Во всяком серьезном деле нужен разгон. Долгий разговор о революции и конституции предполагает солидную вводную часть. Общие слова вредят повествованию, но без них, к сожалению, не обойтись. Поэтому я позволю себе хотя бы очень кратко обозначить то, что я бы назвал «существенными моментами» в понимании «революции» и «контрреволюции».

Русская революция — это исторический лабиринт с несколькими «входами» и «выходами». Она представляет собою длительный возвратно-поступательный (рваный) процесс, растянутый на несколько столетий, где движение к более рациональной организации общественной жизни зачастую осуществляется в иррациональной форме. Чтобы понять, у какого «выхода» из этого лабиринта мы сегодня находимся, необходимо прежде всего определиться со «входом». Оценить перспективы перестройки по-настоящему можно, только осмыслив всю эпоху, которую она завершает.

Политический атеросклероз похож на клинический, но сориентирован во времени в противоположном направлении — не в прошлое, а в будущее. При клиническом атеросклерозе человек хорошо помнит, что с ним было сорок лет назад, но не может вспомнить, что с ним было вчера. При политическом атеросклерозе общество прекрасно знает, что с ним будет через сорок лет, но не может предсказать, что с ним случится завтра.

Все в России понимают (хотя некоторые притворяются, что не понимают), что с ней случится через сорок лет. Той России, которая знакома нескольким русским поколениям, больше не будет. А на ее месте возникнет какая-то другая Россия, может быть, в других границах, отчасти с другим населением и наверняка с другой культурой. Между этими двумя Россиями, такими, как всегда, разными и в то же время неуловимо похожими, проляжет очередная русская революция. Но когда она случится и как далеко зайдет, никто не может предугадать.

Россия сегодня живет в предвкушении катастрофы, стараясь не заглядывать за горизонт текущих событий. И чем страшнее завтра, тем веселее и оптимистичнее сегодня. Будущее выглядит так пугающе, что подавляющая часть русского общества совершенно искренне желала бы отодвинуть его как можно дальше. Этот инстинктивный страх перед будущим является истинной основой той консолидации, которая так радует душу недальновидного русского «патриота».

Но даже самые верноподданные и патриотично настроенные граждане отдают себе отчет в том, что нынешний социальный и политический строй является временным и вовсе избавиться от мрачной тени постылого будущего невозможно.

Именно поэтому настоящей стратегии развития у России нет, а есть лишь стратегия выживания. Сводится эта стратегия к тому, чтобы переждать тяжелые времена («неглубокий кризис») в надежде «на авось»: надо только затаиться, и, возможно, мимо России пронесут труп Америки с Европой. Тогда и революция будет не страшна.

Однако поздно. Революция тайно захватила Россию, но пока только в своеобразной «отрицательной» форме. Все, что в России сегодня происходит, так или иначе подчинено задаче предотвращения революции. Это главный пункт политической программы русского правительства. Собственно, борьбой с революцией эта программа и исчерпывается. Правительство работает в режиме контрреволюционного МЧС. Оно сделало контрреволюцию содержанием уходящей эпохи.

Это очередной «мертвый сезон» русской истории, полностью лишенный творческого социального начала, что не исключает, а иногда даже подразумевает временный подъем (по крайней мере, относительный) в развитии науки и искусства.

Посткоммунистическая Россия попала в начале XXI века в предсказанную еще в конце 80-х годов прошлого века историческую «трубу турбулентности» — что-то наподобие политической аэродинамической трубы, в которой сгенерировали социальную турбулентность. Хотя жизнь в трубе бурлит, в ней ничего на самом деле не происходит и она никуда не движется. Из этой трубы нельзя выйти, можно только вылететь.

Предсказать траекторию движения общества, попавшего в историческую трубу, невозможно. Но, какой бы замысловатой она ни была, пункт назначения всем известен — революция.

С определенного исторического рубежа политическую повестку дня любого авторитарного государства начинает диктовать революция. Это предусмотрено самой природой авторитаризма. Смена власти в авторитарном государстве возможна либо путем государственного переворота, либо вследствие революции. Если доступ к власти, полностью или частично, можно получить путем победы на выборах, то такое государство не является в точном смысле слова авторитарным. О нем можно говорить только как о недостаточно демократическом государстве. Такой была Россия в короткий промежуток времени с 1989 по 1996 годы, но это время прошло. Современная Россия является классическим авторитарным государством и, похоже, даже официально не отрицает этого.

Есть люди, которые противопоставляют государственный переворот и революцию, полагая, что революции в России можно избежать, устроив государственный переворот. Это весьма условное противопоставление — между государственным переворотом и революцией не такая большая разница, как многим кажется. Граница между государственным переворотом и революцией весьма подвижна: и то и другое является способом насильственной смены политического строя. Речь идет лишь о локализации насилия — будет ли оно ограничено верхним эшелоном правящего сословия или «выпорхнет» из «властного гнезда», вовлекая в свою орбиту часть общества или в худшем случае все общество. Поэтому государственный переворот можно рассматривать как частный случай революции.

Именно отношение к революции в авторитарном государстве делит оппозицию режиму на два непримиримых лагеря — «системную» и «несистемную». Если оппозиция отрицает революцию или тем более полагает революцию недопустимой, значит, она не ставит своей целью приход к власти и поэтому в лучшем случае может считаться «оппозицией Его Величества», а в худшем — собранием пустых резонеров.

Отношение к революции — это лакмусовая бумага, по которой сегодня можно легко и безошибочно отличить действительную политическую оппозицию от суррогатной. Либо политическая организация признает революцию — и тогда она на практике является оппозиционной, либо она не признает революцию — и тогда ее оппозиционность носит условный характер. Все промежуточные формулы вроде «мы против режима, но также и против революции» являются лишь лукавыми метафорами, использование которых носит, как правило, конъюнктурный характер.

Это не значит, что оппозиция должна любить революцию, но это значит, что она не может игнорировать ее неотвратимость. Она не может обещать несбыточное и поддерживать иллюзию того, что у революции в России есть альтернатива. Такое поведение было бы нечестным по отношению к массам и в конечном счете только подрывало бы доверие с ее стороны по отношению к оппозиции.

Вопрос об отношении к революции является психологически трудным для российских элит, в том числе оппозиционно настроенных к существующему режиму. Даже те политические силы, вся деятельность которых на практике сводится к его дестабилизации и провокации революции, предпочитают публично открещиваться от нее или, по крайней мере, высказываться о ней весьма неопределенно.

К сожалению, многие люди искренне верят в то, что можно изменить сущность вещей, поменяв их название. Они думают, что если революцию назвать как-то иначе, то она ею перестанет быть. Однако проблема не исчезает от того, что о ней не говорят вслух. Революция, безусловно, является главным вопросом текущей политической повестки дня и будет оставаться таковым до того момента, когда наконец станет реальностью. Естественно, что вопрос о революции должен все время оставаться в центре политической дискуссии, а не уводиться стыдливо на ее обочину.

Есть две причины, по которым революция оказалась персоной нон грата в среде русской интеллигенции. С одной стороны, на оппозицию давит собственное «интеллигентское» подсознание, а с другой — оппозиция отчасти пытается так бороться с агрессивной официальной пропагандой, которая превратила революцию в синоним апокалипсиса.

Русскую интеллигенцию сначала так сильно перекормили романтикой революции, а потом так долго пугали повторением кошмаров революции, что у нее возникла острая негативная аллергическая реакция уже только на само слово «революция». Сегодня революция повсеместно воспринимается ею как абсолютное зло.

В подсознании российской интеллигенции уживаются два взгляда на революцию: «марксистский» — сводящийся к тому, что революция является «повивальной бабкой» истории, и «бердяевский» — состоящий в том, что революция является продуктом гниения старого общества и «карой» ему за его грехи. Но истина, скорее всего, находится посередине.

Революция — это действительно всегда продукт распада (гниения) старого общества, и в этом Бердяев прав. Но этот распад позволяет вырваться на исторический простор силам нового общества, и в этом прав Маркс. Вопрос лишь в том, есть эти силы в наличии или нет, какова их природа, насколько они продуктивны и перспективны?

Революция есть зло, как есть зло любая смерть. Но, если смерть дает простор новой жизни, то диалектически она становится добром.

Таким образом, вопрос о пользе или вреде революции в значительной степени оказывается внешним по отношению к самой революции и сводится к тому, сложились ли в обществе силы, высвобождение которых приведет к существенным социальным и политическим изменениям? Если такие конструктивные силы созрели, революция, какую бы цену за нее ни пришлось заплатить, оказывается исторически успешной. Если таких сил нет в наличии, то такая революция становится «майданом».

«Майдан» тоже может быть полезен, но его польза сопоставима с его вредом, а выигрыш зачастую никто, кроме тех, кто непосредственно пришел к власти, не замечает. Тогда через некоторое время вопрос о революции вернется в политическую повестку дня абсолютно в том же формате, в котором он стоял до этого.

Настоящим революционером в жизни оказывается вовсе не тот, кто с утра до вечера занят «подготовкой революции» (которую — скажу, забегая вперед, — подготовить невозможно), а тот, кто сосредоточен на развитии сил, с которыми связана перспектива и которые олицетворяют собой новое общество (не важно, как скоро оно обнаружит себя). Те же, кто хочет ускорить революцию в обществе, не созревшем для этого, являются не столько революционерами, сколько провокаторами, в конечном счете продлевающими жизнь режиму. Не надо делать за историю ее работу, но не надо полагаться на историю в том, что может сделать только само общество.

Революция — это явление объективного порядка, которое никакими субъективными усилиями нельзя искусственно вызвать к жизни. Существует широко распространенное заблуждение, что достаточно вывести на улицы миллион человек, чтобы случилась революция и «плохой режим» рухнул. Это красивая легенда, но проблема в том, что нельзя вывести на улицы миллион человек, пока «плохой режим» сам не позовет их на улицу, то есть пока не возникнет революционная ситуация. В истории посткоммунистической России единственная демонстрация, приближающаяся к миллионной отметке, была, как теперь выясняется, тайно санкционирована руководством ЦК КПСС. «Болотное движение» возникло в значительной степени под влиянием и с молчаливого согласия правительственных либералов в эпоху хлипкой «медведевской оттепели». Порядок здесь другой: сначала революционная ситуация — потом люди на улицах, а не наоборот.

Можно воспользоваться простой метафорой. Представьте, что революция — это спящий вулкан, а революционеры — обыватели, обитающие у его подножия. Живя на склоне вулкана, можно каждый день, как Сизиф, подниматься на его вершину, чтобы постучать по кратеру лопатой. Это можно делать в одиночку, можно привлечь человек сто родственников, можно собрать тысячу друзей. В конце концов, можно исхитриться и вывести на вершину миллион человек, сказав им, например, что там зарыт клад. Даже если все эти люди разом начнут стучать по вулкану своими лопатами, ему будет на это наплевать, он будет дымить, не обращая внимания на их суету. В какой-то момент вулкан, конечно, проснется и завалит своим пеплом и тех, кто стучал, и тех, кто не стучал, и тех, кто «стучал» на тех, кто стучал. Но он это сделает сам по себе, а не потому, что по нему бродил миллион неприкаянных людей.

Самый лучший «революционный сейсмолог» не сможет определить тот час, когда просыпаются вулканы (можно угадать, но это лучше удается людям искусства). Ленин за несколько месяцев до революции был уверен, что закончит жизнь в эмиграции. Белая эмиграция состарилась и умерла на Западе, так и не дождавшись Горбачева…

Ленин же сформулировал концепт «революционной ситуации», который сводится к известной триаде: паралич власти, активизация массы и ухудшение условий ее существования. Каждый из этих трех элементов далеко не прост в интерпретации, и о каждом можно говорить и писать бесконечно. Ограничусь тем, что скажу: ни одна революция не произойдет раньше, чем власть потеряет способность подавлять революционное брожение. Сначала «душа власти» покидает «тело власти», а уж потом начинается революция.

И напоследок полезно вспомнить практичный совет, данный О’Генри: «Спрос создать нельзя. Но можно создать условия, которые вызовут спрос». Так и с революцией: революцию сделать нельзя, но можно создать условия, которые вызовут революцию. Лучший способ ускорить революцию — подготовить вовремя замену существующему строю. Поэтому революционная партия — это не та партия, которая готовит революцию, а та партия, которая готовится к революции.

По ходу революции последние превращаются в первых. Есть определенная закономерность в том, что героями революции становятся постфактум. Революционная партия обречена оставаться маргинальной организацией до того момента, пока не начнется революционное движение. Размер черепахи, как известно, во многом зависит от размера аквариума, в котором она обитает. Нельзя ожидать, что в трехлитровой банке вырастет динозавр. Но не стоит также удивляться тому, что «черепашка», выбравшись из банки в пруд, начнет стремительно расти.