На закате своей политической карьеры президент России может вслед за королем Франции гордо сказать: «Государство — это я». Достигнув к концу пятого (формально — четвертого) срока правления Владимира Путина пика в своем развитии, созданная им на руинах ельцинской государственности политическая система исторически исчерпала себя. Однако в полном соответствии с законами диалектики ее расцвет является одновременно кульминацией битв вчерашнего дня и прологом сражений дня завтрашнего. Стабильность путинской России обеспечивается сегодня в конечном счете временным равновесием восходящего и нисходящего исторических потоков. За монотонно-барочным фасадом режима спрятаны эклектика, борьба противоположных тенденций, стилистическая межполосица. Это «путинский постмодерн» — высшая и последняя стадия развития посткоммунистического неоимпериализма.

В России без лишнего шума происходит смена политических эпох, подводящая черту под контрреволюцией, сохранившейся в исторической памяти под ником «Крым наш» или «русская весна», и осуществляется плавный вход в новый исторический цикл, длительность которого сегодня трудно предугадать.

Путинский постмодерн — это время, когда ничего исторически значимого уже не происходит и в принципе происходить не должно. Он находится «по ту сторону истории» как венец эволюции и высшее политическое совершенство, любые дополнения и поправки к которому способны лишь разрушить с таким трудом достигнутую гармонию. Качественное развитие при таких условиях невозможно, допустимо лишь накопление количественных изменений в духе борьбы лучшего с просто хорошим.

В таком состоянии система может находиться очень долго. В этом смысле путинский постмодерн похож на «нехорошую квартиру» из булгаковского романа, где время останавливается, а стены реальности раздвигаются. В окружении Путина, как и в окружении Воланда, видимо, считают, что «праздничную полночь иногда приятно и задержать». Поэтому, несмотря на отсутствие у жильцов этой «квартиры» исторических перспектив, внутри нее мистическим образом вполне может уместиться целая эпоха длиною в несколько поколений.

Стабильность этого дивного нового мира так же иллюзорна, как иллюзорна стабильность шарика, застывшего на вершине параболы в ожидании появления силы, готовой столкнуть его вниз. Новая эпоха будет длиться ровно столько времени, сколько потребуется, чтобы сформировались объективные и субъективные предпосылки рождения этих сил.

Пожалуй, нет более точной исторической аналогии для современной России, чем аналогия с «николаевской Россией» (имея в виду, конечно, Николая I, а не Николая II), весьма, кстати, неоднозначной эпохой в истории России, оставившей отнюдь не только рубцы на ее теле (сошлюсь в качестве авторитета на такого беспристрастного знатока русской истории, как Ричард Пайпс, посвятивший одну из своих последних работ вкладу графа Уварова в развитие русской государственности).

Сегодня, когда изумленные Европа и Америка склоняются в реверансе перед возродившейся из небытия военной мощью нищей и слабой (по европейским понятиям) России, Владимир Путин может с полным правом повторить сказанные в годы расцвета николаевского царства слова другого графа — Бенкендорфа: «Прошлое России было блестяще, ее настоящее более чем великолепно, а что касается ее будущего, оно превосходит все, что может представить себе самое смелое воображение». Кажется, что еще никогда с момента распада СССР Россия так прочно не стояла на ногах.

И правда, если не пытаться принимать желаемое за действительное, то следует признать, что авторитарному политическому режиму, установившемуся в России, сегодня ничего непосредственно не угрожает — ни внутри страны, ни извне. Нет ни одного процесса, который, развиваясь свободно и последовательно, создавал бы прямую угрозу Кремлю. Нет ни одной альтернативной политической силы, которая, действуя свободно и без ограничений, могла бы заявить сегодня свои права на власть как представитель всего общества, а не какой-то его изолированной части (секты). В принципе этот режим вполне мог бы позволить себе и роскошь демократического правления, если бы не опасался долгосрочных последствий.

Для Владимира Путина в данный момент не существует политически невозможного. Он может объявить Россию монархией и назначить себя царем, он может разогнать парламент и поставить на его место назначаемый им Госсовет, он может неожиданно начать войну, послав войска за тридевять земель, и так же внезапно ее закончить, он может арестовать любого члена правительства и даже все правительство сразу — ничто из этого не приведет страну ни к «цветной», ни к какой-либо другой революции.

Однако перспектива становится менее радужной, когда от непосредственных угроз мы переходим к угрозам опосредствованным и отдаленным. Две тенденции, хоть и не оказывающие прямого воздействия на политическую ситуацию в России в данный момент, но чреватые непредсказуемыми последствиями в отдаленном будущем, не дают власти спать спокойно: ухудшение состояния экономики и деградация бюрократии. И то и другое само по себе никакую революцию вызвать не может, а лишь создает общий негативный политический фон.

Если бы власть могла себе позволить просто игнорировать этот негативный фон, то его воздействие на политическую обстановку в России еще долго не имело бы прикладного значения. Но власть психологически не готова так рисковать и пытается отвечать превентивно. В этом и заключена опасность, потому что именно ответные действия власти на «слабые возмущения» создают наибольшую угрозу стабильности режима. Аналогичным образом неадекватная реакция иммунной системы на небольшую инфекцию способна создать больше проблем для организма, чем сама эта инфекция.

Власть теперь похожа на борца, который, спихнув всех противников с ковра, в одиночестве борется там сам с собою. Она, как двуликий Янус, является и охранителем, и революционером. Это свидетельствует о том, что Россия переживает сегодня переходную эпоху. Но «переходность» обычно понимается упрощенно — как процесс, как целенаправленное движение от одного к другому. На самом деле «переходность» — это состояние, главное в нем — сосуществование параллельно старого и нового, их сложное и достаточно органичное взаимодействие внутри единого целого.

При этом зачастую то, что выдает себя за новое, является до неузнаваемости перелицованным старым. И наоборот: по-настоящему новое может долгое время рядиться в лохмотья старого, защищая себя при помощи исторического камуфляжа. Линия фронта между новым и старым проходит вовсе не по линии разлома «власть — оппозиция (как системная, так и несистемная)». Очень часто и власть, и оппозиция в одинаковой степени олицетворяют собою старый мир (как довлатовские «коммунисты» и «антикоммунисты»). Новое появится на свет как «третья сила», как альтернатива существующей власти и оппозиции ей. По всей видимости, ожидание этой «третьей силы» и будет составлять основное содержание всей предстоящей эпохи.

Вопреки распространенному мнению, власть достаточно чутко реагирует на изменение «политического фона», режим приспосабливается к новым историческим условиям и разнообразит свое политическое меню. Те, у кого скопились определенные «инерционные» ожидания в преддверии нового политического цикла, кто ждет от Путина прямолинейных действий, кто полагает, что новый «план действий» станет калькой предыдущих политических кампаний, могут оказаться разочарованными.

У Путина, похоже, более серьезные амбиции, чем просто желание «подольше» побыть у власти. Он хочет сделать созданный им режим политически «бессмертным», он хочет обеспечить преемственность политики в случае ухода из власти, он хочет застраховать себя и свой клан от политических рисков на длительную перспективу. Для этого ему мало подписать очередной политический «брачный контракт» с избирателями — ему нужно жениться на России по любви. А это уже совершенно другая игра.

Путин хочет продолжать пользоваться всеми теми преимуществами, которые дает ему «мобилизационная политика», рожденная из контрреволюции 2013—2014 годов, и одновременно хочет избавиться от тех ограничений, которые мобилизационная повестка накладывает на деятельность его администрации. Ему хочется воссоздать СССР, одновременно снизить градус конфронтации с Западом до комфортного уровня и восстановить диалог с элитами. Он намерен, как и прежде, полностью контролировать общество при помощи мощнейшего репрессивного аппарата, но при этом он желал бы видеть в лице «придушенного» им общества «партнера», на поддержку которого в критической ситуации можно рассчитывать.

Не вызывает сомнений, что одной из задач новой кремлевской администрации является расширение социальной базы режима за счет возвращения лояльности «образованного класса». Власти надоело стоять на одной ноге в «позе цапли», опираясь преимущественно на поддержку маргинальных «черносотенных» элементов. Она хочет как можно быстрее повысить свою устойчивость, опустив затекшую вторую ногу, и с этой целью, не прекращая репрессий, начинает активно заигрывать с общественностью, посылая ей весьма смутные, но обнадеживающие сигналы.

Все это придает политике Кремля отчетливо выраженный эклектичный и даже параноидальный характер. Одной рукой режим продолжает завинчивать гайки, раскручивая маховик террора (все более напоминающего внешне «чистки» 30-х годов прошлого века, но пока не дотягивающего до них по масштабу). Другой рукой режим рисует перед обалдевшим обывателем радужные перспективы грядущей «оттепели» и даже разрядки, имитируя подготовку каких-то глобальных и сверхъестественных реформ (с помощью различных демократических симулякров). При этом новая политическая риторика накладывается на старую политическую практику как дешевый «новодел» на древние фрески. Стоит только колупнуть верхний слой политической краски, и старые художества тут же явятся на свет Божий.

Россия сегодня напоминает бронепоезд, который пытается двигаться сразу по двум разбитым колеям. Здесь все смешалось — пытки в тюрьмах и заигрывание с интеллигенцией, бомбежки Алеппо и флирт с новой администрацией Трампа, расставание с «питерским» кланом и возвышение Сечина. Это мир политической эклектики, сколотый Путиным как булавкой, на которой все пока только и держится. Потребуется немало времени, пока лоскуты соединятся во что-то цельное и органичное, что может быть жизнеспособным без булавки…