Часть вторая
Глава 1
Над башнями реют флаги,
Засели союзники там.
Лишь Тюбинген держится стойко
И не сдается врагам.
Г. Шваб
Швабский союз с неудержимой силой шаг за шагом проникал во владения Вюртемберга, захватывал его земли и день ото дня становился для него грознее и грознее.
Первым после долгого сопротивления пал Хёлленштайн, хорошо укрепленный замок. Храбрейший человек, Штефан фон Лихов — предводитель горстки воинов — не мог ничего поделать с тысячью союзников, ведомых искусным полководцем Фрондсбергом.
Следующим сдался Геппинген. Не менее храброму Филиппу фон Рехбергу с его воинами удалось даже пробиться сквозь осаду союзников, но преодолеть печальную участь страны ему было не суждено.
Тек, в ту пору мощная твердыня, пал из-за опрометчивости своих защитников.
Чудеса мужества проявил в Мекмюле богатырь, способный в одиночку справиться с двадцатью вражескими солдатами; его железная воля направляла железный кулак. Однако и эти крепкие стены пали, и Гец фон Берлихинген угодил в лапы союзников.
Шорндорф также не выдержал пушек Фрондсберга, а с ним и вся южная часть страны оказалась во власти врага.
Баварский герцог свернул свой лагерь, чтобы всерьез взяться за Штутгарт. К нему навстречу вышла депутация, умоляющая от имени города о пощаде.
Посланники не рискнули оправдывать своего герцога, однако напомнили, что именно он — причина войны, но сейчас его нет, и война теперь ведется против ни в чем не повинного мальчика, принца Кристофа, и против страны.
К несчастью, просьбы горожан не могли преодолеть упрямства Вильгельма Баварского и алчности союзников. «Ульрих заслужил наказание и понесет его, — последовал ответ, — страна поддерживала герцога, потому и разделит его участь».
Штутгарт, следовательно, должен был открыть свои ворота.
Однако союзу предстояла еще довольно трудная борьба: большая часть верхней, гористой части страны еще держала сторону герцога и, казалось, вовсе не хотела покоряться по первому предложению. Над этой высоко расположенной территорией господствовали две хорошо укрепленные твердыни — Урах и Тюбинген. И пока они держались, окрестные замки равнялись на них.
Но вскоре граждане Ураха перешли на сторону союза, однако гарнизон стоял за герцога. Дело дошло до рукопашного боя, коменданта убили, и, увы, город сдался союзникам.
В середине апреля непоколебимым оставался лишь Тюбинген. Герцог сильно укрепил его. Там были его дети и хранились фамильные сокровища. Замок был доверен цвету дворянства — сорока храбрым, опытным в бою рыцарям. Крепость была хорошо снабжена военными припасами. На нее теперь с надеждой устремились взоры вюртембержцев. В этих стенах могла зародиться победа; начиная отсюда, можно было возвратить назад всю страну, если бы поступило подкрепление со стороны герцога.
Но именно сюда направили союзники все свои силы. Долины Неккара дрожали под копытами их коней, глубокие колеи отмечали путь тяжелых пушек, зарядных ящиков и прочих грозных приспособлений для длительной осады.
Георг фон Штурмфедер не мог видеть суровой поступи войны. Глубокий, освежающий сон, будто волшебные чары, уже много дней держал его в плену. Он спал, словно ребенок у груди матери, лишь изредка приоткрывая глаза, чтобы посмотреть на мир, который был ему еще неведом. Тихие, упоительные грезы давних радостных дней реяли в его воспаленном воображении, кроткая, счастливая улыбка время от времени озаряла бледное лицо и вселяла надежду тем, кто за ним ухаживал.
Мы осмелимся ввести читателя в убогую хижину, которая радушно приняла израненного рыцаря. Наступил девятый день со времени ночного нападения.
Утреннее солнце разноцветными лучами игриво рассыпалось на круглых стеклах крохотного окна и осветило самую большую комнату крестьянского жилья. Убранство помещения, при всей своей бедности, обнаруживало опрятность и дух порядка. В одном углу стоял большой дубовый стол, окруженный с двух сторон деревянной скамьей. Резной, расписанный яркими цветами шкаф, должно быть, прятал праздничные наряды хозяев и холсты домашнего прядения. На стенах по темной обшивке тянулись полки, на которых были расставлены блестящие кувшины, кубки и блюда из олова, глиняная посуда, расписанная поучительными стихами, и всякого рода старинные музыкальные инструменты: цимбалы, свирели и цитра.
Вокруг большой кафельной печи, которая выдавалась далеко вперед, было повешено для просушки чистое белье, оно почти закрывало большую кровать с пологом, помещавшуюся в глубине комнаты.
У кровати сидела красивая миловидная девушка шестнадцати-семнадцати лет. Живописный крестьянский наряд, который отчасти сохранился до наших дней в Швабии, сидел на ней необыкновенно мило. Ее белокурые волосы падали на спину двумя длинными густыми косами, перевитыми пестрыми лентами. Солнце сделало ее личико несколько смугловатым, но не изгладило молодого румянца на круглых щечках. Из-под длинных ресниц весело смотрели ясные голубые глаза. Белые, со множеством складок рукава закрывали красивые руки до кисти, красный корсаж, зашнурованный серебряной цепочкой, с ослепительно-белой, красиво сшитой блузкой плотно облегали ее тело, черная юбочка едва прикрывала колени. К сему следует добавить сияющий белизною фартук и белоснежные чулки с красивыми нарядными подвязками, — словом, наряд был слишком праздничным для невзрачной комнаты в будний день.
Малышка усердно пряла на своей прялке тонкие ровные нити. Иногда она прерывалась, раздвигала полог кровати и украдкой бросала туда любопытный взгляд. Но тут же, будто застигнутая врасплох, задвигала полог, расправляла складки, чтобы никто не догадался, что она прислушивается.
Дверь отворилась, в комнату вошла полная пожилая женщина в таком же наряде, что и девушка, только победнее. Она несла для завтрака дымящуюся миску с супом. Поставив тарелки на стол, женщина с удивлением оглядела красавицу у постели и чуть не выронила от неожиданности кувшин с яблочным вином.
— Господи боже мой! Что тебе пришло в голову, Бэрбель? — изумилась она, поставив кувшин и подходя к девушке. — С чего это тебе вздумалось в будни надеть новую юбку и корсаж, да еще с серебряной цепочкой?! И чистый фартук, белые чулки ни с того ни с сего вытащила из сундука! Разве тебе неизвестно, что мы — люди бедные, глупая девчонка, и ты — дочь несчастного человека?
Девушка, опустив глаза, терпеливо выслушала расходившуюся женщину, но лукавая улыбка, пробежавшая по ее лицу, показала, что назидание не достигло цели.
— Да будет вам, — проговорила она на том же швабском наречии, — ну что сделается юбке, если я надену ее в будни? Серебряная цепочка тоже не испортится, а фартук можно выстирать.
— Вот как! Мало у нас уборки и стирки? Да что это нашло на тебя, что ты так вырядилась?
— Что, что! — укоризненно прошептала покрасневшая швабочка. — Неужели вы не знаете, что сегодня восьмой день? А разве отец не говорил, что юнкер, если подействует целебное питье, очнется сегодня? Вот я и подумала…
— Значит, пришло время? — перебила хозяйка более ласковым тоном. — В таком случае ты, безусловно, права. Если он придет в себя и увидит вокруг все такое старое, изношенное, то отцу будет очень неприятно. О, а я выгляжу настоящим пугалом! Поди, Бэрбель, принеси мою черную кофту, красный корсаж и чистый фартук.
— Но, матушка, — возразила малышка, — неужели вы хотите переодеваться здесь? А вдруг юнкер очнется! Идите лучше наверх, а я пока останусь возле него.
— И то правда, доченька, — пробормотала старуха и пошла облекаться в свой праздничный наряд.
Между тем девушка открыла окно, и свежий живительный утренний воздух заполнил комнату. Красавица насыпала корму, и целая ватага голубей и воробьев, воркуя и щебеча, усеяла подоконник и принялась истреблять свой завтрак. Им вторили жаворонки с деревьев, а красавица, освещенная утренним солнцем, радостно улыбаясь, смотрела на своих маленьких нахлебников.
В этот миг полог кровати приподнялся и оттуда выглянула красивая голова молодого человека. Мы сразу узнали его. Это был Георг. Легкий румянец — первый предвестник возвращающегося здоровья — разлился по его щекам. Взгляд заблестел по-прежнему, рука крепко вцепилась в кровать. Юноша с изумлением осматривался. Эта комната, эта обстановка были ему незнакомы. Все здесь казалось ему необычным. Кто повязал ему повязку вокруг головы? Кто уложил его в эту постель? У него было такое ощущение, что он, отпраздновав с веселыми друзьями, вдруг потерял сознание и проснулся в незнакомом месте.
Георг долго смотрел на красивую девушку у окна. Первое существо, которое он увидел при пробуждении после долгого сна, было таким приятным, что он не мог отвести взгляда от милой сердцу картины. Наконец любопытство в нем победило.
Шорох, который произвел Георг, откидывая подальше полог, отвлек девушку от созерцания. Она обернулась, по ее красивому лицу разлился яркий румянец, приветливые голубые глаза радостно распахнулись навстречу Георгу, а алый улыбавшийся рот, казалось, искал слова, чтобы приветствовать возвращение больного к жизни.
Девушка отошла от окна и стала мелкими шажками приближаться к кровати, еще не до конца поверив в воскрешение полумертвого рыцаря.
Молодой человек, наблюдая за нерешительностью девчушки, первым прервал молчание:
— Скажи мне, где я? Как сюда попал? Чей это дом? Кажется, я долго спал.
— Так вы совсем пришли в себя? — радостно всплеснула руками девушка. — Ах господи! Кто бы мог подумать! Вы теперь выглядите хорошо. А то ведь страшно было на вас смотреть!
— Я был так болен? — принялся расспрашивать Георг, не до конца понимая швабское наречие девушки. — Лежал несколько часов без сознания?
— Ой, что вы говорите! — рассмеялась прелестная швабочка и прикусила зубами кончик косы, чтобы приглушить громкий смех. — Несколько часов, вы спрашиваете? Сегодня ночью будет как раз девять дней, как вас сюда принесли.
Юноша удивленно посмотрел на нее. «Девять дней! Я мог давно уже быть у Марии», — промелькнуло у него в голове.
С этим милым именем память сразу вернулась к нему. Он вспомнил, что расстался со Швабским союзом, решил отправиться в Лихтенштайн, ехал через Альпы потайными тропами. В памяти всплыло, как он и его проводник были настигнуты врагами и, должно быть, схвачены.
— Скажи мне, девушка, я — в плену?
Швабочка с растущим страхом смотрела, как затуманивается ясный взгляд больного, а черты лица каменеют. Ей подумалось, что к нему возвращается лихорадка, в какой он пребывал много дней, хотя унылый тон его вопроса мог бы и уменьшить ее опасения. Невольно, как бы собираясь позвать на помощь, девушка отступила от кровати.
Ее молчание и страх подтвердили опасения юноши. «Заточен в плену на долгое-долгое время, — с горечью подумал он, — далеко от нее, Марии, без проблеска надежды на то, что она об этом узнает!»
Его тело было настолько слабым, что не могло сопротивляться печальному состоянию души. Слезы невольно потекли из опущенных глаз.
Девушка увидела слезы, и ее страх сменился сочувствием к больному рыцарю. Она приблизилась к нему, села на краешек постели и взяла его за руку.
— Вы здоровы, ваша милость, не надо плакать! Скоро сможете отсюда уехать! — И печально улыбнулась.
— Уехать? — переспросил Георг. — Разве я не в плену?
— Нет, вы не в плену, хотя это и могло случиться, когда мимо проходили союзники. Но мы вас очень хорошо спрятали. Отец строго наказал, чтобы никто не увидел юнкера.
— Отец? Кто этот добрый человек? И где же я, наконец?
— Где? У нас, в Хардте.
— В Хардте! — Один взгляд на заставленные музыкальными инструментами полки убедил Георга в том, что он обязан жизнью и свободой человеку, который, как добрый гений, был послан к нему Марией. — Значит, в Хардте… Твой отец — Волынщик из Хардта, верно?
— Он не любит, когда его так называют. По профессии он — музыкант, но ему гораздо приятнее, когда его зовут просто Ханс.
— А как же я попал сюда?
— Значит, вы ничего не помните? — улыбнулась красавица и опять взяла в рот кончик своей косы.
Потом она рассказала, что отец несколько недель не возвращался домой и вот однажды, было это девять дней назад, ночью, пришел и громким стуком разбудил ее. Она узнала родной голос и поспешила вниз, чтобы отпереть. Отец был не один, с ним было еще четверо человек, они внесли в дом закрытые плащом носилки. Отец откинул плащ и приказал ей посветить. Она сильно перепугалась: на носилках лежал окровавленный, полумертвый человек. Отец велел истопить печь, а раненого, в котором она по одежде признала знатного господина, тут же перенесли на кровать.
Отец перевязал его раны, наложив повязки с целебными травами, и собственноручно приготовил ему целебное питье, потому что он большой знаток лекарств для людей и животных.
В течение двух дней все они были очень озабочены состоянием больного: юнкер метался в бреду. Но после второй порции питья молодой человек затих, тогда отец и сказал, что на восьмой день раненый проснется бодрым и здоровым. Так оно и случилось.
Молодой человек с растущим удивлением слушал рассказ девушки. Ему порой хотелось ее прервать, когда он не понимал некоторых слов на швабском диалекте и когда она уходила в сторону, описывая целебные растения, из которых хардтский музыкант готовил свои снадобья.
— А твой отец, — спросил Георг, — где же он?
— А мы-то почем знаем, где он? — уклонилась от ответа девушка, но, поразмыслив, прибавила: — Впрочем, вам можно сказать, вы его друг. Отец ушел в Лихтенштайн.
— В Лихтенштайн! — покраснев, воскликнул Георг. — А когда он вернется?
— Уже два дня, как он должен быть дома. Дай бог, чтобы с ним ничего не случилось! Люди говорят, что за ним следят рыцари из союзного войска.
В Лихтенштайн! Ведь туда же ехал и он сам…
Георг почувствовал себя достаточно здоровым, чтобы продолжить свой путь и наверстать потерянные девять дней. Первый вопрос его был о коне, и он окончательно оживился, узнав, что тот в хлеву и чувствует себя хорошо. Поблагодарив милую сиделку за все ее заботы, Георг попросил дать ему куртку и плащ.
Бэрбель уже давно смыла все следы крови с красивого наряда рыцаря и теперь с дружеской хлопотливостью вынимала из резного, разрисованного шкафа одежду молодого человека, где та покоилась подле ее праздничных платьев, улыбаясь, развертывала вещь за вещью, с удовольствием выслушивая похвалы Георга тому, что она все очень хорошо сделала. Затем Бэрбель, покинув комнату, поспешила объявить своей матери радостную весть, что молодой человек совсем выздоровел. Призналась ли она матушке в том, что целых полчаса проговорила с красивым любезным господином, мы не знаем. Однако сильно в том сомневаемся, так как пожилая полная женщина неоднократно предостерегала свою дочурку от долгих разговоров с молодыми парнями.
Глава 2
— Так что ж тебя тревожит?
— О том говорить не пристало…
Ф. Шиллер
Когда пухлая женщина с Бэрбель спустились, они первым делом зашли не в комнату, где располагался их гость, а отправились на кухню: прежде всего затем, чтобы сварить питательную овсянку для выздоравливающего, но самое главное — в кухне было небольшое оконце, из которого можно было понаблюдать за молодым человеком. К нему и подошла мать, а Бэрбель за ее спиной приподнялась на цыпочки и стала смотреть из-за плеча матушки. Сердце ее впервые за семнадцать лет неудержимо колотилось — она еще никогда не видела такого красивого юноши. Будучи без сознания, он часто вызывал у нее слезы жалости, она неотрывно смотрела на искаженные борьбой со смертью черты его лица и радовалась первым проблескам сознания. Но сейчас ощущения были другого рода. В глазах юноши разгорелся огонь, словно он хотел до земли поклониться Бэрбель за свое спасение. Волосы больше не падали беспорядочными прядями на лоб рыцаря, а были причесаны вверх, щеки окрасил румянец, а рот запылал, как вишни в День Петра и Павла. Расшитая шелком куртка с выпущенным поверх белоснежным воротником рубашки красиво оттеняли поздоровевшее лицо. Однако девушка никак не могла догадаться, почему рыцарь все время смотрит на светло-голубую перевязь, будто та заключает в себе тайные письмена, которые он хотел бы расшифровать. Ей даже показалось, что он прижимает перевязь к сердцу, словно испытывая благоговение, как перед какой-либо реликвией.
Пухлая матрона между тем закончила наблюдения.
— Он красив как принц, — заявила она, помешивая овсянку. — А как элегантна его куртка, у важных господ из Штутгарта и то такой нет. А что это у него в руках? Он все туда смотрит. Может, обнаружил пятнышко крови и из-за этого рассердился?
— Да ну, нет, конечно! Знаешь, что я думаю? У него так загораются глаза, что я думаю — это подарок его девушки.
— Что ты знаешь про девушек! — усмехнулась мать от слов дочери, но быстро взяла себя в руки и строго изрекла: — Такому ребенку, как ты, рано еще об этом думать! Отойди-ка от окна и достань мне горшочек. Господин, верно, привык хорошо питаться, надо положить ему в кашу побольше смальца.
Бэрбель неохотно покинула свой пост, не посмев возразить матушке, но, очевидно, та была на этот раз не права. Разве она не ходит вот уже год на деревенские посиделки, где собираются девушки с прялками и за работой рассказывают друг дружке о любви, о влюбленных парочках и поют любовные песни? Разве не имеют некоторые из подружек, старше ее лишь на несколько месяцев, всем известных возлюбленных, и лишь ей нельзя о том говорить и думать! Нет, со стороны матушки несправедливо пренебрегать размышлениями своей дочурки на сей счет! Но запрет ведь всегда ведет к нарушениям, и Бэрбель решила не успокаиваться до тех пор, пока не доищется до истинной причины того, почему у рыцаря «загораются глаза», когда он смотрит на перевязь.
Завтрак для молодого человека был готов, не хватало лишь бокала доброго старого вина. Но и вино нашлось — Волынщик из Хардта хоть и был бедным, но не настолько, чтобы не иметь в подвале бочоночек приличного винца для знаменательного случая. Дочка принесла хлеб и вино из кладовки, и хозяйка при полном параде внесла горшок с овсянкой в комнату, за нею вошла красавица-дочка. Молодому человеку стоило немалого труда положить конец множеству поклонов вежливой музыкантши. В молодости та служила в рыцарском замке Нойфен и хорошо знала, что такое учтивое обращение с господами, потому и остановилась с дымящейся кашей на пороге комнаты и стояла там, пока юнкер не приказал ей подойти. Покрасневшая девушка держалась за спиной матери и тоже с удовольствием сделала несколько книксенов, хотя до того более получаса болтала с юнкером.
Затем девушка покрыла стол чистой скатертью, поставила на почетное место в углу, под распятием, овсянку и вино, воткнула в кашу затейливо вырезанную ложку и с серьезным видом наблюдала за ней. Ложка стояла торчком — хороший признак: каша удалась на славу.
Молодой человек уселся за стол, присели со своим супом и мать с дочерью, однако на почтительном расстоянии, поставив между собою и знатным гостем солонку, — так требовал обычай старого доброго времени.
У Георга была хорошая возможность, не пренебрегая угощением, подробно рассмотреть обеих женщин. Понятно, что домашнее хозяйство здесь доверено статной и властной женщине, способной держать любого недостаточно храброго мужчину под каблуком. Дочка музыканта, с красивой головкой и прелестными глазами, показалась ему очень милой девушкой, которая могла бы занять в его сердце не последнее место, кабы там не поселилась другая и если бы между ними не было пропасти, неизбежной между отпрыском старинного дворянского рода и дочерью простого сельского музыканта. Тем не менее он с удовольствием поглядывал на чистое невинное личико юной красавицы. Если бы дородная женщина не была так занята своим супом, она бы заметила вспыхивающий румянец на щечках ее дочери, когда та ненароком встречалась со взглядом молодого рыцаря.
«Когда я ем, я глух и нем. Миска пуста — и речь полна». Справедливость поговорки подтвердилась и здесь, как только была убрана со стола скатерть. Георга волновали больше всего две вещи: он хотел услышать, когда вернется из Лихтенштайна хозяин дома, чтобы узнать из первых рук новости о любимой и сразу же поспешить к ней, и еще хотелось разведать, где находится в данный момент союзное войско. В отношении первого вопроса юноша не получил новых сведений, ему повторили то, что раньше говорила девушка: отца нет уже шесть дней, а он обещал вернуться на пятый день, и они ждут его с минуты на минуту. Дородная женщина залилась слезами, жалуясь юнкеру, что с начала войны ее муж и часа дома не просидел, да и в прежние времена он тоже отличался беспокойным нравом. Люди теперь шепчутся, дескать, он ввергнет свою семью в беду.
Георг попытался найти слова утешения, чтобы прекратить жалобный плач, но это ему удалось только тогда, когда он повторил свой вопрос о союзниках.
— Ах, господин, — всхлипнула хозяйка, — просто ужас — вся южная часть страны уже в их руках, а теперь они идут на Тюбинген.
— Как?! Стало быть, все крепости пали? — удивился Георг. — Хёлленштайн, Шорндорф, Геппинген, Тек, Урах? Уже в их руках?
— Все, все, один мужчина из Шорндорфа рассказывал, что они сдались. А ведь до Тека и Ураха всего четыре-пять часов хода.
И она рассказала, что третьего апреля союзники подошли к замку Тек. Часть солдат насела на городские ворота и стала требовать сдачи крепости. Защитники ее вступили в переговоры, и все сбежались туда. Тем временем оставшаяся часть нападающих проникла через ворота с противоположной стороны и захватила крепость. В Урахе было четыреста герцогских пехотинцев, они не хотели оставлять горожан в замке, когда к ним приблизился враг. На рыночной площади разразилась свара между горожанами и воинами герцога, которая перешла в потасовку, а потом и в настоящее побоище. В это время в командира пехотинцев угодил вражеский снаряд. Город был сдан врагу.
— И неудивительно, — заключила хозяйка свой рассказ. — У них ведь пушки да бомбарды какие-то длинные, а ядра, которыми они стреляют, ну право же, больше моей головы, так что против них не устоит ни одна башня.
По этому рассказу Георг мог заключить, что путешествие из Хардта в Лихтенштайн будет не менее опасным, чем недавняя его поездка через горы, так как ему придется пересечь боевую линию как раз между Урахом и Тюбингеном. Но возможно, союзники уже покинули Урах? Осада Тюбингена требовала большого количества людей, и Георг мог надеяться на то, что на пути не встретится ни один сторожевой пост, достаточно мощный, чтобы задержать его.
С нетерпением он стал поджидать возвращения своего проводника. Рана на голове поджила, она была неглубокой: перья берета и густые волосы уменьшили силу удара, однако не настолько, чтобы он не потерял надолго сознания. Прочие раны на руках и ногах также зажили. Единственным последствием несчастной ночи была слабость, которую Георг приписывал потере крови, долгому лежанию и лихорадке. Однако и слабость потихоньку покидала его: бодрость духа и неудержимая мечта оказаться в желанном месте прогоняли непрошеную гостью.
Возродившееся мужество и юношеское любопытство сделали его терпеливым в эти долгие часы, к тому же веселая дочь музыканта заставляла позабыть скуку ожидания. Он имел возможность изучить быт и повседневную жизнь настоящего швабского крестьянского хозяйства. Ему казались забавными их обычаи и язык. Франконцы, живущие по соседству с Вюртембергом, от них здорово отличались. Георг посчитал, что его крестьяне были хитрее, изворотливее, в каком-то смысле даже грубее здешних. Неизменная честность швабов, таящаяся в глазах и речах, да и во всем их существе, неутомимая работоспособность, повседневная чистоплотность, вызывающая уважение при всей видимости бедности, — все говорило о том, что эти люди духовно богаче тех, кого он знал в своих краях, даже если они и проявляли в некоторых вещах меньше смекалки.
Удивлялся Георг также и доверительной разговорчивости девушки. Дородная мама могла сколько угодно ее бранить, напоминая о высоком происхождении гостя, но та не оставляла попыток развлечь его, претворяя свой тайный план разузнать, что у него связано со столь почитаемой перевязью. У нее уже были кое-какие догадки. Когда юнкер еще пребывал в бессознательном состоянии, она как-то ночью составила компанию отцу, сидящему у постели больного. Сидела она, сидела да и ненароком заснула за работой. Была уже ночь, должно быть часов десять, когда ее разбудил шум в комнате. Девушка увидала незнакомого мужчину, разговаривавшего с отцом. Рассмотреть его лицо не удалось — голова у незнакомца была прикрыта капюшоном, но она догадалась, что то был слуга рыцаря Лихтенштайна, который часто тайными тропами пробирался к Волынщику из Хардта; при его появлении им с матушкой приходилось удаляться.
Любопытствуя, она притворилась спящей, в надежде на то, что отец не станет ее будить и высылать из комнаты. Незнакомец рассказывал о молодой госпоже, опечаленной каким-то известием. Именно она умоляла его сходить в Хардт и принести ей новые сообщения, потом поклялась, что, если он не доставит ей хороших вестей, она все расскажет отцу и сама придет сюда ухаживать за раненым. Вот что шепотом передал посланец из Лихтенштайна. Отец, пожалев барышню, описал посланцу состояние больного и пообещал ему, как только дело пойдет на поправку, самому к ним наведаться и сообщить утешительные известия. Затем незнакомец отрезал мягкий локон с головы больного, аккуратно завернул его в платок и спрятал под куртку, после чего они с отцом покинули комнату, и Бэрбель услыхала, как ночной гость отъезжает.
Несмотря на многочисленные заботы, ночное происшествие не выходило из головы девушки, и сейчас, после того что она увидела в кухонное окошечко, оно вновь всплыло в ее памяти. Бэрбель знала, что у рыцаря Лихтенштайна есть дочь, сестра отца была ее кормилицей. Должно быть, как раз барышня-то и послала слугу осведомиться о здоровье раненого и даже хотела прибыть сюда сама, чтобы ухаживать за ним.
Легенды и предания о влюбленных королевских дочках, о плененных раненых рыцарях, которых вызволяли прекрасные девы, так часто рассказываемые на деревенских посиделках при свечах, за прялками, тут же припомнились Бэрбель. Она, конечно, не знала, какою может быть любовь у знатных господ, но подумала, что и благородной барышне, подарившей свое сердце прекрасному юноше, так же тяжело узнать о несчастье, как и простой девушке из Хардта, влюбленной в парня из Оберензингена или Кенгена. Ей стало жаль бедняжку, страдавшую в одиночестве вдали, на высоком утесе, ведь та ничего не знала о том, жив ли ее возлюбленный, и не имела возможности ему помочь.
Бэрбель припомнила песню, которую часто пели девушки на посиделках:
Когда я в постели больной,
Не танцевать же любимой одной!
А коли сойду я в могилу,
Кто поцелует милую?
Слезы выступали на глазах доброй девушки, когда она думала о том, что юнкер может уйти из жизни и его возлюбленная будет страдать, хотя она, конечно, красива и, должно быть, богата. А может, юнкеру и того хуже? — приходило на ум доброй швабочке. Отец ее послал барышне весть о возлюбленном, а он сам, бедняжка, уже много дней не слышал ни словечка о любимой, потому что долгое время был на грани жизни и смерти, и теперь, очнувшись, тоже ничего не знает, потому так трогательно смотрит на перевязь и прижимает ее то к губам, то к сердцу. И Бэрбель решила рассказать ему о том, что было той ночью, — быть может, это его хоть немного утешит.
Георг подметил, что веселое выражение лица у девушки за прялкой время от времени меняется, становится необычно серьезным; она над чем-то задумывается, глаза ее порою увлажняются.
— Что с тобою, девочка? — спросил он ее, когда мать вышла из комнаты. — Почему ты бываешь такой серьезной и на твою пряжу льются слезы?
— А разве вы веселы, юнкер? — Бэрбель посмотрела ему прямо в глаза. — Мне тоже кажется, что из ваших глаз катятся слезы, прямо на перевязь. Наверное, это подарок вашей любимой и вам тяжело оттого, что ее нет с вами?
Должно быть, она попала в цель, так как юноша от ее слов покраснел.
— Ты права, — сказал он, улыбаясь. — Но не скажу тебе, что уж так я печален, ведь скоро ее снова увижу.
— О, какая это будет радость в Лихтенштайне! — плутовато рассмеялась Бэрбель.
Георг удивился: неужели ее отец раскрыл тайну их любви?
— В Лихтенштайне? — переспросил он. — Что ты знаешь обо мне и о Лихтенштайне?
— Ах, я желаю барышне счастья. Мне говорили, что она очень переживает по поводу вашей болезни.
— Переживает, ты говоришь! — Георг вскочил и подбежал к девушке. — Значит, она знает о моей болезни? О, расскажи же мне о Марии! Ты ее знаешь? Что тебе говорил о ней отец?
— Отец не проронил ни словечка. Я бы ничего так и не знала про барышню из Лихтенштайна, если бы моя тетушка не была ее кормилицей. Не подумайте про меня плохого, но мне удалось кое-что подслушать. Знаете, дело было так…
И она рассказала юнкеру, как узнала про его тайну, и сообщила, что отец, скорее всего, отправился в Лихтенштайн, чтобы сообщить там о его выздоровлении. Георг был очень взволнован рассказом девушки, до сего дня он полагал, что Мария получит известие о его несчастье одновременно с сообщением о его поправке, теперь же стало ясно, что она провела много дней в неизвестности, не ведая, спасен ли он, увидятся ли они снова. Он знал, каким верным было сердце любимой, и мог себе представить ее беспокойство! Да-да, собственное несчастье показалось ему ничтожным в сравнении со страданиями верной подруги! Как она переживала в Ульме, как тяжело переносила расставание, и лишь только ее сердце вздохнуло спокойнее от известия, что он покинул знамена союзников, как пришла ужасная весть о смертельной ране! И все это она должна вынести на глазах отца, в одиночку нести свою печальную ношу, не имея ни единой души, способной утешить, разделить ее слезы и печали. Он понял, что надо спешить в Лихтенштайн. Его нетерпение вылилось в недовольство отсутствием предприимчивого хозяина, который в эти драгоценные часы пропадал неизвестно где. Девушка как будто догадалась о мыслях рыцаря.
— Один вы не найдете туда дорогу. Кроме того, вы же не вюртембержец — это заметно по вашей речи — и можете легко заблудиться. Знаете что, может, я побегу навстречу отцу и потороплю его?
— Пойдешь к нему навстречу? — проговорил Георг, тронутый добротой девушки. — Ты знаешь, что он где-то поблизости? Может, он далеко-далеко, а через час уже и ночь наступит.
— Ну и что, что ночь? Я туда дорогу и на ощупь знаю. С удовольствием побегу в Лихтенштайн. Потом и вы туда придете…
Покраснев, она опустила глаза; ее взволновала возможность стать гонцом рыцарской любви, соприкосновение с сокровенными чувствами, каких она еще в своей жизни не испытывала.
— Если ты так добра и собираешься ради меня идти в Лихтенштайн, то с моей стороны было бы глупо здесь оставаться и ждать возвращения твоего отца. Я сейчас быстро оседлаю коня и буду ехать за тобой. Ты покажешь мне дорогу до того места, где я уже не заблужусь.
Девчушка опустила глаза и поиграла бантиком на своей косе.
— Но ведь через час наступит ночь, — прошептала она едва слышно.
— Ох, ну кому помешает, что я с криком петуха появлюсь в Лихтенштайне? — ответил Георг. — Ты ведь сама собиралась отправиться в путь, несмотря на ночь и туман.
— Я-то да, — сопротивлялась Бэрбель, — но для вас, вашего здоровья — это плохо. Вы ведь еще не до конца выздоровели, шесть часов пути при ночном холоде могут быть опасными.
— Оставь, это несущественно, — воскликнул Георг, — рана уже затянулась, я здоров, как прежде. Собирайся, малышка, мы тотчас поедем. Иду снаряжать коня.
И он схватил с гвоздя на стене уздечку и пошел к двери.
— Господин! Ваша милость! — испуганно вскричала девушка. — Останьтесь! Будет не совсем прилично то, что мы ночью идем куда-то вдвоем. Люди в Хардте удивятся и будут говорить дурное, если я… Дождемся утра, и я провожу вас до Пфулингена.
Георг счел серьезным предостережение доброй девчушки и молча повесил уздечку на стену. Конечно, лучше, чтобы жители Хардта не подумали ничего плохого. Придется покориться судьбе!
Он решил подождать музыканта еще вечер и целую ночь, а коли тот не придет, рано утром сесть на коня и в сопровождении его дочери отправиться в Лихтенштайн.
Глава 3
Подули весенние ветры,
Проникли во все уголки.
О, не печалься, бедное сердце, —
Все у тебя впереди…
Л. Уланд
Однако музыкант не вернулся и ночью, и Георг, не сдерживая больше тоски по любимой, лишь рассвело, взнуздал своего коня. Дородная женщина не без борьбы уступила Бэрбель и позволила ей сопровождать юнкера. Она догадалась, что к такому решению привели ее дочь долгие зимние посиделки с подружками, и потому первоначально воспротивилась ее просьбе. Но, поразмыслив над тем, сколько внимания уделял ее супруг юному рыцарю: принес его в дом, как сына, выхаживал во время болезни, — посчитала, что следует оказать ему последнюю услугу, поставив лишь условием, что Бэрбель выйдет на четверть часа раньше и подождет его у межевого камня.
Георг трогательно распрощался со статной хозяйкой, которая в его честь вновь обрядилась в воскресную одежду.
Перед прощанием он украдкой положил в резной шкаф золотой гульден — в то время приличную сумму для хозяев, да и весомую для кошелька самого рыцаря. Волынщик из Хардта ничего не должен был знать про это. Лучше было бы, чтобы гульден нашла не сама хозяйка, а в худшем случае — найдя, не сказала бы про него мужу, а то бы тот обиделся.
Насколько известно, спустя какое-то время жена музыканта появилась в церкви в новехонькой, с иголочки, юбке, удивив тем самым всех ткачей в околотке, а ее дочка на первом же приходском празднике танцевала в прекрасном корсаже из тонкого сукна, с золотыми отворотами, которого раньше у нее никто не видел. И она всякий раз краснела, когда девушки осматривали корсаж и хвалили его. Сколько нарядов можно было заиметь всего-то на один золотой гульден в старые добрые времена!
Георг нашел свою спутницу сидящей на указанном межевом камне. Завидев его, она тут же к нему подбежала и пошла рядом. Девчушка показалась сегодня рыцарю красивой, как никогда.
Апрельское солнышко уже подрумянило ее щеки, глаза у нее радостно сияли. Одежда девушки была рассчитана на долгий путь: короткая юбочка не мешала быстрой ходьбе. Она повесила на руку корзинку, как бы собираясь в город на рынок, но в той не было, как обычно, овощей или фруктов, лежал лишь большой платок на случай дождя или внезапной перемены апрельской погоды. Когда Бэрбель, бодрая и нарядная, шагала рядом с ним, Георг про себя подумал, что из девушки вырастет очень хорошая, заботливая жена, которая осчастливит того парня, кому достанется сокровище Волынщика из Хардта.
Она, бесспорно, многое унаследовала от живого характера своего батюшки. И, так же как и он, все время их путешествия по Альпам обращала внимание рыцаря на красивые виды в долине либо же в горах, охотно, без лишних просьб делилась историями, связанными с замками, скалами, ручьями.
Девушка постоянно выбирала побочные тропки и избегала деревень, лишь два-три раза они проходили мимо жилищ и часа через два остановились передохнуть. Наконец после четырех остановок она указала вдалеке, примерно в получасе ходьбы, небольшой городок. Дорога здесь расходилась, тропка слева вела к деревеньке. Девушка остановилась на развилке и произнесла:
— Впереди вы видите Пфулинген. Там каждый ребенок покажет вам дорогу на Лихтенштайн.
— Как! Ты собираешься меня покинуть? — непроизвольно вырвалось у Георга, который уже свыкся с живыми веселыми рассказами своей спутницы. — Почему ты не пойдешь со мною хотя бы до Пфулингена? Мы бы с тобой перекусили на постоялом дворе. Не отправишься же ты сразу обратно домой?
Девушка постаралась выглядеть веселой и даже пыталась шутить, но грустные глаза ее выдавали желание побыть еще какое-то время с рыцарем, чего она, может быть, и сама не осознавала.
— Здесь мы попрощаемся, милостивый господин. — Бэрбель грустно вздохнула. — Мне надо уходить, я бы и дальше с вами пошла, но матушка не разрешила. Там, в деревне на горе, живет моя тетушка. У нее я и переночую. Храни вас Господь и Пресвятая Богородица! Передайте привет батюшке, — добавила она, слегка улыбаясь и быстро смахнув слезу, — а также молодой госпоже, которая вас любит.
— Благодарю тебя, Бэрбель. — Георг, не сходя с лошади, протянул девушке руку. — Я никогда не забуду твою заботу. Придешь домой, загляни в резной шкаф, там ты кое-что обнаружишь. Быть может, этого хватит на новый корсаж или воскресную юбку. А когда ты их наденешь и твой парень тебя поцелует, вспомни про Георга Штурмфедера!
Молодой человек пришпорил коня и помчался по зеленой равнине к городку. Через сотню шагов он обернулся, чтобы посмотреть на дочку музыканта. Она стояла там же, где он с нею расстался, в коротенькой юбчонке, белых чулочках, красном корсаже, с длинной белокурой косой. Бэрбель держала у глаз руку, и Георг не был уверен: то ли она защищалась от солнца, то ли смахивала слезы, которые заблестели на ее ресницах, когда он попрощался.
Вскоре, доскакав до ворот небольшого городка, он почувствовал усталость и сильную жажду, потому и спросил прохожего о хорошем постоялом дворе.
Ему указали на маленький невзрачный дом, над дверью которого висело копье и затейливая вывеска со скачущим оленем. Маленький босоногий мальчик отвел коня на конюшню, а его самого в дверях приветливо встретила молодая женщина и повела в общий зал.
Это была обширная мрачная комната, вдоль стен которой тянулись тяжелые дубовые столы и скамьи. Масса кувшинов и кубков, сияющих чистотой, свидетельствовала, что постоялый двор под знаком оленя — часто посещаемое место. И вправду, был еще только полдень, а за столами пили вино множество людей. Они с любопытством уставились на статного молодого рыцаря, когда тот, сопровождаемый хозяйкой, шел мимо них к почетному месту — маленькому шестиугольному, как фонарь, застекленному эркеру. Однако гости лишь на мгновение отвлеклись появлением знатного рыцаря от оживленного разговора, после чего, как степенные бюргеры этого беспокойного 1519 года, продолжали болтать о войне и мире, битвах и осадах.
Между тем миловидной хозяйке, кажется, понравился новый посетитель. Она приветливо смотрела, как тот усаживается, а когда принесла ему кувшин старого доброго вина и поставила на стол серебряный кубок, с ее чуть великоватого рта уже не сходила ласковая улыбка. Женщина пообещала ему накрыть стол и зажарить молодого петушка, если он немножко подождет, а пока что пусть попробует их самого лучшего вина.
Эркер в форме фонаря был ступеньки на две выше общего зала, поэтому Георг беспрепятственно мог оглядеть все столы и пьющих посетителей.
Компания за большим дубовым столом состояла из десяти-двенадцати человек. На первый взгляд они ничем не отличались друг от друга: длинные бороды, короткие волосы на голове, круглые шапки, темные куртки. Но при ближайшем рассмотрении трое из компании все же выделялись. Один из них располагался ближе всех к Георгу. Это был маленький, толстенький приветливый человек. Волосы его, длинные на затылке, были тщательно расчесаны, да и темная борода тоже казалась ухоженной. Плащ из тонкого черного сукна, остроконечная шляпа с широкими полями, висящие позади него на крючке, выдавали человека с положением, возможно, даже городского советника. Скорее всего, он пил вино другого сорта, нежели остальные, потягивал его медленно, без спешки, и, когда оно кончалось, подавал знак, чтобы ему принесли новое, делая это с важностью и большим достоинством, нежели его собутыльники. Толстяк слушал собеседников с таким видом, будто ему известно еще кое-что помимо рассказанного, и обладал привилегией ущипнуть юную служаночку за щечку либо погладить ее по круглой руке, когда она приносила ему новый кувшин.
Другой человек, на противоположном конце стола, отличался от своего окружения не меньше толстяка. Все в нем было длинным и тощим: лицо, начиная со лба до выдающегося вперед подбородка, пальцы, которыми он на столе выбивал такт насвистываемой себе под нос песенки, напоминающие паучьи лапки, а когда Георг случайно наклонился, то, к своему изумлению, увидел тонкие длиннющие ноги худого мужчины, вытянутые чуть ли не до конца стола. Вид у этого человека был чрезвычайно заносчивый. Казалось, что он из тех, кто часто общается со знатными господами, переняв, хоть и не до конца, их манеры и речь. Кто бы из собеседников что ни рассказывал, тощий господин всем возражал. Длинный, должно быть, жил не в этом городке, потому что спросил хозяйку про свою лошадь. По мнению Георга, скорее всего, это был странствующий лекарь, который врачевал людей.
Третий человек, выделяющийся из общей массы, был какой-то оборванный. Все в нем — неугомонная подвижность и хитрость, сквозящая во всем его существе, — отличало от приятной любезности и степенности соседей по столу — добродушных бюргеров. Один глаз у непоседы прикрывал огромный пластырь, другой же смотрел открыто и храбро. Длинная дорожная палка с железным острием, лежащая подле него на полу, кожа, нашитая на спине, чтобы удобнее было носить корзину либо ящик, позволяли заключить, что он был нарочным или же бродячим торговцем, который приносит на рынки во время престольных праздников хозяйкам, наряду с удивительными новостями из чужих краев, эффективные средства от сглаза коров, а девушкам — красивые пестрые ленты и платки.
Эти трое в основном и вели разговор, изредка прерываемый возгласами удивления почтенных бюргеров да хлопаньем крышек кувшинов.
Предмет разговора чрезвычайно заинтересовал Георга. Собутыльники беседовали о действиях союзников в нижней части Вюртемберга. Торговец с кожаной спиной рассказал, что Мекмюль, где заперся Гец фон Берлихинген, штурмом взят союзниками, а храбрый воин ими пленен.
Городской советник при этом сообщении хитровато усмехнулся и сделал изрядный глоток из своего бокала. А вот худой не дал договорить Кожаной Спине, он отбил своими длинными пальцами какую-то приятную мелодию и произнес глухим голосом:
— Наглая ложь, приятель! Во-первых, Берлихинген знает толк в черной магии, а во-вторых, в некоторых битвах он один своею железной рукой сразил до двухсот человек. И такой герой даст себя пленить?
— С вашего разрешения, — перебил его Толстяк, — вы не правы. Гец действительно в плену, в крепости Хайльброн. Но он не был разбит, а его крепость не была разрушена. Союзники пообещали ему и его сподвижникам свободный проход из замка. Но только Гец вышел из ворот, как они на него напали, поубивали его слуг, а самого взяли в плен. Так что союз в данном случае поступил постыдно.
— Попрошу вас, господин, — возмутился Длинный, — не говорить так о руководстве союзников! Я лично знаю этих господ, например, стольник Вальдбург — очень уважаемый человек, к тому же мой друг.
Толстяк, казалось, хотел что-то возразить, однако проглотил чуть не слетевшие с языка слова вместе с глотком вина. Добропорядочные бюргеры издали возгласы удивления при упоминании столь высокого знакомства и почтительно приподняли шапки.
— Ну, если вы так хорошо известны у союзников, — проговорил с непоколебимым упрямством Оборванец, — то имеете, конечно, самые свежие известия о Тюбингене. Как там дела?
— Город на ладан дышит. Был я там недавно и видел грандиозные сооружения для осады.
— О-о-о! Вот как! — зашептали бюргеры и сдвинулись, ожидая подробностей.
Тощий мужчина откинулся на спинку стула, сунул палец за пояс и еще дальше вытянул ноги.
— Да-да, друзья, там плохи дела, — проговорил он, — все окрестные селения сильно пострадали, фруктовые деревья вырублены, по городу и замку беспрерывно стреляют. Город уже сдался. А в замке засели сорок рыцарей, но они не смогут долго удерживать пару крепостных стен!
— Что? Пару стен! — возмутился Толстяк и с треском поставил свой бокал. — Кто видел замок в Тюбингене, не станет говорить о двух стенах! Разве со стороны горы там нет глубоких рвов, которые воспрепятствуют проникновению союзников с помощью лестниц? А какие там толстые, непробиваемые стены и башни, из которых уж точно не дадут разыграться пушкам!
— Повержены! Разрушены! — вскричал Длинный таким скрежещуще-глухим голосом, что испуганным бюргерам послышался грохот павших крепостных стен. — Новую башню, которую Ульрих только что возвел, Фрондсберг так расстрелял, что от нее ничего не осталось.
— Но ведь еще не все кончено, — встрял Оборванец. — Рыцари из замка по-прежнему делают вылазки и уже не одного союзника уложили отдыхать на берегу Неккара. А Фрондсбергу сбили с головы шляпу, так что у него теперь в ушах трещит.
— О! Вы плохо информированы, — надменно возразил ему Длинный. — Вылазки? На это у осаждающих имеется легкая кавалерия. Они носятся как черти. Это ведь греки из Албании, кажется из Эпироса. Их полковник — Георг Самарес — точно не пропустит из крепости ни одну собаку.
— Ну, с ним-то уже покончено, — высокомерно усмехнулся Торговец. — Собаки, как вы их называете, все-таки выскочили из крепости, хотя греки и караулили все пробоины, и так их укусили, а предводителя поймали и…
— Поймали? Самареса? — испуганно вскричал Длинный. — Приятель, да ты, верно, не расслышал!
— Ошибаетесь, — ответил тот абсолютно спокойно, — я слышал звон колоколов, его похоронили в церкви Святого Йоргена.
Бюргеры внимательно посмотрели на длинного чужака, надеясь уловить, как тот прореагирует на это известие. А он так нахмурил свои кустистые брови, что и глаз не видно стало, потеребил свою тощенькую бородку клинышком, потом раздраженно ударил костлявым кулаком по столу и заявил:
— Даже если они его на куски разрубили, этого грека, им уже ничто не поможет! Замок все равно рухнет, никто его не спасет, за ним падет и Тюбинген, тут и конец всему Вюртембергу. Ульрих уберется из страны, а высокочтимые господа, мои покровители, станут хозяевами!
— А кто может поручиться, что он вновь не вернется? И тогда… — возразил ему умный Толстяк и закрыл крышку своего кувшина.
— Вернется? — возопил Длинный. — Этот нищий! Кто осмеливается утверждать подобное? А?
— Нас это не касается, — робко забормотали бюргеры, — мы мирные люди, и нам все равно, кто у нас правитель, лишь бы налоги не были такими высокими. На постоялом дворе ведь можно обо всем разговаривать!
Так говорили они, и, казалось, Длинный остался доволен, что ему никто не возражает. Он оглядел каждого за столом испытующим взглядом и растянул рот в подобии дружеской улыбки.
— Это всего лишь напоминание о том, что мы и впредь не нуждаемся в герцоге. Лично для меня он вроде ядовитой серы. Потому мне и нравится «Отче наш», о, я вам сейчас спою!
Гости мрачно уставились в стол, им явно не хотелось слушать издевательскую песню о своем несчастном герцоге.
А Длинный промочил горло изрядным глотком вина и запел неприятным хриплым голосом:
Отче наш!
Ройтлинген уже наш!
Пока Ты есть на небесах,
Эслинген не обратится в прах.
Да святится имя Твое,
Хайльброн и Вайль получат свое.
Приидет царствие Твое,
В Ульме схватятся за копье.
Хлеб наш насущный,
Благословен всяк сущий.
Даждь нам днесь,
Придет благая весть —
С врагов мы собьем спесь.
Отпусти наши грехи,
Императора благослови.
Не будет нам большего счастья.
Сохрани нас от несчастья!
Аминь!
Длинный закончил песню, которая, увы, не имела успеха, на печальной дрожащей ноте, бюргеры украдкой переглянулись и в ответ на жалостливое пение лишь пожали плечами. Сам же певец гордо оглядел слушателей, надеясь прочитать на их лицах одобрение и вызвать рукоплескания.
— Вы спели веселую песню, — нарушил молчание Оборванец. — Я, конечно, не могу так красиво петь, но знаю одну новую песню и хочу ее подарить вашей милости.
Худой криво усмехнулся и бросил косой взгляд на Торговца, но горожане кивнули тому, и он запел приятным тенорком, изредка посматривая на Длинного, как бы проверяя, какое впечатление производит.
О Вюртемберг мой милый!
Где ж мощь твоя и сила?
Под чьей пятой ты стонешь
И кто твой господин?
— Ткач из Аугсбурга,
Торговец Равенспурга,
Брадобрей из Ульма,
Швабский солевар,
Скорняк из Бибербаха,
Ремесленник Ансдаха,
Швейцарцев не забудь,
Им хочется от пирога немного отщипнуть…
Громкое рукоплескание и смех прервали певца. Гости повскакивали из-за стола, пожали руку певца и похвалили его песню.
Тощий не проронил ни слова, лишь мрачным взглядом обвел компанию; было не понятно — то ли он завидовал успеху Оборванца, то ли посчитал оскорбительным содержание его песни. Толстяк же с необыкновенно умным видом повторял про себя каждое слово певца и одобрительно кивал ему.
А певец продолжал:
И в том «букете» есть высокий чин —
Бумазейного ткача сын…
— Черт вас побери, собачье отродье! — заорал Длинный, услышав последние слова. — Знаю, кого вы имеете в виду под сыном бумазейного ткача! Моего благодетеля, господина фон Фуггера! Какая клевета! Какой позор! — И сопроводил свои слова угрожающей миной.
Но торговец с кожаной спиной не дал себя запугать, он вытянул свой необычайно крепкий кулак под нос Длинного и громко произнес:
— Про клевету лучше помолчите, господин Кальмус! Мы прекрасно знаем, что вы за человек. И если вы сейчас же не заткнетесь, я повыдергаю ваши загребущие руки!
Тощий встал и выразил сожаление, что оказался в неподходящем для него обществе, затем рассчитался за выпитое вино и с важным видом покинул зал.
Глава 4
Беда, беда! Я стал совсем другим.
Как в душу мне закралось подозренье?
Конец надеждам, вере в жизнь, в людей —
Все ложь, пред чем я так благоговел!
Ф. Шиллер
Когда тощий посетитель покинул комнату, завсегдатаи переглянулись, они сами удивились тому, что оказались способными пережить суровую непогоду, — земля чуть было не разверзлась у их ног, ударила грозная молния, но оказалось, что впустую. Они поблагодарили мужчину с кожаной спиной за то, что тот так быстро спровадил неприятного заносчивого гостя, и спросили, знает ли он его?
— Знаю, конечно, — ответил Оборванец. — Это известный лодырь — странствующий лекарь. Он продает людям таблетки от чумы, выводит у собак глисты и подрезает им уши, у девушек убирает опухшую щитовидку, женщинам дает глазные капли, от которых те слепнут. Зовут его Кальмойзер, но ему очень хочется выдать себя за ученого, и потому он называет себя доктор Кальмус. Обыкновенно этот тип гнездится возле важных господ, и если кто-нибудь из них назовет его однажды ослом, то он посчитает того своим лучшим другом.
— Но с герцогом-то у него, кажется, плохие отношения, — заметил хитрый полный господин, — по крайней мере, он гнусно отзывался о его светлости.
— Да, с господином Ульрихом у него отношения не из лучших. А дело было так. Жила у герцога прекрасная датская охотничья собака. К несчастью, загнала эта собака себе в лапу, чересчур глубоко, колючку. Герцог ее очень любил, потому и стал искать искусного человека, способного помочь бедному животному. Случайно в ту пору у него под рукой оказался этот самый Кальмойзер. В Штутгартском замке его хорошо кормили и поили, и он жил себе не тужил несколько месяцев, делая вид, что лечит собачью лапу. Однако однажды герцог вызвал его вместе с собакой к себе и спросил, как идет лечение. Кальмойзер принялся сыпать мудреные медицинские слова — ученость свою хотел показать, но герцог, не обращая на это внимания, сам осмотрел собачью лапу и обнаружил, что та уже почернела — начиналась гангрена. Герцог тогда, не говоря ни слова, схватил длинного болтуна в охапку и спустил его со второго этажа, так что тот еле живой внизу поднялся. С тех пор доктор Кальмус плохо отзывается о герцоге. Люди еще говорят, что он был лазутчиком — доверенным лицом у Хуттена и герцогской жены Сабины, потому-то он и взялся за лечение собаки, чтобы проникнуть в замок.
— Вот как, — удивленно воскликнул один из бюргеров, — если б мы об этом раньше узнали, то как следует отколошматили бы поганого доктора! Хуттен со своей любовной историей виноват в проклятой войне, а тощий Кальмойзер ему в этом помогал!
— De mortuis nil nisi bene — о мертвых либо хорошо, либо ничего! — так говорили древние латиняне, — возразил ему толстый господин. — Бедняга уже заплатил за это собственной жизнью.
— И поделом ему! — с жаром вскричал один из бюргеров. — На месте герцога я поступил бы точно так же. Каждый мужчина должен охранять свой семейный очаг.
— А вы тоже ездите с управляющим на охоту? — с хитрой улыбкой спросил его Толстяк. — Тогда у вас есть замечательная возможность для расправы. Меч у вас имеется, а подходящий дуб всегда найдется, чтобы на него повесить труп.
Громкий хохот горожан показал гостю, сидевшему у эркера, что ярый защитник семейного очага в своем собственном доме не может соблюсти необходимый порядок.
Тот густо покраснел, пробормотал что-то невразумительное и уставился в бокал.
Оборванец же, как чужак, не мог хохотать со всеми, потому и принял сторону осмеянного горожанина:
— Конечно, герцог абсолютно прав. Он мог бы повесить Хуттена на месте, рассчитаться за поруганную честь безо всяких уловок, а не сражаться с ним. Тем более что у него были неоспоримые доказательства. Знаете ли вы эту песенку? Сейчас я спою несколько куплетов.
В лесу он к нему обернулся:
— Что на пальце твоем сверкает?
— Подарок моей любимой, —
Хуттен герцогу отвечает.
— Парень ты ловкий — не скрою!
А что у тебя на шее?
— Цепочка — подарок милой,
Всегда ношу с собою.
— И вот что было дальше:
О Хуттен, коня пришпорь!
Глаза герцога молнии мечут.
О Хуттен, с владыкой не спорь —
Все предвещает сечу.
— Оставь это, — с серьезным видом прервал певца толстый господин, — нехорошо в такое время петь подобную песню на постоялом дворе. Герцога она не обелит, а вокруг нас полно союзников, кто-нибудь из них может услышать, — добавил он, устремив пронзительный взгляд в сторону Георга, — и тогда последует новый налог для Пфулингена — сотня гульденов на защиту от пожара.
— Видит бог, вы правы, — согласился Оборванец, — теперь не так, как прежде, когда можно было высказывать свое мнение и петь вольные песни в трактире. Сейчас надо смотреть, не сидит ли на одной стороне защитник герцога, а на другой — союзник. Но последний куплет я все равно хотел бы спеть, несмотря на баварцев и Швабский союз.
В тенистом лесу буковом
Растет высокий дуб.
Он в памяти останется —
На нем повешен труп.
Оборванец допел, разговор за большим столом понизился до шепота; Георг заметил, что собеседники обмениваются замечаниями на его счет. Миловидная хозяйка тоже, казалось, любопытствовала, кого она приютила в эркере. Постелив на круглый стол ослепительной белизны скатерть, она поставила перед Георгом кушанье, которое для него приготовила, потом села с противоположной стороны и спросила необыкновенно скромным тоном: откуда он и куда направляется?
Молодой человек не был расположен давать ей точные сведения о настоящей цели своего путешествия. Разговор за соседним столом показал, что здесь не менее опасно не принадлежать ни к какой партии, и потому сказал, что прибыл из Франконии, поедет дальше по стране, в сторону Цоллерна, и таким образом пресек дальнейшие расспросы, так как хозяйка была слишком скромна, чтобы заставить его точнее определить цель путешествия.
Георгу представился удобный случай осведомиться о Марии, он был бы счастлив, если бы хозяйка «Золотого оленя» упомянула хотя бы только имя, описала лишь край ее платья. Неудивительно поэтому, что он стал расспрашивать об окрестных замках и соседних рыцарских семействах.
Хозяйка охотно болтала, менее чем за четверть часа она изложила хронику пяти-шести ближайших замков, очередь дошла и до Лихтенштайна. Молодой человек затаил дыхание при звуке этого имени и отодвинул от себя блюдо, чтобы посвятить все свое внимание рассказчице.
— Ну, Лихтенштайны вовсе не бедны, напротив, у них прекрасные поля и леса, и ни одной сажени земли не заложено, старик скорее остриг бы свою длинную бороду, которой он очень гордится. Это очень строгий, серьезный господин, и уж если что решил, так тому и быть. Он один из тех, кто дольше всех держал сторону герцога. Союзники еще заставят его поплатиться за это.
— А как его… Кажется, вы сказали, что у него есть дочь, у этого Лихтенштайна?
— Нет, — ответила хозяйка, и ее веселое лицо омрачилось, — о ней я ни словечка не промолвила. Да, у доброго старого господина есть дочь, но лучше бы ему сойти бездетным в могилу, чем отправиться на тот свет из-за горя, причиненного дитяткой.
Георг не верил собственным ушам. Какое такое зло могла причинить Мария?
— Что же вы хотите сказать о барышне? — спросил он с натянутой шутливостью. — Вы разбудили мое любопытство, госпожа хозяйка. Или это тайна, которую вы не смеете открыть?
Хозяйка «Золотого оленя» огляделась по сторонам, не подслушивает ли кто. Но горожане спокойно занимались своим делом и не обращали на нее ни малейшего внимания.
— Вы приезжий, — начала она после осмотра, — и поедете дальше. Вам никакого нет дела до этих мест, поэтому вам можно рассказать то, что не всякому доверишь. Эта самая барышня, представьте себе, нехорошая женщина, попросту — шлюха…
— Госпожа хозяйка! — вскричал Георг.
— О, не кричите так, уважаемый господин. Люди уже смотрят на нас. Думаете, я не знаю, о чем говорю? Судите сами: каждую ночь, как только пробьет одиннадцать часов, она впускает в замок своего возлюбленного. Разве такое мыслимо для добродетельной барышни?
— Подумайте, что вы говорите! Своего возлюбленного?
— Да, к сожалению, так оно и бывает ночью, в одиннадцать часов, к ней приходит возлюбленный. Это позорно, это унизительно! Точно в назначенный час высокий мужчина, закутанный в серый плащ, подходит к воротам. Она сумела устроить так, что к этому времени все слуги оттуда удалены, под рукой лишь старый привратник, который еще в детстве потакал всем ее проказам. Так вот, каждый раз, как только внизу, в Хольцельфингене, бьет одиннадцать, она, как бы ни холодна была ночь, спускается во двор и приносит ключ от подъемного моста — ключ, который предварительно снимает с кровати своего престарелого отца. Старый греховодник-привратник отпирает, мост опускается, и человек в сером плаще спешит к своей возлюбленной.
— А потом? — еле дыша, спросил побледневший Георг. — Что потом?
— Приносит жаркое, хлеб и вино. Ночной возлюбленный, должно быть, бывает очень голоден, в иную ночь он съедает дочиста половину косули и выпивает два-три кувшина вина. Что затем происходит, я не знаю, не буду говорить понапрасну. Уверена только в одном, — и она устремила смиренный взгляд к небу, — Господу Богу они не молятся.
Георг после короткого раздумья мысленно выругал себя за свое, хоть и мимолетное, сомнение в верности любимой. Это была ложь, родившаяся в голове досужего человека. И даже если в том была доля правды, то она не могла бросить тень на Марию.
В старые добрые времена юношеская любовь была не менее страстной, чем в наши дни, однако имела характер чистого, глубокого благоговения.
По обычаям того времени, возлюбленная стояла на ступеньку выше своего любимого. Романтические истории из исторических хроник и любовные книги древних поэтов-миннезингеров приводят много примеров того, как влюбленные благородные мужчины вступались за честь своих дам и, если кто-то сомневался в их верности и чистоте, за это убивали на месте.
Исходя из этих соображений, неудивительно поэтому, что Георг не заподозрил ничего дурного, хотя ночные посещения были загадочными, но ничто не говорило о том, что о них не знает отец и что таинственный незнакомец непременно возлюбленный Марии. Он высказал свои сомнения хозяйке.
— Вот как! — усмехнулась та. — Думаете, отец знает эту историю? Нет и нет! Я знаю это наверное: старая Розель, кормилица барышни…
— Так это старая Розель сообщила вам? — невольно вырвалось у Георга.
Он хорошо знал эту кормилицу, сестру Волынщика из Хардта. Раз уж она это говорила, всякие сомнения отпадали — старушка была набожной и преданной барышне.
— А вы знаете старую Розель? — в свою очередь изумилась хозяйка горячности молодого человека.
— Я? Ее знаю? Помилуйте! Я здесь впервые. Меня поразило лишь имя — Розель.
— А разве у вас не так говорят? Розину у нас зовут Розель, ну и старую кормилицу в Лихтенштайне называют так же. Видите ли, она меня очень ценит и время от времени заходит сюда. Я тут же варю для нее сладкое желе с вином, которое она до смерти любит, и в благодарность Розель доверяет мне всякого рода новости. От нее-то я и узнала то, о чем вам рассказала. Отец вовсе ничего не знает о ночных посещениях, по-прежнему ложится спать в восемь часов. Кормилицу же барышня тоже отсылает в ее комнату в восемь часов. Через несколько дней Розель, заметив эту странность, прикинулась, что пошла спать, а сама осталась сторожить. И вот, едва все успокоилось в замке, барышня, которая прежде не притрагивалась даже к щепке, собственноручно развела огонь в печи и принялась жарить да парить, как могла, потом принесла вино из подвала, достала хлеб из шкафа и накрыла стол на мужской половине дома. Затем она долго всматривалась в окно, в холодную, черную ночь, и только внизу пробило одиннадцать часов, подъемный мост с грохотом опустился, ночного гостя впустили, и он последовал за барышней в комнату. Розель пробовала подслушивать, что происходит внутри, но дубовые двери там очень толстые. Пыталась она и подглядывать сквозь замочную скважину, но ничего не увидала, кроме головы незнакомца.
— Ну и как он выглядит? Он стар?
— Стар? Что вы! Он молод, примерно вашего возраста, да-да, юн и красив, как сообщила Розель. У него темная борода, роскошные кудрявые волосы и очень приветливый, милый взгляд.
«Чтоб ему дьявол вырвал волосок за волоском!» — пробормотал себе под нос Георг и с досадой провел рукой по подбородку, довольно гладкому.
— Хозяйка! Припомните, пожалуйста, точно ли вы все так и слышали от госпожи Розель? Не прибавили ли чего от себя?
— Боже сохрани! Вы плохо меня знаете, господин рыцарь! Все это в точности мне рассказала старушка Розель, даже еще больше нашептала на ушко, но этого я, как порядочная женщина, не могу доверить красивому молодому человеку. И еще, подумайте только, насколько скверная эта барышня, ведь у нее был другой возлюбленный, которому она изменила!
— Еще один? — Георг заострил внимание, так как рассказ хозяйки все больше смахивал на правду.
— Да-да, еще один, очень красивый, милый господин, сказала мне Розель. Она была вместе с барышней в Тюбингене, а этот господин, кажется, его фамилия Штурмзиттих или что-то вроде, учился там в университете. Молодые люди познакомились, кормилица клянется, что красивей этой пары не сыскать было во всей Швабии. Барышня ужасно влюбилась в него и жутко тосковала, когда должна была покинуть Тюбинген. И вот теперь она ему неверна, такое у нее ветреное сердце! Кормилица плачет, вспоминая о верном друге барышни, который во много раз красивее нынешнего возлюбленного.
— Хозяйка! Сколько раз мне стучать, чтобы получить полный кубок? — с досадой воскликнул Толстяк из общего зала, так как болтливая женщина за разговором совсем позабыла прочих своих гостей.
— Сейчас-сейчас, — ответила она и побежала к стойке принести жаждущему гостю хорошего вина.
Потом она отправилась в кладовую и в подвал; наконец чердак и кухня также заняли ее время, Георг же имел возможность поразмыслить о слышанном.
Подперев рукой голову, он будто прирос к своему столику и не мигая глядел в глубину стоявшего перед ним кубка.
Так юноша сидел и в послеобеденное время, до самого вечера. Наступила ночь, а он все еще сидел и сидел за круглым столиком в глубине эркера, безучастный ко всему на свете. Лишь изредка глубокий вздох выдавал в нем присутствие жизни.
Хозяйка не знала, что ей делать с этим гостем, она раз десять присаживалась к нему, пыталась заговорить, но он рассеянно, неподвижным взглядом смотрел ей в лицо и ничего не отвечал. Милая женщина даже испугалась этого неподвижного взгляда, точь-в-точь так же смотрел на нее ее покойный муж, когда приказал долго жить.
Она решила посоветоваться с Толстяком, человек с кожаной спиной тоже прислушался к их разговору. Хозяйка считала, что юноша или влюблен по уши, или же околдован. В подтверждение своих слов она рассказала ужасную историю о юном рыцаре, который от неразделенной любви буквально окаменел, а потом и вовсе умер.
Оборванец придерживался другого мнения, он думал, что с молодым человеком произошло несчастье, как это часто бывает во время войны, и потому бедняга погружен в глубокий траур. А толстый господин, несколько раз поглядев в сторону безмолвного юноши, спросил с хитрой миной, из какой местности и какого года рыцарь пил вино?
— Я дала ему геппахское тысяча четыреста восьмидесятого года, лучшее из всех, что только есть в «Золотом олене».
— Ну так чего ж вам еще! — подхватил Толстяк. — Я знаю геппахское восьмидесятого года, оно совсем не для малолеток, уж очень кидается в голову. Оставьте его в покое. Пусть сидит и подпирает свою тяжелую голову. Спорю, что он проснется раньше, чем пробьет восемь часов, и будет снова свеж, как рыбка в воде.
Оборванец покачал головой, но ничего не сказал, а хозяйка похвалила Толстяка за мудрость, посчитав его версию самой вероятной.
Пошел девятый час. Дневные гости покинули общий зал, хозяйка собралась к вечерней молитве, когда неподвижный рыцарь очнулся от своего забытья. Он быстро вскочил на ноги, прошелся несколько раз по комнате и остановился перед хозяйкой.
Взгляд его был напряженным и мрачным, эти несколько часов оставили на приветливых, открытых чертах юноши следы глубокой скорби.
Хозяйка невольно пожалела его и, сообразуясь с лукавым объяснением Толстяка, решила сварить ему горячего супчика, потом приготовить мягкую постель. Однако рыцарь выбрал для ночлега менее удобное место.
— Когда, говорили вы, — прервал молчание Георг сдержанным, взволнованным голосом, — когда приходит ночной гость в Лихтенштайн и когда оттуда возвращается?
— В одиннадцать часов, милый господин, он туда входит и с первым криком петуха возвращается.
— Велите оседлать моего коня и похлопочите, чтобы кто-нибудь проводил меня в Лихтенштайн.
— Теперь, ночью? — Хозяйка от удивления всплеснула руками. — Вы хотите сейчас отъехать? Да вы, верно, шутите!
— О нет, милая хозяюшка, я совершенно серьезен. Поторопитесь же, я спешу!
— Целый день вы никуда не собирались, а теперь вдруг хотите отправиться сломя голову, ночью! Хотя свежий воздух вам будет полезнее, но, видит бог, я не выпущу вашу лошадь из конюшни, ведь вы можете упасть или угодить в какую-то другую неприятность. Что скажут тогда люди? Что у хозяйки «Золотого оленя» ветер в голове, она не заботится о своих постояльцах!
Однако молодой человек, не обращая внимания на болтовню женщины, вновь погрузился в мрачные раздумья, а когда она замолкла, встрепенулся и удивился, что его приказ еще не исполнен. Тогда он решил сам пойти и распорядиться на конюшне.
Хозяйка сочла благоразумнее не перечить странным прихотям молодого человека.
— Приведите господину его гнедого, — крикнула она, — а Андрес пусть его проводит… — «Он прав, что хочет взять кого-то с собою, — продолжала она мысленно, — будет кому поддержать его в случае необходимости. Ведь у таких господ если что засядет в голове, то уж ничем оттуда это не выкорчуешь. Ничего нет легче вывалиться из седла, когда раскачиваешься, как язык большого колокола. Но раз он так хочет…» — Вы спрашиваете, господин рыцарь, сколько должны мне заплатить? Вы взяли кувшин старого выдержанного вина, это — двенадцать крейцеров. Теперь еда, о ней и не стоит говорить, вы даже не посмотрели на жареного петушка. Ну, если вы захотите прибавить еще два крейцера за конюшню и сено, то бедная вдова будет вам очень признательна.
Покончив счеты, такие мизерные в старые добрые времена, хозяйка «Золотого оленя» отпустила своего гостя.
Хотя она уже не была к нему так расположена, как в полдень, когда он, сияющий, как майский день, вошел в общий зал, но все-таки признала про себя, когда юноша вскочил на коня, что едва ли видела в своей жизни более красивого молодого человека, и потому внушила слуге заботливее и внимательнее следить за рыцарем, мол, у того с головою не все в порядке.
У ворот Пфулингена проводник спросил всадника, куда тот хочет ехать, и после его ответа: «В Лихтенштайн», свернул направо, к горам.
Юный рыцарь молча двигался за проводником среди ночной мглы. Он не смотрел ни влево, ни вправо, не поднимал глаз к звездам и не устремлял их вдаль, взор его был прикован к земле. Юноша ощущал почти те же чувства, что и в ту ночь, когда на него напали убийцы. Его мысли как бы застыли, он не надеялся более, он перестал жить, любить и желать… И все же тогда, в долине, на холодном лугу, когда он терял сознание, что-то ободряющее промелькнуло в его голове и коченеющими губами он произнес любимое имя.
Теперь же погас свет, освещающий его жизненный путь. Перед ним была короткая дорога из темноты к сияющей вершине Лихтенштайна, где он найдет покой. Невольно его правая рука потянулась к мечу, как бы желая убедиться в том, что постоянный спутник ему еще верен и может стать ключом, который откроет дверь, ведущую из тьмы к свету.
Лес давно уже принял в свои объятия пробиравшихся путников. Тропинка становилась все круче, конь под тяжестью всадника и его снаряжения с трудом взбирался на гору. Но рыцарь этого не замечал. Прохладный ночной воздух играл длинными волосами юноши, а он этого не чувствовал. Взошедший месяц осветил тропку, гигантские глыбы скал и высокие могучие дубы, под которыми они двигались; он и их не видел. Незаметные для него волны времени, час за часом, проходили своей чередой, и дорога не казалась ему длинной.
В полночь путники достигли самой высокой вершины и вышли из леса. Отделенный от земли широкой расселиной, на одиноком утесе, отвесно поднимающемся из покрытой мраком глубины, перед ними возник замок Лихтенштайн.
Его белые стены и зубчатые башни блестели в лунном свете. Казалось, замок, удаленный от всего света, мирно дремал в своем уединении.
Рыцарь мрачно на него взглянул, спрыгнул с коня, привязал поводья к дереву и уселся против замка на покрытый мхом камень. Слуга остановился подле и стал ждать, что последует дальше. Ждать ему пришлось довольно долго, напрасно он спрашивал сосредоточенного рыцаря, кончена ли его служба.
— Сколько еще осталось до первых петухов? — спросил наконец Георг.
— Часа два, господин, — последовал ответ.
Георг щедро наградил проводника и отпустил его. Но тот все еще медлил, как будто опасаясь оставить молодого человека в столь плачевном состоянии. Но когда Георг досадливо повторил свой жест, слуга удалился. Однако на опушке леса он еще раз оглянулся посмотреть на молодого рыцаря. Безмолвный гость по-прежнему сидел в тени дуба, на покрытом мхом камне, задумчиво подперев голову рукой.
Глава 5
По этому ущелью он поедет;
Другого в Кюснахт нет пути… И здесь
Я все свершу… Благоприятен случай.
Ф. Шиллер
Много сказано на свете о красоте и глупости всех сумасбродств, порожденных ревностью, однако человечество, начиная с библейских времен и поныне, так и не сделалось мудрее. Люди холодного нрава несколько сдержаннее в своих поступках. Но те, в ком течет горячая кровь, а гордость и честь легко ущемляются вследствие пренебрежения либо же неверности, терпят поражение, когда обнаруживают при зрелом размышлении доказательства собственной глупости.
Георг фон Штурмфедер не был настолько хладнокровным человеком, чтобы известие, которое он сегодня получил, изгнало из тайников его души чувство справедливости и остатки сдержанности. Кроме того, он пребывал в том самом возрасте, когда душа еще не привыкла a priori утрачивать доверие к людям. И все же такое чрезвычайное событие могло стать опасным для доверчивого сердца. В нем закипела обида за поруганную веру, взбунтовалась гордость, мрачное облако затмило все надежды, одно словечко правды в паутине лжи убедило в том, что солнце любви закатилось, и в душе его разверзся мрак. Туда потянулись ночные спутники: презрение, ярость, месть. Покинутое добрыми ангелами сердце в несколько мгновений пережило все стадии, ведущие от любви к ненависти, и заполнилось ревностью.
Георг уже был на пороге мрачной холодной ярости, влекущей за собой неминуемую месть; взлелеяв это чувство, сидя на мшистом камне, он неотрывно думал о том, как остановит ночного гостя и какие слова ему скажет.
В деревне, за лесом, пробило два часа, когда Георг увидел, как в окнах вдоль замка задвигались огни; его сердце, полное ожидания, тревожно забилось, рука судорожно схватила длинную рукоятку меча. Огни перешли за решетку ворот, залаяли собаки.
Георг вскочил и откинул плащ. Он ясно расслышал, как густой мужской голос любезно произнес: «Спокойной ночи!»
Подъемный мост, гремя, опустился и лег над пропастью. Ворота отворились. Выйдя из них, человек в глубоко надвинутой на лицо шляпе, плотно завернутый в темный плащ, направился через мост прямо к тому месту, где караулил его Георг.
Он не дошел всего несколько шагов, как юноша с гневным криком: «Бери меч и защищай свою жизнь, предатель!» — кинулся навстречу. Неизвестный в плаще, немного отступив назад, мгновенно обнажил свой меч. Сверкающие клинки встретились и звонко загремели друг о друга.
— Живым ты меня не возьмешь, — предупредил незнакомец, — я дорого заплачу за свою жизнь!
Георг должен был выдержать храбрый отпор. По быстрым и увесистым ударам противника было видно человека, умевшего за себя постоять. Георг был искусным бойцом, но здесь нашла коса на камень — перед ним оказался достойный соперник. Он чувствовал, что скоро должен будет ограничиться лишь собственной защитой, и только хотел двинуться вперед, чтобы нанести последний, решающий удар, как вдруг чья-то крепкая рука удержала его порыв, в ту же минуту меч был у него вырван; кто-то со страшной силой схватил сзади юношу и грозным голосом произнес:
— Колите его, господин! Подобный убийца не заслуживает даже последней молитвы!
— Это я предоставляю тебе, Ханс, — ответил человек в плаще. — Безоружных не убиваю. Вон его меч, прикончи его поскорее.
— А почему вы сами не хотите меня убить? — гордо проговорил Георг. — Вы украли у меня любовь, так забирайте же и мою жизнь.
— Что я украл? — удивился незнакомец и подошел ближе.
— Что за черт! Знакомый голос! — пробормотал человек, который все еще держал Георга в своих железных объятиях. — Кажется, он мне знаком!
С этими словами силач повернул молодого человека к свету, от неожиданности его крепкие руки повисли как плети.
— Йезус, Мария! Чуть было не натворили дел! Какая несчастливая звезда привела вас сюда, юнкер? И что за головы у тех, кто отпустил вас без меня?
Это оказался Волынщик из Хардта, именно он говорил с Георгом, приветливо протягивая ему свою сильную руку.
Но Георг не был расположен отвечать на дружеский тон человека, который чуть было не выполнил роль палача. Юноша дико смотрел то на незнакомца, то на музыканта.
— Ты думаешь, — начал он гневно, адресуясь к Хансу, — я позволю твоим женщинам держать меня взаперти, чтобы я не видел здесь твоего предательства? Жалкий лжец! А вы… — он обратился к своему противнику, — если вы человек чести, бейтесь один на один, а не наваливайтесь вдвоем на одного. Я — Георг фон Штурмфедер, надеюсь, вам известны мои виды на здешнюю барышню. Я прибыл сюда, чтобы сразиться с вами, поэтому прикажите этому негодяю отдать мой меч, будем биться честно, как подобает настоящим мужчинам.
— Так вы — Георг Штурмфедер, — отозвался на запальчивую речь незнакомец и подошел к изумленному юноше. — Кажется, произошла ошибка. Поверьте мне: я очень ценю вас и давно хотел с вами познакомиться. Примите мое честное слово: меня приводят в замок вовсе не те намерения, в которых вы меня подозреваете. Будем же друзьями!
С этими словами незнакомец освободил из-под плаща руку и подал ее недоумевавшему Георгу. А тот был так взволнован увиденным и услышанным, что стоял в нерешительности, не зная, принять или нет рукопожатие того, на которого он еще минуту назад смотрел как на своего злейшего врага.
— Кто подает мне руку? — вымолвил наконец юноша. — Я назвал вам свое имя и по справедливости предлагаю сделать то же самое.
Незнакомец распахнул плащ, сдвинул на затылок шляпу. Месяц осветил его лицо, полное достоинства и благородства. Глаза Георга встретили блестящий взор властного величия.
— Не спрашивай о моем имени, — тихо, с оттенком грусти проговорил неизвестный, — я — человек, и это все, что могу о себе сказать. Когда-то и я носил имя, которое могло помериться с достойнейшими именами, и носил золотые шпоры, развевающийся султан на шлеме, и на звук моего охотничьего рога спешили сотни слуг. Теперь же все кончено. Мне осталось одно, — прибавил он с торжественным величием, сильно сжимая руку молодого человека, — я — мужчина и ношу при себе меч.
Si fractus illabatur orbis
Impavidum ferient ruinat.
С этими словами загадочный незнакомец надвинул вновь на лоб свою шляпу, поплотнее закутался в плащ и не спеша направился к лесу.
Георг как зачарованный стоял, опершись на свой меч. Один вид этого человека вытеснил из его сердца все помыслы о вражде и мести. Повелительный взгляд, обворожительная доброжелательность, храбрый, могучий вид мужчины наполнили его душу благоговейным изумлением, уважением и смущением. Незнакомец поклялся, что не состоит в близких отношениях с Марией, подтвердил свои слова мужественным рукопожатием правой руки, которая виртуозно владела увесистым клинком, будто игрушкой; он подкрепил их тем взглядом, силы которого, как солнца, Георг не мог вынести. Огромная гора свалилась с души юноши: он верил, он должен был верить!
Если вспомнить, какое значение придавали в то время физическим качествам, как высоко ценили мужество, даже во врагах, насколько слово храброго человека считалось священным, как вообще было велико влияние благородной мужественной наружности на неиспорченную юношескую душу, то станет понятной та перемена, которая произошла в Георге буквально за считаные минуты.
— Кто этот человек? — спросил Георг музыканта, который все еще стоял подле него.
— Вы ведь слышали, что у него нет имени, и я не могу его назвать.
— Ты не знаешь, кто он, — возразил Георг, — и тем не менее помог ему, когда он бился со мною. Уходи! Ты хочешь меня обмануть!
— Нисколько, юнкер. У этого человека нет теперь имени. Но ежели вы все-таки хотите что-то узнать о нем, то извольте — я скажу: он — изгнанник, союзники выгнали его из собственного наследного замка, а некогда то был один из могущественных рыцарей Швабии.
— Бедняга! Так вот почему он кутается в плащ! А меня принял за убийцу! Да, припоминаю, он сказал, что так просто не отдаст свою жизнь.
— Не обижайтесь, господин, я ведь тоже принял вас за убийцу, подстерегающего высокую персону, потому и пришел к нему на помощь, и ежели бы не услыхал вашего голоса, кто знает, разговаривали бы мы сейчас. Но как же вы попали сюда, да еще глубокой ночью, кто вывел вас на след этого человека? Скажу честно, ваше счастье, что он не разрубил вас пополам. Немногие уцелели от его меча. Догадываюсь: любовь сыграла с вами злую шутку.
Пришлось Георгу сообщить своему бывшему проводнику те сведения, которые он получил в «Золотом олене» в Пфулингене. Особенно он ссылался на высказывания кормилицы, сестры музыканта, которым было невозможно не доверять.
— Так я и думал, нечто подобное должно было произойти, — ответил крестьянин. — Любовь играет в жестокие игры. Не знаю даже, как бы я сам поступил, будучи молодым, в подобном случае. В этом виновата одна только Розель, старая болтунья. Что заставило ее исповедоваться хозяйке «Золотого оленя»? Ведь эта особа не может держать язык за зубами!
— Но кое-что в этой истории было правдой, — возразил Георг, в котором еще не до конца умерло старое подозрение. — Так, без всякой причины, госпожа Розель не могла все это выдумать.
— Правда? Должна быть там правда? Действительно, все в этом рассказе правда, от начала и до конца. Слуг и старую соглядатайшу и впрямь отсылают спать; в одиннадцать часов, верно, приходит человек в плаще; подъемный мост опускается, ворота отворяются, барышня встречает ночного гостя и ведет его на мужскую половину…
— Вот видишь! — нетерпеливо прервал его Георг. — Если это все правда, то как же мог сказать давешний человек, что он с барышней…
— А отчего бы ему и не клясться? Во всей этой истории одно только неверно — то, чего не знает старая гусыня Розель. Барышня, как только принесет приготовленные кушанья, тотчас удаляется из комнаты, оставляя гостя со своим отцом, рыцарем фон Лихтенштайном. Старик сидит с изгнанником до первых петухов, а загадочный гость лишь только поест, попьет и согреется у огня, так сразу тем же путем покидает замок.
— О, какой же я глупец! Как я раньше об этом не догадался! Будь же проклято любопытство и болтовня этих женщин, которые во всем найдут что-то невероятное! Однако, — продолжал Георг после некоторого раздумья, — есть в этом все-таки кое-что странное. Зачем этому изгнаннику каждую ночь ходить в замок? Где же он живет, если не может найти ни горячей пищи, ни кубка вина, ни теплой печки? Слушай! Мне все еще кажется, что ты меня обманываешь!
Глаза музыканта насмешливо оглядели юношу.
— Такой молодой человек, как вы, конечно же, мало знает о том, как тяжко и горестно изгнание. Вы не ведаете, что значит скрываться от глаз убийц, не догадываетесь, как жутко живется в страшных сырых пещерах, неприятных ущельях, и не можете себе представить, как благодетельна горячая еда, как живителен глоток вина для того, кто обедает с ночными птицами — совами, кто делит жилье с филином… Впрочем, если вы хотите, пойдемте! Утро еще не занялось, а ночью вам нельзя идти в Лихтенштайн. Я проведу вас в жилище изгнанника, и тогда вы больше не будете спрашивать, почему он ходит обедать в полночь.
Загадочный рыцарь-изгнанник слишком заинтересовал Георга, кроме того, он принял предложение музыканта, чтобы собственными глазами убедиться в правоте сказанного.
Ханс взял коня за поводья и повел его вниз, под гору, узкой лесной тропкой. Георг, бросив взгляд на окна замка, последовал за ним. Шли они молча, молчание, казалось, нравилось молодому человеку, по крайней мере он не пытался его нарушить. Все его мысли были заняты загадочным человеком, чье таинственное жилище ему предстояло увидеть. Его мучил один вопрос: кто же этот несчастный? Он вспомнил, как много сторонников изгнанного герцога были согнаны с насиженных мест. Ему даже показалось, что на постоялом дворе в Пфулингене во время его безучастного сидения упоминалось имя рыцаря Маркса Штумпфа фон Швайнсберга, за которым гонялись союзники. Храбрость и невероятная сила этого человека были хорошо известны в Швабии и Франконии, и когда Георг воскрешал в памяти высокую статную фигуру, властное выражение лица, героическое, прямо-таки рыцарское поведение таинственного незнакомца, то все больше убеждался в том, что изгнанник был не кем иным, как верным сторонником Ульриха Вюртембергского — Марксом фон Швайнсбергом.
Особенно льстила юному человеку мысль об опасном поединке с этим храбрецом, когда они скрестили клинки и исход битвы был непредсказуем.
Так думал в ту ночь Георг фон Штурмфедер, а многие годы спустя, когда человек, с которым он бился, вернул себе все свои права и по звуку его рога опять сбегались сотни слуг, он по-прежнему считал эту битву самым блистательным своим поединком, где нисколько не уступил храброму и мощному сопернику.
За этими размышлениями Георг не заметил, как они оказались на маленькой открытой поляне. Музыкант привязал коня к дереву и повел Георга далее. Поляна обрывалась крутым, поросшим густым кустарником скатом. Музыкант раздвинул перепутанные ветви, за ними начинался узенький крутой спуск. С трудом пробирался Георг по этой опасной тропке и не раз вынужден был прибегнуть к помощи своего сильного проводника.
Спустившись шагов на восемьдесят, они очутились вновь на ровной почве. Однако напрасно искал Георг следы жилья таинственного рыцаря. Музыкант же подошел к дереву необыкновенной толщины и вынул из его дупла две лучины. Затем он высек огонь и с помощью кусочка серы зажег факелы. Когда те разгорелись, Георг увидел перед собою высокий портал, сооруженный самой природой в скале, — должно быть, это и был вход в жилище, которое изгнанник, по выражению музыканта, делил с филином.
Крестьянин взял один факел себе, другой протянул Георгу: путь был темен и, вероятно, небезопасен. Прошептав предостережение, музыкант шагнул в темные ворота.
Георг ожидал увидеть узкую и короткую звериную нору, какие не раз ему попадались в лесах его родины. И как же был удивлен, когда перед его глазами открылись величественные залы подземного дворца! В детстве он слышал из уст оруженосца, прадед которого в Палестине попал в тюремные застенки, одну сказку, передаваемую от поколения к поколению, как некий мальчик был сослан злым волшебником под землю, во дворец, величественная красота которого превосходила все, что отрок видел когда-либо на земле, все, что смелая фантазия Востока могла только придумать пышного и великолепного: золотые колонны с хрустальными капителями, сводчатые купола со смарагдами и сапфирами, алмазные стены, отблеск которых буквально слепил глаза.
Это сказание, глубоко засевшее в детском воображении, теперь ожило, осуществилось наяву перед глазами изумленного юноши. То и дело, привлекаемый новым зрелищем, он останавливался, высоко поднимал свой факел и наслаждался величественным видом громадных, причудливо изогнутых сводов, которые сверкали и переливались, как тысячи алмазов и горы хрусталя.
Но большее потрясение ждало его впереди, когда проводник свернул налево и провел в широкий и высокий грот, который казался торжественно украшенным залом подземного дворца. Заметив, что юноша никак не налюбуется волшебным видом этого чуда природы, Ханс взял из его рук факел и влез на выдающуюся скалу. Большая часть грота осветилась.
Блестящие белые скалы составляли его стены, арки, своды, громадные размеры которых удивляли человеческий глаз, образовывали дивный купол, с которого свисали миллионы застывших капелек, светившихся всеми цветами радуги. Причудливыми фигурами стояли вокруг скалы, а возбужденная фантазия и упоенный взор видели в них то часовню, то большой алтарь с красивой драпировкой, украшенной готическими узорами. Даже орган присутствовал в этом подземном соборе.
Пламя факелов сильно колебалось, длинные тени скользили и перебегали по блестящим стенам и казались какими-то таинственными, величественными изображениями святых, которые то появлялись, то скрывались в причудливых нишах.
Так украшала подземное святилище христианскими образами фантазия юноши, полного почтения к Божественным творениям, в то время как Аладдин со своею волшебною лампой видел в великолепных залах лишь вечнозеленые райские кущи.
Проводник, найдя, что рыцарь достаточно насытился зрелищем, слез со своего пьедестала.
— Это — Пещера Туманов, — сказал он. — Мало кто в нашей стране о ней знает, она знакома лишь охотникам да пастухам, но и из них только немногие отваживаются входить сюда: так много дурного говорят об этом жилище призраков. Тому, кто недостаточно хорошо знает эту пещеру, я бы не советовал в нее спускаться. Здесь есть такие глубокие пропасти и подземные озера, что, если хоть раз попадешь туда, назад на свет божий не вернешься. Есть тут также потайные ходы и укрытия, своего рода комнаты, о них знают лишь пять человек.
— А изгнанный рыцарь? — спросил Георг.
— Возьмите факел и следуйте за мной, — коротко произнес Ханс и двинулся в боковой ход.
Шагов через двадцать Георгу показалось, что он слышит глухие звуки отдаленного органа. Рыцарь обратил внимание своего проводника на удивительное явление.
— Это пение, — ответил тот, — оно звучит под этими сводами необыкновенно приятно. Если бы здесь запели два или три человека, нам бы показалось, что целый хор монахов поет аллилуйю.
По мере того как путники продвигались вперед, пение звучало сильнее и сильнее, внятнее и внятнее выделялись из общей вереницы звуков приятные модуляции сильного молодого мужского голоса.
Спутники завернули за угол скалы, и голос невидимого певца зазвучал совсем близко, откуда-то сверху. Голосу вторило многократное эхо, которое перемешивалось с шелестом падающих с камней капель, бормотанием подземных вод и опускалось в темную таинственную глубину.
— Это то самое место, — проговорил проводник, — там, наверху, в скале, — жилище несчастливого человека. Вы слышите песню? Давайте постоим и послушаем до конца. Он не привык к тому, чтобы его перебивали, когда еще был наверху.
Путники прислушались, сквозь повторяющееся эхо и шепот воды до них донеслись слова песни, которую пел изгнанник:
На башне, откуда я любовался своею страной,
Реют ныне чужие флаги.
И нет никого со мной,
И много поводов для отваги.
Разбиты чертоги отцов,
Похищено достоянье внуков,
Сын прячется под землей от воров,
Его удел — печаль и разлука.
Где когда-то в счастливые дни
Трубил мой охотничий рог,
Рыскают ныне мои враги,
Собирая лесной оброк.
Для них я — дичь, ищейки жаждут крови,
Натягивают луков тетиву,
Чтоб сбить рога и отомстить врагу.
В одежде нищего скитаюсь,
Ночами по своей земле крадусь;
Заботами людей печалюсь
И подаяния стыжусь.
Но мужества я не утратил,
Мой меч со мной, еще я поборюсь,
Своих врагов страдать заставлю
И с жалкой долей не смирюсь!
Певец умолк.
Вслед замиравшим звукам песни раздался глубокий вздох неудовлетворенности и горя. По грубому лицу хардтского музыканта катились слезы.
От Георга не ускользнуло, что он пытался вернуть себе прежнее самообладание и показаться перед изгнанником со светлым челом и не замутненными тревогой глазами.
Ханс дал Георгу второй факел и стал карабкаться по гладкой скользкой скале, ведущей в грот, откуда звучало пение. Георг подумал, что проводник, должно быть, хочет доложить о нем рыцарю, но вскоре увидел, что тот возвращается с длиннющей веревкой в руках.
Музыкант спустился до половины скалы, бросил Георгу веревку и помог ему вскарабкаться по отвесной стене, что ему одному далось бы с трудом.
Георг очутился наверху, в нескольких шагах от жилища загадочного изгнанника.
