После долгой, бесконечно долгой ночи, надо мной склонилось лицо. Лицо знакомое и доброе. Я протянул руку. Руку пожала дружеская теплая ладонь.

— Вам нельзя двигаться! — сказал кто-то надо мной.

— Это вы, пан доктор? — спросил я, превозмогая чудовищную усталость, смежавшую мои веки железными пальцами.

— И говорить нельзя, — прозвучал тот же голос издалека.

Вопреки запрету я сел на постели. Узнал доктора Беганьского.

— Где я? Вернулся ли Вируш?

Вы у себя дома. С паном Вирушем я не знаком.

— Кто меня принес домой? И давно ли я здесь?

— Спокойно, спокойно. Лежите тихо, не делайте резких движений. Вы, к счастью, выздоравливаете после очень серьезной болезни; любые волнения могут вернуть ее.

— Какое сегодня число? — равнодушно осведомился я.

— Двадцать шестое июля.

Я сосчитал дни и мне сделалось не по себе.

— Значит, целый месяц без сознания?

— Неважно, с какого числа и как долго; слава Богу опасность миновала.

— Что со мной было? Воспаление мозга? Что?!

— Пан Ежи, — уклончиво ответил врач, — зачем вам название болезни? Номенклатура неважна. Прошло, минуло — давайте думать о минуте настоящей. Как вы чувствуете себя?

— Я страшно изнурен.

— Естественно. Несколько недель вы питались лишь простоквашей в минимальных порциях.

— А приходил ли Вируш?

— Никого не было. В начале июля принесли два письма; лежат у вас на столе, нераспечатанные.

— Спасибо, пан доктор! Вы спасли мне жизнь.

Я пожал ему руку.

— Чепуха. Сейчас на часик-другой отлучусь. Вечером снова загляну к вам. Разрешаю съесть хороший бульон и кусочек белого мяса; лучше птица. До свидания!

Едва он ушел, я вскочил с постели.

— Письма, письма!

Дрожащей рукой сломал печати. Первое письмо от пани Станиславы Гродзенской от 24 июня.

«Дорогой пан Ежи! — писала мать Хелены. — Уже четыре дня, как болезнь Хелены отступила; боли прекратились внезапно 24 числа текущего месяца после полудня. Доктор Беганьский констатировал: загадочное изменение состава крови исчезло бесследно. Слава Господу Богу нашему!… Это чудесное, поистине провидением Божеским дарованное исцеление девочки нашей произвело на нее сильное и глубокое впечатление. Кажется, под этим впечатлением в ней созрело неизменное решение посвятить свою жизнь исключительно Богу, Его хвале. Надобно принять ее решение, пан Ежи, и подчиниться ее воле, как подчинились ей мы оба с Хенриком. Видимо, такова судьба…

Завтра вечером мы уезжаем в северную Францию, в Трувиль-ан-мер. Там Хелена начнет послушничество в монастыре святой Клары…

Прощайте, пан Ежи, благословляю вас как сына. Бог свидетель, я желала бы видеть вас с Хеленой соединенными узами брака, всей душой хотела я благословить моих дорогих детей. Да видно суждено иначе. Прими покорно волю неба — быть может, от твоего отречения зависела ее жизнь…

С искренними пожеланиями,

Станислава Гродзенская»

Пораженный, я долго сидел, бессмысленно разглядывая письмо. Голова болела невыносимо, горло перехватило словно невидимыми клещами. Машинально взглянув на второе письмо, я узнал ее почерк. Проблеск невероятной надежды мелькнул во мраке отчаяния. Я вскрыл конверт. Выпали два листика бумаги; на одном рукой Хелены написано три слова: «Я вас прощаю, Хелена», второе письмо — одно из пламенных посланий моих Каме — страстное, униженное, безумное…

Я вздрогнул, словно укушенный гадом. Страшная месть любовницы поразила меня в самое сердце… Острая боль пронзила насквозь и погрузила в оцепенение. Глухое отчаяние бессильно билось о стены мертвенного дома. Бедный слабый человек, я корчился в мучительных конвульсиях, кусал руки в нечеловеческом страдании. Жалкий, ничтожный человек…

Очнулся я от собственного глухого стона, протяжного, будто вой ветра. Тупо, будто автомат вышел из дому…

Миновал дома, улицы, встречал каких-то людей, даже отвечал на приветствия. Кто-то остановил меня, оживленно жестикулируя, что-то рассказывал — не помню что. На углу перекрестка кто-то с разбегу налетел на меня, я чуть не упал на мостовую. Даже не рассердился. Покачнулся как пьяный и пошел дальше.

Уже перед заходом солнца позвонил у ворот знакомого дома. Вышел старый слуга в темно-вишневой ливрее.

— Господа дома? — задал я глупый вопрос.

— Они уехали за границу.

— Надолго?

— Не могу вам сказать… не знаю…

Ворота закрылись.

Крестный путь блужданий без цели возобновился. Наконец я очутился на Парковой.

— Номер шесть! — настойчиво вторил мне чей-то голос. — Номер шесть!

Вот и он! Издали видна на калитке белая доска с черной шестеркой. Осталась лишь калитка — калитка из зеленой металлической сетки. А сеткой — ха-ха! — тщательно и педантично огорожен прямоугольник развалин! Что это? Есть даже кнопка звонка?… Почему бы и нет? Кнопка и обрывок провода, повисшего на заборе…

Нажимаю кнопку.

— Анджей, ты дома?…

О ирония! О сила привычки!

Вхожу в калитку; словно лунатик миную небольшой сад, кое-где засыпанный щебнем, останавливаюсь в самом центре развалин. Солнце заходит, и его алая улыбка кроваво пламенеет на волнах извести, штукатурки и камней. Не уцелело ни одной стены, нет ни одного целого камня, даже фундамента не видно. Все стерто в порошок… Какая пустота!…

Слышу свой совсем чужой хриплый голос:

— Анджей! Анджей!

В соседней вилле из окна выглядывает женщина.

— Кого вы разыскиваете?

— Скажите, пожалуйста, пан Анджей Вируш уехал?

— Не знаю такого пана.

— Он ваш ближайший сосед, владелец этого дома.

И жестом я показываю на руины.

— Никогда не слышала такого имени. Владелец виллы, инженер Рудский, погиб под развалинами еще десять лет назад.

— А потом? Кто отстроил дом после?

— Никто. Уже десять лет место пустует.

— Не может быть! Еще месяц назад здесь стоял дом! Катастрофа произошла 24 июня!

Женщина усмехнулась и внимательно посмотрела на меня.

— Верно, вы ошиблись. Возможно, на другой улице. Этим развалинам уже десять лет… — Она снова усмехнулась и исчезла в глубине дома.

У меня внезапно заболела голова, черный непроницаемый саван тайны опустился на глаза…

Так где же я бывал целый год? Кто такой Вируш? Кто Кама?…

Может, мне снился сон — кошмарный, отравляющий ядовитыми испарениями сон?…

Нет… Нет!!!… Ведь у меня на груди ее письмо, ее прощальное письмо — три жестоких слова! И это явь, страшная в своей простоте явь!…

Из кошмара, из мрачных лабиринтов сна я вынес на свет дня одну-единственную реликвию — три слова письма…