Владимир Даль

Архистратиг

Когда наши войска воротились домой из-под Франции, то охочим сказан был отпуск, на целый год. Годов с восемь из дому мне вестей не было никаких: не то перемерли все – Царство им небесное – не то живы; а пора была такая, что тут было не до писем.

– А что, – сказал я землякам: – Пойду и я; денег, благодаря Бога, у меня много, потому что жалованье шло заграничное: хоть повидаться, поотдохнуть да порассказать, каков на свете Париж город живет.

И пошел. С места наняли мы подводу, – а нас было человек десять попутчиков; прошли верст двести, тут отделились от нас трое, а под конец, на границе своей губернии, Курской, осталось нас только двое земляков. Опять-таки мы наняли было подводу, да в Фатеже товарищ захворал, остался в больнице, а мне выжидать его не приходилось, и я пошел дальше. Одному подводу нанимать не по карману. Не привыкать стать нашему брату журавлем шагать, да и недалече. Я вскинул котомку за плечи, взял посох в руки, да и пошел один путем-дорогой, Места не то чтобы знакомые, а все уж не так далеко: верст сто и всего-то от дому, – так и идти как-то стало веселее.

Настигли меня сумерки на большой дороге, за поворотом с Фатежской на Курскую; а пора была осенняя, глухая, темная: пришлось искать, где бы преклонить на ночь усталую головушку. Тут по дороге было много постоялых дворов, и хотя нашему брату служивому эти постоялые дворы не больно сподручны, а выгоднее и спокойнее заходить в деревню к простым мужичкам, да уж тут делать было нечего, выбирать некогда. Я остановился да стал осматриваться в которые бы ворота постучаться; а встречу мне идет какой-то, видно, зазывать вышел, да и говорит: «Что, земляк, не ночевать ли?… Просим милости, на хлеб на соль». Я, отозвавшись да отблагодарив, подошел, а он, разглядев, что перед ним служивый, и отворотил было от меня рыло-то: «дескать с вашего брата взятки гладки и за беспокойство поживы не будет!»

– Ну, зазвал, – сказал я, – так уж не откидывайся, земляк: ведь я домой пришел, это моя губерния; а что проел, заплачу. Не бойся, на это станет: ведь я из заграничной армии.

Услышав это, он опять подался: стал поласковее; а известное дело, что в те поры все наши из-за границы приходили с деньжонками.

– Ну, говорит, с Богом, поди. Вон это двор мой. Скажи хозяйке, что я прислал; а мне надо еще тут побыть: не будет ли обоза; никак под горой кто-то покрикивает.

Вошел я в избу, помолился, поздоровался – гляжу, хозяйка не старая, видная, здоровая.

– Коли хозяин прислал, – говорит, – так с Богом, распоясывайся.

Распоясываться нашему брату служивому нечего: расстегнул шинель походную, да и вся недолга! Поразговорилась хозяйка и ласкова стала: то пожалеет за нужду военную, то пошутит да приголубит, про походы расспрашивает и какую кто поживу принес от француза.

– А кому какое счастье послужило, – говорю я. – Известно, что с бою взято, то и свято. Ну, и жалованье царское шло нам серебром да золотом.

– Стало быть, и все вы богаты воротились?

– Иной, говорю, порастряс все там, то за французскими пунштиками, то с немцами бирки потрынкал, кто во что горазд, благо своя воля.

– Да уж от вашего брата, – говорит, – что путного ждать! Что ж, и ты таким же гоголем домой пришел?

– Ну, говорю, кто Богу не грешен, царю не виноват, однако я был не из первых гуляк: не то чтобы все прокутил, а помнил и своих. Вот теперь и пришел домой, да коли даст Бог, застану кого в живых, а, надо быть, две сестры мои уж подросли, так я их и уважу, по червончику, другому им на приданое принесу.

Пришел хозяин, а хозяйка подала щей. Как поглядел я на него при огне, что-то больно не по нутру он мне показался. Сказано слово: «С черным в лес не ходи, с рыжим ночи не спи»; а уж коли наш брат курский рыжий, так держи ухо остро! «Ну, – думаю, – Господь с ним, мне только бы переночевать да спозаранку убраться».

Поужинал я, помолился, разулся и лег на лавке; а ночевал я у них один: видно, извозчиков хозяин не успел зазвать. Засыпая, я только подумал, как-то завтра рассчитаюсь с рыжим. Ну, да не пять же рублей он за свои щи слупит с нашего брата! Известно, полтиной меди чист будешь, а больше не возьмет.

Уморившись с переходу, как я свалился, когда огонь погасили, так и уснул; только еще прочитал до половины молитву своему ангелу, Архистратигу. Вдруг просыпаюсь ночью, таки-вот словно кто меня студеной водой окатил, и сразу вскочил на ноги; гляжу, хозяйка вздула огонь, да взяла в руки топор, а хозяин с ножом, да оба прямо идут на меня. Пропал я, стало быть: вот в какую берлогу меня Господь принес; а при мне нет ни даже щепочки, чем бы отбиться! И сам не знаю, как и с чего это во мне вдруг взялось, будто кто за меня вымолвил, – только я, взмолившись хозяину, говорю: «Что ты делаешь! Ведь я не один здесь, ведь нас тут целая рота, меня спохватятся!»

Хозяин мой, как будто немного опешил, однако подошел вплоть:

– Поздно теперь, – говорит, – сказки сказывать!.. Какая рота? Молись, да и аминь тебе!

– Чего ты его слушаешь? – закричала хозяйка и сама кинулась на меня с топором.

Я только успел призвать на помощь ангела своего, святого Архистратига, как кто-то шибко застучал в ставень… молчок; а с улицы голос подал кто-то да еще шибче забарабанил.

– Кто там? – закричал хозяин, подняв надо мною нож, чтоб я не посмел крикнуть, между тем как проклятая баба опустила обух и прислушивалась.

– Кто! Разве не слышишь? Не узнал голоса фельдфебеля? Аль заспался?

– Михайло Ларионов, ты, что ли? – Я ни жив ни мертв отозвался.

– Собирайся живее, – продолжал фельдфебель: – Рота выступает. Чего зеваешь? Да живо! Не то я подыму!

Рыжий с хозяйкой задрожали, ровно лист на осине, да оба разом пали мне в ноги, говоря: «Не погуби, ради Спаса святого, не погуби!..»

Я схватил котомку, сапоги, шапку и выскочил из избы, сам не помня как. Не могу понять по нынешний день, как я отпер впотьмах сенные двери, как растворил ворота либо перескочил через забор, ничего не знаю. Выбежал на улицу – все темно, ни зги не видать и никого нет. Я взмолился еще раз своему архангелу и пошел прямо, без оглядки, куда глаза глядят. Вышел на дорогу – отколе ни взялась тройка курьерская, скачет во весь дух да прямо на меня; я едва только успел отскочить да с перепугу закричал что есть силы.

– Стой, стой! – закричал и курьер, военный офицер: – Стой! Никак мы кого-то задавили…

– Да, чуть было не задавили, ваше благородие! – отозвался я.

– А ты кто таков?

– Служивый, ваше благородие: иду в домовой отпуск – ночь настигла, ваше благородие: сделайте отеческую милость, подвезите…

– Садись, – сказал добрый офицер.

Сели и понеслись. Покуда рассвело, так уж мы были верст двадцать за Курском. Тут я поблагодарил офицера и пошел своим путем, в сторону.

– Да кто ж тебя спас от ножа и обуха? – спросили слушатели Михайла Ларионова: – Кто же постучался в ставень и сказался фельдфебелем?

– А вы и не догадались? Эх, вы, маловерные! Вот то-то и есть! Кто на войне не бывал, тот досыта Богу не маливался! А кому же я взмолился? А кто за меня стоял, держал под своим покровом, в сорока сражениях, от вступления француза в матушку-Россию, до самого занятия Парижа?