Глава 5. «Особенности национальной революции» — Perestroika
Россия постоянно живет ожиданием какой-нибудь новой перестройки. Политически активные граждане обычно делятся на тех, кто в нее верит (меньшинство), и тех, кто в нее не верит (подавляющее большинство). Среди тех, кто не верит, в свою очередь, есть те, кто перестройки не желает, потому что и так хорошо живет (меньшинство), и те, кто ее желает, но полагает, что до нее не доживет (подавляющее большинство).
Таким образом, основная часть политически активного населения России всегда верит в стабильность существующего политического режима независимо от того, нравится он ему или нет. Стабильность — это политическая икона России во все времена.
Тем не менее на протяжении XX века история России была свидетелем нескольких немотивированных самоликвидаций авторитарных режимов, которым, несмотря на наличие определенного внешнего и внутреннего давления, ничего серьезно не угрожало. Самыми яркими примерами такой самоликвидации являются революция 1917 года и горбачевская перестройка. И в том и в другом случаях подавляющая часть населения до самого последнего момента не допускала и мысли о том, что режим может рухнуть.
Российский авторитаризм «атипичен» и по своей природе внутренне нестабилен. С одной стороны, Россия выглядит как классическое «недоразвитое государство» с характерными для него слабостью институтов, господством патерналистских отношений между властью и обществом, коррупцией, протекционизмом и приоритетом обычного права перед писанным. С другой стороны, в исторический код России встроен уникальный «ген развития», который в критических ситуациях, в отличие от типичных «недоразвитых государств» Африки или Латинской Америки, включает механизм самообновления системы.
Перестройка как modus operandi русской «революции сверху»
На протяжении последних ста пятидесяти лет Россия была одним из самых значимых полигонов мировой истории. «Великая революция», «большой террор», «оттепель», перестройка — все это круто меняло не только жизнь в России, но и влияло на политический климат на всей планете. Не исключено, что и новый поворот русской истории окажется не менее радикальным, чем предыдущие, и Россия вновь подтвердит репутацию самого большого в мире «политического коллайдера».
Перестройки в России возникают не на пустом месте и вовсе не из любви к свободе. Они всегда являются не столько следствием активности определенных личностей, сколько итогом развития определенных процессов. Они, как правило, ставят точку в очередной главе российской истории. Поэтому, чтобы всерьез судить о перспективах новой перестройки, необходимо прежде всего понять, итогом какого именно исторического процесса она должна стать и какую именно страницу русской истории ей предстоит перевернуть?
Ответить на этот вопрос непросто. Для этого надо вписать современные российские политические реалии в исторический контекст. А значит, надо найти методологию, позволяющую связать воедино и описать в едином ключе все российские «великие потрясения».
Советский строй был для больного российского общества функционально тем же, чем для больного человека является наркоз. Чтобы не погибнуть от болевого шока, общество впало в «коммунистический анабиоз», просуществовав в нем почти столетие. Когда наркоз перестал действовать и пузырь «советской цивилизации» сдулся, общество вернулось к тому, с чего все начиналось, — к русской революции с ее нерешенными задачами.
Так же как контрреволюция 1953 года оказалась скрыта для нас событиями 1956 года, возобновление русской революции в 1989 году оказалось скрыто от нас бурными событиями 1991-1993 годов. В действительности именно в 1989 году произошли те радикальные изменения, которые остановили часы советской истории и с которых начался отсчет нового времени: Горбачев победил консерваторов в ЦК КПСС и на партийной конференции; было созвано подобие Учредительного собрания — Съезд народных депутатов — и начался распад «советской империи» (крушение берлинской стены и вывод войск из Афганистана).
Видимо, есть какая-то закономерность в том, что «девятый вал» революции приходит не сразу, а спустя несколько лет после основного, но при этом не столь заметного «подземного толчка». Возможно, это связано с тем, что первый толчок рождает определенные ожидания (а следовательно, предоставляет кредит доверия), которые практически никогда не могут быть оправданны. И лишь когда кредит доверия оказывается полностью исчерпанным, разочарованное общество наносит второй сокрушительный удар по умирающей власти.
В 90-е годы Россия погрузилась в хаос революционного насилия, в котором пребывала почти пятнадцать лет. То, что мы называем «лихими девяностыми», было временем революционной ломки всех сложившихся отношений и стереотипов, насильственного перераспределения имущества и власти. В конце концов, из хаоса стал проступать «новый порядок», который во многом, к несчастью, напоминал порядок старый, поскольку никаких видимых культурных подвижек в обществе за это время не произошло.
В 2003—2004 годах Россию накрыла первая посткоммунистическая контрреволюционная волна, которая попыталась ввести «революционное наследие» 90-х в определенные рамки. Она носила преимущественно антиолигархический характер, частью уничтожив, частью поставив под контроль государства элиту, рожденную горбачевско-ельцинской революцией. Возникшее из этой контрреволюции государство осталось, тем не менее, насильственным по своей природе и целям. Причем уровень и роль насилия в функционировании современной российской власти явно недооценивается.
То, что Россия переживает сегодня эпоху реставрации, стало общим местом в политической публицистике последних лет. Повсюду мы наталкиваемся на знакомые до боли экономические, социальные и политические очертания. И действительно, повсеместный возврат от плюрализма к монополии — идет ли речь об экономической конкуренции или о политической борьбе — как нельзя лучше иллюстрирует полученный советской историей от современной России «откат».
В то же время Россия если и напоминает СССР, то эпохи упадка. Перед нами вялое общество, управляемое изможденным государством. Население преимущественно пребывает в «политически бессознательном» состоянии. Все это похоже на состояние советского общества времен «позднего застоя». Парадоксальным образом Россия умудрилась вернуться в «точку невозврата», в ту самую эпоху, когда произошел «большой скачок» к «демократии» и «капитализму».
При этом режим внешне выглядит как вполне жизнеспособный и стабильный. С одной стороны, сегодняшняя власть в России совершенно самодостаточна и способна к неограниченному самовоспроизводству. Она надежно защищена от любых «внешних» воздействий и тем более давно выработала иммунитет против либеральной критики. С другой стороны, население России в 90-е годы получило такую мощную прививку от «либерализма», что рассчитывать сегодня на какое-либо массовое демократическое движение внутри страны не приходится. Из всех видов «цветных революций» наиболее вероятной в России является «коричневая».
Поэтому тему «перемен» вообще можно было бы полностью закрыть, если бы дело ограничивалось изменениями, вызванными рациональными причинами. Но и подводная лодка всплывает на поверхность, когда заканчивается кислород. Помимо «рациональных» в политике действуют зачастую и иррациональные силы. Как указывалось выше, в российской истории самая стабильная, внешне и внутренне неуязвимая «система» нередко исчезала, неожиданно запустив механизм самоликвидации.
То, что невозможно в «эвклидовой» политической геометрии, оказывается возможным в «политической геометрии Лобачевского». Власть, неуязвимая для рациональной критики, вдруг начинает вести себя иррационально, и с этого момента начинается обратный отсчет срока, отпущенного «системе». Нелишне вспомнить, что революции, по Ленину, происходят не тогда, когда этого хочется кому-то, а тогда, когда этого хочется им самим, то есть когда возникает революционная ситуация, которую ни предвидеть, ни подготовить нельзя. Ленин писал: «Для революции недостаточно того, чтобы низы не хотели жить, как прежде. Для нее требуется еще, чтобы верхи не могли хозяйничать и управлять, как прежде». Революции являются на свет прежде всего как следствие иррационального поведения «верхов», которые по каким-то причинам более не могут править «по-старому».
Тектонические сдвиги незаметно происходят глубоко под поверхностью земли, но только когда случается разрушительное землетрясение, обитающие «на поверхности» люди узнают о том, что земные «платформы» уже давно пришли в движение. Как правило, еще задолго до катастрофы природа посылает людям многочисленные сигналы, свидетельствующие о том, что «процесс пошел». Так же и в обществе: нарастание глубинных, неразрешимых противоречий внутри «системы» трудно поначалу обнаружить невооруженным глазом. И хотя «социальное подземелье» бурлит, жизнь на поверхности очень долго может оставаться стабильной.
Вообще, социальные и политические системы инерционны. Если не случится войны или иной равной по силе катастрофы, они могут гнить заживо столетиями. Только практически полное разрушение социальной и политической инфраструктуры может поднять «низы» на успешный революционный бунт. Казалось бы, современной России с ее запасами нефти и газа и с ядерным щитом ничего не грозит. Но оказывается, однако, что «верхи» гораздо более чувствительны к тем политическим «подземным толчкам», которые производит столкновение неразрешенных (или неразрешимых при данных условиях) социальных (в широком смысле слова) интересов. Они способны запускать механизм «революции сверху» и без войны, именно тогда, когда политическая жизнь кажется спокойной и предсказуемой. Под воздействием этих толчков власть как будто сходит с ума и своими собственными действиями уничтожает выпестованную ею стабильность.
Правительство само начинает создавать себе проблемы на пустом месте. То, что еще вчера казалось пусть спорным, но рациональным шагом, сегодня оборачивается россыпью самоубийственных поступков, подрывающих авторитет «верхов». Власть обрастает ненужными ей конфликтами, как днище старой шхуны — морскими гадами. «Дело Ходорковского», «дело Магнитского» и им подобные процессы заводят власть в тупик. Ни в одном из этих дел уже нельзя проследить, в чем, собственно, сегодня заключается интерес власти. Этот интерес рассыпается на множество случайных интересов отдельных людей и групп, вовлекших в свое время власть в эти бесчисленные конфликты и теперь не позволяющих ей выскочить из западни.
В этот момент, по всей видимости, и пробуждается тот самый «ген развития», встроенный в русский культурный код, который время от времени запускает механизм обновления русской власти. Механизм этот опирается на определенные компенсаторные возможности, сложившиеся эволюционно внутри самой русской власти и практически не зависящие от состояния (политической температуры) «окружающей среды». Начинается перестройка.
Это и есть русская «революция сверху». Она не является либеральной, она происходит сама по себе, возникая и развиваясь по своей внутренней логике. Она «раскатывается» не сразу, проходя поэтапно путь от «микрокоррекции» к «системным сдвигам». Первым шагом, как правило, является осознание технологической отсталости и фиксация стагнации экономической и культурной жизни. Затем следует попытка найти способ решения проблемы с наименьшими потерями для системы за счет мобилизации имеющихся ресурсов. Когда попытка улучшить положение дел, ничего на самом деле не меняя, проваливается, следует признание необходимости частных, «корректирующих» реформ. И, наконец, после того как частные реформы заходят в тупик, приходит осознание необходимости «системных перемен». С этой точки «революция сверху» становится явной.
То, что всем кажется началом, на деле является концом, финальной точкой процесса. Как в хорошей драме, в «революции сверху» зрители понимают суть происходящего только в последнем акте. Политические реалии современной России все чаще напоминают нам об исходе застоя. Это заставляет нас внимательнее всматриваться в малоприметные детали той эпохи. С высоты сегодняшнего дня многое становится яснее, и эта ясность, в свою очередь, проливает некоторый свет на происходящее с нами.
Горбачевская «оттепель» как проба революционного пера
Горбачевская перестройка — один из самых спорных пунктов новейшей российской истории. И, к сожалению, нет надежды, что когда-нибудь в отношении нее будет достигнуто единство мнений и оценок, как никогда не будет единства мнений по поводу петровских преобразований, октябрьской революции и сталинских репрессий. В точках разлома история неоднозначна по определению.
Именно поэтому я не готов ни к оправданию перестройки вслед за М. С. Горбачевым, ни к возложению на нее ответственности за «развал государственности» вслед за В. Д. Зорькиным. Перестройка при всей ее неоднозначности является классическим примером самоликвидации «системы». Боюсь, что все, кто готов сегодня приписать себе заслугу разрушения «империи зла», имеют к этому лишь очень опосредованное отношение. Ни диссидентское движение, ни прямое давление из-за океана не были сами по себе факторами, способными не то чтобы уничтожить СССР, но даже поколебать его равновесие.
Косвенно это доказывается тем, что ни диссиденты, ни «зарубежные агенты» в конечном счете так и не стали главными политическими бенефициарами перестройки. Современная Россия даже в большей степени враждебна западным ценностям, чем умирающая брежневская империя, а диссидентство возрождается вновь как движение «обреченных романтиков».
Основной вклад в развал СССР внесли советская номенклатура, связанная с ней интеллигенция и порожденное самой «системой» зазеркалье — криминал. Говоря иными словами, «трест лопнул от внутреннего напряжения», власть пала под воздействием составляющих ее элементов. Опубликовав в The New York Times свою статью, посвященную перестройке, Михаил Горбачев существенно упростил мне задачу изложения материала. Его статья является блестящей иллюстрацией поэтапного осознания верхами масштабов осуществляемой ими революции.
«Мы начали перестройку, так как наш народ и руководство страны понимали, что жить как прежде мы не можем».
А собственно — почему? Что мешало продолжать в том же духе? Уж что-что, а революция СССР точно не грозила. За несколько месяцев до распада страны народ на референдуме проголосовал за сохранение Союза, и уверяю вас, это не было связано с фальсификацией результатов. Просто в голову никому не приходило, что имеет смысл голосовать за что-то другое.
Отставание технологическое, конечно, нарастало. Так оно после всех «модернизаций» стало только больше. Наличие ядерного оружия в любом случае снимало вопрос о прямом военном столкновении с любым потенциальным противником. Качество жизни тогда и сейчас тоже как минимум спорный вопрос. Но главное, нигде само по себе снижение качества жизни не приводит к краху тоталитарной системы.
Так что вполне могли бы и «как прежде». Но, как заметил Михаил Булгаков, разруха начинается в головах. Власть сама вдруг задергалась в судорогах, пуская круги по политической воде. Сработал спусковой крючок русской «революции сверху», необратимо запуская процесс самоликвидации системы.
И это вовсе не было ни ошибкой, ни трагедией. Просто механика русской власти сложнее, многослойнее, чем нам самим порой кажется. Она имеет встроенный «надличностный» регулятор, ограничивающий эгоизм «текущего» поколения в интересах национального развития. То, что может (и зачастую хочет) себе позволить в данный момент живущее поколение — иждивенчески существовать за счет сжигания наличных ресурсов, — не может себе позволять то не совсем осязаемое нами органическое целое, которое мы условно можем назвать «русской цивилизацией», «русским миром», «русской системой» и которое не ограничено рамками жизни одного поколения.
И вот эта «русская система» неожиданно, в самый, кажется, неподходящий момент, когда все вроде бы идет отнюдь не катастрофично, включает механизм обновления. Понять, как и почему он срабатывает в России, — задача поважнее, чем написание сотни мечтательных книг о демократии. Но это тема отдельного разговора. Здесь для нас существенно то, что в середине 80-х в СССР этот механизм был приведен в действие.
«Советский Союз был силен в критических ситуациях, но при более нормальных обстоятельствах наша система обрекала нас на неполноценность».
Сегодня, более чем четверть века спустя, некоторые детали произошедшего начинают стираться в памяти. Поэтому мало кто обращает внимание на то, что движение началось с безобидного призыва к «ускорению». Никто поначалу не хотел ломать ни себя, ни других. Господствовала иллюзия, что достаточно правильно захотеть — и все получится.
Поэтому главные усилия были направлены на постановку задач. Шло переосмысление того, что есть «хорошо», а что есть «плохо». Как бы само собой разумелось, что уж если поставлены «правильные» цели, то их достижение есть дело административной техники. Заодно нужно было преодолеть расхлябанность, подтянуть дисциплину, короче — мобилизовать все наличные ресурсы; в общем, доказать, что система еще способна на подвиги даже в мирное время. В этом была суть концепции «ускорения».
«Было совершенно ясно то, от чего нам необходимо отказаться: от жесткой и косной идеологической, политической и экономической системы; от конфронтации со значительной частью остального мира; а также от необузданной гонки вооружений».
Ускорение шло с «промедлением», и власть вступила на скользкий путь «частных» реформ. Не затрагивая вопрос о порочности политической и экономической систем в целом, она сосредотачивалась на отдельных особенно неприемлемых практиках и пыталась их ликвидировать.
Эта была «наивная революция». Она зачастую полагала, что достаточно назвать зло своим именем, чтобы оно тут же стало чахнуть и впоследствии исчезло. Именно поэтому «гласность» стала излюбленным и чуть ли не единственным инструментом в арсенале реформаторов.
Но зло как-то быстро приспособилось к жизни на свету. Частные меры не помогали, а жить вследствие общей дезорганизации в работе административной системы становилось даже тяжелее, чем было раньше.
«За короткое время мы прошли большой путь, перейдя от попыток исправить существующую систему к осознанию необходимости ее замены».
Собственно, только на этой последней стадии речь зашла о перестройке как таковой. «Сверху» был запущен процесс, управлять которым оказалось невозможным. Теперь уже не «верхи» вели революцию, а революция вела «верхи» за собой.
В общем и целом с высоты сегодняшнего дня можно сказать, что перестройка провалилась. Необъезженный мустанг революции сбросил с себя нерадивого наездника и ускакал в поле, где вволю порезвился, искромсав штормовые 90-е годы, пока наконец его пыл не иссяк. Тогда его поймали и отвели в гнусное стойло, где, казалось бы, ему и суждено было сгинуть навсегда.
Это не значит, что перестройка была ошибкой. Плохо, что Горбачев не справился с исторической задачей. Не по нему оказалась шапка Мономаха. Но было бы гораздо хуже, если бы он эту задачу не поставил. Впрочем, он и не мог ее не поставить. Перестройка была движением истории, а не отдельной личности.
Однако история осталась неудовлетворенной. В отличие от отдельных личностей она своих целей не достигла. Вопрос исторического будущего России остается открытым, и поэтому новая «перестройка» в любой момент может снова «всплыть» в повестке дня. «Ген развития» продолжает свою подрывную деятельность, угрожая стабильности «системы».
Медведевская «модернизация» как имитация перестройки
Споры о медведевской «модернизации» могут быть бесконечными, так как каких-либо объективных данных, позволяющих судить о серьезности или несерьезности этой инициативы, практически нет. В основе рассуждений по необходимости лежат слухи, предположения и пожелания, разумеется, благие.
Тем не менее кое-что становится более понятным, если рассматривать эту «модернизацию» в более широком историческом контексте, не как отдельную политическую инициативу, а как внутреннюю реакцию на «внезапно» выявившуюся иррациональность русской политической жизни и, как следствие, некий этап в развертывании очередной «революции сверху».
Следует вспомнить, что еще до того как была продвинута идея «модернизации», между Медведевым и Путиным возникли оттеночные расхождения в оценке последствий финансового кризиса для России. И если Путин делал акцент на сохранении «управляемости» и сравнительном благополучии положения дел в России, то Медведев напоминал о том, что кризис выявил отсталость и уязвимость российской экономики.
В этих медведевских оценках рефреном звучало горбачевское «так жизнь нельзя», и поэтому неудивительно, что следующим шагом стала презентация «мобилизационной» модели развития. Если отбросить риторику, то в заявленном виде суть концепции «модернизации» сводится к тому, что можно, ничего принципиально не меняя в основах политической и экономической систем, одним напряжением политической воли и правильным целеполаганием придать новый импульс развитию общества в целом и экономики в частности.
В этом концепция «модернизации» ничем, по сути, не отличается от концепции «ускорения». Функционально она, по всей видимости, представляет собой промежуточный шаг в движении власти от осознания необходимости частичных реформ к признанию необходимости полной замены системы. «Модернизация» как таковая является внутренним моментом эволюции власти и мало влияет на реальную жизнь за пределами властного круга. Потому что реальная жизнь не меняется под воздействием заклинаний. «Модернизация» по-медведевски — это «ускорение» нашего времени.
Однако, сказав «А» и «Б», власть вынуждена была практически тут же сказать и «В». Выяснилось, что «модернизации» и «инновации» плохо совместимы с «махновщиной», которая буйно расцвела под крышей силовых ведомств образца нулевых.
Здесь не было никакого «второго дна», все на поверхности: наивно полагать, что кто-то будет вкладываться в долгосрочные проекты, зная, что в любой момент тебя могут ограбить. А главное, никакой защиты нет — жаловаться придешь к тем, кто ограбил. В лучшем случае отнимут оставшееся, в худшем — посадят за то, что ограбил сам себя. В России потому и господствует экономика коротких денег, что в такой среде выживают только «простейшие» экономические организмы, то есть спекулянты всех мастей и профессиональные «кидалы» бюджета. Под мечтательные разговоры о модернизации происходит непрерывная деградация экономической инфраструктуры, ее крайнее «опрощение».
Надо отдать должное Медведеву — он рискнул взять следующий вес и заговорил о реорганизации МВД, тем самым признав необходимость частных реформ. Таким образом, к середине «медведевского срока» страна оказалась сразу где-то на уровне горбачевского тусклого 1988 года: уже после апрельского Пленума ЦК КПСС, но еще до XIX Партконференции. Правда, Медведев прошел этот путь почти в два раза быстрее, чем Горбачев.
Все начиналось так многообещающе, что на какой-то момент у значительной части общества возникла иллюзия, что второе издание перестройки может оказаться успешнее первого, В общем и целом для этого были необходимые предпосылки. Положа руку на сердце, следует признать, что первый «перестроечный» проект был совершеннейшей авантюрой. Осуществлять одновременно полный демонтаж старой системы и строительство новой было не по плечу никому. Медведеву, казалось бы, уже было нечего демонтировать, все было разрушено (украдено) до него…
Если говорить серьезно, никакой базы для функционирования рыночной экономики при Горбачеве не было. Не было ни кадров, ни структур, ни законодательства (проще сказать — ничего не было). Единственный работающий в тех условиях вариант развития был «китайский» — путь крайне медленных поэтапных преобразований при сохранении эффективной авторитарной власти. Но русские — не китайцы, медленно — это не для нас.
При Медведеве между тем база уже была. Выросло поколение людей, не падающих в обморок от слова «биржа», государство «вырастило» регуляторы рынка. Они плохо работали, но уже были. Много людей прошло школу международного бизнеса и, между прочим, осознало, что они вполне конкурентоспособны. Да и сам международный бизнес «сидел» уже давно внутри, а не снаружи. Так что говорить о том, что страна не изменилась, было бы неверным.
На этом политическом фоне, начиная буквально с первых дней «странного президентства», происходила скрытая мобилизация властных элит. Состояние русских верхов напоминало вязкий насыщенный раствор. Они представляли собою застывшую инертную массу, в которой ни один из компонентов по отдельности, ни все они сразу не были способны на политическое действие. Но если бы в этот раствор добавили катализатор, то все изменилось бы и произошла бы мгновенная кристаллизация. Медведев таким катализатором не стал…
«Рокировочка» и отложенная революция
На практике был реализован другой сценарий. После известной «рокировки» Медведева с Путиным выход из революционной ситуации был найден не через революцию, а через контрреволюцию. Со временем, впрочем, стало очевидным, что это скорее «вход», чем «выход». Заморозка проблем не является способом их разрешения. Русское общество поставили в режим ожидания до тех пор, когда станет доступным следующий «оператор революции».
Потенциал для новой перестройки сохраняется в латентном виде под маскирующим слоем «стабильности». Созревшие для перемен «верхи» замерли. Сами они никогда не поднимутся, потому что русские «верхи» трусливы и не ввяжутся в борьбу раньше, чем убедятся, что находятся на стороне сильного. Но если возникнет новая «революционная ситуация», их поведение будет непредсказуемым, и, скорее всего, они консолидируются вокруг того, кто предложит им «сверху» перемены.
На исторической сцене остались те же игроки, что и четверть века тому назад, — номенклатура, околовластная интеллигенция и криминал (ставший олигархатом). Но база для консолидации элит теперь иная. Советские элиты хотели получить собственность, оформить де-юре имевшееся у них де-факто право распоряжения общественными ресурсами. Российские элиты хотят защитить имеющуюся уже у них собственность, прекратить идущую де-факто ренационализацию возникших после первой перестройки капиталов. Если вдуматься, то разница не так велика. Общее и в том и в другом случае — сопротивление внешнему, государственному вмешательству.
В конце 80-х годов прошлого века основным объектом критики была плановая экономика, якобы (а может быть, и на самом деле) неспособная решать новые, встающие перед обществом задачи. В переводе на политический язык это звучало как борьба с «административно-командной системой», которая определялась как постоянное внеэкономическое (внешнее) насилие над экономикой.
Сегодня основным объектом критики становится «силовая экономика», основанная на государственном рейдерстве система «соучастия» правоохранительных органов в управлении формально независимыми коммерческими структурами всех уровней вне зависимости от формы их собственности. По сути, это есть то же самое внешнее насилие над экономикой, не позволяющее ей развиваться по своим собственным законам.
Таким образом, Россия не только не продвинулась вперед, но даже существенно откатилась назад по сравнению с концом прошлого столетия, уничтожая и так не слишком большой задел, который пусть и «коряво», но успели создать в 90-е годы. Экономический блок правительства деградирует на глазах, и не по своей собственной вине. Это естественный процесс, потому что, как известно, неработающий орган атрофируется. В чем смысл существования Минэкономики при наличии отделов по расследованию экономических преступлений в силовых структурах в их нынешнем виде и с нынешними полномочиями? Россия вернулась в ту точку, из которой она стартовала в 80-е. Только вместо Госплана теперь ФСБ с МВД, а вместо «политэкономии» впору учить «полицэкономию».
Это создает неуверенность у властной элиты, за исключением того ее сегмента, который непосредственно обслуживает «силовую экономику». Безопасность — это лозунг, позволяющий объединяться самым различным фракциям. Четверть века назад из России ехали в поисках комфорта и свободы, сегодня уезжают в поисках порядка. При этом страну покидают как рейдеры, так и их жертвы. Потому что «силовики» свои деньги предпочитают все-таки хранить в странах, где все же действует ненавистное им rule of law.
По всей видимости, консолидация верхов для третьей перестройки так или иначе будет складываться вокруг лозунга создания правового государства, на чем сойдутся и влиятельные вельможи новой администрации, и культурная элита, и те криминальные авторитеты, которые устали от бесконечных войн и стремятся к легализации и стабилизации своего положения. Найдутся и перебежчики из «силового лагеря». В тот час, когда карета превратится в тыкву, многие вспомнят забытые ими сегодня основы правовых знаний…
В случае с «революцией сверху», как и в случае с землетрясением, можно утверждать, что оно неизбежно, и даже указывать на предполагаемое место, но предсказать точное время, когда она произойдет, практически невозможно. Все может случиться завтра, а может, пройдет десяток лет, прежде чем проскочит «политическая искра». Хотя второе все же менее вероятно, потому что при сохранении «силовой экономики» в том виде, в котором она сегодня существует, хозяйственная жизнь в стране довольно быстро придет в упадок вне зависимости от уровня цен на энергоносители. Конечно, экономический кризис сам по себе политических перемен не вызывает, но напряжение создает.
Надо, однако, быть достаточно трезвыми в своих ожиданиях от «третьего издания» перестройки. Наивно предполагать, что Россия в результате станет либеральным и демократическим государством. Политика не может возместить собою то, для чего необходима длительная культурная работа. Но в случае успеха можно ожидать прогресса в обеспечении правопорядка, введения правоприменительной деятельности в определенное русло. Коридор возможностей при этом будет неширокий: где-то между Россией Николая I и Россией Александра II. Но и Николаевская Россия выглядит более прогрессивной по сравнению с царящим сегодня институциональным хаосом.
