Глава 4

Внутреннее управление. Несостоятельность программы

I

Что касается предстоящих реформ, то, говоря откровенно, Павлом был заготовлен в момент получения власти лишь проект военной реорганизации. Плохо задуманный в своем целом и недостаточно изученный в подробностях, этот плод его измышлений – или внушений Петра Панина – был доведен до достаточной степени если не совершенства, то зрелости; но, в виде намерений, неопределенных планов и неясных мечтаний, Павел прибавлял к нему очень честолюбивую программу. Определенным в ней было только одно – это твердое желание все изменить, и этого оказалось для него достаточным, чтобы явиться в роли всеобъемлющего преобразователя. Мы увидим, как и с какими результатами.

Для страны, обязанной Екатерине таким усилением могущества и престижа, царствование ее, по выражению, ставшему с недавних пор общераспространенным, было периодом осуществлений. Подготовленные Алексеем Михайловичем, резко проведенные его сыном, основы новой политической и социальной жизни, приближавшейся к западным образцам, медленно направлялись при Елизавете к известной законченности. Их процветание мать Павла поставила себе главной задачей. Она не старалась вводить в это наследие слишком много других преобразовательных начал. В этом отношении она доводила свою предусмотрительную сдержанность до того, что отрешалась от своих личных намерений и стремлений. Осуждая в теории крепостное право, она на практике оставила его неприкосновенным; она даже усилила его, призвав владельцев крепостных к роли правящего класса. Это произошло потому, что, кроме них, она не находила никого, из кого можно было бы образовать общество в широком смысле слова.

Она, конечно, не думала, чтобы такое положение вещей могло оставаться вечным. Она приложила все старания к образованию третьего сословия, но вовсе не думала, что, даже в такой молодой стране, можно все сделать сразу. Она оставляла известную долю будущему и отваживалась на новшества лишь понемногу и в форме зачатков, которые должны были затем, в свою очередь, медленно совершенствоваться, применяясь к среде, куда она их вводила, и идя в уровень с ее развитием. Она была решительной оппортунисткой, выказывая также, особенно во второй половине своего царствования, постоянное стремление щадить эту «chair vivante», над которой она знала, что работает. Таким образом, она и распределила на двадцать один год проведение огромной административной реформы, намеченной в 1775 году. Устройство пятидесятой губернии – Слонимской, – явившееся следствием нового разграничения областей, относилось уже к 8 августа 1796 года.

Она, без сомнения, могла бы сделать больше и лучше, если бы ей не мешала несчастная любовь к тщеславию и еще больше страсть к авантюрам, которой обязана, правда, началом своей необыкновенной судьбы. К ее несчастью, она слишком долго царствовала. К концу жизни, состарившись и имея плохих сотрудников, она утратила вместе с чувством меры и должное понятие о равновесии. Обнаружилось все возрастающее несоответствие между непрерывными новыми начинаниями, в которые она давала себя завлечь, и действительными силами страны, которые при этом растрачивались и отвлекались от своей прямой работы. В то же время административный аппарат, после долгого действия под регулярным управлением ее очень сильной и вместе с тем мягкой руки, попавшей теперь в напряженную работу, и другие руки, менее опытные, портился: хищения и всякого рода злоупотребления в военном ведомстве, наличный состав которого существовал только на бумаге; полная дезорганизация во флоте, в котором сохранились лишь остатки эскадры, гнившие в портах; более одиннадцати тысяч дел, застрявших в Сенате; беспорядок, произвол и нищета повсюду. И тем не менее в то время, когда Зубов не мог придумать другого средства помочь финансовой нужде, как перелить медную монету, повысив ее номинальную стоимость, его покровительница затеяла экспедицию в Персию и делала вид, что подготовляет вмешательство, направленное против революционной Франции!

Однако ответственность за окончательный итог нельзя взвалить на одни ошибки и слабости государыни. Причину этого нужно искать глубже. Роковым было то, что брошенные раньше времени и неудачно в современную цивилизацию и мировую политику, без соответствующих материальных и моральных средств, Россия и ее руководители, как это еще и теперь с ними случается, временами не могли справиться с непосильной тяжестью возложенной на них задачи, и действительность на мгновение вознаграждала себя за их слишком высокомерные мечты. Этого-то и не сумел понять Павел, прирожденный идеалист, что и было его первой и самой главной ошибкой.

Было бы простительно, не выступая слишком непочтительным судьей царствования своей матери, в общем славного и производительного, по крайней мере, сознать необходимость исправления, в пределах возможного, его ошибок. Он считал все возможным, а именно все сделать сразу и все исправить, – силой того абсолютного идеала, который он носил в себе, противопоставляя его решительно всему существующему. Не довольствуясь устранением неудобств и опасностей положения, в котором он нашел государство, он хотел при помощи полного разрушения, производимого день за днем, изменить самые основания политического и социального устройства, продукта многовековой органической работы.

Он приступил к делу, как те работники, которых весь свет видел за несколько лет перед тем во Франции, проявляя то же пренебрежение обстоятельствами, ту же смесь отчасти правильных идей и неизменно ложных расчетов, то же слепое увлечение и весь свой темперамент, который известен. Последствием, как и там, оказалась катастрофа. Огромное количество законов и указов, прежние, уже устаревшие, проекты или поспешные импровизации и внушения последней минуты, точно содержимое ящика Пандоры, вихрем пронеслись над бедной Россией, внезапно, без всякой заботы о необходимости постепенности и о неизбежных трудностях их проведения в жизнь. Заступив место одного из величайших артистов в деле управления, Павел никогда не подумал о том, что это управление есть искусство. Нельзя сказать, что у Павла не было известной системы в его выдумках; но не в этом был недостаток и современных ему западных революционеров. В применении их восточный соперник выказал даже известную методу. Это можно было наблюдать раньше появления Гамлета при различных проявлениях безумия. Систематически все ломая и постепенно переходя от недостаточно оправданного разрушения к еще менее обдуманному созиданию, он из затруднительного положения, в котором находилась страна, привел ее на край бездны.

Его главные усилия были направлены на военное дело, и результаты их мы рассмотрим отдельно. Но он пробовал резко изменить и улучшить все остальное, и это, прежде всего, привело к обнаружению, и даже усилению, недостатка находившихся в его распоряжении всякого рода средств, что некоторым из его предшественников удавалось замаскировать и даже возмещать до известной степени превосходством своего гения или своей энергией.

II

Не жалея самого себя, Павел стремился сообщить всем своим сотрудникам снедающую его жажду деятельности. Но прежде всего надо было привести в движение главное колесо правительственной машины – Сенат. Однако, даже вставая до рассвета или устраивая свои заседания еще в другие дни сверх назначенных для собраний, что было предписано указом, сенаторы все-таки не могли ликвидировать огромного количества запущенных дел, которыми были завалены. Работы у них было слишком много, так как на их обязанности лежало более или менее все. Несмотря на различные преобразования и на то, что это высшее собрание уже не носило больше характера правящего учреждения, который хотел ему придать Петр Великий, оно было завалено массой обязанностей, плохо разграниченных, крайне непостоянных, но всегда бесконечно сложных.

Павел, по-видимому, намеревался ограничить его деятельность исключительно судебной ролью, что развивалось уже целое почти столетие. В смысле управления он не допускал разделения. Поэтому он решил, что уголовные процессы, с их следствиями, должны быть переданы из заваленного ими второго департамента в четвертый и пятый, деятельность которых до тех пор была исключительно административной. В то же время он учредил три временных департамента, которые должны были также заняться судебными делами. Он везде увеличил личный состав канцелярий, но не сумел придать и этой реформе, так же как и другим, твердое направление, ясно продуманное и систематически выполненное.

Производя следствия и разбирая процессы, сенаторы продолжали в то же время управлять то тем, то иным, в зависимости от случайно розданной работы, которая, постоянно меняясь, исключала из их ведения одно, чтобы дать другое: так, например, им было поручено на некоторое время управление государственным коннозаводством!

С другой стороны, не хватало людей для увеличения состава служащих. Специальная школа, названная юнкерской, комплектовавшаяся из детей дворян, должна была их подготовлять. Воспитанники стали прибывать в огромном количестве. Проводившаяся в то время военная реформа вызывала в этой среде общий отлив к гражданской службе. Но однажды Павел заметил тревожные недохватки в составе своей армии. Не оказывалось молодых людей, добивавшихся чести носить эполеты.

– Куда, черт, они деваются?

– В юнкерскую школу, ваше величество.

– Но их должно быть там только пятьдесят…

– Их четыре тысячи пятьсот!

Все лишние были отосланы указом в полк; но, вечно заваленный делами, сгибавшийся под их бременем, Сенат не стал от этого лучше работать.

Медленность в разбирательстве дел, эта ужасная волокита, являющаяся веками предметом непрерывных жалоб, происходила и там, как везде, от беспорядочного состояния законодательства. Предпринятый Екатериной в ее знаменитом «Законодательном собрании», оставленный и затем вновь принятый с помощью новой «Комиссии», великий план составления Свода законов, с которым Северная Семирамида надеялась связать свое имя, еще даже не начал приводиться в исполнение. Павел вообразил, что извлечет больше пользы из этого учреждения, изменив только название, под которым оно до тех пор существовало. «Законодательная комиссия» стала «Комиссией для составления новых законов», и нетрудно угадать, что от этого она не стала лучше работать. Сын Екатерины, как мы знаем, не получил никакого юридического образования. Поэтому он не знал, что в основании всякой продуктивной работы в этом смысле должны лежать глубокое знание местного законодательства, и ее точкой отправления должен быть общий план. Этот план и теперь еще изучается в России!

Не имея в этом отношении другого руководителя, кроме чувства, часто верного, но которое не могло заменить направляющей идеи, Павел, кроме того, не хотел отказываться от прерогатив правительственной власти. Однажды приговор, наложивший одно и то же наказание за разные преступления, открыл ему отсутствие принципа постепенности в существующем законодательстве, и тотчас же он отдал приказ, чтобы реформа этой части уложения о наказаниях была произведена раньше всякой другой. На другой день запиской, отосланной в шесть часов утра, он изменял это решение, приказав прежде всего произвести ревизию существующего судопроизводства. Его внимание было в промежутке привлечено задержкой в решении одного незначительного процесса. В другой раз последний из серии его генерал-прокуроров, Обольянинов, обратился к секретарю канцелярии, Безаку, со следующими словами:

– Нам бы нужен был через двадцать четыре часа проект какого-нибудь закона, устав, статут, все, что хотите. Государь скучает, не имея возможности заниматься маневрами по случаю дурной погоды… Чтоб было готово к завтрашнему дню!

С помощью одного еще незначительного в то время канцелярского служащего, которому в следующее царствование предстояло большое будущее, Сперанского, и кучи старых книг, брошенных где-то на чердаке Григорием Орловым, Безак принялся за работу, и Павел в назначенный час нашел на своем рабочем столе «Коммерческий устав Русского государства». Он его одобрил, поздравил прокурора и щедро наградил всю канцелярию; но труд этот никогда не только не был приведен в исполнение, но даже опубликован.

Давая такое применение талантам своих сотрудников, русский Солон приводил их в замешательство некоторыми замечаниями, которые, как это ни странно, его защитники отметили как достойные нашего внимания.

«Вот ваш закон!», – сказал он, ударив себя в грудь, одному из своих приближенных, осмелившемуся возразить на одно из его распоряжений и почтительно указать на его незаконность. И урок этот не пропал даром. Председатель второй законодательной комиссии, на обязанности которой лежало ревизовать работу первой, князь Гавриил Гагарин, высказал следующее справедливое суждение:

– Зачем? раз государь делает, что хочет!

В деле пастора Зейдера, как и в деле братьев Грузиновых, мы действительно видели проявление этой изменчивой воли. Можно привести массу примеров аналогичного вмешательства государя, заменявшего своими личными требованиями требования судебника и своим собственным решением решение судей. И эта судебная власть была из самых фантастичных: за одинаковые поступки приказывая предать виновных суду, Павел заранее их приговаривал в одном случае к кнуту и каторжным работам, в другом только к шестинедельному заключению в крепость.

Подобные его поступки порождали в причастной к делу среде такое настроение умов, которое не могло способствовать рвению законодателей.

Поэтому к концу царствования «Комиссия для составления новых законов», хотя и имела в своей среде выдающегося юрисконсульта, Поленова, принесла очень скромные результаты, в которых, сверх всего прочего, выяснялось отсутствие всякой ориентировки в ходе дела: семнадцать статей, касающихся судопроизводства, девять статей об уделах и тринадцать об уголовных законах.

III

Еще сильнее восстал Павел против двух принципов, лежавших в основании политической организации государства. Петр Великий учредил сословное управление на коллегиальной основе. Его правнук решился заменить его рядом служащих, из которых каждый в отдельности был бы ответствен перед императором. Личный элемент наверху: министр должен занять место коллегии; бюрократический принцип внизу: свободное пополнение штатов, изгоняющее сословный элемент.

Если бы эта реформа была хорошо задумана и разумно применена, она явилась бы своевременной, и Павел в этом отношении докончил бы только начатое. Уже при Екатерине коллегиальная система начинала разлагаться, медленно, но неотступно подрываемая значением, приданным начальникам некоторых департаментов. Стоявшие во главе трех коллегий – Иностранных дел, Военной и Адмиралтейств-коллегий – президенты этих крупных ведомств находились на положении настоящих статс-секретарей; своим коллегам они предоставляли лишь призрак власти. Со своей стороны «Правительствующий» Сенат, как его назвал Петр, начинал все менее и менее оправдывать свое название; он постепенно был приведен к той роли высшей судебной инстанции, которую выполняет и теперь. Зато главный представитель контроля, генерал-прокурор соединил в своих руках обязанности министров юстиции, внутренних дел и финансов. Следуя тому же принципу, единоличное управление проводилось во всех ведомствах, а Берг-, Мануфактур- и Коммерц-коллегии уже не существовали вовсе, ибо были упразднены Екатериной, передавшей все дела, находившиеся в их ведении, в Казенную палату.

При таком положении вещей Павел находился во власти двух одинаково сильных желаний, представлявших собой, как с ним обыкновенно бывало, противоречие и направленных к тому, чтобы все перевернуть, ускорив слишком медленное, по его мнению, течение событий, и вместе с тем разрушить все сделанное для этого же его матерью. Он повиновался и тому, и другому. Начиная с 19 ноября 1796 года он принялся за восстановление упраздненных коллегий. Указ усматривал «крайнюю неудобность в раздроблении важных отделений Государственной экономии». Но, наряду со своими президентами, восстановленные коллегии получили еще «главных директоров», которые, будучи облечены правом личного доклада, сделали это восстановление лишь призрачным.

Вскоре после того управление финансами было изъято из ведения генерал-прокурора и поручено «государственному казначею», который, председательствуя в четырех экспедициях, являлся в действительности также министром. Мысль была хороша; к несчастью, она противоречила другому желанию государя, состоявшему в том, чтобы дать возможно больше преимуществ и полномочий Беклешову, когда он оказался лишенным таким образом власти прокурором. И вот, утратив финансы, этот бюрократ получил взамен их вновь созданные департаменты: «Государственного хозяйства», «Иностранной опеки» и «Сельского домоводства». Этого было мало. Ему передали, сверх того, заведование юнкерской школой, Географический департамент и, на короткое время, Управление казенными лесами. Чтобы увеличить его власть, лишая Сенат, и без того уже утративший свое прежнее величие, передали тому же лицу руководство законодательной работой и поручили, сверх того, «позаботиться о правильном ходе дел во всех канцеляриях и следить за строгим соблюдением законов во всех административных учреждениях». На практике, заменив таким образом одно нагромождение довольно плохо согласованных между собой обязанностей другим еще более сложным, Павел устроил хаос.

Передав генерал-прокурору большую часть своих административных обязанностей, Сенат не получил облегчения. В октябре 1799 года возвращение к одной из наименее счастливых идей Петра Великого наложило на прежних «правителей» новые обязанности: Павел возобновил производство «сенаторских ревизий», которые дожили до наших дней и, при полном отсутствии или слабости в организации постоянного контроля, представляют собой наименее правильный и самый опасный временный паллиатив.

От прежних коллегий, по-видимому, сохранилось одно название среди этого нагромождения авторитетов и ответственностей, переплетавшихся между собой и вытеснявших друг друга. Павел, казалось, действительно был занят тем, чтобы систематически выделять министерский принцип, который был ему дорог. В одном из основных законов, изданных во время коронации, заключались постановления для создания нового Департамента уделов.

Это учреждение обеспечивает еще и теперь для императорской фамилии, ставшей такой многочисленной, средства к существованию, сообразно положению; в некоторых кругах считали, что это и есть самое большое дело его царствования. Это мнение, нам кажется, вредит Павлу, но учреждение, конечно, не оказалось бесполезным. Во главе его был поставлен министр. В 1800 году создание министерства торговли и внесенный на рассмотрение проект министерства финансов сделали окончательное упразднение старых коллегий логической необходимостью близкого будущего. Павел и его советчики не могли, однако, на это решиться. Это означало бы идти по следам Екатерины. Чтобы все-таки дать какое-либо применение этим учреждениям, потерявшим всякий смысл существования, они не нашли ничего лучшего, как поручить им роль исполнительных органов! Единоличное решение и коллективное исполнение: таков был конец этой части их преобразовательной работы. И на этот раз это был административный «саботаж», как сказали бы теперь.

Между тем централизация власти, естественное следствие принятых принципов, клонила к уничтожению автономного управления, введенного Екатериной в некоторых областях, а торжество бюрократической системы вело к упразднению социального элемента; именно избирательного. Вследствие мер, принятых императрицей, административный надзор и правосудие во всем их объеме находились в учрежденных ею округах в руках дворянства. Соответственные судебные должности были выборными и всецело предоставлены ведению этого сословия. Такой порядок вещей не лишен был серьезных неудобств. Последствием его было то, что из барских владений образовался ряд маленьких государств в государстве, где представителям центрального управления трудно было заставить уважать их авторитет и куда они не могли даже проникнуть, не подвергаясь большим опасностям. Местные властелины бесчеловечно поступали даже с представителями автономных учреждений, которые были, однако, лишь отражением их собственной власти, и недавно, когда еще царствовала Екатерина, один помещик Воронежской губернии встретил пушечными выстрелами членов уездного суда, собиравшихся составлять акты в его владениях! Терпя такое отношение от своих избирателей, эти судьи не могли, с другой стороны, оказать никакой серьезной поддержки крепостным в их спорах с помещиками.

Павел геройски решился твердой рукой уничтожить корпоративный принцип, игравший главную роль в этой организации. Но единственным средством к устранению недостатков явилось бы расширение его слишком узко аристократической основы. Об этом он не думал, вследствие пристрастия к бюрократической системе, которой он старался дать более широкое применение, а также, с чем надо согласиться, невозможности призвать, кроме привилегированного класса, другие общественные элементы, которые были бы годны для этой цели. Ни в правовом отношении, ни в действительности их не было вовсе. Рабский народ не мог давать судей, и еще теперь, пятьдесят с лишком лет спустя после уничтожения крепостного права, это же обстоятельство является препятствием к созданию народного земства. Оставалось единственным выходом упразднить привилегию, являющуюся причиной таких злоупотреблений, уничтожив самые учреждения, которым те, кому они были выгодны, давали такое дурное применение, и к этому-то решению и склонялся сын Екатерины, не останавливаясь на нем, однако, окончательно. Тринадцатого сентября 1798 года судебная власть, принадлежавшая дворянам, в опекунских советах и сиротских судах, была передана общим судебным палатам. Четырнадцатого мая 1800 года члены низших уездных судов, выбиравшиеся до тех пор дворянством, уступили свое место чиновникам департамента герольдии. Аристократический класс сохранил лишь право представления на почетные судебные должности.

Еще небольшой переворот! Но, не говоря о том, что, прерывая историческое развитие страны, он составлял, с точки зрения политической и социальной, скорее шаг назад, чем вперед, Павел не сумел и в этом деле быть последовательным.

Понятно, что вследствие этого бюрократическое начало, которому таким образом было положено основание, было последовательно распространено на купеческое и мещанское сословия Уставом о цехах, изданным 12 ноября 1799 года, и распоряжением от 4 сентября 1800 года, заменявшим во всех губернских городах магистраты – ратгаузами, где чиновники, всегда назначаемые правительством, вытеснили прежних судей. Это та же система, которая до последнего времени применялась к организации земств в западных губерниях и которую хотели еще сохранить в трех губерниях из девяти, где польский элемент заставляет бояться распространения избирательной системы, теперь вновь принятой. Под влиянием той же боязни Екатерина остерегалась распространить на эту область своего государства и права местной автономии, дарованной ею другим. Она даже сочла своевременным уничтожить в присоединенных областях все национальные учреждения подобного рода. Это она сделала для сына. Но достаточно было того, что эта мера принадлежала ненавистной матери, чтобы Павел нашел ее неудачной и подлежащей изменению, обнаружив таким образом до некоторой степени механический характер предпринятой им преобразовательной работы. Для него главное заключалось в том, чтобы разрушить и перевернуть все, найденное им в наследии матери, в каком бы состоянии и положении оно ни находилось, даже если бы ему при этом пришлось идти вразрез со своей собственной программой. Автономные учреждения прежних польских воеводств имели корпоративную дворянскую основу, то есть находились в прямом противоречии с системой, которую он задумал провести. Он не замедлил их восстановить.

Хотел ли он по крайней мере, допустив это исключение, покончить во всем остальном с сословным элементом и принципом привилегий? Нисколько.

IV

Объявлять войну дворянству не входило в его расчеты. Ему даже хотелось, чтобы последнее, лишившись прав, которыми, в силу вполне понятных соображений, оно дорожило больше всего, было тем не менее довольно. Он предлагал ему компенсации. Оно найдет в военном ведомстве то, что потеряло в гражданском. Новый устав, заимствованный у прусской армии, делал возможным для разночинцев получить звание унтер-офицера только после четырех лет службы, а дворяне будут иметь право достигнуть его через три месяца! Больше того: в 1798 году дополнительной статьей этот чин был исключительно предоставлен кандидатам дворянского происхождения.

Павел сохранял, значит, различие сословий, делая в то же время вид, что стремится его уничтожить, и предоставлял одному из них преимущества чисто корпоративные, после того как отказался от этого принципа!

Впрочем, дворянство не было удовлетворено, и это следует ему простить. Настолько не удовлетворено, что явилась необходимость принять с самого начала энергичные меры, чтобы только удержать достаточное число представителей этого класса в кадрах той службы, которая, как хотелось реформатору, должна была их вознаградить и за другие ограничения. Пятого октября 1799 года указ запретил записывать дворянских детей в списки гражданской службы, иначе как с особого разрешения государя. Другие подобные же меры, вызванные участившимися попытками к побегу, должны были превратить в тюрьму рай, задуманный Павлом для этой части своих подданных, и в его дверях ангел с огненным мечом запрещал желающим не входить, а выходить из него. Неудача была полная.

Сын Екатерины никогда этого не понимал, продолжая до конца политику, которую можно назвать систематической, столько он вложил в нее упорства, но которую следует признать лучшим образцом его непоследовательности.

Императрица откровенно говорила, что ей нравилось, чтобы ее дворянство «чувствовало свою силу».

Павел находил, что во всем государстве имеет значение только его собственное всемогущество. Его постоянной заботой было уничтожать вокруг себя всякое сознание, как и всякий признак не только силы, но и какого-либо значения, политического или социального. И в этом отношении он опасался главным образом коллективности. По смыслу русской поговорки: громада великий человек, он видит в каждой группировке людей опасности для своего величия. За некоторыми лишь исключениями, закон запрещает соглашение даже для подачи петиций и прошений, и Павел это твердо помнил. Весной 1797 года, когда в Петербург приехала депутация от донских казаков, он приказал отправить в тюрьму, даже не выслушав их, всех шестнадцать офицеров, входивших в ее состав. Через несколько месяцев он приказал рижскому губернатору расследовать дело инвалидов, подавших жалобу на дурное обращение с ними коменданта города, но ввиду того, что их петиция имела несколько подписей, отослал ее с надорванием, как незаконную.

В этом направлении Павлу открывался широкий путь, уже проложенный до него и выровненный нивелирующей политикой его более отдаленных предшественников, начиная от Иоанна IV. Сама Екатерина шла тем же путем, оставаясь верной освященным традицией принципам даже в своем заигрывании с аристократическим сословием и даже в грамоте, пожалованной ею этому опустившемуся дворянству и подтверждавшей его привилегии. В некоторых из этих привилегий, как раз в наиболее существенных, было отказано тем из дворян, кто не имел офицерского звания. Как замечает Семен Воронцов, довольно было, таким образом, физического недостатка, чтоб лишить прав потомков таких людей, как Пожарские, Ромодановские, Шереметевы, создавшие Россию и положение Романовых!

Выводя из низов общества других людей – Биронов, Разумовских, – фаворитизм работал в том же направлении. Эта вторая работа, хорошая или дурная, целиком отвечала взглядам и вкусам нового государя. Вот каким образом он извлек из нее пользу.

Сразу после его вступления на престол был принят ряд мер, направленных именно к предупреждению введения «недостойных элементов» в эту самую среду, внезапно принятую под защиту против дальнейших унижений: зависимость всякого нового возведения в дворянство от специального разрешения государя для каждого отдельного случая; создание гербовника; строгая и тщательная фильтрация. В соответствующих указах дворянство называется «центральным столпом» политического здания, переустройство которого предпринял преемник Екатерины, естественной поддержкой престола и государства. Значит, реформатор отворачивался от прошлого и отвергал свою собственную программу? Нисколько! Второго января 1797 года он росчерком пера упразднил в жалованной грамоте дворянству 1785 года пункт 15, освобождавший это сословие от применения к нему телесного наказания. Он сделал это косвенным путем: дворянин, признанный виновным в преступлении, влекущем за собой лишение гражданских прав, действительно лишался этого преимущества. В таком случае он мог быть подвергнут кнуту и клеймению. Следствие это и равнялось для тех, кого оно касалось, утрате одной из их самых ценных льгот.

Во время пребывания императора в Москве за дворян вступился митрополит Платон. Платон был плохо принят, и четвертого мая дворянство лишилось также права, предоставленного одному ему, подавать коллективные просьбы государю, Сенату и губернатору. В то же время недавно приравненные к дворянам в отношении освобождения от наказаний, лица духовного звания и представители купеческих гильдий разделяли их опалу. Ведь Павел выказывал твердое стремление к уравнению в правах: всех под один закон и под один кнут! В течение года было шесть случаев применения нового режима; даже на долю одной дворянки пришлась дюжина ударов.

Очевидно, замечая с этой стороны знаки нерасположения, государь решил обуздывать недовольных всеми мерами. В 1799 году он отменил дворянские губернские собрания и велел избирать судей этой инстанции в уездах. Это было нечто вроде голосования по округам, заменившее баллотировку департаментских списков, с явным намерением уменьшить значение избирательных коллегий и поставить их ниже. Такое же дробление было введено в дворянские списки, вероятно, для того, чтобы внесенные в них меньше чувствовали свою силу. Число избирателей и избираемых оказалось ограниченным указом от 15 ноября 1797 года, исключавшим отовсюду дворян, которые подверглись увольнению с военной службы. Увольнения были очень часты, однако 14 января 1798 года эта мера была распространена на все гражданские должности.

В 1800 году «устав о банкротстве» преследует развитие этой системы в области экономической. Судебные дела, касающиеся задолженности дворянских имений, были сосредоточены в управлении Сберегательных советов. Таким образом, кредит помещиков сразу был сокращен и подчинен контролю правительства. Павел признавал в высшей степени тяжелым финансовое положение этого класса, в котором царствование Екатерины действительно развило гибельным образом любовь к чрезмерной роскоши и разврату. Однако с этой стороны фискальная политика государя не допускала ни малейшей пощады. Недоимки, большей частью прощенные крестьянам, безжалостно взыскивались с помещиков. Утратив даже право назначать членов уездного суда, дворянство сохраняет обязательство содержать эти суды!

Это война, казалось бы, беспощадная. Но в самый разгар неприязни и без всякой связи с ней был сделан шаг в совершенно другом направлении: 18 декабря 1797 года по инициативе Павла был учрежден «Банк вспомогательный для дворянства», в котором князю Алексею Куракину пришлось потерять, может быть, не деньги, а кое-что другое. План учреждения был если не разработан, то, по крайней мере, проведен под покровительством любимца Нелидовой, которого нельзя было бы заподозрить в недоброжелательных намерениях в отношении своего сословия, и целью предприятия, несомненно, было восстановление благосостояния нуждающихся лиц, предоставляя им возможность распоряжаться своим имуществом при наиболее выгодных условиях и лучше всего приспособленных к тому, чтобы спасти их от власти ростовщиков.

Ссуды выдавались на двадцать пять лет, в размере от 40 до 75 рублей на душу, смотря по местной стоимости залогов, принимаемых банком, ежегодный взнос – шесть процентов, включая сюда и самые проценты и капитальное погашение долга, что уплачивалось билетами этого же банка, приносившими, в свою очередь, пять процентов, вследствие чего их курс повысился сравнительно с номинальной стоимостью; принимая во внимание местные условия кредита, это было почти благодеянием. Не хотел ли Павел расставить ловушку заемщикам и ускорить таким образом их разорение? Это вовсе недопустимо. Этот результат должен был неизбежно получиться на опыте, и некоторые его предвидели. Но создатель учреждения не мог иметь подобных расчетов: он вкладывал в это предприятие слишком большую часть своего собственного состояния.

Начав свои операции первого марта 1798 года, банк в несколько месяцев роздал на пятьсот миллионов рублей (более двух миллиардов франков) билетов, которые, вследствие повышенного курса, тотчас же при размене потеряли от десяти до двенадцати процентов, и аристократическая клиентура учреждения в большинстве случаев безрассудно промотала эти деньги, утратившие свою настоящую цену. Но, делая заемщиков еще более нуждающимися, нежели раньше, а потому несостоятельными, предприятие влекло и для самого залогодержателя, в данном случае государства, не менее гибельные последствия.

Павел, по всей вероятности, увлекся этой известной нам тенденцией играть роль попечительного божества. Подобно худшим демагогам того времени, – или настоящей минуты, – им овладела мечта быть всемирным государством-Провидением, и, не будучи в состоянии «сдержаться», он пожертвовал ради нее своими желаниями и предубеждениями.

Здесь, как и во всем, он, разумеется, не отдавал себе ясного отчета. В толпе своих «служителей» ему нравилось видеть и выдвигать вперед цвет аристократии. Но, с другой стороны, эта фаланга, отличаемая таким образом от остального большинства, тревожила его своими претензиями и нравами, носившими на себе неприятные следы развращающего благоволения Екатерины, а также спешно привитого к ее варварству лоска западной цивилизации; нарядная, порочная и пропитанная вольтерианством, она была ему попросту антипатична. Кроме того, он жаждал популярности, и не было никакой надежды добиться ее в этой среде, которой его понятия о власти, его поступки и даже приближенные, от Аракчеева до Кутайсова, были одинаково противны. Наконец, будучи несравненно больше, чем он сам думал, последователем Монтескье, Беккария и даже Руссо, он не мог не быть на свой лад гуманным покровителем слабых и защитником несчастных. Записки к Марии Федоровне, написанные им во время поездки по провинции, красноречиво обнаруживают его сокровенные чувства в этом отношении:

«Mourom, 18 mai 1798.

Се n’est pas Rome que Mourom, mais je suis entouré de quelque chose de mieux: d’un peuple innombrable qui me comble d’affection…». («Муром, 18 мая 1798. Муром не Рим, но меня окружает нечто лучшее: бесчисленный народ, наперерыв старающийся выразить свою безграничную любовь…»)

«Niérekhta, 3 juin 1798.

Si vous prenez les eaux, moi je les traverse tantôt sur une chaloup, tantôt sur un ponton, tantôt dans une nacelle de paysans, qui, par parenthèse, sont infiniment plus aimables que, que… Chut! Faut pas dire, mais bien sentir cela!..» («Нерехта, 3 июня 1798. Вы пьете воды, я же переправляюсь через них то в шлюпке, то на понтоне, то в лодочках крестьян, которые, в скобках, бесконечно более любезны, чем… Тш! Этого не надо говорить, но надо уметь чувствовать!..)

Не хочет ли Павел вывести этот несметный народ, итак хорошо к нему относящийся, из тех жалких условий, в которые так недавно ввергло его рабство? Да, без сомнения, облегчив тяжесть его цепей. Но разбить их – это другое дело. Алексей Куракин может об этом думать, потому что в стране царей расстояние от князя до раба невелико. Западные философы должны были высказаться за свободу всех сословий: это были большей частью люди незнатные, естественные сторонники демократии. Российский император не может разделять их взгляда. Антиаристократом он будет охотно, но демократом, нет! Что его удовлетворило бы больше всего, это если бы перед ним и вокруг него распростерлись у его ног все подданные, без различия происхождения, звания и служебного положения, как мужики Мурома и Нерехты, которых рабство, хотя и только что народившееся, уже освоило с их ничтожеством: они лежат в пыли и поднимают только глаза ко всемогущему государю, глаза боязливые и умоляющие, – то есть, если бы водворилось всеобщее рабство. Если бы это было возможно, оно явилось бы воплощением всех грез, идеальным фасадом перестроенного здания! Что же касается перестройки в обратном смысле, то Павел отвергал о ней мысль с отвращением и ужасом. Изобразив самодовольно прием, оказанный ему в прибрежных деревнях Оки, он прибавляет: «Si jamais, si jamais… у a la réforme, il y aura à s’en aller!» И можно легко догадаться, что он хочет сказать. Но что противопоставит он освободительному толчку, внушающему ему мысль об отречении и бегстве, и приближение которого он, между прочим, предчувствует? Он совершенно не знает. Он именно мечтает, колеблется и идет на авось.

V

Со времени его вступления на престол, одно постановление, имевшее, по-видимому, много последствий и явившееся предвозвестником решительной перемены в общественном строе, привело в волнение крепостных и помещиков. В первый раз крестьяне получили распоряжение принести присягу новому государю. Это означало, что их души не числились уже больше лишь в имущественных инвентарях! В тех, кто приносил присягу, признавали личность, политические обязанности, а следовательно, и права! Они будут свободны!

Хотя в момент Пугачевского бунта Павел не скрывал, что осуждает его, с этого времени, вследствие одного из тех явлений самовнушения, которые так обычны в истории народных движений, он прослыл за поборника и будущего отмстителя крепостных масс, последовавших за успехами лже-Петра III. Сношения «претендента» с масонами, его привычка все осуждать и самый выбор приближенных способствовали распространению этих слухов. Его первые поступки, после получения им власти, подтверждали их: отмена 10 ноября 1796 года чрезвычайного набора рекрут, по десяти с тысячи, недавно предписанного Екатериной; указ от 27 ноября о допущении к правосудию «ищущих вольности людей»; отмена десятого декабря подати, собираемой хлебом, и замена ее по желанию крестьян денежным оброком. В то же время новый государь был холоден с господами и принимал по отношению к ним меры, носившие на себе отпечаток явного недоброжелательства. Нет больше сомнений, это предвестники освобождения!

В провинции, сначала в Орловской губернии, потом, вследствие распространения надежд и радостного ожидания, в губерниях Вологодской, Тверской, Московской, Псковской, Новгородской, Пензенской, Калужской и Новгород-Северской, мужики пришли в волнение. Возбуждаясь все больше и больше, они дошли до того, что уверили себя, будто свобода является не только желанием императора, но что она уже объявлена. Только господа это скрывают, но их хитрости будут разрушены. Крестьяне будут повиноваться одному царю, будут работать и платить подати лишь по его повелению. Даже в Петербурге слуги, большей частью крепостные, сговорившись, представили государю на плац-параде прошение в этом смысле.

Павел испугался, и даже больше, чем следовало. Движение не получило широкого распространения, и хотя, как во время бунта Пугачева или позже, в революционном кризисе, которого мы были свидетелями, сельское духовенство принимало в нем участие в качестве зачинщиков, оно не привело к серьезным беспорядкам. В одной Орловской губернии, во владениях Степана Апраксина, оно обратилось на один момент в восстание, и мятежники дошли до того, что выставили батарею из шести пушек, взятых в одной усадьбе и годных, впрочем, только для приветственных салютов.

«Слон вырос из мухи», – говорит в своих воспоминаниях Ф. П. Лубяновский, адъютант князя Николая Репнина, который был назначен для подавления восстания, и занялся им с тем большим усердием, что отдельные случаи грабежей и насилий касались некоторых из его ближайших родственников. Но в письмах к Павлу масон Поздеев, сам владелец огромного числа крепостных и известный своим дурным обращением с ними, метал гром и молнию: это была, по его уверениям, «манифестация умов, озаренных стремлением к независимости и анархии, распространявшейся по всей Европе!»

Гуманность Павла не устояла против искушения. Просители плац-парада были разогнаны нагайками и на прошении, которое они осмелились представить государю, последний собственноручно надписал резолюцию, отдававшую их всецело в руки их владельцев для учинения над ними наказания за их дерзость. Двадцать девятого января 1797 года манифест ясно и просто призвал крестьян к соблюдению их обязанностей в том виде, в каком они были установлены законами и существующими обычаями и, взяв себе в помощь целый корпус, Репнин без труда одержал верх над неприятельской артиллерией, что не помешало ему прибегнуть к возмездию, и, кажется, чересчур строгому. После сражения мысли Павла, по-видимому, еще больше перепутались.

Он не расставался со своими претензиями на популярность и даже со своим очень искренним желанием помочь этим беднякам, смиренное благоговение которых приводило его в восторг именно вследствие их униженности. Пятого апреля 1797 года, в день своего коронования, он обнародовал указ, которым хотел упорядочить барщину и сократить злоупотребления ею. Результат оказался совсем иным. Новый закон установил или хотел установить трехдневную в неделю работу, обязательную для крепостных; но законодатель не ознакомился с огромными различиями в значении и форме этой повинности, различиями, введенными обычаем в отдельных губерниях. Сверх того, текст нового закона был недостаточно точен. В Малороссии помещики обыкновенно требовали в неделю лишь два дня барщины от своих крестьян. Понятно, что они не замедлили воспользоваться новым законом, чтобы увеличить свои требования. Наоборот, в Великороссии, где барщина была почти ежедневной, они пожелали увидеть в том же самом тексте лишь указание, совет, и, действительно, употребленная форма допускала самые различные толкования.

Павел не дал себя смутить. С конца 1797 до начала 1798 года он надеялся рядом других мер в том же духе оказать помощь обездоленным народным массам: установление цен на предметы первой необходимости; понижение цены на соль; увеличение до 15 десятин наделов казенных крестьян; учреждение для них отдельной административной организации; прощение недоимок подушной подати на огромную сумму в семь миллионов рублей – десятую часть годового бюджета! Шестнадцатого октября 1798 года, невзирая на энергично выраженное мнение Сената, он пошел еще дальше, нанеся на этот раз серьезный удар самой сущности закона о крепостной зависимости. Указ, данный в этот день, применимый, впрочем, к одной Малороссии, запретил продавать крестьян иначе, как вместе с обрабатываемой ими землей. Это был большой шаг в деле освобождения; но во всех других областях такого рода сделки оказывались по смыслу разрешенными, тогда как до тех пор только допускались.

При недавнем праздновании пятидесятилетнего юбилея окончательного освобождения, прославившего внука Павла, об отмененном им порядке вещей были высказаны мнения его защитников. Если послушать их, этот порядок не имел в себе ни одного существенного элемента западного рабства. Это верно с точки зрения чистого права и даже практики последнего времени, когда, медленно совершенствуясь под влиянием либеральных идей, этот порядок начинал уже терять наиболее несимпатичные свои черты. Но в царствование Павла, невзирая на закон, можно было ежедневно прочесть в петербургских и московских газетах такого рода объявления: «На улице… №… девушка шестнадцати лет, хорошего поведения, умеющая шить, вышивать и пр. в совершенстве, продается за умеренную цену».

И это уже не было крепостное право, но рабство, со всей его непривлекательностью. На практике сын Екатерины, конечно, часто старался внести больше милосердия, не считаясь с духом нравов и буквой закона. Он оправдывал крестьян, отказывавшихся после продажи их соседнему помещику покинуть землю, на которой основались. Он угрожал лишением имущества тем помещикам, про которых узнавал, что они изнуряют работой крепостных. За это можно его похвалить: но кто мешал этому неутомимому изобретателю законов изменить один из них, который, по его мнению, был настолько плох, что можно было считать себя обязанным его нарушить?

С другой стороны, условия, в которых существовали русские крестьяне, не были одинаковы. Кроме трех с половиной миллионов, находившихся в руках частных владельцев, этот класс насчитывал еще почти такое же количество крепостных, принадлежавших казне и гораздо лучше наделенных. Состоя в ведении специальных правительственных учреждений, подчиняясь правилам, заменявшим барщину денежными податями, и пользуясь за свои обязанности правами, одинаково признаваемыми законом, они до известной степени были избавлены от произвола. Здесь Павлу было легче следовать своим великодушным наклонностям, и этим он не пренебрегал. Не довольствуясь только тем, что сокращал обязанности этих крестьян или давал им доступ в казенные леса, он даже изменил ради них своей склонности к централизации и бюрократизму, восстановив для их пользы те органы самоуправления, которые стремился уничтожить во всех других областях. Он допускал, чтобы в сельских общинах выборные судьи производили учет податей, вели экономический надзор и судопроизводство по мелким преступлениям. Но не было ли это до некоторой степени ухудшением общего режима или, по крайней мере, подчеркиванием, путем сравнений, его слабостей и пороков?

Если только это не было предисловием к проектированной монополизации крепостного права, смягченного таким образом? Павел, кажется, действительно некоторое время любовался этим решением, временно соблазнившим и его сына. Осуждая раздачу земель и «душ», которую, как известно, с расточительностью производила Екатерина в ущерб казенным владениям, в 1787 году, в «Инструкции», приложенной к его завещанию, он решительно высказывался за ограничение частной собственности. Но потом в этом отношении, как и во многих других, его мысли понеслись по течению. Сначала в Гатчине, будучи сам частным собственником, он убедился, что государство – относительно самый плохой хозяин и в особенности, что оно было менее всего способно держать в руках эту категорию подданных, класс буйный и требующий твердой дисциплины. Аграрные беспорядки, происшедшие в первые месяцы его царствования, укрепили его в этом мнении, и вот он превосходит Екатерину в нанесении ущерба государственным земельным имуществам. В отдельных случаях его щедрость более ограничена и только один раз достигла числа 25 000 «душ», которые меньше среднего числа того, что получали фавориты императрицы. И то это случай с Бобринским, и Павел исполняет только в этом отношении одно из последних желаний своей матери. Но если она давала широкой рукой, он раздает без меры. Небольшими частями он дошел, по некоторым подсчетам, до суммы в 55 000 «душ» и пять миллионов десятин, отчужденных таким путем. Можно было бы подумать, что он решил совершенно покончить с этой частью своего наследства.

Заботился ли он, по крайней мере, о судьбе, ожидавшей крестьян, которых он отдавал? Нисколько! Признав, по-видимому, злоупотребления властью, которая заменяла его собственную, и, приложив даже старания к их искоренению, он внезапно пришел к тому, что начал восхвалять ее отеческий характер! Он стал находить ее во всех отношениях превосходной и собирался даже воспользоваться ею для охранения государства! Помещики получили право дисциплинарным порядком ссылать в Сибирь крепостных, возбудивших их неудовольствие, и эти ссыльные шли в зачет рекрут, которых помещики обязаны были ставить!

Может быть, преобразователь внезапно открыл в этой среде неведомые ему дотоле добродетели? Трудно этому поверить. В июне 1798 года чувство крестьян одной из деревень Ярославской губернии было не такое, как у тех, которых он видел в окрестностях Мурома: попав недавно в число пожалованных крестьян при раздаче «душ», оторвавшей их от казенной земли, они увидали, что не выиграли от этой перемены, и принесли жалобу на своего нового владельца. Государь, таким образом, осведомлен, хотя и не нуждался в этом. Только у него теперь решено. Гневным голосом он приказал челобитчикам замолчать и, не добившись повиновения, удалился, крича не своим голосом: Палкою вас! Впрочем, еще раньше к мерам, принятым специально для улучшения условий казенных крестьян, он почему-то примешал другие, вытекавшие из совершенно противоположных стремлений, увеличив подушную подать, прежде уменьшенную, подвергнув совокупность оброков периодическому пересмотру, тоже предназначенному для увеличения суммы податей. Его система состояла в том, чтобы не иметь ее вовсе или же иметь их несколько, и чтобы они, взаимно исключаясь или противореча друг другу, не колебали бы, однако, ни повелительных его решений, ни его невозмутимой уверенности.

Та же черта видна и в истории его отношений с Церковью.

VI

Его твердая вера, а еще более его глубокое религиозное чувство делали его крайне отзывчивым к положению православного духовенства, которое он с огорчением видел сильно стесненным материально, а в нравственном отношении опустившимся до очень низкого уровня. Но вот что он сначала выдумал для его поднятия. Судебный устав для других подданных государства находился в непосредственной связи с заслугами, оказанными ими государству. Он определялся Табелью о рангах. Павел хотел включить косвенным путем священнослужителей в эту иерархию, поставив их на равной ноге со служащими из привилегированного сословия: дворянством. Поэтому он не забывал их при раздаче орденов, хотя некоторые из них оказывались не особенно польщенными этой милостью, а другие даже отказывались ее принять. Таким-то образом священники освободились от телесного наказания тогда же, когда это преимущество было дано дворянам, и как те, так и другие лишились его одновременно несколько месяцев спустя.

Естественным последствием было то, что обе категории лиц, выделенных вчера и разжалованных сегодня, объединились в общем чувстве одинакового раздражения. Но духовенство не отделалось этим первым доказательством непостоянства благоволения императора. Даже пожелав, чтобы священники подвергались кнуту после того, как он торжественно заявил, что подобное наказание несовместимо с духовным званием, Павел продолжал выказывать величайшую заботливость об их интересах всякого рода; он не переставал только вкладывать в нее самую необыкновенную фантазию.

В православной Церкви обычай предоставляет высшие духовные должности одним представителям черного духовенства. Так как естественно, что белое духовенство с давних пор было этим обижено, то император постановил, чтобы хоть в Святейшем синоде половина мест принадлежала духовенству этой второй категории. Устав, опубликованный Екатериной, постановил надел в тридцать десятин для каждой сельской церкви, предоставляя, кроме того, священнику право «входа» в казенные леса. Подтвердив эти распоряжения, Павел прибавил к ним обязательство для сельских обществ заботиться о возделывании этих земель. Архиерейские дома, соборы и некоторые другие церкви получали штаты и особые суммы. Духовное образование оставалось очень недостаточным. Указ от 18 декабря предполагал его пополнить учреждением двух духовных академий, в Петербурге и Казани. Кроме того, были ассигнованы суммы для содержания разных других школ того же ведомства.

Вот все меры, настолько же благожелательные, сколько и разумные; но внезапно было объявлено еще одно распоряжение, которое врезалось самым грубым и неприятным образом в основное устройство духовной семьи. Допущенный и сделанный даже канонически обязательным в восточных Церквах брак священников имел своим естественным следствием пополнение кадров духовенства из его собственной среды. Вследствие многочисленности потомства, за недостатком мест, оставалось свободным значительное число лиц, которым приходилось искать другие занятия. Задача не новая; совершенно неожиданным оказалось то решение, которое пожелал дать ей Павел: он объявил указом, что все эти «бесполезные члены» духовной среды будут отданы, «по примеру древних левитов», на военную службу.

Тотчас же симпатии, приобретенные им в этом сословии, уступили место ненависти, и он окончательно лишился их из-за своего отношения к иноверческим вероисповеданиям и, в частности, к Католической Церкви.

Будучи человеком своего времени несравненно больше, нежели он сам предполагал, он, как мы знаем, хвалился веротерпимостью; но, с другой стороны, его пребывание в Риме и свидание с Пием VI произвели на него более сильное впечатление, чем следовало бы. Восьмого мая 1797 года, будучи в Орше, Могилевской губернии, он посетил коллегию, учрежденную в этом городе отцами-иезуитами, несмотря на уничтожение их ордена. Он выражал восхищение по поводу всего им виденного и, разговаривая с католическим архиепископом Сестренцевичем, заявил, что не желает подражать императору Иосифу, говорившему отцам в Брюнне, в его присутствии: «Когда уберетесь вы отсюда?»

Иезуиты Орши пришли в восхищение. Сестренцевич был в меньшем восторге, так как, соперничая во влиянии с орденом, он во всем, что касалось последнего, охотнее бы разделил чувства сына Марии-Терезии, а с другой стороны, общие интересы Католической Церкви не могли похвастаться отношением, которое, не стесняясь, выказывал им Павел со времени своего вступления на престол. В январе 1797 года он нашел необходимым поручить управление этими делами департаменту вероисповеданий, учрежденному при Юстиц-коллегии, а президент этой коллегии был протестант, барон Гейкинг, первой заботой которого, он в этом признался в своих воспоминаниях, было прибрать к рукам доходы этой части своих подчиненных. В то же время, так как Павел опасался якобинского направления лютеранских пасторов, взятых большей частью из германских университетов, Гейкинг подал ему мысль вменить их подготовку в обязанность католическим университетам в Вильне, Киеве и Могилеве, которые должны были отныне служить двум вероисповеданиям.

Павел не видел к этому препятствий. Сестренцевич, конечно, думал иначе и, будучи хорошим дипломатом, должен был одержать верх. Он сумел снискать благоволение государя, надев митру, украшенную императорскими инициалами, заслужил благосклонность самой императрицы, отслужив торжественно заупокойную обедню по случаю кончины герцогини Виртембергской, и все это привело к учреждению отдельного Католического департамента, управление которым было поручено архиепископу, ставшему persona gratissima.

Эта милость, не особенно приятная иезуитам, но возбудившая восторг их единоверцев, внушила серьезные опасения православным, тем более что в связи с ней было много и других неприятных для него обстоятельств. Поссорившись с московским митрополитом Платоном и выказывая холодность санкт-петербургскому митрополиту Гавриилу, Павел оказывал в то же время широкое гостеприимство французским эмигрантам и даже французам, занимавшимся католической пропагандой. Он разрешил аббату Николь устроить в Петербурге школу и принять учеников из некоторых самых знатных семейств страны. В высшей аристократии не замедлили появиться многочисленные обращения в католицизм. Даже при дворе графини Головина и Толстая, бывшие обе близкими подругами великой княгини Елизаветы, подали пример.

Принятие гроссмейстерства Мальтийского ордена, кажется, еще сильнее толкнуло Павла на этот путь, что послужило поводом для самых чудовищных заключений. Распространяясь из Петербурга по всей Европе, сенсационные известия приписывали императору виды на папское достоинство! Говорили, что уже шесть кардиналов собраны на берегах Невы. Приезд прочих еще ожидался, и, льстя себя надеждой получить большинство голосов в соборе кардиналов, Павел хотел быть провозглашенным преемником Пия VI и Апостолов! Девятого плювиоза года VIII (23 января 1800 г.) Директория сообщила своим дипломатическим агентам о ходивших по этому поводу слухах. Более вероятно, что в обрусевшем Мальтийском ордене нунций Лоренцо Литта и его брат Джулио рассчитывали добыть могущественное средство влияния и прозелитизма, имевшее уже в этом направлении заметный успех.

В 1799 году недоразумения по поводу назначения епископа в Каменец навлекли на них неудовольствие и заставили их уехать из Петербурга; но в то же время иезуиты в горячей борьбе одержали верх над Сестренцевичем, мешавшим некоторое время их намерениям. Они добились новых преимуществ, благодаря знаменитому патеру Груберу, тоже очень проницательному, бывшему известным ученым, архитектором, физиком, врачом, геометром, музыкантом и дипломатом. Приехав в Петербург из Вены, своей родины, чтобы представить в Академию наук ткацкий станок своего изобретения, этот сын Лойолы, по некоторым свидетельствам, снискал будто бы расположение Павла тем, что вылечил императрицу от жестокой зубной боли и приготовлял искусно, по венскому способу, шоколад для императора. В 1799 году Павел не интересовался уже особенно здоровьем жены, а лакомкой он никогда не был. Более правдоподобно, по другим указаниям, вмешательство в этом отношении некоего Мануччи, сына одного итальянского шпиона, получавшего прежде плату от Потемкина и имевшего поэтому возможность сказать много дурного о человеке, которому служил его отец. По причинам, тайну которых нам не открыл иезуитский орден, этот плут более успешно занялся нанесением вреда Сестренцевичу, беспечность которого, по его словам, способствовала развитию свободомыслия и революционного духа. Одни отцы-иезуиты были способны побороть этот бич.

Патер Грубер вложил много искусства, чтобы воспользоваться этими внушениями, и 11 августа 1800 года Павел написал Пию VII, прося его отменить декрет Климента XIV. Седьмого марта 1801 года папская грамота Catholicae fidei уважила эту просьбу в том, что касалось России, и отцы-иезуиты получили уже разрешение водвориться в Петербурге, основать новые коллегии в разных местах империи и увеличить дом для послушников в Полоцке. Литовский губернатор, генерал Голенищев-Кутузов, предоставил им Вилинский университет. Указ от 18/30 октября 1800 года отдал в их полную собственность со всеми службами главную католическую церковь в столице, Св. Екатерины. Этот храм, построенный на земле, пожертвованной императрицей Анной, принадлежал как бы независимому приходу, состоявшему из верующих различных национальностей. Потом последовали и другие несправедливости. Отцу Груберу удалось добиться ссылки Сестренцевича и других недостаточно покорных епископов, и передача власти ордену над всей католической общиной уже намечалась. Хитрый иезуит имел теперь свободный доступ к государю и пользовался им почти ежедневно. Он начинал играть политическую роль и, если верить одному из приверженцев ордена, Бонапарт, чтобы отвратить Россию от австро-английской коалиции, прибег к помощи этого австрийца.

Среди этих побед одно неосторожное слово нового любимца, хваставшегося своими успехами даже среди православного духовенства, чуть было, однако, не погубило его самого и его орден. Отступив на шаг и сделав угрожающий взмах своей палкой, Павел ответил:

– Если у вас есть такие замыслы, то знайте, что для вас и вашей братии не найдется достаточно негостеприимного угла во всей Сибири! Вон его! вон его!

Утром перед катастрофой 11/23 марта патер Грубер, говорят, ожидал еще своей очереди приема у дверей кабинета государя. Резкая выходка, о которой говорилось несколько выше, маловероятна; но, несомненно то, что, не отступая ни в чем от самого строгого православия и твердо решившись не допускать на этой почве никаких уступок, Павел своим заигрыванием с католическим миром вообще и с иезуитским орденом в частности старался найти только противореволюционное средство, – в чем опять бессознательно подражал своей матери.

VII

В области административной его преобразовательные попытки проявились сначала в новом разделении губерний, устройство которых по плану, принятому Екатериной в 1775 году, только что было закончено. Предназначенная к тому, чтобы ответить на экономические нужды, эта переделка с виду несравненно больше походила на желание уничтожить работу императрицы в той ее части, которой великая государыня гордилась больше всего, на которую смотрела как на плод своего личного труда. Она не вполне была права, гордясь ей, так как, в особенности с точки зрения разграничения административных единиц, это являлось работой довольно плохо выполненной, что и теперь еще в достаточной мере неприятно отзывается на России. Занявшись чисто механическим выкраиванием, нисколько не заботясь об интересах этнографических и каких-либо иных, Павел думал лишь о том, как бы получить от трех до четырех сот тысяч жителей в каждой губернии. Но, сократив число последних с пятидесяти на сорок одну, Павел не улучшил дела, а в других отношениях сделал даже гораздо хуже. Из сорока одной новой губернии тридцать должны были подчиняться общим законам, а остальные управляться «на особых по правам и привилегиям их основаниях». Это значило вернуться, и очень неосторожно, к разрешению одного очень древнего спора. Около двадцати лет назад, в момент созыва Законодательной комиссии, лифляндские депутаты представили требования в этом смысле, но получили от Екатерины такой ответ:

– Я не Лифляндская императрица!

Избыток либерализма, обнаруженный в данном случае Павлом, так мало подходивший к общему характеру его политики, не снискал ему благодарности даже тех, кто мог извлечь из него пользу. Раз он не хотел ничего отдавать, как сказал Костюшке, из территориального наследства, увеличенного разделом Полыни, то стойкость в системе уже начатого административного объединения была необходима преемнику Екатерины по очень серьезным соображениям. Проведенное с необходимой осторожностью, оно бы ослабило, если б не совершенно предупредило, конфликт между стремлением отдельных частей государства восстановить самоуправление и попытками к централизации, жертвы которого стали смотреть на уравнение в правах как на благодеяние. Прочно и хорошо организованное, но ограниченное более крупными штрихами, это объединение, привязывая к центру достаточно прочными узами различных украинцев, стремившихся к обособленности, дало бы больше свободы национальной и исторической индивидуальности. Но в своем стремлении все изменить Павел жертвовал даже ключом позиций, завоеванных Россией на юго-западе у ее вековой соперницы. Отделив Киевскую область от трех малороссийских губерний, в которые еще царь Алексей Михайлович считал необходимым ее включить, и, присоединив ее к Брацлавской провинции, он приблизил его к очагу польских влияний, сильно там распространенных, которые с тех пор не переставали оспаривать у русской гегемонии древний политический и религиозный центр империи.

Карта Санкт-Петербургской губернии из «Атласа Российской империи 1800 года». Павел I изменил административно-территориальную структуру империи, укрупнив отдельные административные единицы (территории), а в некоторых даже восстановив старые, «доекатерининские» границы. При этом он стремился объединять губернии, населённые, по его представлениям, одним народом и имеющие сходную социальную структуру

С другой стороны, в распоряжениях об упразднении Олонецкой губернии, разделенной между Новгородской и Архангельской, и прибавлении небольшими участками к соседним губерниям округов Колыванского и Саратовского не было указано мотивов этих решений и трудно было их угадать. Только переименование Екатеринославской губернии, которая отныне должна была называться Новороссийской, объясняется легко. Оно не служит к чести преобразователя.

Несколько второстепенных частностей в этом административном разрушении лучше объясняются потребностью упрощения. Таково уничтожение наместничества впоследствии вновь восстановленных под другим названием (генерал-губернаторств), которые еще и теперь вызывают серьезно обоснованную критику. Таково также применение этой меры к «Хозяйственным управлениям», которые, за неимением точно установленных прав, неловко вмешивались в другие ведомства.

В то же время низведение некоторых уездных городов на степень простых посадов носило в этой сумятице характер просто каприза… Другие изменения названий городов, основанных и окрещенных фаворитом Потемкиным, соответствовавшие отмене всех постановлений, как гражданского, так и военного характера, введенных в южных губерниях, были только злой выходкой. Севастополь утратил, таким образом, на несколько лет то название, под которым он должен был впоследствии прославиться.

Наученный опытом, полученным в Гатчине, и руководимый своим стремлением к патриархальной роли, Павел питал в области экономических интересов своей страны самые лучшие намерения. Он слишком интересовался одеждой своих подданных и претендовал на чересчур свободное вмешательство в их образ жизни, но он не всегда так бесполезно терял свое время. Подтверждая или развивая меры, принимавшиеся со времени Петра Великого, он направил целую серию указов к учреждению или переустройству запасных хлебных магазинов для голодных годов. Исполнение, к несчастью, не соответствовало намерениям. Крестьяне, принужденные нести в эти склады часть собранного хлеба, не были вообще уверены, что в случае нужды найдут там зерно, отданное на сбережение. В обязательстве, прибавленном к их прочим повинностям, они видели только лишний налог и были не вполне неправы. Губернаторы, уездные начальники и само государство действительно черпали вволю из составленных таким образом запасов, кто для того, чтобы, продавая дешевле, препятствовать случайному вздорожанию товаров, кто даже для того, чтобы получить незаконную выгоду. И когда в 1810 году в обширной Архангельской губернии случился страшный голод, магазины оказались пустыми.

Павел обратил также внимание на вопрос о сбережении лесов, который принимает в наши дни все более и более острый характер в огромном государстве, частью лишенном уже своего красивого лесного одеяния, а в некоторых местах и необходимого топлива. Порядок хищнической вырубки, приведшей к подобным результатам, был введен с начала восемнадцатого века. Чтобы это сразу прекратить и сократить бессовестные хищения хотя бы в казенных лесах, Павел основал Специальный Лесоохранительный департамент при Адмиралтейств-коллегии.

Он и тут также обнаружил недостаток меры и такта, совершенно запретив в 1798 году вывоз леса за границу. Совпав с началом враждебных отношений с Францией, эта мера, правда, имела политическую подкладку и в следующем году была распространена и на вывоз хлеба. Но это означало предписать гибель торговле и земледелию в стране, получавшей свой главный доход от продажи продуктов, изгнанных теперь с заграничного рынка.

Более целесообразно занялся Павел борьбой с частыми пожарами, этим постоянным бичом русских деревень и городов, приказав принять меры предосторожности и изменив планы некоторых важных городов.

Он поощрял эксплуатацию торфа и каменного угля, назначая награды за открытие новых залежей, и упорядочил торговлю этими продуктами.

Государственное коннозаводство получило в его царствование новую организацию, передавшую управление ведомством отдельной «экспедиции», на обязанности которой лежало улучшение пород лошадей для нужды армии и сельского хозяйства. К несчастью, во главе «экспедиции» был поставлен Кутайсов!

Распоряжение Павла о восстановлении Мануфактур-коллегии было официальным проявлением заботы о развитии национальной промышленности, и это желание, очень искреннее, действительно подтверждалось, хотя и не всегда одинаково удачно, разными другими начинаниями: устройство системы каналов, предназначенных для соединения Волги с Балтийским морем; принятие энергичных мер против разбоя на главной речной артерии страны; пересмотр тарифов и торговых договоров, правда, по желанию Англии, сделавшейся более, чем когда бы то ни было, хозяйкой русского рынка и его внешней торговли; субсидии и прочие милости, оказываемые русским фабрикантам; принятие мер, способствовавших развитию шелководства и насаждению полезных растений; наконец, покровительственные законы, составленные однако плохо и впадавшие в крайность, потому что они не ограничивались запрещением одних предметов роскоши, а вели к развитию контрабандной торговли, пример которой так постыдно подавал Безбородко.

Так как к этому примешивалась еще и внешняя политика, то не замедлило обнаружиться двойное явление – возбуждения деятельности и застоя, которое могло привести, в случае если бы опыт продолжался, к общему параличу всех соответствующих функций.

Экономическое положение России при вступлении на престол Павла сделалось недавно предметом оценки, которая в этом отношении, если будет признана правильной, увеличит ужасным образом ответственность государя. Действительно, только со времени этого царствования великая Северная империя начала отставать в этой области от других государств Европы, и эта отсталость, постепенно увеличиваясь, в значительной мере наблюдается и в настоящее время. До Павла Россия будто бы почти догоняла или даже опережала самых блестящих из своих западных соперников. Арзамас, теперь скромный уездный город Нижегородской губ., получивший известность в первой половине девятнадцатого века благодаря носившему его имя литературному кружку, был, как нас уверяют, промышленным центром такого огромного значения, с которым могли в то время сравниться только Манчестер или Бирмингем. Москва, Ярославль, Тула имели фабрики, каких Артур Юнг не нашел нигде во Франции. В каждой из них работали от двух до трех тысяч рабочих и даже более.

Очень быстрое, относительно, развитие промышленной и торговой жизни в России восемнадцатого века есть факт достоверный. Причины явления тоже не ускользнули от экономистов эпохи, признавших даже в этом отношении положение Северной империи более выгодным в сравнении с положением большей части других европейских государств: отсутствие тяжелых повинностей и препятствий, налагаемых на деятельность в этом направлении других стран чрезмерностью фискального произвола, злоупотреблением привилегиями и главным образом корпоративной организацией; довольно ограниченное развитие монопольного порядка и проч. В особенности в одном пункте сравнение их положений могло бы показаться в этом смысле убедительным: на обязанности английских промышленников и коммерсантов того времени лежало доставление средств бюджету, который в последние годы восемнадцатого века подходил уже к колоссальной цифре в сто миллионов фунтов стерлингов. Бюджет Екатерины едва достигал одной десятой этой суммы и на одну треть, а иногда даже на половину, приводился в равновесие путем займов или выпусков бумажных денег. Но этот самый факт содержит в себе опровержение чересчур оптимистических предположений об интенсивности экономического развития России в то время.

Платя так мало налогов при деловом обороте, равнявшемся или превышавшем оборот их конкурентов восемнадцатого века, русские промышленники и купцы должны были бы получать огромные барыши и иметь поэтому в своем распоряжении значительные состояния. Между тем полное отсутствие в России больших капиталов представляет собой факт, не подлежащий никакому сомнению и существующий с давних пор. Их никогда там не было, и для своих займов Екатерина неизменно обращалась к голландским или английским банкирам.

За отсутствием данных, которых нельзя было почерпнуть из несуществующей официальной статистики, лица, настаивающие на могущественном развитии русской промышленности восемнадцатого века, доверились свидетельствам иностранных путешественников, которые сами могли получить лишь сведения, документально не проверенные. Те, которые мы находим в некоторых научных отчетах, относящихся к этому времени, хотя и имеют официальное происхождение или, по крайней мере, выдаются за таковые, однако, по-видимому, не заслуживают большого доверия. Некоторые, впрочем, плохо согласуются с басней о таком значительном развитии промышленности империи. Таков, например, баланс внешней торговли России за 1790 год: ввоз 22 500 000 рублей и вывоз 27 500 000 рублей. Вот что приводит нас к довольно скромной действительности. Накануне революции Франция достигала в четыре раза большей цифры, а английская торговля давала при одном вывозе 24 900 000 фунтов стерлингов. Вот также число промышленных учреждений к концу царствования Екатерины: 3129 и менее 100 000 рабочих. Мы далеки от Англии, где в 1775 году Питт насчитывал 80 000 рабочих, занимавшихся на одних хлопчатобумажных фабриках. Впрочем, исследование, напечатанное в восьмом томе Записок Академии наук в высшей степени добросовестным Германом, дает для 1802 года другую цифру и настолько низшую – только 2270 учреждений! – что точность первой становится сомнительной. От Екатерины до Павла число их, несомненно, уменьшилось, но трудно предположить, чтобы в такое короткое время явление могло принять подобные размеры.

Более убедительным документом являются сведения, доставленные английскому правительству ее консулом в России, Степаном Ширпом, о колебаниях русской торговли с 1795 по 1799 год:

За 1798 год Ширп указывает только на движение в санкт-петербургском порту, в котором, во всяком случае, происходила тогда главная торговля:

Ясно представленный таким образом упадок был довольно значителен, и несчастное царствование Павла, последовавшее после долгого периода войны, могло до известной степени привести Россию к отсталости, но все же положение, занимаемое ей в промышленной и торговой иерархии европейских государств, не может в одном этом факте найти себе достаточное объяснение. Причины явления в своей совокупности гораздо сложнее и в большинстве имеют более давнее происхождение, но их рассмотрение не может иметь здесь места.

Полный наилучших стремлений, Павел возбудил к себе всеобщую ненависть, оправдав предсказание Порошина. Служа материальным интересам своего государства не одними только добрыми намерениями, он еще ухудшил его плачевное положение. В его столь короткое царствование было даже положено начало торговым сношениям России с Америкой. До тех пор обе страны приходили в случайное соприкосновение. С 1784 года уроженец города Рыльска Григорий Иванович Шелехов задумал основать довольно смелое предприятие на северном побережье Соединенных Штатов. Третьего августа 1798 года первая российско-американская компания получила утверждение, и девятого июня 1799 года император взял ее под свое особое покровительство, выдав ей привилегию на двадцать лет.

За исключением привилегии, это было хорошим делом, и если принять еще во внимание учреждение в конце 1798 года высшей медицинской школы, венца различных мероприятий, выражавших заботу государя о здоровье своих подданных, то получается впечатление деятельности, которая, что бы ни говорил о ней Коцебу, оказавшийся в данном случае плохим защитником, не ограничивалась в этой области мощением дна Мойки и постройки великолепного укрепленного замка. Его усилия, часто плохо обдуманные и всегда более порывистые, чем разумно направленные, как и вся работа, к которой они применялись, не соответствовали, однако, ни вдохновлявшим его стремлениям, ни более скромным надеждам, которые они могли пробудить.

В политическом отношении управление Павла имело главным своим следствием то, что оно подчеркнуло бюрократический тип правительственного механизма, который государь собирался преобразовать; в отношении социального устройства, несмотря на противоречие своих стремлений, он сохранил крепостное право, оставил неприкосновенным самый существенный вопрос народной жизни и сделал его даже более острым; наконец, в экономическом отношении, далеко не устранив и даже не ослабив опасных последствий предшествующего царствования, он другими неосторожными мерами еще серьезнее пошатнул нормальное развитие полезных сил страны.

Конечно, время было слишком скупо отпущено этому государю для того, чтобы он мог хотя бы в чем-нибудь проявить себя иначе, как только намеками и указаниями. Но то, что они выражали, заставляет нас предполагать, что остановка этой работы была благодеянием для России.

В высшей степени критическое финансовое положение, доставшееся в наследство тщеславному преобразователю, должно было, с другой стороны, быть для него, без сомнения, значительной помехой в осуществлении этой части его программы. Но он надеялся, что, получив власть, он сумеет найти решительные средства, чтобы от этого избавиться, а между тем только увеличил зло, которое думал искоренить.

VIII

Принесенный им совсем готовый бюджет был плодом его трудовых бессонных ночей в Гатчине. Приходы и расходы балансировались в нем в сумме 31 500 000 руб. Но по вычислению Финансового департамента одно содержание армии в мирное время требовало на 1797 год кредита, превышавшего эту сумму, и общая сумма предстоящих расходов достигала восьмидесяти миллионов – цифры, превышавшей на двадцать миллионов ожидавшийся приход. В ошибке не было ничего необыкновенного. Финансовая история всего царствования Екатерины делала ее до известной степени нормальным. Вместе с тем за тридцать лет государственный долг достиг колоссальной для того времени суммы в 126 196 556 рублей, и огромное количество находившихся в обращении бумажных денег превышало сто пятьдесят семь миллионов. А эти деньги теряли при размене от тридцати двух до тридцати девяти процентов.

Павел геройски заявил о своем намерении ликвидировать в большей его части этот тяжелый пассив. Обеспечив один только внешний долг в 43 739 180 рублей при помощи широкой операции, которая при содействии дома Гопе в Амстердаме должна была покрыть займы, заключенные в этом городе, а также в Генуе и Лондоне, он дал зарок не прибегать в будущем к новому займу. Что касается ассигнаций, то никогда более не будут пользоваться этим постыдным средством, и за все ассигнации будет немедленно уплачено звонкой монетой. Какой? Разумеется, не фальшивой медной, придуманной Зубовым! Павел поговаривал о том, чтобы перелить все серебряные приборы Двора. Он «будет есть на олове» до тех пор, пока бумажный рубль ни поднимется до своей нарицательной цены.

Этого не случилось. И вначале, даже несмотря на стремление к экономии, что на практике оказывалось по большей части неосуществимым, истинный бюджет на 1797 год, окончательно утвержденный 20 декабря 1796 года, достиг цифры вдвое большей против ранее принятой государем: 63 673 194 рубля, из которых 20 000 000 на армию и 5 000 000 на флот. Уже в июле 1797 года явилась необходимость в пересмотре сметы. Производившаяся в это время раздача казенных земель действительно отняла у казны около 2 000 000 дохода. От этой беды избавились тем, что сократили на такую же сумму кредит, отпущенный на погашение государственных долгов, и в течение следующих лет бюджеты сына Екатерины, постоянно возрастая, достигли и даже превысили уровень, до которого императрица доводила свои:

76 415 465 рублей в 1798 г. (На 8 818 006 рублей больше последнего бюджета предшествовавшего царствования).

С первого же года также, за исключением ассигнований на армию и флот, расходы нового режима очень мало уклонялись от установленных прежде. Главнейшие из них выражались так:

Армия и флот – 25 000 000 руб.

Гражданские штаты – 6 000 000 руб.

Иностранный департамент – 1 000 000 руб.

Духовенство – 1 000 000 руб.

Школы и благотворительные учреждения – 1 221 762 руб.

Погашение долгов – 12 000 000 руб.

Кабинет (личные расходы императора) – 3 650 000 руб.

Двор – 3 600 000 руб.

Императорская фамилия – 3 000 000 руб.

Три последние цифры совершенно одинаковы с внесенными в последние бюджеты любившей пышность Северной Семирамиды.

В статье прихода крупные суммы также продолжали доставляться налогами на несчастных крестьян и эксплуатацией их крайней бедности или вытекающих из нее пороков, которая и в наши дни остается больным местом русских финансов:

Подушных с казенных и помещичьих крестьян – 14 390 055 руб.

Оброчных, с казенных крестьян – 14 707 921 руб.

Питейные сборы – 18 089 393 руб.

Таможенные – 5 978 289 руб.

Кроме того, с 1798 года к повинностям казенных крестьян был прибавлен еще дополнительный налог, на 682 801 рубль, и в течение последующих лет, вопреки высказанным вначале самонадеянным заявлениям, задолженность государства, вместо того чтобы уменьшиться, продолжала возрастать.

Павел прибегал к займам, как и его мать, и даже более опрометчиво. Он заключал их и внутри государства, и за границей. Общую сумму внутренних займов в это время, для которых были произвольно тронуты части капиталов Дворянского банка, Казначейства или Опекунских советов, невозможно подсчитать даже приблизительно, за отсутствием документов, которых специалистам не удалось найти до настоящего времени. За границей финансовая политика царствования, начав уже в январе 1797 года с займа в 88 300 000 флоринов, заключенного в Амстердаме, кончила, кажется, тем, что довела пассив, выражавшийся прежде цифрой 43 739 130 рублей, до 132 000 000.

В то же время Павел не отказывался также и от выпуска ассигнаций. К огромной их сумме, оставленной Екатериной, он прибавил 56 237 420 рублей, то есть по четырнадцать миллионов в год, тогда как среднее годовое нарастание этой части долга в предыдущее царствование достигало приблизительно лишь 6 300 000.

Итак, реформатор не только пошел прежней колеей, от которой сначала отказался с таким пренебрежением, он даже в ней увяз. Только в отношении финансового устройства ему отчасти удалось порвать с традицией, и в этой части его работа заслуживает одобрения. Освободив Казенную палату от обязанностей, которые на нее взвалили после уничтожения Берг-, Мануфактур- и Коммерц-коллегий, учредив четвертого декабря 1796 года Государственное казначейство и упразднив, шесть дней спустя, Долговой комитет, он, быть может, сам того вполне не сознавая, провел в жизнь автономию и подготовил объединение этой отрасли управления.

Но в созданные таким образом условия Павел-император, легко, как мы знаем, поддавшийся, вследствие своей впечатлительности, обманчивым внушениям, с наивностью профана и фантазией деспота, внес тот денежный беспорядок, в котором он привык жить наследником, когда, несмотря на хорошее обеспечение, всегда нуждался.

Тут мы находим его обычные приемы: величественные жесты, высокопарные слова и разные неожиданности. В январе 1797 года он велел публично сжечь перед Зимним дворцом на пять миллионов ассигнаций и приказал, чтобы чеканка серебра, установленная в 1763 году, когда фунт серебра 72-й пробы соответствовал 17 рублям 6 2/3 копейкам, была доведена до 14 рублей из фунта с повышением пробы до 83 1/3. Таким образом, стоимость денежной единицы при размене была доведена до 5 1/2 франков. Но третьего октября последовала новая неожиданность: отдано распоряжение чеканить из фунта серебра около двадцати рублей; серебряный рубль снова падает приблизительно до четырех франков, и такова картина политики Павла в этой области.

Пользовавшийся покровительством Куракиных, а следовательно, и императрицы, и Нелидовой, представитель дома Гопе, Woot, мечтательный теоретик или ловкий пройдоха, оспаривал в то же самое время у министра финансов Васильева доверие государя и втягивал последнего в самые рискованные предприятия. Россия радушно принимала такого рода шарлатанов. Разве Петр Великий не обращался к услугам Лоу, и притом в 1721 году, сразу после краха, случившегося с ним в Париже, воображая притом, что у знаменитого банкрота оставался в это время значительный капитал, который он мог бы использовать в России! Привести стоимость серебряного рубля к 140 копейкам меди; увеличить производство меди со 160 000 пудов до 1 200 000 и гарантировать таким образом новый выпуск бумажных денег на сто пятьдесят миллионов: таковы были намерения нового Лоу. Энергичный протест Безбородко помешал приведению их в исполнение; но побежденный красноречием голландского капиталиста или подкупленный крупной суммой, согласно утверждению Ростопчина, канцлер сам способствовал проведению некоторой части проекта в план учреждения Банка вспомогательного для дворянства, который был, в сущности, не чем иным, как огромной фабрикой бумажных денег.

Отказавшись от своей первой оценки, Безбородко увидел в задуманном учреждении средство добыть для казначейства чистого барыша тридцать пять миллионов рублей и оказал поддержку разным другим учреждениям, недостаточно обеспеченным. Одни учебные заведения, находившиеся в ведении императрицы, должны были получать из этой суммы ежегодно субсидии 400 000 рублей, вследствие чего Мария Федоровна горячо ухватилась за этот проект. Некоторые из друзей императрицы напрасно указывали ей на его призрачность и опасность. «Бумага этого банка, – писал Николай Семену Воронцову, – еще более увеличит огромную массу… (ассигнаций), находящуюся во внутреннем обращении». Таково же было мнение его корреспондента, осуждавшего эту попытку еще и по другим причинам и несколько позже высказавшего по этому поводу следующее: «Цель этого учреждения была вредна и безнравственна. Кому хотели помогать? Дворянству, разоренному роскошью и долгами, видевшему лишь случай влезть в долги еще больше… прельстившись бесчестной приманкой освободиться посредством новой, ничего не стоящей, бумаги от обязательств, принятых ранее в полноценной монете».

В то время, когда было написано это последнее письмо, в марте 1799 года, русский посол в Лондоне мог уже констатировать печальные последствия все-таки произведенного опыта. «До основания этого банка, писал он, вексельный курс рубля были 31 и 30 пенсов, а потом он начал быстро падать и дошел до того, что в лучшие месяцы равнялся 24 пенсам, и если бы этот банк не закрыли, он упал бы до 15 пенсов и ниже, подобно французским ассигнациям».

Банк был закрыт менее чем через год после его учреждения; но в последние месяцы царствования Павла война против Франции в союзе с Англией или против Англии в союзе с Францией, вместе с другими дорого стоившими предприятиями внутренними или внешними, довели казначейство до такой нищеты, что преемник Васильева, Державин, не сумел найти другого выхода, кроме нового выпуска ассигнаций, предназначенных для операции еще более рискованной, чем та, мысль о которой подал Woot. Предстояло купить за бесценок все огромное количество товаров, затруднявших торговлю вследствие закрытия таможен, возродить таким образом внутреннюю торговлю и получить значительные барыши путем искусственного повышения цен. Проект был представлен Павлу на утверждение накануне его смерти, и в этот момент, по свидетельству одного современника, в кассе Казначейства было всего-навсего – 14 000 рублей!

IX

Едва ли следует посвятить несколько слов обзору умственного движения этих четырех лет. В области литературы, науки и даже искусств, несмотря на любезное отношение сына Екатерины к г-же Виже-Лебрён, его царствование действительно походило на затмение, как это почувствовали некоторые из его подданных сразу после его вступления на престол. Полицейские и цензурные присутствия старались подавить каждое мало-мальски независимое проявление мысли. Всякая деятельность в этой области приносила, по мнению Павла, двойной вред, вызывая воспоминания о предшествующем царствовании и представление о связи с революционным направлением эпохи. Со времени получения власти государь не щадил даже Академии наук. Скромные занятия, которым предавались ее члены, хотя и происходили под председательством княгини Дашковой, однако были вовсе не такого сорта, чтобы дать государю повод к беспокойству, но когда прежняя подруга Екатерины была уволена и заменена очень незначительным Бакуниным, Павел восстал против самого учреждения, прекратил отпуск денег на его содержание, отобрал от него дом на Фонтанке и даже приказал уничтожить аллегорические изображения, впрочем совершенно невинные, на жетонах академиков.

Хотя непоследовательность являлась, по-видимому, основным законом в его образе мыслей и действий, однако после учреждения школы для сирот военных, Института ордена Св. Екатерины и учебных заведений, продолжающих и доныне носить имя императрицы Марии, этот отъявленный обскурант создал еще и университет!

Это явилось, впрочем, следствием мер, принятых для изолирования страны в умственном отношении, подобно тому, как она оказалась изолированной к концу царствования в отношении экономическом. С 1798 года приезд иностранцев в Россию был почти запрещен, и русские с величайшим трудом, могли переезжать границу. Паспорта выдавались лишь в виде редких исключений и в них отказывали решительно всем тем, кто испрашивал их для научных целей. Правда, в апреле 1798 года было повелено указом послать некоторое число русских юношей в иностранные школы, но в июле другой указ предписывал всем русским, пребывавшим за границей для научных целей, в течение двух месяцев вернуться назад.

Обучавшаяся в немецких школах аристократическая молодежь прибалтийских губерний была очень оскорблена такого рода постановлением, и пожелал ли Павел вспомнить по этому поводу, что в его жилах течет немецкая кровь, или он последовал тому же влечению, которое привело его к восстановлению самоуправления в этой части его государства, но только в том же 1798 году он снизошел на просьбы, раздававшиеся с этой окраины. Указами от 19 апреля 1798 года и 9 мая 1799 года было постановлено основать в Дерпте (Юрьеве) «протестантский университет для дворян Курляндии, Эстляндии и Лифляндии». Это учебное заведение оказалось еще более немецким, чем протестантским. Опередив в самом непродолжительном времени в научном отношении своих соперников в Петербурге и Москве, оно создало очаг иностранной культуры и пропаганды. В общем, Россия здесь ничего не теряла, так как всякая культура являлась благодеянием; но, в частности, в отношении созданной Павлом национальной обособленности, говоря языком политики, этот очаг, его свет и естественное родство с другими центрами немецкой культуры – и влияния – составляли несомненную опасность.

Павел не имел времени об этом подумать. В этот момент он уже был поглощен делами Европы, одновременно с главной заботой его жизни, которая не давала ему возможности уделить другим предметам более чем беглое и рассеянное внимание. «Военное дело нас занимает всецело, писал Роджерсон в сентябре 1797 года, и мы сравнительно вовсе не заботимся ни о положении Европы, ни о судьбе наших дочерей, правильность движения кавалерийского строя нас более занимает, чем положение Германии».

Для того чтобы быть хорошим главой правительства, Павел обладал недостатком мыслей и избытком увлечений, и то, на которое намекает Роджерсон, часто всецело овладевало государем.