Русский рывок. Когда?
Беседа председателя Изборского клуба Александра Проханова с директором Института экономических стратегий Александром Агеевым
Александр ПРОХАНОВ: Александр Иванович, меня заботит, почему Россия не может обновляться эволюционно, постепенно, как многие другие страны? Почему она для своего обновления использует рывки, надрывы? Почему русская модернизация происходит не постоянно, а раз в 200 лет? И такого рода модернизация требует от России чудовищного напряжения сил. Сначала мы проигрываем в историческом времени, а потом навёрстываем его. Это требует от народов, от экономики и от самого исторического времени огромных жертв. Почему так происходит?
Александр АГЕЕВ: Ответ на этот вопрос, Александр Андреевич, коренится, пожалуй, в самой нашей огромности как государства, как цивилизации. Огромность эта — ещё и северная. Это означает, что управляющий сигнал, импульс от указа, высшей директивы, идеи, образца в этом пространстве вязнет, мёрзнет. Потому страна развивалась очаговым путём: очаг Москва, очаг Владимир, Киев, Петербург, Хабаровск, Урал, Дальний Север и так далее. Иначе говоря, Россия по ключевому принципу своего устройства — пространственный архипелаг. Связность его «островов» имеет свои уникальные особенности. Это первое.
За особенностью ландшафта следуют особенности народонаселения и его расселения и в истории, и по нынешнему факту. Расселение учитывает климатические факторы, но необходимость, в том числе экономическая и военная, выталкивает нас на подвиги освоения Севера, Арктики, Сибири, Дальнего Востока, Америки, Мирового океана, космоса.
Поэтому упомянутая Вами ритмика российской эволюции — это не столько вопрос элегантности математики циклических гипотез, сколько факт онтологический, физический, энергетический. В нём срабатывает и размерность занимаемой площади, и величина населения, и производимый им валовой продукт, и изотерма. Как результат действия этих сил в российской истории наблюдаются 400-летние и внутри них 80-летние циклы. Последний ритм связывает три поколения: дедов, отцов и детей-внуков. Дети не очень ценят опыт родителей, они больше обращаются к опыту дедов.
Другие великие страны — меньших размеров и, соответственно, большей связности. Причём в абсолютно практическом смысле, а именно связности магистралей: водных, гужевых, шоссейных, железнодорожных, трубопроводных. И плотность расселения, замков, городов, поселений большая. Средняя длительность циклов развития этих стран до XXI века составляла около 60 лет. И Китая, кстати говоря, тоже. И отсюда получается достаточно очевидная арифметика: за 240 лет мы проходим три цикла, а другие великие державы — четыре. И возникает зазор. Он имеет сложную природу: технологический, экономический, ожидания общества, состояние системы управления, распределение власти… Эти зазоры в итоге преодолеваются массированным напряжением сил народа, для ободрения которого, говоря словами Ломоносова, даруются волевые государи — Иван Грозный, Пётр Великий, Сталин, например. Такие лидеры — маркеры наступившей неизбежности огромных народных усилий по сокращению зазора отставания от других великих. Эта неизбежность диктуется и обосновывается тем, что иначе «нас сомнут».
Никакое сверхнормальное усилие не проходит бесследно, потому что оно предполагает объективно физические жертвы, а за этими жертвами следуют разного рода социальные обиды. Потому что это вопрос распределения издержек такого рывка и оценки справедливости этих жертв и издержек.
Напомню, например, тяготы дворянства. До Екатерины II фактически и крепостные крестьяне, и дворяне были уравнены в глобальном смысле по справедливости. С одной стороны, в этой иерархии крестьяне служили и были закрепощены, но при этом, по сути, были закрепощены как служивое сословие и дворяне. И лишь после декретов Екатерины, которые даровали дворянству определенные льготы, фактически этот социальный договор был разрушен, возникла фундаментальная социальная несправедливость. Её осознание потребовало времени, Радищева, декабристов, Белинского, Некрасова, Чернышевского, Добролюбова…
Александр ПРОХАНОВ: …Ленина?
Александр АГЕЕВ: В конечном счёте — и Ленина, в рамках того цикла. С осознанием ситуации, точнее говоря — даже онтологии, сути картины мира, формируется определённая, как бы сказал Гумилев, консорция, т. е. группа людей, обладающих повышенной жизненной волей и энергией. Накапливаются изменения в умонастроениях, идеалах, вкусах, допусках того, что можно и нельзя — и накапливаются обиды на фундаментальную несправедливость социального устройства, растёт зазор между реальностью и идеалами. Потому что в стране есть определенный цивилизационный код, он работает как камертон, по нему сравнивают должное и сущее: далеко не всегда — рационально, чаще — через чувства, эмоции, даже инстинкты. Постепенно образуются своего рода энергоинформационные фантомы, фикции, отливающиеся, в конце концов, в простые лозунги, делящие мир на то, что «долой!» и что «даёшь!». Сложность противоречий порождает простоту массовых ожиданий и намерений. И если не находятся, как сказал бы Ленин, «умные руководители капитализма», умные руководители державы, да ещё умеющие свою умственность реализовать в нужных государственных решениях, в государственных программах, которые излечили или хотя бы смягчили патологии, накапливающиеся в любом живом организме, то большой социальный организм тяжело заболевает.
А к территориальной огромности можно добавить ещё и нашу фронтирность. Мы фактически дислоцируемся не просто на огромном, двухконтинентальном пространстве. Оно сталкивается либо с Арктикой, со всеми её вызовами, с жутким холодом и несметными сокровищами, либо с другими цивилизациями на Востоке, Юге, Юго-западе, Западе, Северо-западе. Иначе говоря, какой ни взять азимут, мы везде обнаружим фронтирность.
Александр ПРОХАНОВ: Вы полагаете, что пространство — это бремя? Может быть, действительно правы были те либералы, которые предлагали расчленить Россию на 80 фрагментов, и каждый из этих небольших кусков вводить в цивилизацию?
Александр АГЕЕВ: Если абстрагироваться от особенностей России и глубинных причин её жизнестойкости, то можно предположить, что если это пространство расчленить на небольшие ареалы, соразмерные европейским странам, то они примут и европейскую ритмику эволюции и, как явно и неявно подразумевается, выйдут на европейский уровень благополучия. Но что не учитывается в этой логике, и почему она порочна? Смысл существования жизни в целостном государственном формате на этом большом пространстве не сводится к локальным, ограниченно национальным задачам, даже к задачам благоустроения жизни именно этого народа и этого суперэтноса. Задача жизни русской части «мирового человейника» — может быть, и странная, даже страшная по меркам прав и свобод индивидуальности, но объективная. Это вполне определённая, ничем не заместимая тема в человеческой симфонии, или цвет в спектре цивилизационной эволюции, гарантия многообразия как системного условия эволюции человечества в принципе.
К началу XXI века существовало двенадцать мировых цивилизаций. В том числе была среди них и Восточно-Европейская: своеобразная, многоцветная, многострадальная цивилизация. Но сегодня она примеряет судьбу поглощаемой культуры. Соответственно, если допустить фрагментацию России ниже какого-то уровня, то эти куски расчленённой России будут захвачены разнообразными соседями просто в силу их жизненно важных интересов. Эти соседи, при всём гегемонизме миропорядка, не могут и не будут объединены. Каждый будет стараться, в меру своей мощи на тот момент времени, прихватить под контроль доступный фрагмент пространства. Эти модели поведения отчётливо показала внешняя интервенция против России в 1918–1920 годах. Хищники из числа бывших союзников и противников, нейтралов и просто соседей ринулись на заболевшую Россию. Десятки тысяч войск, которые здесь оказались, занимались ничем иным, как грабежом, какие бы предлоги и оправдания для этого ни выдвигались. Американские, англо-французские, немецкие войска, чехословацкий корпус и множество других интервентов…
Такова реальная геополитика. Но она реализуется в силовом поле противоборства внутренних классов, партий, коалиций, людей, вплоть до разрыва семей. Из столкновения всех этих внутренних и внешних сил складывается катастрофа. Она теоретически способна уничтожить прежнюю системность социума. Но причина провала планов расчленения России была не только в том, что сама распавшаяся империя, её многонациональный народ смогли найти в себе силы, чтобы снова регенерировать — пусть и в новом качестве. Планы эти провалились и потому, что само достижение согласия между алчными игроками оказалось практически невозможным. Эта принципиальная невозможность согласовать интересы разных цивилизаций и их самых активных, самых агрессивных игроков — тоже служит определённым гарантом существования этого большого пространства в Евразии.
Александр ПРОХАНОВ: Когда говорится о модернизации и развитии, мы вкладываем в эти понятия сложный комплекс преобразований, хотя всё это является одним общим преобразованием, но оно распадается на чисто технократическую сферу, на информационную, на социальную. И, как правило, любая модернизация предполагает очень крупную перетряску социума. Устраняются одни элиты, появляются другие… Мне кажется, что переход с одного модернизационного или цивилизационного уровня на другой связан с переходом от одного типа общества к другому. Причем этот тип должен совершенствоваться, всё больше приближаться к идеальному обществу, то есть к обществу абсолютной, божественной справедливости. Хотя это кажется весьма сомнительным, потому что сама по себе модернизация — огромная несправедливость, огромное насилие, огромные жертвы, но все-таки движение человечества, в том числе и движение России по пути своего становления и развития, — это путь к более совершенному, благому, справедливому обществу. А пространство разве влияет на всё это? Разве нельзя, например, задаться созданием идеального бытия или, например, поставить идеалом Царствие Небесное, используя огромную территорию, не включая сюда такие понятия, как историческое опоздание или медленное прохождение цивилизационного сигнала?
Александр АГЕЕВ: Вы говорите фактически о том, что утопия возможна, что утопия может быть построена.
Александр ПРОХАНОВ: Я говорю о том, что утопия как путеводная звезда светит любому процессу.
Александр АГЕЕВ: Должен быть некий идеал, свет. Вливаясь в жизнь своего социума, каждый человек имеет свой ограниченный срок земной жизни. И этот срок он может использовать либо эгоистически, либо с неким социальным или социально-духовным функционалом. Можно посвятить свою жизнь науке, искусству, религиозному служению и тем самым свою земную жизнь продлить в этом варианте до масштабов вечности.
Для кого нужны такого рода идеалы, утопии, может быть, даже фикции? Очевидно, они нужны даже не для какого-то отдельного человека. Они нужны для социума в целом и для той когорты, которую, так или иначе, называют «солью земли». Это не обязательно формальная элита, это может быть и неформальная элита. Элита — это не что иное, как совокупность лучшего в рамках некой популяции.
Что модернизация совершает с социумом? Модернизация — это осовременивание. Фактически модернизация подразумевает преодоление отставания от какого-то образца, который уже эмпирически случился.
Александр ПРОХАНОВ: А почему не состоялась модернизация в 70-х — начале 80-х годов? Ведь страна была беременна этой модернизацией. Я не видел в стране групп, которые не были бы заинтересованы в модернизации, не было групп сознательного торможения. Но модернизация не состоялась. Причем был грандиозный технологический запас, технократический вектор не остановился и продолжал развиваться до последнего, до 1991 года — «Буран» и «Энергия», например. Было блестяще образованное население. Такая категория, как «общее дело», не покинула нас в 70-е годы — напротив, сама готова была объединиться ради общего положительного модернизационного дела. Было ощущение, что вот-вот модернизация должна произойти. И было понимание того, что если она не произойдет, это приведет к гигантским осложнениям.
Александр АГЕЕВ: Мне кажется, модернизация произошла, но произошла в достаточно извращённой и худшей форме. Если мы сравним две четверти века: до 1990 года и после, — то окажется, что последний период был худшим. Мы за последние 25 лет выросли на четыре процента. При этом за предыдущую четверть века мы выросли в 2,5 раза. Но тот отрезок времени почему-то теперь называется «застоем», а следующий, действительно «застойный», — «реформами».
Но, в любом случае, мы опять сталкиваемся с воспроизводимой очаговостью развития. Потому что возникли целые слои — почти треть населения, — которые живут в модернизированной по всем аспектам, которые характеризуют образ жизни, среде. Но это очень шаткая социально-демографическая конструкция. Потому что для двух третей населения страны эта модернизация состоялась в формате архаизации, примитивизации, деколлективизации, деградации, деиндустриализации, декоммунизации…
В итоге мы получили слишком расслоенное общество, хотя оно и так было ячеистым по принципу своего устроения. Это сейчас называют блочно-иерархическим устройством социума. Есть несколько категорий, экологических ниш, внутри каждой из которых действуют свои правила, институты. А у нас таких обособленных субобществ и субэкономик — несколько. Все эти слои сосуществуют, иногда соприкасаются в конфликте, но по большей части живут параллельно.
И, очевидно, на уровне интуиции — такая система не очень сильна, потому что это ослабленное, разорванное на слои и (вновь) на сословия общество. Это иная степень консолидации, чем та, которая нужна перед лицом вызовов, с которыми мы и весь мир сталкиваемся.
В этом смысле модернизация действительно состоялась — для части нашего социума. Но эта часть — малая, и характер модернизации — устаревший, бесперспективный, по колониальному принципу. Поэтому так ожесточённы и так бесплодны дискуссии.
Александр ПРОХАНОВ: А в чём дефектность нашего общества, та дефектность, которую надо преодолеть через модернизацию? В ней есть огромный запрос, запрос людей на развитие.
Александр АГЕЕВ: Есть, наверное, не дефекты, а слабости, потенциальные уязвимости нашего социума в нынешней и прогнозируемой мировой обстановке. Вопрос не о мелочах, а о том, что за жизнь сейчас, какая жизнь будет дальше, способен ли «постсоветский» российский социум сохранить те качества, которые воспроизводят в нем человечность. По крайней мере, сохранить хотя бы базовый цивилизационный код: код тех сказок, которые воспитывают, тех мифов, на осознании которых люди живут, того понимания счастья, благоустроения, благоукрашения жизни, — всего, что составляют нашу особенность. В принципе, можно всех перевести на один язык, тогда у всех будут примерно одинаковые сказки, но, очевидно, это разнообразие было зачем-то нужно природе, эволюции, раз у нас такое разнообразие языков, этносов, племен, разнообразие фауны и флоры. В этом разнообразии есть глубокая эволюционная значимость.
И с этой точки зрения можно оценить системные уязвимости нашего социума. Я бы назвал четыре такие уязвимости.
Первая уязвимость — это, конечно, лживость. Она нарушает обратные связи в системе управления. Если вы опираетесь на ложную информацию, на «фейки», то вы не можете управлять. Не случайно одним из первых указов Трампа был указ о фейковых новостях. Потому что та среда, которая сейчас генерирует информационные потоки, в том числе — новостные, ощутила, что может этим манипулировать. Это было и раньше, это называли пропагандой, но сейчас это достигло беспрецедентного размаха.
И это определяет сразу все наши уязвимости сверху донизу.
Вторая уязвимость — несправедливость. Она в системном смысле означает разбалансировку, нарушенный «сход-развал» между различными социальными силами. Несправедливость — это несоответствие реального положения имеющимся ожиданиям о том, как должно быть. Иначе говоря, сущее не отвечает долженствующему. В понятиях социально-экономических это совершенно очевидные вещи, но в более тонких моментах, скажем, таких, как перспективы жизни, — тоже несправедливо всё устроено. И эта дискуссия становится в нашем обществе очень острой. Это связано с упомянутой сословностью. В ячеистом, блочно-иерархическом обществе в предыдущие десятилетия родители создавали себе устойчивые, на века экономические позиции, соответственно — с передачей их детям. Отсюда возникает каскад последствий. 100 лет назад жестоко лечилась именно эта проблема. Способ лечения, как известно, может приводить к ухудшению заболевания.
Третья существенная проблема, третья уязвимость, связана со свободой. Мы по каким-то параметрам являемся суперсвободным социумом: свобода печати у нас есть, существует принцип нейтралитета Интернета, который сейчас подвергается изменениям даже в США. Принцип нейтралитета означает, что любая информация, появляющаяся в Сети, независимо от источника и контента, имеет равные права на присутствие там.
Но если посмотреть по глубинным вещам, то да, человек свободен, но в какие экономические условия он поставлен? Экономически он — раб. Если посмотреть его трудовой потенциал, он тоже окажется рабом — работодателя, хозяина, барина… Мы просто-напросто вошли в рабство. Рабство фактически всех перед немногими, но на самом деле перед всеми по разным основаниям.
И четвёртая уязвимость — это способность к изменениям без потери ориентира. Это можно назвать преображением. Потому что преображение — это качественное изменение, улучшающее состояние того, кто изменяется. Улучшение состояния проверяется через увеличение свободы выбора. Если свобода выбора уменьшается, то это было плохое изменение. Если мы посмотрим на изменения 1991 года: они вели к повышению свободы выбора или к ограничению? Ответ будет, к сожалению, однозначный.
Вот четыре критерия: правда, справедливость, свобода, преображение. Они отражают очень глубокие свойства, цивилизационный код нашего социума, нашей цивилизации, независимо от союзных республик, которые входят в это пространство. И в Казахстане мы его найдем, и на Украине, и в Литве, и в Беларуси свой национальный эпос, который все эти идеи утверждает через разного рода героев.
Александр ПРОХАНОВ: Иначе говоря, все эти принципы нарушены, они деформированы и побуждают наш социум к исправлению, к реформе, к восполнению этих утрат?
Александр АГЕЕВ: Да. А дальше возникает вопрос способа этих реформ. Ведь эти четыре названных свойства составляют уязвимость, но они же составляют и характеристики идеала. Он, конечно, имеет ещё десятки характеристик, но эти являются фундаментальными.
Александр ПРОХАНОВ: Здесь отсутствует такая характеристика, как уровень материального бытия, уровень технологического прогресса. Это вторично?
Александр АГЕЕВ: Я назвал фундаментальные аргументы. А функции — такие, как технологическое превосходство, капитализация, благосостояние, — являются производными. Из каждого свойства можно вывести последствия. Скажем, технологическое развитие, совершенство, конкурентоспособность, — это уже следствия свободы, прежде всего. Иначе говоря, чтобы быть свободными, мы должны быть свободны в примитивном военном смысле, то есть нам нужны свобода и независимость нашей Родины. Это Конституция обозначила, об этом говорит вся наша история. Если у нас не будет способности парировать любые угрозы, то у нас не будет свободы. А если у нас не будет базовой свободы, то будут концлагеря в том или ином виде, а обо всём остальном можно даже и не мечтать. Ни о преображении, ни о справедливости, ни о правде.
Александр ПРОХАНОВ: А существует в недрах нашего общества проект такого рода модернизации? Существуют человеческие группы, институты, существует теория эволюционного проекта XXI века или это все пока только на уровне чаяний?
Александр АГЕЕВ: Мне кажется, сегодня в нашем социуме есть значительное число разных групп, которые занимаются подобной проблематикой, разрабатывают тексты, вокруг которых формируются так или иначе сообщества, консорции. Они, безусловно, плохо скоординированы, но они присутствуют внутри различных государственных институтов — и научных, и образовательных, и в силовых и несиловых структурах. Если характеризовать это поле, то легко обнаружить, что оно очень негомогенное, дисперсное: пятен много, оно не представляет собой единого пространства. Но эта работа идёт.
Александр ПРОХАНОВ: Однако она не выходит на поверхность? Или она появляется в виде каких-то докладов, возникают всевозможные форумы, такие как Гайдаровский, Петербургский экономический?
Александр АГЕЕВ: Она проявляется во всех этих событиях. Особенно, если смотреть не только через окно новостных лент, которые проходят через фильтр журналистов и редакторов. Более существенно даже не то, что это делают журналисты, а то, что это делает регламент, то есть амбразура, которая выдается для информационного потока о событиях, сужена временем, рейтингами телевизионных каналов, директивами собственников и начальников. Интернет в этом плане более свободен, но присутствие внутри этих событий даёт ощущение очень серьёзной работы, ведущейся многими.
Александр ПРОХАНОВ: Значит, модернизация в России неизбежна?
Александр АГЕЕВ: Она происходит. Просто нам хочется, чтобы она была помасштабнее, побыстрее, с меньшими ошибками.
Александр ПРОХАНОВ: Но это не будет модернизация рывка? Это будет модернизация эволюции?
Александр АГЕЕВ: Зависит от уровня, с которого мы смотрим. Мы можем забраться на геостационарный спутник — это будет одна картина. И мы увидим с высоты спутника, что российские города освещаются лучше, чем это было 10 лет назад. Что потоки автомобилей в город и из города гуще. Можем спуститься чуть ниже и увидеть, что и дорог стало больше, они стали лучше. Если сядем за руль, то увидим, что некоторые дороги совсем хороши. Иначе говоря, окажется, что какой-то важный этап всё же пройден.
Любую успешную модернизацию можно характеризовать как экономический успех. А неуспешная модернизация может быть политическим или экономическим провалом. Но когда мы вводим категорию успеха, это нас связывает с категорией восприятия и оценки. Мы разучились воспринимать жизнь позитивно — мы все стараемся видеть в мрачном свете. У нас самовосприятие скорее занижено. Хотя, как показывают опросы, большая часть населения считает, что живёт вполне неплохо.
Александр ПРОХАНОВ: Но есть такое понятие, как дефицит исторического времени — перед началом войны, например, перед началом крупных переделов или перед началом какой-нибудь крупной технократической революции. Этот дефицит времени опять нас настигает. И перед лицом этого дефицита, по-видимому, нам не избежать рывка. А рывку сопутствует усечение ряда нравственно-моральных категорий. Рывок — это, конечно, мобилизация. Мобилизация — это, конечно, отсутствие свободы, принуждение. Такой фактор, как нехватка исторического времени перед началом новых мировых бед, разве он не формирует сегодняшний социум и характер будущей неизбежной модернизации?
Александр АГЕЕВ: А представим себя на месте руководителя, которому нужно принять важное решение. Или даже родителя, который знает, что утром случится пожар, а может и не случиться. А сейчас дети спят. Если пожар случится, то они окажутся без крова. А не случится — они спокойно проснутся утром.
Никто не может сказать, когда этот момент относительно мирного времени закончится. И отсюда выбор: если вы преждевременно включите ресурсы и технологии мобилизации, то сердце может не выдержать — сколько можно нацию терзать разного рода рывками? Плюс есть тот самый эффект мальчика, который, шутя, кричал: «Пожар, пожар!», а когда пожар случился, никто не пришёл… К мобилизации следует отнестись именно так, и, мне кажется, к ней именно так относятся те, кто должен этим непосредственно заниматься: с мягким теплом.
Мы по многим фактам можем видеть, что тренировки на некий час Х происходят. Он может наступить из-за природной катастрофы, причём не вообще, абстрактно от астероида или какого-нибудь космического катаклизма, это может случиться рядом с нами, когда взорвётся гидростанция, например. У нас в стране — три тысячи потенциально опасных объектов, в мире их — десятки тысяч. Мы живём с предощущением возможного катаклизма. И в России готовность массового населения к возможным чрезвычайным событиям выше, чем, скажем, в Европе.
Атмосфера в обществе меняется молниеносно, если происходит что-то запредельное. Ситуация в обществе до полудня 22 июня 1941 года была одна, после речи Молотова — другая. Вот тогда разом переключаются все важные «рубильники», все ценности — и то, что было значимым несколько минут назад, становится незначимым.
Поэтому, чтобы не оказаться «спящими» в момент наступления того самого возможного форс-мажора, есть контуры в государстве, которые несут постоянную боевую службу. И есть основания полагать, что они работают хорошо. Ведь многие факты, которые с нами происходят, не интерпретируются как мобилизационная тренировка. А на деле это и есть мобилизационная тренировка. Но проводится она мягко.
Александр ПРОХАНОВ: Кто является сегодня субъектом модернизации? Ведь в России всегда модернизация была персонифицирована. Иногда носителями модернизационных идей являлись группы. Как правило, эти группы образовывались вокруг лидера, который нёс в себе идею модернизации. Скажем, Александр I не был модернизатором, но вокруг него была мощная группа интеллектуалов, которые побуждали его модернизировать Россию, он просто на неё не пошёл. У Петра I не было такой исходной группы, он сам её создавал с юности в виде семёновско-преображенских полков. То же самое и у Ивана Грозного было. У Сталина — ясно совершенно. У большевиков была модернизационная грандиозная идея, они искусственно создавали орден меченосцев, например. А сегодня есть субъект, который несёт в себе модернизационную идею? Я не считаю, что модернизационную идею несёт в себе наш президент. Он очень осторожно к ней относится. Его побуждают к модернизации как слева, так и справа. А он как бы остановился. Он выбирает между путями, но ещё не выбрал. Может быть, он вообще не видит варианта, на котором может остановиться?
Александр АГЕЕВ: Сегодня субъектом модернизации во многих случаях является каждый гражданин Российской Федерации. Даже пользуясь мобильным телефоном и всякого рода приложениями, включая банковские, он, с какой-то стороны, является клиентом банка, а с другой — носителем новой культуры. Мы проделали за последние полвека значительную эволюцию. Ещё в 1940-е годы или в 1950-е легко было свести субъекта модернизации, скажем, к Гамалю Абдель Насеру. Да, субъект модернизации, хотя отнюдь не одиночка. Наверное, Эйзенхауэр, Аденауэр, де Голль — лидеры преобразующего масштаба. Реально это были фигуры, воплощающие в себе некий концепт и команду модернизации.
Впоследствии на роль субъектов перемен явно выдвинулись корпорации. Отсюда появилась идея, что для модернизации стала более важна корпоратократия. Множество фигур: от Уэлча и Мориты до Маска и Гейтса, — это всё разного рода субъекты модернизации.
Но идём чуть дальше. Возьмём Сноудена. Мы видим, что не очень высокопоставленный офицер важной спецслужбы оказался способным совершить глобально значимое деяние. Журналист, который осмелился выпустить фильм о чём-то. Политик, который осмелился что-то значимое совершить. И представить даже за день до этого, что вдруг возникнет такой субъект исторического процесса, модернизации, изменений, было невозможно.
Вот конкурс на лидера — сотни тысяч людей захотели войти в этот процесс. Это меньше одного процента населения, но это активные жизненные кадры. Если в стране найдётся миллион активных людей, готовых менять жизнь к лучшему, принять на себя ответственность: будь то в роли государственного деятеля, бизнес-деятеля или общественного деятеля, — это уже большая энергия. Это те масштабы, которые делают историю.
Сейчас организованная группа в 30–50 тысяч человек может создать опасные проблемы на Ближнем Востоке. Меньшая по численности сила может её нейтрализовать. Академия наук — тоже всего-навсего несколько тысяч человек. Посмотрим другие контингенты, например отраслевые: сколько у нас работает в Росатоме, сколько в Роскосмосе? Две-три сотни тысяч человек, и всего тысяча является носителем особо важных знаний. Таким образом, судьба модернизации сводится, в конечном счёте, к личностям.
Если вспомнить четыре критерия наших уязвимостей и наших идеалов, то что из этого вытекает? Первое — по критерию, например, свободы: для свободы технологическая возможность возникла, проявляй себя, как хочешь и чём можешь. Но в этой свободе ты к правде стремишься? Или ты занимаешься тем, что устраиваешь разного рода лохотроны? Вот сразу и выбор. Он же виден сразу, и каждый его может оценить.
Способствует ли это справедливости? В чём она, справедливость? Справедливость в мире, где идёт конкуренция талантов, чуть другая. Где справедливость в мире пенсионного обеспечения? Это разные справедливости. Как показывают последние опросы, две ценности опережают все остальные десятки ценностей в нашем социуме — сила и справедливость. Сила — больше применительно к внешней политике, справедливость — больше к внутренней.
Александр ПРОХАНОВ: А Изборский клуб является субъектом модернизации?
Александр АГЕЕВ: Исходя из сказанного, Изборский клуб является возмутителем спокойствия, прежде всего. А нарушение спокойствия — это предпосылка модернизации и перемен. Клуб стимулирует общественную дискуссию. Любой человек может увидеть, что, во-первых, Изборский клуб не равнодушен к тому, что творится с нашим Отечеством, с миром, с душой и с каждым человеком. И то, что, во-вторых, Изборский клуб демонстрирует своим составом необычайное разнообразие. Это палитра. Тем самым воплощается принцип разнообразия. А это — предпосылка свободы. Изборский клуб свободен в выборе своих тем, повесток, действий. В чём-то он ограничен. Если бы не было ограничений, Изборский клуб давно бы уже стал всероссийским и всемирным.
Призывает ли Изборский клуб к тому, чтобы мы менялись? Безусловно. Будит и ум, и совесть, заставляет думать и учиться, переживать и сопереживать. Возможно, особая изюминка Клуба — предвосхищение вызовов, упреждающая постановка вопросов, генерация гипотез и ответов. Клуб верен принципу «Пессимизм ума, но оптимизм воли».
Александр ПРОХАНОВ: Изборский клуб постепенно превращается в Изборский мир.
Александр АГЕЕВ: Древний Изборск — сравнительно небольшая крепость — дал неугасающий импульс российской истории.
