Примечания

См. «Микроскопическую анатомию» (The Microscopic Anatomy of the Human Body, in Health and Disease) Артура Хасселла. Галлер говорит: «Витхоф подсчитал, что волосы Бороды отрастают на 1,5 линии в неделю, что дает 6,5 дюйма в год, а к 80 годам под лезвием бритвы упадет 27 футов».
Говорят, что усы Конфуция хранятся в Китае как реликвия.
Могу сказать по личному опыту, что, будучи моложе, я был предрасположен к отеку верхней губы и перед приездом в Швейцарию отпустил усы. На протяжении шестинедельного пешего путешествия, подверженный любым изменениям погоды, ни для чего не останавливаясь, находясь в теплых долинах и несколькими часами позже — на вершине гор, одетых льдом, я никогда не испытывал меньших неудобств для своего рта. Когда, однако, по возвращении домой я имел глупость побриться, то дорого заплатил за эту затею.
Джеймс Элмс говорит: «Борода в искусстве — идеальный атрибут; своими волнистыми локонами борода Юпитера Олимпийского отличается от бороды Юпитера Сераписа, более длинной и прямой; гладкая борода Нептуна и речных богов — от коротких и завитых бород Геркулеса, Аякса, Диомеда, Улисса и т.д.»
Из «Восточных обычаев» (Oriental Сustoms, or, An Illustration of the Sacred Scriptures…) Самюэля Бердера: «Принято брить оттоманских принцев в качестве знака подчиненности власти Султана; тем, кто прислуживает в Серале, бреют бороды в знак рабства и не разрешают растить их, пока Султан не даст им свободу». Константин Вольней говорит: «Наконец Ибрагим Бей позволил Али, своему пажу, отпустить бороду, т.е. дал ему свободу, поскольку среди турок бород нет лишь у рабов и женщин».
По словам доктора Вольфа, Магомет Эффенди сказал ему, «что магометане верят, что, хотя Ной и жил тысячу лет, ни один волос из его благословенной бороды не выпал и не поседел; а борода Дьявола состоит лишь из одного длинного волоса», и тот же Магомет, желая похвалить двух мичманов, «надеялся, что однажды у них будут прекрасные длинные бороды, как у него самого».
Бартольд Нибур говорит: «Однажды в караване я видел, как араб глубоко оскорбился на человека, случайно забрызгавшего его Бороду. Трудно было унять этого человека, хотя оскорбитель смиренно просил прощения и целовал его Бороду в знак покорности». Несмотря на то что я избегал ослаблять аргумент, приписывая его на счет евреев, интересно заметить, что Моисей в книге Чисел велит относить к нечистым в течение семи дней того, чья борода была осквернена подобным образом, и Давид едва ли мог измыслить более действенный способ убедить Анхуса в своем безумии, чем уловка, на которую он пустился, позволив своей слюне стекать на Бороду.
Одним из необычайных подвигов рыцарства ранее считалось вырвать клок волос из Бороды Султана. (Пускай-ка русские посмотрят!) Роман об Обероне основан на этой идее, и Шекспир заставляет Бенедикта хвастать так: «Я доставлю тебе волос из бороды Великого Хана» (т.е. Хана Татарии).
Преподобный Джон Мор из Норвича, почтенный служитель церкви елизаветинских времен, о котором говорят, что у него была самая большая и самая длинная Борода из всех англичан, похоже, выбрал эту спартанскую модель; когда его спрашивали, в чем причина, он отвечал: «Чтобы ни один поступок в моей жизни не был недостоин моего сурового вида». А Баудин, цитируемый Иоганном Пагенштехером, говорит, что Фредерик Таубман, знаменитый германский мудрец, остряк и теолог, на тот же вопрос отвечал: «Чтобы, пока ношу эти волосы, мне помнилось, что я не подлый трус и не старуха, а мужчина по имени Фредерик Таубман».
Действительно, в античные времена, когда мечи, особенно у греков, были короткие, за Бороду мог схватиться враг. У меня есть гравюра с одной из ватиканских картин Рафаэля, на которой изображено, как один солдат убивает другого, поймав его за Бороду. Однако плох тот воин, который позволил бы в наше время кому-то это сделать, не зарубив и не проткнув его.
Помимо бритья, римляне, все больше погрязая в роскошестве и женоподобии, стали использовать депилирующие средства, пинцеты и другие разнообразные способы, чтобы стать гораздо меньше похожими на мужчин и гораздо больше — на женщин; сатирические произведения того времени изобилуют пассажами, которые невозможно цитировать из соображений благопристойности, поскольку они изображают причины и последствия стирания отличий между полами.
Светоний пишет: «За своим телом он ухаживал слишком даже тщательно, и не только стриг и брил, но и выщипывал волосы».
Иоганн Пагенштехер пишет: «Один из римских императоров не дал аудиенции каким-то послам венетов, поскольку у них не было Бород».
Ветвь римской фамилии, к которой принадлежал Нерон, носила прозвище Энобарбов, медно- или рыжебородых; фамильная легенда гласила, что Диоскуры предвестили одному из их предков победу и в подтверждение своих слов, проведя по его черным волосам и Бороде, сделали их рыжими. Гней Домиций, бывший цензором вместе с оратором Луцием Крассом, как говорит Пагенштехер, «слишком уж возгордился», и Красс сочинил на него такую эпиграмму: Quid mirum si barbam habet aeneam Domitius cum et os ferreum et cor habet plumbeum («…нечего удивляться его медной бороде, если язык у него из железа, а сердце из свинца»).
Шекспир (этот невежда!), никогда не упускавший удачную характеристику, заставляет Энобарба (который приходился Нерону дедом, носил Бороду, как можно увидеть на медалях, и был храбрым воином) так обращаться к Антонию, восхищаясь Клеопатрой:

Лепид

Благое дело совершил бы ты,

Мой добрый Энобарб, когда б склонил

Антония к речам миролюбивым.

Энобарб

Его склоню я быть самим собой.

Коль Цезарь чем-нибудь его рассердит,

Пускай Антоний глянет сверху вниз

И рявкнет, словно Марс. Клянусь богами,

Что, если бы моим был подбородок

Антония, я ради этой встречи

Не стал бы утруждать себя бритьем.

В этом отрывке Борода явно ассоциируется с мужественной решимостью, а бритье — с ее отсутствием, ибо затем Энобарб говорит об изнеженности Антония так:

Антоний наш учтивый, отродясь

Не отвечавший женщине отказом,

Отправился, побрившись десять раз,

На пиршество и сердцем заплатил

За все, что пожирал он там глазами.
Арсита в чосеровском «Рассказе Рыцаря» посвящает свою Бороду Марсу:

А на себя я наложу обет:

И бороду и кудри, что доселе

Еще вовек обиды не терпели

От бритв и ножниц, я тебе отдам…
Готы и даки, как можно видеть на римских памятниках, были бородатыми; и древние венгры, по утверждению Раумера, носили длинные Бороды, украшенные золотом и драгоценными камнями. Хатты также имели обыкновение не обрезать волосы на голове или Бороде, пока они не доказали свою мужественность, убив врага в бою.
Одна из легенд о короле Артуре упоминает гиганта, который произвел «большой показ отечественного производства», состоявший из «плаща, отороченного Бородами королей».
Многие государи носили прозвание Бородатого — как, например, греческий император Константин Погонат, граф Годфри, император Фридрих Барбаросса и Эберхард, герцог Вюртембергский в царствование Максимилиана, чья мудрость, вправду можно сказать, росла вместе с Бородой и о ком на латыни были сочинены следующие стихи:

Hic situs est qui barba dedit cognomina Princeps,

Princeps Teutonici gloria magna soli.

(Здесь покоится князь, от Брады обретший прозванье,

Князь, что великою стал славой тевтонской земли.)
Rothbart nie gut wart. Rothbart Schelmen art.
Judas der Ertz-Schelm — für ehrliche Leuth oder eigentlicher entwurff und lebens-beschreibung des Iscariotischen bösswicht…
Писатель в Household Words Диккенса говорит, что первым обычай бриться ввел папа Анаклет.
В этом и в других местах я вынужден оставить под завесой темных намеков доводы захватывающей силы, не только из древней, но и из нашей собственной истории: предметы, которых не встретишь в обычных историях, но которые изобилуют на страницах сатириков и моралистов, достаточно смелых, чтобы бичевать преобладающие безрассудства и пороки своего времени.
Надеюсь, мой честный и неуступчивый братец Борода простит вольность, с какой я обращаюсь с его именем. Никто искреннее меня не почитает мужественность его позиции во всех ситуациях, шутливое добродушие его нрава, коим он заслужил любовь у отдельных людей и в обществе. Мне всегда следовало бы считать его публичным человеком, пусть даже лишь за его длительную и одинокую борьбу с беззакониями экономики — убийственным налогом на благоразумие и предусмотрительность и потаканием недальновидности — вот уж Плата за страховку от пожара!
«Ее приданым, — говорит Бенджамин Дизраэли, — были богатые провинции Пуату и Гиень: вот исток войн, в течение трехсот лет опустошавших Францию и стоивших французам три миллиона человек. Все это, возможно, не случилось бы, если б Людовик VII не остриг свою голову и не обрил Бороду с такой опрометчивостью, сделавшись столь неприятным в глазах нашей королевы Элеоноры».
Ни один истинный шотландец не простит мне, если я упущу случай отметить, что Уильям Уоллес был «храбрейшим бородачом».
Роберт Саути в «Докторе» (The Doctor) упоминает Бороду Доминико д’Анкона, венец или царицу Бород, «самую удивительную Бороду, когда-либо описанную в стихах или прозе». Берни говорит о ней, что «цирюльник охотнее бы перерезал горло названному Доминико, чем отрезал столь несравненную Бороду». Но историю Саути превосходит та, что рассказана доктором Эле в его работе о волосах, в которой он упоминает двоих семифутовых гигантов с Бородами до пальцев ног, живших при дворе одного из германских князей. Оба любили одну женщину, и их господин решил, что тот из них, кому удастся засунуть своего соперника в мешок, получит девушку. После долгого поединка на глазах всего двора один сунул другого в мешок и женился на девушке. То, что эта пара жила потом счастливо, как говорят романисты, подтверждается тем, что они произвели на свет столько же знаков своей любви, сколько их в зодиаке; примечательно, как в физиологическом, так и в астрологическом отношениях, что все двенадцать родились под знаком Близнецов.
Безусловно, ни один знаток изящного не станет отрицать, что канцлер и другие судейские чины выглядели достойнее в своих собственных волосах и с Бородами «достопочтенной седины», чем в нынешних нелепых, фантастических, неестественных и неподобающих ворохах заиндевелого плюща, с гнездом черного ворона посредине, в которых Минерва скорее примет их за заблудившийся экземпляр ее любимой птицы, совы, чем за ученых, умных и рассудительных «мудрецов закона».
Хотя в это царствование кое-какие прагматические головы из Линкольнс-Инн и попытались не давать юристам растить Бороды, приняв постановление, что «никто из этой палаты не должен носить Бороду длиннее двухнедельной», и наказывая преступление штрафом, лишением стола и даже исключением, сопротивление этому акту тирании было настолько рьяным, что уже на следующий год приказы насчет Бород были отменены («Анекдоты Перси», Percy Anecdotes).
Примерно в то же время в Германии усы отчасти заместили Бороду, как явствует из «Европейских древностей», с. 294 (Europ. Antiq.) Беркеми; в книге под 1564 г. сообщается, что архиепископ Сигизмунд ввел в Магдебурге обычай брить Бороду и вместо этого носить усы. Год, когда случилась эта Бородо-реформация (деформация?), содержится в этом пентаметре:

LONGA SIGISMVNDO BARBA IVBENTE PERIT. («Как повелел Сигизмунд, долгой Браде и конец», в MDLVV(=X)IIII, или в 1564 г.)
У Бена Джонсона среди прочих упоминаний о Бороде есть такое:

…Я, право, огорчен, что с бородою

Такою длинною вы так попались!

В «Алхимике» Сатл говорит об удачливости Дреггера:

Пройдет весна, и цеха своего

Наденет он цвета, а через год

И пурпурную мантию шерифа.

Итак, пусть не боится деньги тратить.

Фейс

Как, он — шериф? Да у него бородка

Не выросла еще!

(Иоганн Пагенштехер спрашивает: «Что это за город, где борода и ноги выбирают судей?» А затем начинает серьезно рассказывать, что у жителей Гарденберга был некогда замечательный обычай избрания мэров, или бургомистров: претендентов собирали за круглый стол, и пока одни члены городского совета занимались осмотром Бород, другие — оценивали ноги: самая окладистая Борода и самые крупные ноги были «облекаемы в пурпур». И справедливо! ибо Борода означала власть и мудрость, а большая нога — понимание, благодаря которому человек делает важные шаги в нужный момент. Я надеюсь, мне простят это примечание к примечанию, поскольку оно содержит ценную подсказку для современных корпораций — пристальней смотреть на важнейшие признаки своего главы, что слишком часто упускается из виду.)
«Острота для выскочки-придворного» (Quip for an Upstart Courtier).
Джон Лили в одной из своих драм заставляет брадобрея так обращаться к клиенту: «Как, сэр, изволите вас постричь? Хотите ли бороду в форме лопаты или в форме кинжала? Хотите ли целый дом над верхней губой или лишь союзника на своем подбородке? Хотите ли заострить усы, как сапожное шило, или чтобы они свисали на рот, как у козы?»
В это царствование усы, однако, оказались в большом фаворе за счет угасающей Бороды; то же продолжалось и при Людовике XIV, который, со всеми великими людьми своего двора, весьма гордился тем, что носит их. В ту галантную пору усы любовников нередко закручивали, расчесывали и помадили их возлюбленные, и человек, следующий моде, всегда был снабжен всем необходимым для этого, особенно воском для усов («Анекдоты Перси»).
Бенджамин Дизраэли цитирует автора того времени, который в «Основах воспитания» (Elements of Education) пишет: «У меня приятное впечатление об этом молодом джентльмене, имеющем удивительные усы. Время, которое он тратит, чтобы уложить и завить их, не проходит зря; ведь чем больше он заботится о своих усах, тем больше разум его будет заботиться о мужественных и храбрых вещах».
Дизраэли также утверждает, что прадед миссис Томас, Коринны Драйдена, был на самом пике моды своего времени, и его лакей каждое утро часами крахмалил ему Бороду и завивал бакенбарды, в то время как другие читали ему вслух.
Джон Тейлор, «водный поэт», живший с конца елизаветинских времен почти до конца Республики, так юмористически описывает различные формы Бороды:

Теперь хочу я посвятить свой стих

Причудам всяческим бород людских.

Того, что в них — для гордости предмет,

Едва ль в каких вещах на свете нет:

У тех брада, как щеточка, жидка,

Являя разум их издалека;

И о таких я слыхивал мужах,

Чья мудрость — лишь в мошне и бородах;

О них издревле молвить повелось,

Что-де ума там больше, чем волос.

Кто жестко вздыбил волосы свои

Щетиною рассерженной свиньи,

А кто браду, любви прямой вассал,

Как изгородь живую, обкромсал.

Кто вилкой, кто лопатой мнит ее,

У тех скирды, а там одно жнивье,

А у того не борода — кинжал,

Чтоб за глаза свои сосед дрожал,

У тех — как молот или буква Ти,

Причудливей вещей и не найти;

У тех квадрат, у этих три угла,

У тех браду окружность обвела,

Там перпендикуляр по долготе,

А там — лесная глушь по густоте.

Высь, ширь, овал, квадрат — любой чертеж,

Всю геометрию в брадах найдешь.

(А клином борода

Внушает мне всегда

Неодолимый страх:

Тот, кто повесить смог

На лике свой клинок, —

Что ж носит он в ножнах?

Старинный автор

Кто обожествляет острые бороды и короткие Бриджи.

Фрэнсис Бомонт и Джон Флетчер.)
Не могу не привести в примечании забавный факт. В тот день, когда я давал настоящую лекцию, маленького мальчика привели посмотреть на портреты, только что повешенные. Я спросил его: «Эдвард, какие лица нравятся тебе больше всего?» Он немедленно коснулся портрета Аддисона и сказал: «Вот самая красивая женщина», а потом указал на портрет Леонардо да Винчи с его отличной Бородой и произнес: «А вот самый красивый мужчина».
Становится ясным, что Саути посещали те же угрызения совести, что и Аддисона: хотя в своем «Докторе» и сравнивает «бритье дома» с «рабством за границей», он заявляет, что «хорошую бритву найти сложнее, чем хорошую жену», осуждает эту практику как «абсурдную и нерациональную», как «хлопотную и неудобную», сопряженную с «дискомфортом, особенно при холодной погоде и мартовских ветрах», ставит ее на одну полку с божбой в канун Рождества и заключает, что «если ежедневное бритье одного года уместить в один раз, это будет слишком, чем могут выдержать плоть и кровь»; ему нечего сказать в пользу бритья, кроме того, что оно поощряет брадобреев, дает бреющемуся несколько спокойных моментов для размышлений и позволяет ему извлечь из своего отражения в зеркале уроки, о которых никто с бритвой в руке даже и не помышляет. Но вот какие слова в другом месте дают ключ к его истинному мнению. «Если бы у меня была борода, — пишет он, — я заботился бы о ней, как Сид Кампеадор о своей, ради собственного удовольствия. Я потчевал бы ее в летний день розовой водой и, не создавая из нее кумира, иногда окуривал бы ее разными ароматами, лавандой или сахаром. Мои дети, пока они еще были бы достаточно юны для таких занятий, с радостью расчесывали бы ее, гладили и завивали, а внуки в свое время стали бы им преемниками в этих выражениях нежной привязанности».
См. также забавную статью Ли Ханта в «Указателе» (Indicator) о лежебоках, где он называет «бритье подлым и ненужным обычаем».
Иоганн Зойме, германский поэт лучшей школы, в своих сочинениях о путешествиях говорит: «Сегодня я выбросил в окно мой прибор для пудренья; когда же придет день, что смогу послать вслед за ним и мой прибор для бритья?!»
Кто знает, что отвратительнее? ханжеское лицемерие прусского конституционного притворства, явственная трусость неаполитанского деспотизма или отеческая забота о предотвращении самых завязей свободной мысли, как в Австрии, где — могу утверждать на основе собственных знаний — сочинения Шиллера изымались как контрабанда на венгерской границе, а один человек на австрийской службе, пытавшийся защитить действия правительства за табльдотом, был препровожден к шефу полиции, и когда он ради самооправдания ссылался на то, что выступал за правительство, ему отвечали: «Молодой человек, правительство не нуждается ни в защите, ни в дискуссиях, и самое мудрое, что вы можете сделать, — это молчать!»
Есть в бритье нечто, что, помимо болезненности, делает эту процедуру отталкивающей для тех, кто не бреется, а именно — лицо, заляпанное пеной и протираемое щеткой, отправлявшей ту же службу для сотен подбородков. Занятно слушать кучку свободных и независимых англичан, ревущих: «Британцы не будут рабами», хотя большинство из них предоставит косить свои подбородки и теребить носы любому цирюльнику и будет платить ему за это теребленье. Даже когда человек бреется сам, не говоря уже о потере времени — какое количество мелких досад и упражнений характера это порождает! Несмотря на хвастовство тех, кто бреется с холодной водой, в суровую погоду большинство предпочитает горячую воду холодной, делаясь из-за этого рабами своих слуг; далее, бритвы, как мы знаем из дутой рекламы и нашего собственного опыта, самая ненадежная из вещей; затем, есть состояние нервов, которое и самый сильный человек не всегда может контролировать, нетвердой рукой нанося раны и порезы подбородку или же покрывая его кровью из обезглавленных прыщей, которым бритва часто и бывает виновником.
Старый Роберт Бертон в «Анатомии Меланхолии» (The Anatomy of Melancholy, What it is…) добавляет это старомодное свидетельство. «Молодой человек увидит выход своей возлюбленной не раньше, чем прихорошится, натянет свой плащ, заплетет подвязки, завяжет свои ленты и манжеты, уложит волосы, вылощит свою бороду» и т.д.
Бенджамин Дизраэли также говорит, что «у прекрасного пола, привыкшего видеть своих возлюбленных с бородами, вид бритого подбородка возбуждал чувства ужаса и отвращения, столь же сильные, конечно, как в нынешние времена, куда менее героические, вызывал бы щеголь, чья пышная борода “текла бы, как метеор в растревоженном воздухе”».
Весь диалог, откуда взята, эта фраза наводит на мысль о презрении, с которым дамы времен Елизаветы I и Иакова I относились к безволосому подбородку. У наших старых драматургов можно указать на многочисленные отрывки в том же духе, однако некоторые из намеков не соответствуют современным представлениям об учтивости.
Трудно представить, какие странные замечания были сделаны мне по поводу Бороды. Одна особа весьма серьезно спрашивала, действительно ли я думаю, что Адам носил Бороду. Другая восстала против меня при первом проявлении моих усов; тут я злокозненно использовал argumentum ad feminam: «Вы же не возражаете против них у военных?» — тогда простодушно вмешалась дочь: «Ну вы же знаете, сэр, для них это естественно!» Два-три проницательных человека, один из них юрист, возражали: «Но вы же стрижете волосы!» На это я отвечал: «Да! но я не сбриваю их; и я подстригаю Бороду, вместо того чтоб от нее избавиться. Вы же чистите ногти, но не думаете их выдернуть, ведь так?»