В 2011—2012 годах в России произошла очередная революция, которая внешне ничем особенным не закончилась, а на самом деле круто поменяла курс русской истории. Правда, совсем не в том направлении, на которое рассчитывали революционеры. Тогда все смешалось в русском доме. Крестьяне окопались в Кремле, а интеллигенция подняла настоящее крестьянское восстание на Болотной площади. Это был бунт — беспомощный и бестолковый. Это было движение, возникшее из самых глубин русского среднего класса, которое боялось собственной тени и от страха громко кричало. У него не было ни своих лидеров, ни своего голоса. Но даже этот младенец успел испугать царя Ирода и спровоцировать «великую русскую контрреволюцию».

У нового общественного движения были две эмоциональные константы: нелюбовь к Путину и боязнь революции. При этом движение было чуждо как Кремлю, так и его главному оппоненту в прошлом — «несистемной» оппозиции. Это движение вышло из старого общества, но уже ему не принадлежало. На первых порах оно наивно полагало, что избежать революции можно, «напугав» власть самим фактом своего появления на свет. Поэтому его заботил не столько качественный, сколько количественный рост — мы тем ближе к цели, чем больше людей выйдет на улицу.

Однако движение опоздало со своими страхами. Революция давно уже шла (она, собственно, не прекращалась к тому времени более двух десятилетий, то затухая, то разгораясь вновь), просто не все умели ее разглядеть. Революция — это не событие, а процесс. Она начинается задолго до того, как толпы погромщиков выходят на улицы, а жандармы, переодевшись, разбегаются кто куда. Революция начинается с разложения общественных устоев, прежде всего — морали и права, которое превращает общество в стадо. Она никогда не случается в одночасье: сначала долго-долго тлеет «под землей», как торф, потом показывается на поверхности языками пламени и, наконец, занимается верховым пожаром. Поздно бояться революции, когда лес уже горит.

К сожалению, никто не может ни начать, ни остановить революцию по своему усмотрению. Она возникает сама по себе как естественная реакция на переполнение общества социальными шлаками. Но уж если она началась, то будьте уверены — дойдет до конца, пока весь лес не выгорит дотла. Революцию нельзя победить, ее можно только возглавить, чтобы хоть как-то смягчить ее ужасающие последствия. Сделать это может либо сама власть (что позже и случилось), либо это придется сделать движению, хочет оно этого или нет.

К такой перспективе движение было очевидно не готово и потому проиграло. Те, кто выводил людей на улицы, и те, кто сам выходил на улицу, не представляли толком, зачем они туда шли, будучи движимы более чувством, чем разумом. С каждым днем все острее ощущался программный вакуум, который приходилось заполнять музыкальными паузами. Можно, конечно, было организовать митинг-концерт, но нельзя было приходить в политику как на концерт. Когда «великий немой» заговорил, вдруг выяснилось, что он напрочь забыл текст. Среднему классу оказалось нечего сказать в свою защиту, и это с каждым днем становилось все большей проблемой.

В смятении движение зацепилось за повод — нарушения на выборах в Государственную думу — как за причину. Но это была не причина, а всего лишь одно из следствий. Ведь дело вовсе не в том, что парламент был избран нечестно, а в том, что у него не было никакой власти, как не было никакой власти и у тех судов, которые рассматривали жалобы на нарушения во время выборов. Совершенно очевидно, что выборы в посткоммунистической России — это всего лишь «индекс наглости», суммарный показатель того, что считает возможным себе позволить власть по отношению к обществу. Эмоции мешали движению увидеть главное, отделить зерна от плевел.

Дело в конечном счете было не в Путине — в России были правители и хуже. И тем более дело было не в том, что власть узурпирована, — в России никогда не было демократии, чтобы так сильно о ней сокрушаться. Дело было в том, кем она узурпирована. На излете первого десятилетия XXI века в России развилась «атипичная патология», некая «вторичная» проблема, которой не было в другие времена, — сплошная криминализация государства и общества, ставшая следствием сращения правоохранительных органов и организованной преступности. Такой преступной власти в России не было как минимум со времен Смутного времени.

Произвол, коррупция, организованная преступность — раковая опухоль, которая обессмысливает любые экономические и политические начинания. С этим были согласны даже самые умеренные из умеренных. Что толку бороться за демократию и права человека, когда воспользоваться ими могут только бандиты и прикрывающие их «силовики». Какая польза вообще от самых лучших законов, если практическое значение имеют только понятия. Прежде чем решать какие-либо другие политические задачи, в России необходимо было провести сплошную декриминализацию.

Тогдашний дискурс об экономическом росте, политических реформах и развитии конкуренции напоминал странный консилиум у постели умирающего больного. Пациент хрипит и задыхается, а профессора с умным видом обсуждают, как избавить его от сезонного авитаминоза. Именно тогда сформировался феномен Навального, который становился с каждым днем все более популярен именно потому, что говорил о том, что реально волновало массу, индифферентную к либеральным ценностям интеллигенции.

Ненависть к ворам, прикрытым государственными «крышами» всех мастей, была тогда и, возможно, сегодня остается объединяющим русских людей дифференциалом истории, который сплачивает все слои русского общества, от землепашца до академика. Лозунг «чекисты всех достали» стал для России эпохи «болотного восстания» паролем, по которому отличали «своих» от «наших». Общественный запрос на самом деле был давно сформирован, дело было за ответом, которого так и не прозвучало. Вместо него лидеры движения спели хором гимн демократии. И только голос Навального звучал не в унисон, поэтому он и стал со временем единственным бенефициаром тех событий.

Движение быстро «сдулось». Графическое отображение динамики уличной активности было похоже на питона, заглотившего «бандерлога», — спереди и сзади плоско, а посередине выпуклость. Народ появился на улице ниоткуда и растворился в никуда. Еще вчера на улицах бурлила жизнь и вскипали надежды, а поутру разочарованными почувствовали себя даже те, кто не был очарован.

Глядя на неумолимо пустеющие площади, обескураженные обыватели испуганно спрашивали друг друга: «Что это было?» Была ли автоматная очередь массовых митингов точкой отсчета в формировании нового «гражданского общества» или предсмертной судорогой старого «демократического движения»? Конечно, это не было ни тем ни другим.

Оглядываясь назад, можно с уверенностью сказать, что у тогдашних оппонентов Кремля не было никаких оснований рассчитывать на скорые перемены, тем более в лучшую сторону. Рано наступивший кризис движения означал, что рухнула «политическая пирамида», в основании которой лежали заблуждение и романтизм. Что, собственно, произошло на самом деле? У всех на глазах с оглушительным треском лопнул пузырь под названием «либеральный проект Дмитрия Медведева». Потрясенные обманутые вкладчики вышли на улицы Москвы. Власть в ответ пообещала всех поставить «в очередь».

Но постепенно страсти утихли, люди свыклись с поражением. Это была странная попытка организовать «революцию» (как бы ни открещивались от этого термина и те, кто выходил на улицу, и те, кто их оттуда сгонял, но от него никуда не деться) при отсутствии революционной ситуации и при декларируемом неприятии самой идеи революции.

Поскольку поводом для протеста стала фальсификация результатов выборов в парламент (неважно, насколько она была существенной), это предопределило основные лозунги митингующих: роспуск думы, перевыборы, политические и конституционные реформы. Но, положа руку на сердце, надо признать, что фальсификациями русский народ не удивишь: у него других-то выборов никогда и не было. Достаточно «пробежаться» по «веховым» кампаниям эпохи посткоммунизма. Был ли честным референдум 1991 года о сохранении СССР, на котором за полгода до распада страны за ее сохранение высказалось 76,4 процента голосовавших? Был ли честным референдум 1993 года по Конституции, проведенный на фоне дымящегося парламента? Были ли честными перевыборы в 1996 году еле живого Ельцина? Были ли честными выборы президента в 2004 и в 2008 годах, когда не было никаких наблюдателей и рисовать можно было все, что угодно? Однако массовых протестов ни одна из этих фальсификаций не вызвала. В России пока еще не настолько доверяют демократическим институтам, чтобы выходить на улицу только из-за ущемления своих политических прав. Нужно нечто более глубокое, чем политика.

Людей могло вытолкнуть на улицу чувство острой социальной несправедливости, возмущение полицейским произволом, ненависть к казнокрадам. Но эти мотивы были в значительной степени проигнорированы самовыдвиженцами от «оппозиции», многие из которых увлеклись чистой политикой, спорами о фальсификациях, призывами к политической и конституционной реформам. Произошел разрыв между лидерами и участниками протестов. В основной своей массе люди собрались на площадях не рассуждать о пользе демократии, значимости общечеловеческих ценностей и достоинствах мажоритарной и пропорциональной избирательных систем. Как и четыреста лет назад, они вышли, требуя выдать им ненавистных бояр, наказать татей и угомонить стрельцов. А на глазах у них ораторы четыре месяца одного за другим ели политических чижиков.

Протестное движение на первом этапе оседлали попутчики. Когда на трибуну стали выходить дедушки и бабушки русской демократии, чтобы договорить свои старые речи о свободе, интерес собравшихся к происходящему стал таять на глазах. Были ораторы, которых толпа и вовсе мало отличала от тех бояр, которых она мечтала увидеть «на дыбе». Не найдя того, что искал, народ начал расходиться по домам, затаив досаду и искоса поглядывая в сторону Навального как на единственную альтернативу власти.

Все остальные погрузились в пучину выяснения отношений друг с другом и занялись поиском «идеальной программы», которая должна была всех объединить. Увы, такой программы не существовало, а если бы она и была, то в нее никто бы не поверил. Восстание «декабристов XXI века» было обречено на провал. Его миссия свелась к тому, чтобы разбудить интернет — этого «сетевого Герцена» нашего времени. Интернет развернул агитацию и пропаганду и родил Навального.

Движение остро нуждалось в новых организационных формах, в основании которых лежала бы мода на аскезу. С коррупцией и криминалом не борются в модных ресторанах и на фешенебельных курортах, в перерыве между светской тусовкой и офисным корпоративом. Должно было прийти поколение, способное голодать за идею, а не выпивать за нее.

По итогам активной фазы протеста, которая продолжалась, то разгораясь, то затухая, до конца лета 2012 года, стало очевидно, что для руководства движением нужны новые лидеры, принадлежащие к другому политическому поколению, не успевшему проявить себя в 90-е годы. Также стало ясно, что на улицах нужно говорить не о реформах, а о «преступлениях режима» — о казнокрадстве, о произволе, о продажных судах и т. д. Реформы должны обсуждаться в закрытых помещениях и в узком кругу ограниченных наличием конституционного сознания людей, и лишь для того, чтобы в подходящий момент уже после победы революции положить карту на стол истории. Эти два примитивных, но весьма важных урока усвоил только один из лидеров протеста — Навальный.

В тот момент между собой схлестнулись «советская архаика» и «либеральный постмодернизм». Россию заполонили вечно вчерашние (если не позавчерашние) люди, застрявшие в «золотом веке» советской цивилизации — брежневских 70-х, которых распирало от вовремя не реализованных амбиций. Их было много, и каждому из них снился свой персональный «советский» сон: кому — империя, кому — равенство в бесправии, а кому — бесправие без равенства. Именно в этот момент, когда значительная часть среднего класса почувствовала острую аллергическую реакцию на вдруг вылезший из щелей прошлого и заполонивший все вокруг «совок», на политическом горизонте появился Навальный и «открыл форточку».

Навальный своим успехом продемонстрировал, что в России к политической жизни просыпается поколение, сознание которого свободно от ностальгических «совковых» стереотипов, и что это поколение хочет оформить Россию по-своему — повеселее и повыразительнее. По сути, Навальный заново похоронил «советский уклад», он сделал его смешным. Теперь «скучного» Путина можно было любить только за деньги. Он больше не был cool. Переменчивое сердце общества было отдано другому герою.

В принципе мавр Навальный сделал свое дело и на том этапе мог уже уходить. Но он, конечно, никуда не ушел, потому что стал не столько оппозиционным политиком, сколько законодателем политической моды. И если оппозиционного политика можно закатать, раскатать, оболгать и так далее, то что делать с модой, не знает никто.

Сила Навального не в том, что у него какая-то особо ценная программа, он популярен не потому, что все поверили, будто он самый честный, за ним идут не потому, что он самый умный. Он учит людей не думать, а дышать. Естественно, что в стране, где главным дефицитным товаром является свежий воздух, продавец воздуха становится самым востребованным человеком.

Поэтому власти так трудно «опорочить» Навального — ни спирт его не берет, ни дрова. В общем и целом людям уже все равно, какой на самом деле Навальный, им важно то, что он для них делает. Люди не хотят закидывать камнями человека, который подает свежий воздух в подводную лодку, которая давно утонула.

По-настоящему власть испугалась тогда, когда пик уличных протестов уже прошел. Осознание серьезности проблемы пришло после выборов мэра Москвы, на которых столица отвесила Кремлю пощечину. Московские выборы стали «отсечкой» для власти, серьезно озадачив ее, — это была не столько политическая победа Навального, сколько психологическое поражение Путина. Они обозначили тот рубеж, после которого возникает стойкое отторжение власти массовым сознанием. Подобный рубеж советская власть прошла в 1987 году после знакового Пленума ЦК КПСС, на котором московский партийный лидер Борис Ельцин путано и невнятно озвучил свое новое политическое кредо.

После этого было много разного — опала и смятение смутьяна, его раскаяние, падение с моста и даже запой. Но эти события ничего уже не могли изменить в ходе истории. Выступление Ельцина раскололо эпоху, и Горбачев на полном ходу рухнул в образовавшуюся щель. В течение последующих полутора лет Горбачев начисто растерял всю ту поддержку, которую получил после своего триумфального входа в политику, а Ельцин сделал первые шаги в легенду.

Навальный после поражения протестного движения стал играть в жизни посткоммунистической России ту же функциональную роль, которую Ельцин играл на излете советских 80-х, — он раздвигал горизонты. Был ли Ельцин менее однозначной фигурой, чем Навальный? Вряд ли. Был ли Горбачев более неприятен обществу в тот момент, чем Путин сегодня? Сомнительно. Но Ельцин стал тем человеком, который открыто отверг «совок». Поэтому общество, готовое внутренне к тому, чтобы из этого «совка» выпрыгнуть, Ельцина поддержало и отвернулось от еще вчера симпатичного ему Горбачева, не вписавшегося в им же обозначенный новый политический стиль.

Навальный стал воплощением скрытых ожиданий поколения, перешагнувшего советский Рубикон, зато в глазах Кремля он выглядел демоном революции. Власти казалось, что, нейтрализовав его, она снимет революционную угрозу. Это был очень наивный взгляд на вещи. Навальный не писал сценарий русской революции, он лишь его озвучивал. Он не виноват в том, что вселившийся в него дух оказался столь революционным. Какое время, такие и песни. Может быть, в другое время Навальный стал бы покорителем космоса или, по крайней мере, Кавказа.

Кремль оказался перед сложным, хотя, может быть, и надуманным выбором. Его обитатели чувствовали, что им уготована печальная судьба их предшественников, которые, потеряв популярность, в конце концов теряли и саму власть. Нужно было или смириться с этим, прожив тусклую и унылую жизнь под натиском рвущейся наружу революции, либо переломить ход истории и возглавить самим эту революцию, превратив ее в контрреволюцию. Может быть, если бы не было «болотного движения», то не было бы и Навального, а если бы не было Навального, то не было бы русско-украинской войны и всего того, что впоследствии получило название «русская весна». Мало кто верил тогда в способность Путина изменить направление движения русской истории, но оказалось, что нет ничего невозможного для человека, загнанного в угол.