Классная комната

Солнечные лучи пробивались сквозь окно столовой и ложились на паркетный пол. Мы проговорили уже почти два часа. Снова и снова звонил телефон, и Морри просил Конни брать трубку. Она записывала имена звонивших в его маленькую черную записную книжку. Друзья. Учителя медитации. Дискуссионная группа. Репортер – заснять его для журнала. Явно не мне одному захотелось навестить моего старого профессора – после появления в «Найтлайн» он стал кем-то вроде знаменитости, – но более всего поразило меня и, пожалуй, вызвало зависть то, сколько у него было друзей. Я подумал обо всех тех «дружках», что в мою бытность в колледже циркулировали на моей орбите. Где они все?

– Знаешь, Митч, теперь, когда я умираю, люди ко мне относятся с гораздо большим интересом.

– Они всегда так к вам относились.

– Хо-хо, – улыбнулся Морри. – Ты очень добр ко мне, Митч.

«Совсем я не добр», – подумал я.

– Дело в том, – продолжал Морри, – что для людей я теперь как мост. Я уже не такой живой, как прежде, но еще и не умер. Я как бы… серединка на половинку. – Морри закашлялся. А потом снова улыбнулся. – Я сейчас совершаю свое последнее путешествие, и люди хотят от меня узнать, что им придется укладывать с собой в дорогу.

Опять зазвонил телефон.

– Морри, вы можете поговорить? – спросила Конни.

– У меня сейчас в гостях старинный друг, – объявил профессор. – Попросите их позвонить попозже.

Никак не возьму в толк, почему он принял меня так тепло. Я давно уже не был тем многообещающим студентом, что покинул его шестнадцать лет назад. Если бы не та передача в «Найтлайн», он бы, скорее всего, умер, так и не повидав меня. И у меня не было никаких оправданий, разве лишь то единственное, которым, похоже, обзавелись в наши дни все: я был по макушку погружен в свою собственную жизнь. Занят до предела.

«Что со мной?» – спросил я себя. Высокий хрипловатый голос Морри вернул меня к университетским годам – годам, когда я считал богатых злодеями, рубашку с галстуком – тюремной одеждой, а жизнь, лишенную свободы встать утром и лететь на мотоцикле по улицам Парижа, ветерок в лицо, или отправиться в Тибет, – отсутствием жизни как таковой. Что со мной случилось?

Случились восьмидесятые. Случились девяностые. Знакомство с болезнью и смертью, завязавшийся жирок и полысение – вот что случилось. Я обменял мечты на увесистую зарплату и даже не заметил, как это произошло.

А рядом сидел Морри, чудо времен моей юности, и я чувствовал себя так, будто просто вернулся после долгих каникул.

– Ты нашел близкого душой человека?

– Ты помогаешь людям?

– У тебя на душе хорошо?

– Ты по-настоящему человечен и добр?

Я юлил как мог, пытаясь показать Морри, что все эти годы без устали корпел над этими вопросами. Что случилось со мной? Ведь я обещал себе, что никогда не буду работать из-за денег, что вступлю в Корпус Мира, что буду жить только там, где природа дарит вдохновение.

Но вот уже десять лет я в Детройте, работаю в одном и том же месте, хожу в один и тот же банк и к одному и тому же парикмахеру. Мне тридцать семь; подключенный к компьютеру и сотовому телефону, я отлично справляюсь со своими обязанностями – гораздо лучше, чем когда был в колледже. Пишу статьи о богатых спортсменах, которым в большинстве своем плевать на людей вроде меня. Я уже не моложе тех, кто меня окружает, и больше не разгуливаю в серых поношенных свитерах с незажженной сигаретой. И больше не веду нескончаемых споров о смысле жизни, зажав в руке бутерброд с яичным салатом.

Мои дни заполнены до предела, и все же я почти никогда не чувствую, что доволен собой.

Что случилось со мной?

– Тренер, – вдруг вырвалось у меня его старое прозвище.

Морри просиял:

– Точно. Я все еще твой тренер.

Он засмеялся и снова принялся за еду, еду, начатую минут сорок назад. Я следил за его руками: они двигались так робко, словно он ими пользовался впервые в жизни. Он не мог ничего разрезать ножом: пальцы его дрожали. Каждая попытка откусить кусок превращалась в сражение. Прежде чем проглотить еду, Морри прожевывал ее до мельчайших крупинок. Иногда она вдруг соскальзывала у него с губ, и ему приходилось класть на стол то, что он держал в руках, чтобы промокнуть рот салфеткой. Кожа на тыльной стороне ладоней была обвислой, в темных пятнах, будто на куриной косточке из супа.

И вот мы – больной старик и здоровый моложавый мужчина – сидели и ели, впитывая тишину комнаты. Тишина эта казалась неловкой, но, похоже, неловкость ощущал только я.

– Умирать – грустно, Митч, спору нет, – вдруг заговорил Морри. – Но жить несчастливо – это уже нечто иное. Среди людей, что приходят навестить меня, так много несчастных.

– Почему?

– Наша культура не поощряет доброты к самому себе. Нас учат не тому, чему нужно. Надо быть очень стойким, чтобы отвергать то, что портит жизнь. И создавать свою собственную культуру. Большинству людей это не под силу. И эти люди несчастнее меня, даже теперешнего, такого больного. Я, может, и умираю, но я окружен любящими, заботливыми людьми. А сколько тех, кто может такое сказать о себе?

Поразительно, но Морри не испытывал к себе никакой жалости. Морри, который больше не мог ни танцевать, ни плавать, ни мыться в ванной, ни ходить; Морри, который уже не был в состоянии ни открыть дверь, ни вытереть себя после душа, ни даже повернуться на бок в постели. Как он может столь спокойно все это принимать? Я наблюдал, как он сражается с вилкой, пытаясь подцепить кусочек помидора, промахиваясь раз за разом – жалкое зрелище, – и тем не менее я не мог не признаться, что в присутствии Морри мне было легко и спокойно, будто обдувало нежным бризом, точь-в-точь как в прежние времена в колледже.

Я бросил взгляд на часы – сила привычки, – становилось поздно, пожалуй, придется поменять время вылета домой. И тут Морри сделал такое, что нельзя забыть и по сей день.

– Знаешь, как я умру? – спросил он.

Я с изумлением посмотрел на него.

– Я задохнусь. Из-за астмы мои легкие не в силах вынести эту болезнь. Она движется вверх по моему телу. Уже завладела ногами. Скоро доберется до рук. А когда дело дойдет до легких… – Он пожал плечами. – Я влип.

Я не знал, что на это сказать.

– Ну, видите ли… Я имею в виду… нельзя ничего знать наперед.

Морри закрыл глаза:

– Я знаю, Митч. Но ты за меня не бойся. Я прожил хорошую жизнь, и мы все знаем, что это должно случиться. У меня еще в запасе четыре-пять месяцев.

– Ну что вы, никто не знает…

– А я знаю, – мягко сказал Морри. – Есть даже такой тест. Доктор показал мне.

– Тест?

– Вдохни несколько раз.

Я вдохнул.

– Теперь вдохни еще раз, но на этот раз задержи дыхание и посчитай про себя до тех пор, пока тебе не надо будет вдохнуть снова.

Я вдохнул и принялся считать:

– Один, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь… – На семидесяти счет прервался.

– Хорошо. У тебя здоровые легкие. А теперь следи за мной.

Морри вдохнул и начал отсчет тихим, дрожащим голосом:

– Один, два, три, четыре, пять… восемнадцать.

Он остановился и глотнул воздуха.

– Когда доктор первый раз попросил меня проделать это, я досчитал до двадцати трех. Теперь уже восемнадцать.

Морри закрыл глаза и покачал головой:

– Мой бензобак почти пуст.

Я почувствовал, что больше мне не выдержать. То, что я увидел, для одного дня было предостаточно.

Я попрощался с Морри и обнял его.

– Приезжай навестить своего старика-профессора.

Я обещал, что приеду, при этом стараясь не вспоминать о том, как однажды уже обещал ему то же самое.

В книжном магазине университета я покупаю то, что Морри велел нам прочесть. Я покупаю книги, о существовании которых прежде и не подозревал: «Юность и кризис», «Я и ты», «Раздвоение личности».

До колледжа я понятия не имел, что изучение человеческих отношений может быть научным. Пока не встретился с Морри, я этому просто не верил.

Его страсть к книгам – подлинная, и ею нельзя не заразиться. Иногда после занятий, когда класс пустеет, у нас начинается серьезный разговор. Морри расспрашивает меня о жизни и тут же цитирует Эриха Фромма, Мартина Бубера или Эрика Эриксона. Часто, давая совет, он ссылается на их мнение, хотя сам считает так же. Именно в эти минуты я понимал, что он не «дядюшка», а истинный профессор. Как-то раз я стал жаловаться, что в моем возрасте трудно разобраться в том, чего от меня ждет общество и чего хочу я сам.

– Я тебе когда-нибудь рассказывал о напряжении противоположностей?

– О напряжении противоположностей?

– Жизнь – это череда напряженных рывков вперед и назад. Хочешь сделать одно, а надо делать совсем другое. Или тебя ранит нечто, что вовсе ранить не должно бы. Ты принимаешь многое как само собой разумеющееся, прекрасно зная, что ничто в этом мире нельзя принимать как само собой разумеющееся. Напряжение противоположностей подобно натяжению резинки, и большинство из нас живет где-то в центре, в самом напряженном месте.

– Похоже на соревнование по борьбе, – замечаю я.

– Соревнование по борьбе, – засмеялся Морри. – Что ж, можно представить жизнь и так.

– И кто же в этой борьбе побеждает? – спрашиваю я.

– Кто побеждает? – Он улыбается – кривые зубы, глаза в морщинках. – Любовь побеждает. Всегда побеждает любовь.