Антон Фарб
ЖАТВА
Перед Жатвой мне всегда снится один и тот же сон: я карабкаюсь вверх по склизкой стене колодца, цепляясь за камни и обдирая пальцы в кровь, — а потом срываюсь и падаю, точно зная, что у колодца нет дна и падение мое бесконечно…
В этот раз я проснулся без крика. Рядом на подушке тяжело и неровно дышала Агата. Лоб ее покрывали бисеринки пота. Она тоже чувствовала приближение Жатвы.
Все его чувствуют.
Просто я — раньше всех.
Осторожно, чтобы не разбудить Агату, я выбрался из-под одеяла. Нащупал тапки. Приложил ладонь к стене. Ладонь прилипла. Стена будто давила в ответ, распираемая изнутри чудовищной силой. Сквозь это давление пробивались неравномерные сдвоенные удары.
Хозяин просыпался.
За окном занимался бледный рассвет.
Еще пару часов, и весь город почувствует это давление и эту рваную пульсацию. Скоро весь город поймет, что настал день Жатвы.
Но я всегда узнаю первым. Я — Жнец. Мне положено.
Я вышел из спальни в коридор, открыл кладовку. Достал холщовую сумку, пересчитал клобуки. Ровно десять. Всегда — десять. Не больше и не меньше…
— Сегодня? — спросила Агата, стоя в дверях.
— Сегодня, — подтвердил я, застегивая сумку.
— Я буду ждать тебя дома, — сказала Агата.
Мэр Теодор стоял у калитки, бледный, взволнованный, но — гладко выбритый и пахнущий одеколоном.
— Сегодня? — спросил он.
Я молча кивнул.
— Значит, я все правильно почувствовал, — сказал мэр Теодор. В голосе его звучали страх и удовлетворение.
Шесть лет назад я выбрал Теодора для Жатвы. Он был Номером Три — тщедушный парнишка с сальными волосами. Когда я протянул ему клобук, он завыл от отчаяния и начал валяться у меня в ногах, моля о пощаде. Дурацкое занятие — молить Жнеца, но они все равно это делают.
Во время Жатвы ему повезло. Ему достался серп.
Кто бы мог подумать, что этот сопливый щенок сделает карьеру политика благодаря своему участию в Жатве…
— Я привел дружинников, — сказал мэр Теодор.
— Не понадобятся, — ответил я. — Не сегодня.
— Точно? — переспросил мэр Теодор.
— Точно, — сказал я.
Я — Жнец. Я всегда знаю точно.
Город просыпался. Сквозь дымку пробивались первые лучи солнца, и люди, возбужденно-испуганные приближающейся Жатвой, осторожно выходили на улицы. Дворники и молочники, фонарщики и мальчишки — разносчики газет на велосипедах, первые случайные прохожие — кто-то при виде меня радостно кланялся, а кто-то переходил на другую сторону улицы.
Я не обращал на это внимания, шагая по узким улочкам нашего замечательного города. Домики вокруг были чистые, белые, с-ярко-красными черепичными крышами. Как на картинке.
Наш город — прекрасное место для жизни. У нас практически нет безработных. Очень низкий уровень уличной преступности. Не бывает домашнего насилия. Мало кто злоупотребляет алкоголем. Совсем нет наркомании. Нет религиозных сект. Чистый воздух, много деревьев и скверов, и люди улыбаются друг другу искренне и от всей души…
Эдакая идиллия, а? Лучшее место на земле, чтобы жить, работать, растить детей.
Особенно если не знать, что вся эта идиллия — всего лишь сургучная печать на сосуде с немыслимым.
А цена идиллии — Жатва.
Перед Жатвой самое главное — не думать. Не пытаться анализировать, предугадывать, просчитывать маршрут. Ноги сами приведут меня к цели. Как будто я ходил туда уже тысячу раз.
Сегодня ноги вынесли меня к Рыночной площади. Торговые ряды уже убрали, и перед ратушей начали возводить экран. Под стук молотков и скрежет пил рабочие сооружали огромную раму. Пока она лежала на земле, но потом, вечером, на нее натянут полотно и поднимут над площадью. Когда стемнеет, на экране будет идти прямая трансляция Жатвы — а под ним все население города будет веселиться на ярмарке…
Работами по сооружению сцены и экрана руководил Фирс, наш главный режиссер народных гуляний. Два года назад я забрал его жену. По-моему, он только обрадовался.
— Здравствуй, Жнец! — приветствовал он меня.
После этих слов работа остановилась — всего на мгновение все, кто был на площади, замерли, поглядев на меня, а потом с новой силой взялись за молотки и пилы. Никто из рабочих больше не поднимал глаз.
— Сегодня будет весело, а? — спросил Фирс.
— Как всегда, — пожал плечами я.
Пройдя мимо сложенных досок и переступив свернутый в рулон экран, я остановился перед одним из рабочих — крепким мужиком лет сорока, с густыми пшеничными усами и бакенбардами.
Что-то кольнуло под сердцем. Вот оно! Есть! Номер Первый…
Я вытащил из сумки клобук и протянул его рабочему.
Тот отложил пилу, смачно сплюнул сквозь зубы и взял клобук.
— Я приду, — сказал он.
— Я знаю.
Номер Два жил в маленьком коттедже с белым забором — с женой, тремя детьми и собакой. Собака почувствовала мое приближение и начала скулить заранее, забившись в будку и повизгивая от страха.
Так что меня там уже ждали. Я едва поднял руку, чтобы постучать, — и дверь тут же открыли перед моим носом, а за ней стояло все семейство. Папа, мама, две дочки и сын. Нарядно одетые, в белых отутюженных сорочках. Пуговицы застегнуты до самой шеи. Мама и дочки — в платках, папа и сын с тщательно зализанными волосами.
— Приветствуем тебя, Жнец! — чуть ли не хором сказали они.
Я молча достал клобук. Отец семейства с готовностью шагнул вперед. Я отрицательно качнул головой и протянул клобук его жене.
— Мама! — закричала младшая девочка. — Мамочка!!!
— Тихо! — прошипел отец, подхватывая ее на руки и прижимая к себе. — Молчи!
— Это… — запинаясь и сглатывая, сказала женщина. — Это… большая честь для нас…
В глазах ее стояли слезы. Клобук она смяла в руках.
Особняк Номера Три был настолько богат и помпезен — с коваными воротами, мраморными статуями и аристократическим гербом над входом, — что я заранее знал, что произойдет.
Меня попытаются подкупить. Это так же бессмысленно и глупо, как умолять о пощаде, — но они все равно пытаются. Каждый раз.
— Я думаю, мы сможем договориться, — сказал аристократ в парчовом халате, расшитом золотыми драконами. — Я слышал, что можно… приобрести отсрочку.
Я открыл свою холщовую сумку и вытащил третий клобук.
— Полагаю, что скромное пожертвование… — На этом слове аристократ запнулся и тут же поправился: — Вспомоществование… на нужды Храма…
На руке у него был перстень с рубином, и аристократ судорожно крутил его потными пальчиками.
— Я готов заплатить любые деньги… — прошептал он, завороженно глядя на протянутый клобук.
— Не опаздывай, — сказал я, глядя ему в глаза.
За четырнадцать лет я успел привыкнуть к тому, что меня ненавидят. Меня умоляют. Меня пытаются купить. Мне угрожают. От меня пытаются спрятаться. Со мной хотят подружиться. От меня убегают. Меня пытаются убить.
Все это — бессмысленно.
Номер Четыре покончил с собой. Увидел меня у подъезда и, пока я поднимался на третий этаж, перерезал себе горло кухонным ножом. Когда я зашел в квартиру, стены и потолок были заляпаны кровью, а над еще подергивающимся в конвульсиях трупом голосила жена.
Я вздохнул и протянул ей клобук.
Номер Пять не хотел открывать дверь. Даже забаррикадировал ее изнутри шкафом. Можно было, конечно, позвать дружинников мэра, но я знал, что он откроет. Надо было просто подождать.
Он открыл. В комнате стоял запах гари — дурачок жег какие-то бумаги… Клобук он взял с мрачной решимостью.
Номером Шесть оказалась бледная девица с синяками под глазами и тонким шрамом на шее. Она попыталась меня соблазнить, скинув одежду и встретив меня в своей жалкой наготе. Я бросил ей клобук под ноги.
У Семерки — угловатого подростка лет пятнадцати, с прыщами на физиономии — был брат-даун, и мать до последнего надеялась, что я выберу пускающего слюни идиота. Когда я вручил клобук здоровому сыну, она рухнула на колени и взвыла по-волчьи:
— Почему?! Почему ты выбрал его?!! Он у меня один!!!
— Я не выбираю, — сказал я, и это было правдой.
Я — всего лишь Жнец. Я только приношу клобук.
Выбирает Хозяин.
Номер Восемь жил в старом районе у порта. В каком-нибудь другом городе это место назвали бы трущобами, но только не у нас. Слишком чисто тут было. Слишком светло и безопасно. Такой уж у нас город — чистый, светлый и безопасный.
…Восьмой решил оказать сопротивление. Он и его дружки напали на меня в переулке. Два ножа, велосипедная цепь и дубинка.
Идиоты.
Один поскользнулся на ровном месте и упал на собственный нож. Другой промахнулся, захлестнув цепью руку третьего — нож вылетел из руки и воткнулся в ногу четвертому. Загремела по мостовой выроненная дубинка, завопил раненый, и банда бросилась наутек, оставив за собой один труп и Номера Восемь с ножом в ноге.
Я присел на корточки над лежащим и голосящим от боли идиотом. Вытащил его брючный ремень, перетянул ногу. Артерию не задело — будет жить, слабоумный…
— Как тебя зовут? — спросил я.
— Кирилл, — выдавил он сквозь сцепленные от боли зубы.
Он был весь белый как полотно.
— Ходить сможешь? — спросил я.
— Д-да…
— Тогда приходи на Жатву, — сказал я и вручил ему клобук. — И давай без этих глупостей, хорошо?
Меня нельзя убить. Одна из немногочисленных привилегий моего положения. Многие пытались. Оружие даст осечку. Стрела пролетит мимо. На голову дерзнувшему упадет кирпич. Несчастного собьет автомобиль или поглотит разверзшийся асфальт.
Хозяин не допустит моей смерти.
Точно так же, как он не допустит, чтобы человек, которому я вручил клобук, сбежал из города. Машина не заведется. Самолет не взлетит. Лодка даст течь. Лошадь падет. А попытаешься уйти пешком — подвернешь лодыжку…
Ничто не в силах остановить Жатву.
И даже пытаться — преступно.
Потому что только Жатва сдерживает Хозяина.
Последние два Номера — Девять и Десять — оказались влюбленной парой. Они были так поглощены друг другом, что даже не взглянули на меня, когда я отдавал последние клобуки из опустевшей сумки. Будет жаль, если после жеребьевки они окажутся вместе…
А впрочем, это еще неизвестно.
Уже темнело, поэтому я лично привел их к Храму.
Храм — самое древнее и самое уродливое строение в нашем замечательном городе. Приземистое, квадратное, сложенное из серого шершавого камня, оно больше напоминает тюрьму, чем святилище.
В каком-то смысле это и есть тюрьма.
Темница Хозяина.
Вокруг Храма обычно безлюдно и пусто: мало кому хочется гулять в тени его серых стен, от которых веет сыростью и смертью. Но сегодня, в день Жатвы, тут собралось дюжины две человек. Мэр Теодор с избранными членами совета старейшин; режиссер Фирс с тремя операторами; дружинники мэра, призванные следить за порядком во время церемонии; несколько праздных зевак; родственники тех, кому я вручил клобуки…
И сами избранные. Еще не все. Только шестеро. С влюбленной парой — восьмеро. Не хватало раненного в ногу Кирилла и вдовы Номера Четыре, занявшей место покончившего с собой супруга.
— Двоих не хватает! — сказал мэр Теодор, отделившись от толпы прихлебателей.
— Я вижу, — сказал я. — Но и солнце еще не село…
— А если они не придут?! — ужаснулся мэр Теодор. Он всегда этого боится. Имеет право — он мэр, ему положено…
В известной нам истории города был всего один случай, когда Жатва сорвалась. Тогда, почти двести лет назад, Хозяин вырвался наружу. И все население города приняло участие в грандиозной Жатве. Город стал красным от крови. Население сократилось вдвое. Хозяин насытился.
— Придут, — сказал я.
К нам подошел Фирс.
— Пора устанавливать камеры, — напомнил он.
— Да, — согласился я. — Пора.
Я поднялся по древним, стертым за тысячи лет ступеням Храма. Взялся за ручку массивной двери. Ручка была холодная, как лед. Я уперся ногами в ступени и потянул. Дверь, которую никто и никогда не запирал, нехотя сдвинулась с места.
Из Храма дохнуло стылым затхлым воздухом. Над ступенями повисла тишина.
— Заходите, — сказал я, обернувшись.
В притворе Храма сразу стало тесно и шумно. Телевизионщики Фирса суетились, расставляя софиты и камеры, вешая рекламные растяжки и проверяя микрофоны. Участники Жатвы испуганно прижимались к стенам, растерянно комкая клобуки. Их стало девять — вдова Номера Четыре все-таки пришла.
Не хватало только Кирилла.
Он появился в дверях Храма, вися на плечах двух товарищей — из числа тех самых кретинов, что решили на меня напасть. Нога Кирилла была забинтована, а глаза блестели от возбуждения.
Зайти в притвор кретины-подельники побоялись, и Номер Восемь, подволакивая ногу, самостоятельно дохромал до остальных владельцев клобуков.
Вот теперь все были в сборе.
— Вы знаете, что делать дальше, — сказал я. — Когда я открою дверь в святилище, вы наденете клобуки. Не пытайтесь подсматривать, это ничего не даст. Пути назад уже нет. Я проведу каждого из вас по ступенькам к алтарю. Там стоит чаша. В ней десять камней. Возьмите один и ждите. Когда каждый выберет камень, я поведу вас во двор. Это понятно?
Все молча кивнули, и только Номер Шесть — бледная девица со шрамом на шее, неудавшаяся соблазнительница — сказала:
— Понятно.
— Тогда пошли. Фирс, убирай своих людей!
Все прошло гладко. Иначе и быть не могло. В конце концов, я делаю это уже четырнадцать лет.
Когда я отворил дверь в святилище, притвор опустел. Фирса и его подручных буквально сдуло порывом ледяного ветра из святилища. Дверь изнутри была покрыта изморозью. Ступеньки, ведущие вниз, обледенели, и мне приходилось поддерживать слепых участников Жатвы, чтобы они не упали.
Ступеньки. Святилище. Чаша. Камень. Жди здесь. Из-под клобука вырывается пар от дыхания. Пальцы судорожно перебирают камень.
Белый или черный?
Скоро узнаешь…
Следующий. Ступеньки, святилище, чаша, камень… И так — еще восемь раз.
Все.
Жеребьевка окончена. Двери святилища — закрыть. Заложить засов. Построить слепых и беспомощных в цепочку. Взять за руку и провести вокруг алтаря, во двор Храма…
Здесь удивительно тихо и спокойно. И очень-очень холодно. Стены Храма скованы льдом. Под ногами лежит снег. Над головой — звездное небо с невиданными созведиями.
А в центре двора стоит колодец.
Он огромен.
И из него доносится рваный пульс. Здесь, в самом сердце города, в сердце Храма, в сердце Вселенной, пульс Хозяина ощущается так сильно, что становится твоим.
У нас у всех сердца бьются в унисон.
Вокруг колодца — пять меток. Пять грязно-бурых пятен засохшей крови на снегу.
Я расставляю пары. Один белый камешек. Один черный.
Достаю веревку, связываю руки тому, кто вытащил черный. Белый камешек меняю на серп. Следующая пара — веревка и серп. И еще раз. И еще. Все, последние.
Пульс Хозяина отдается в ушах, над колодцем дрожит зыбкое марево. Все внутри меня завязывается в тугой узел.
Все еще слепые в своих клобуках, участники дрожат от холода и страха.
— Начинайте! — кричу я. — Начинайте Жатву!
Они срывают с себя клобуки. Связанные падают на колени. Жнецы — те, кому достались серпы, на этот миг стали Жнецами, — тупо таращатся на своих жертв.
Я наблюдаю.
Моя работа в общем-то сделана. Остается только наблюдать.
Номеру Два — застегнутой на все пуговицы фанатичке — достался Номер Пять, успевший сжечь свои бумаги. Взмах серпа, и струя крови бежит по желобу к колодцу. Глаза фанатички горят огнем.
Усатый Номер Один спокойно, по-деловому, как будто забивая гвоздь или отпиливая доску, перерезает прыщавое горло Номеру Семь. Еще один кровавый ручеек для Хозяина.
Аристократ Номер Три с торжествующим видом убивает Номер Девять. Влюбленный юноша падает лицом в снег.
Десятка, его возлюбленная, умирает от руки вдовы Номера Четыре. Они лежат рядышком, и потоки их крови, сбегающей к колодцу, смешиваются.
Из колодца раздается негромкий вибрирующий рык.
Хозяин доволен. Но он все еще голоден.
Осталась одна пара. Злополучный Кирилл и бледная девица со шрамом на шее. Такой шрам остается после неудачной попытки самоубийства — или «игры в Жатву», популярной некогда забавы среди золотой молодежи города…
Кириллу достался серп. Девице — веревка.
У него дрожат руки. У нее — подбородок. Я вдруг ловлю себя на том, что девица удивительно напоминает мне Агату…
Кирилл медлит.
У меня останавливается сердце.
Неужели?..
Сейчас?!
Ну!!!
Рык Хозяина становится оглушительно-требовательным. Запах крови перебивает поднимающийся из колодца смрад.
Я вспоминаю свой сон. Холодные скользкие камни. И нет дна.
До края осталось совсем чуть-чуть.
Совсем немножко…
Я нащупываю свой серп. Жатва должна состояться.
Для этого я здесь.
Вот уже четырнадцать лет…
Нельзя допустить повторения кошмара двухвековой давности. Если Кирилл пощадит свою жертву, я сделаю все за него. Сам.
Воздух над краем колодца дрожит. Смрад становится невыносимым. Первое склизкое щупальце выбирается из колодца — и Кирилл не выдерживает.
Взмах серпа. Фонтан крови из рассеченного горла. Девушка падает. Кирилл роняет серп.
Обиженно-сытый рев Хозяина.
Жатва закончена.
В этот раз все обошлось…
Я вернулся домой под утро. Агата еще не спала. Она терпеливо ждала меня под дверью ванной, пока я с остервенением тер себя мочалкой под обжигающими струями душа.
— Как прошло? — спросила она.
— Нормально, — сказал я.
— Неужели — никто? — спросила она.
— Был один, — сказал я.
— И?
— Не смог. Колебался, но все-таки не выдержал. Агата вздохнула.
— Ничего, — сказала она. — Когда-нибудь найдется кто-то… кто сможет.
— Да, — сказал я. — Кто-нибудь обязательно сможет.
Ведь я же смог.
