Вторник шестой

Мы говорим о чувствах

Я прошел мимо горного лавра и красного японского клена, поднялся по каменным ступеням крыльца дома Морри. Белый сточный желоб крышкой навис над входной дверью. Я позвонил, но дверь мне открыла не Конни, а жена Морри Шарлотт, красивая седоволосая женщина с певучим голосом. Она нечасто бывала дома, когда я приходил, так как по просьбе Морри продолжала работать в своем университете, и я удивился, что она в то утро осталась дома.

– У Морри сегодня нелегкий день, – сказала она, рассеянно глядя вдаль, и двинулась на кухню.

– Жаль… – начал я.

– Нет-нет, он будет рад вас видеть, – поспешно отозвалась она. – Я уверена…

Она умолкла, не закончив фразы, и вдруг, слегка повернув голову, стала к чему-то прислушиваться. А потом заговорила снова:

– Я уверена… ему станет лучше, когда он узнает, что вы пришли.

Я поднял с земли сумки.

– Мой обычный продуктовый взнос, – сказал я шутливо.

Она улыбнулась в замешательстве:

– У нас уже так много еды. Он ничего не съел с прошлого раза.

Я оторопел.

– Он ничего не съел? – спросил я.

Шарлотт открыла холодильник, и я увидел знакомые коробочки: куриный салат, вермишель, овощи, фаршированный кабачок – все, что я принес для Морри. Она открыла морозилку, и там я увидел еще и другие коробочки.

– Морри теперь не может есть такую еду. Ему ее слишком трудно глотать. Ему теперь можно только протертое и жидкое.

– Но он мне ни разу об этом не сказал, – изумился я.

Шарлотт улыбнулась:

– Он не хотел вас обижать.

– Меня бы это не обидело. Я просто хотел хоть как-то помочь. Мне хотелось ему что-нибудь принести…

– Но вы ему приносите. Он так ждет вашего прихода. Он говорит о том, как ему важен ваш проект, и о том, что ему надо сосредоточиться и выделить для него время. Мне кажется, благодаря этому проекту он обрел цель…

Снова на лице ее появилось то неуловимое выражение, словно она возвращалась откуда-то издалека. Я знал, теперь по ночам Морри было особенно тяжко: он не мог уснуть, а значит, и Шарлотт тоже не спала. Порой Морри лежал без сна, кашляя часами, пока отходила мокрота. Ночью при нем дежурила сиделка, а днем продолжали приходить посетители: бывшие студенты, коллеги-профессора, учителя медитации. Иногда по полдюжины посетителей в день, и чаще всего в то время, когда Шарлотт возвращалась с работы. Она переносила все это терпеливо, хотя эти посторонние ей люди крали у нее драгоценные минуты с Морри.

– …да, цель, – продолжала она. – И это очень хорошо.

– Я надеюсь…

Я помог положить принесенную мной еду в холодильник. Полки на кухне были завалены посланиями, заметками, листками с информацией и медицинскими инструкциями. Лекарств на столе стало еще больше: селестон от астмы, ативан от бессонницы, напроксен от инфекций в соседстве с молочным порошком и слабительными. В коридоре открылась дверь.

– Может быть, он освободился… пойду посмотрю.

Шарлотт бросила взгляд на принесенную мной еду, и мне вдруг стало стыдно. Еще одно напоминание о том, что́ профессору уже больше никогда не доставит радости.

Болезнь с каждым днем становилась все тягостнее. Когда я наконец сел рядом с Морри, он сильно раскашлялся: сухой, надрывный кашель сотрясал его грудь. После очередного приступа он вдруг замер, закрыл глаза и глубоко вздохнул. А я сидел тихо и терпеливо ждал, пока он придет в себя.

– Пленка на месте? – неожиданно сказал Морри, не открывая глаз.

– Да-да, – отозвался я, нажимая кнопку.

– Я сейчас отстраняюсь от только что пережитого, – продолжал Морри, все еще не открывая глаз.

– Отстраняетесь?

– Да, отстраняюсь. И это важно делать не только таким, как я, но и таким совершенно здоровым, как ты. Научиться отстраняться. – Он открыл глаза и выдохнул. – Знаешь, что об этом говорит буддизм? Не цепляйся за вещи: ничто в этом мире не вечно.

– Но послушайте, разве не вы всегда говорили, что в жизни нужно все испытать? И хорошее и дурное.

– Да.

– А как же это возможно, если ты отстранен?

– Хм… Это вопрос по существу. Но отстраниться – вовсе не значит не дать опыту пронизать тебя насквозь. Наоборот, дай ему пронизать тебя до отказа. И это поможет тебе отстраниться.

– Ничего не понимаю.

– Возьмем, к примеру, любое чувство: любовь к женщине, или скорбь о любимом человеке, или то, что испытываю сейчас я, – боль и ужас перед смертельной болезнью. Если сдерживать эмоции, не позволять себе их испытывать в полной мере, то никогда не сумеешь от них отстраниться – страх поглотит тебя целиком и полностью. Страх боли, страх скорби. Страх перед своей беззащитностью в любви. Только ринувшись без оглядки в эти чувства, позволив себе погрузиться в них с головой, можно испытать их в полной мере. Узнай, что такое боль. Узнай, что такое любовь. Узнай, что такое скорбь. И лишь тогда ты сможешь сказать себе: «Что ж, я испытал это чувство. Я знаю, что оно собой представляет. Теперь мне надо от него отстраниться».

Морри замолчал и внимательно посмотрел на меня, словно пытаясь удостовериться, что я правильно понимаю его.

– Я знаю, ты думаешь, что все это только о смерти. Но я тебе уже не раз говорил, что, учась умирать, учишься жить.

И Морри заговорил о самых тягостных минутах своей нынешней жизни, когда вдруг грудь сжимает как в тисках и кажется, что дышать больше нечем. Страшные мгновения, и первое, что он испытывал при этом, – смятение и ужас. Но как только он научился распознавать эти эмоции, проникать в их суть и чувствовать, как от них бегут мурашки по спине и жаром обдает мозг, он мог уже сказать себе: «Ну что ж, это страх. Отстранись от него. Отстранись».

Я подумал: ведь это то, чего нам так часто не хватает в повседневной жизни. Порой нам так одиноко, что хочется плакать, но мы не плачем, поскольку плакать не положено. Или вдруг почувствуешь прилив любви к живущему рядом с тобой человеку, но боишься вымолвить и слово из страха, что это может повредить вашим отношениям.

А Морри смотрел на это совершенно по-другому. Поверни кран до отказа. Купайся в эмоциях. Это не только не повредит тебе, это поможет. И если ты позволишь страху проникнуть в тебя или напялишь его, как заношенную рубашку, скажи себе: «Ну и что, это всего лишь страх. Я знаю, с чем я имею дело. Почему я должен позволить страху мной помыкать?»

И то же самое с одиночеством: дай ему овладеть собой целиком и не бойся поплакать. А потом скажи себе: «Что ж, я испытал одиночество, но оно меня не страшит. Теперь я отодвину его в сторону, потому что в мире есть и другие чувства и я хочу их тоже испытать».

– Отстраниться, – снова повторил Морри.

Он закрыл глаза. Закашлялся.

Снова закашлялся. А потом опять – громче, чем прежде.

И вот Морри уже задыхается; комок в легких, словно насмехаясь над ним, скачет вверх-вниз в груди, лишая его дыхания. Морри ловит ртом воздух, резко, отрывисто кашляет, потом закрывает глаза и начинает махать руками, точно теряя рассудок. Лоб у меня покрылся испариной. Я рванулся к нему, потянул его вперед и принялся стучать по спине меж лопаток. Морри прижал бумажную салфетку ко рту и выплюнул комок мокроты.

Кашель затих, и Морри, втягивая ртом воздух, откинулся на подушку.

– Вы в порядке? Вам лучше? – Я старался изо всех сил, чтобы он не заметил, как я напуган.

– Я… в порядке, – прошептал Морри и поднял вверх дрожащий палец. – Только… подожди минутку.

Мы сидели и молча ждали, пока его дыхание придет в норму. Лоб у меня был весь в испарине. Морри попросил меня закрыть окно – ему было холодно от легкого ветерка. За окном было двадцать пять градусов тепла, но я не стал говорить этого Морри.

И вдруг он прошептал:

– Я знаю, как я хочу умереть.

Я молча ждал, что он еще скажет.

– Я хочу умереть тихо. Безмятежно. Не так, как было минуту назад. И тут отстранение будет очень кстати. Если вдруг смерть придет ко мне во время приступа кашля, мне надо будет отстраниться от страха и сказать себе: «Вот и пришел мой час». Я не хочу покинуть этот мир в страхе. Я хочу знать, что со мной происходит, принять это, смириться и уйти. Ты понимаешь меня?

Я кивнул.

– Только пока не уходите, – поспешно сказал я.

Морри болезненно улыбнулся:

– Нет. Не сейчас. Мы ведь еще не закончили наше дело.

– Вы верите в переселение душ? – спрашиваю я.

– Кто его знает.

– А кем бы вы хотели стать?

– Если бы у меня был выбор – газелью.

– Газелью?

– Да, газелью. Они такие грациозные. Стремительные.

– Газелью?

Морри улыбается:

– Ты думаешь, это странный выбор?

Я внимательно смотрю на его сморщенное тело, мешковатую одежду, ноги в толстых носках, неподвижно покоящиеся на резиновой подушке, ноги, не способные двигаться, словно он преступник, закованный в кандалы. А потом представляю несущуюся по пустыне газель.

– Нет, – говорю я. – Я не думаю, что это странный выбор.