XI

Май был ужасный, а в начале июня наступили очень жаркие дни. Западный ветер дул непрерывно в течение трех недель, бури опустошали побережье, крушили утесы, топили лодки, убивали людей. Зато теперь необъятное голубое небо, ясные солнечные дни и море, гладкое, как атлас, — все дышало бесконечной прелестью.

В один из таких чудных дней Полина решила выкатить после обеда кресло Шанто на террасу и уложила возле него на красном шерстяном одеяле Поля, которому минуло уже полтора года. Она была его, крестной и баловала ребенка не меньше старика.

— Солнце тебе не мешает, дядя?

— Да нет же! Я так давно его не видел!.. А Полю можно здесь спать?

— Да, да, ему полезно спать на свежем воздухе.

Она опустилась на край одеяла и глядела на голые ручки и ножки ребенка, выглядывавшие из-под белого платьица. Мальчик лежал, закрыв глаза; его розовое неподвижное личико было обращено к небу.

— Как быстро он заснул… — проговорила она. — Он устал возиться… Погляди, чтобы кошка или собака не тронули его.

И она погрозила пальцем Минуш, которая сидела в столовой на подоконнике и умывалась. В стороне, растянувшись во всю длину на песке, лежал Лулу, порой недоверчиво приоткрывая глаза, готовый каждую минуту зарычать и укусить того, кто подойдет.

Полина поднялась; Шанто глухо застонал.

— Что, начинается?

— Начинается?.. Да теперь и не прекращается… я застонал, да? Чудно! Я иногда и сам не замечаю.

Шанто был ужасен. Он возбуждал теперь всеобщую жалость. Мало-помалу хроническая подагра изуродовала все его суставы, повсюду образовались известковые отложения, и они проступали в виде огромных наростов. Ноги, которых не было видно в башмаках, скрючились и стали похожи на лапы искалеченной птицы. А руки, выставленные напоказ, поражали своим безобразием; суставы были усеяны красными блестящими узловатыми опухолями, пальцы широко раздвинуты, кисти рук казались вывернутыми, особенно левая, обезображенная наростом величиной с небольшое яйцо. На левом локте, изуродованном громадной опухолью, началось изъязвление. Наступил полнейший анкилоз. Шанто не владел ни руками, ни ногами, немногие еще работавшие суставы хрустели при каждом движении, как будто встряхивают мешок с камушками. В конце концов все тело его застыло в том положении, какое он принимал, чтобы легче переносить боль; наклонившись вперед и слегка скривившись вправо, тело как бы приняло форму кресла, и даже когда Шанто укладывали спать, оно не выпрямлялось, а оставалось скрюченным. Боли не покидали его больше, опухоли увеличивались при малейшей перемене погоды, после рюмки вина или куска мяса, которые он позволял себе проглотить.

— Может быть, ты выпьешь чашку молока? — спросила его Полина. — Это тебя немного освежит.

— Не хочу я молока… — ответил он между двумя стонами. — Тоже хороша выдумка — их молочная диета! Я думаю, этим-то они меня и доконали… Нет, нет, ничего мне не надо, так будет лучше всего.

Тем не менее он попросил ее переменить положение левой ноги, потому что сам не мог ее передвинуть.

— Эта проклятая ножища здорово горит сегодня! Отодвинь ее подальше, вытяни! Вот так, спасибо… Какой славный денек! О господи, господи!

Устремив глаза на необъятный горизонт, он продолжал стонать, сам того не замечая. Стонать было для него теперь так же естественно, как дышать. Одетый в просторный фланелевый синий халат, скрывавший его руки и ноги, похожие на узловатые корни, Шанто сидел, уронив на колени свои обезображенные кисти; при свете солнечного дня они казались еще более жалкими. Его занимало море, бесконечная синяя дорога, по которой двигались белые паруса; он был не в состоянии пошевелить ногой и все же жадно смотрел на этот беспредельный, развертывавшийся перед ним путь.

Полину беспокоили открытые голые ножки маленького Поля; она снова стала на колени и закутала их концом одеяла.

Три месяца после его рождения она каждый понедельник собиралась уехать. Но слабые ручки ребенка удерживали ее с непобедимой силой. В то время утром боялись, что он не доживет до вечера. Одна Полина творила чудеса, ежеминутно спасая его. Мать лежала еще в постели, а кормилица, которую пришлось нанять, была глупа и безответна, как телка, и умела только совать ему грудь. Полина окружила ребенка непрерывной заботой, следила за ним по часам, постоянно измеряла ему температуру и упорно отогревала его, как наседка, чтобы возместить ему недостающий месяц утробной жизни. В конце первого месяца он окреп, развился и стал похож на нормально родившегося ребенка. Однако он все же оставался очень хилым, и Полина не отходила от него ни на минуту, особенно с тех пор, как его отняли от груди, что он перенес довольно тяжело.

— Вот так, — сказала она, — теперь ему не будет холодно… Посмотри, как ему идет красный цвет. Он кажется совсем розовым.

Шанто с трудом повернул голову, только головой он и мог теперь шевелить.

Он проговорил:

— Если ты его поцелуешь, он проснется… Не тронь его, он спит, как херувимчик. Видишь, там дымок? Это пароход из Гавра несется на всех парах.

Чтобы доставить дяде удовольствие, Полина посмотрела на пароход. На безбрежной водяной глади двигалась черная точка, на горизонте появилась темная струйка дыма. Полина с минуту неподвижно смотрела на спокойное море, на ясный небосвод, радуясь этому прекрасному дню.

— А ведь так у меня рагу пригорит! — сказала она и направилась к кухне.

Не успела она войти в дом, как со второго этажа раздался голос:

— Полина!

То была Луиза. Она облокотилась на подоконник в бывшей спальне г-жи Шанто, которую теперь занимала молодая чета. Непричесанная, в ночной кофточке, она проговорила раздраженным тоном:

— Если Лазар здесь, скажи, чтобы он шел ко мне.

— Нет, он еще не возвращался.

Тут Луиза вышла из себя.

— Я так и знала, что мы его увидим только вечером, если он вообще соблаговолит вернуться! Он сегодня не ночевал дома, хоть и обещал быть вовремя… Очень мило с его стороны! Когда он уезжает в Кан, его оттуда не вытянешь.

— У него так мало развлечений! — мягко возразила Полина. — И потом, это дело с удобрениями, наверно, отняло у него много времени… Теперь он, должно быть, воспользуется кабриолетом доктора и вернется вместе с ним.

С тех пор, как Лазар и Луиза поселились в Бонвиле, между ними постоянно вспыхивали недоразумения. Они не ссорились открыто, но вечно раздражались и дулись друг на друга; эти двое людей ни в чем не хотели уступать и отравляли друг другу существование. Она долго не могла оправиться после тяжелых родов и теперь влачила пустую и праздную жизнь. Заботы по хозяйству внушали ей отвращение, и она убивала время за чтением или за своим туалетом, который растягивала до самого обеда. Лазар томился от невыносимой скуки, даже не дотрагивался до книжки, а целыми часами тупо глядел на море и только изредка убегал из дому в Кан, откуда возвращался еще более утомленным. А Полине пришлось взять на себя все хозяйство. Она стала для них необходимой, потому что теперь мирила их по три раза на день.

— Ты бы лучше оделась, — заметила Полина. — Сейчас, верно, придет аббат, — может быть, ты посидишь с ним и с дядей, я страшно занята.

Но Луиза продолжала сердиться:

— Ну можно ли отлучаться на столько времени? Отец еще вчера писал мне, что так уйдут наши последние деньги.

Действительно, Лазар уже затеял два неудачных предприятия, поэтому Полина, тревожась за судьбу ребенка, в качестве крестной подарила ему две трети всего, что у нее еще осталось, застраховав его за свой счет. Поль должен был ко дню совершеннолетия получить сто тысяч франков. У нее было теперь всего пятьсот франков ренты, но это огорчало ее лишь потому, что ей пришлось сократить обычную милостыню.

— Дурацкая затея — эти удобрения! — продолжала ворчать Луиза. — Папа должен был его отговорить, и, если Лазар не вернулся, значит, он там развлекается… Впрочем, меня это ничуть не трогает, пусть бегает, сколько его душе угодно!

— Тогда зачем же ты сердишься? — возразила Полина. — Право же, у бедного мальчика нет никаких дурных намерений… Так ты сойдешь? А как тебе нравится Вероника? Куда-то исчезла и в субботу свалила на меня всю стряпню.

Это было совершенно непонятное происшествие, уже два часа занимавшее весь дом. Служанка очистила овощи, ощипала и выпотрошила утку, приготовила и положила на тарелку мясо — и вдруг как сквозь землю провалилась, ее нигде не могли сыскать. Полина, в полном недоумении, решила наконец сама поставить кушанье на огонь.

— Она все еще не вернулась? — спросила Луиза, позабыв о своем гневе.

— Нет! Знаешь, что я думаю? Она заплатила какой-то женщине сорок су за утку, а я, помнится, сказала ей, что видела в Вершмоне гораздо лучшую за тридцать. Ее всю передернуло, и она так на меня посмотрела, словно готова была съесть. Держу пари, что она отправилась в Вершмон проверить, не сочиняю ли я.

Полина смеялась, но в ее смехе чувствовалась печаль: она страдала от беспричинной грубости Вероники. Внутренний перелом, совершившийся в служанке после смерти г-жи Шанто, постепенно пробудил в ней прежнюю ненависть к Полине.

— Вот уже больше недели, как из нее слова не вытянешь, — сказала Луиза. — От человека с подобным характером можно ожидать каких угодно глупостей.

Полина снисходительно махнула рукой.

— Ах, пусть себе почудит! Рано или поздно она вернется, а мы не умрем сегодня с голоду.

В эту минуту ребенок зашевелился под одеялом. Полина подбежала и наклонилась над ним.

— Что такое, мой миленький?

Мать с минуту постояла у окна, а затем скрылась в глубине комнаты. Шанто сидел, задумавшись, и повернул голову, только когда Лулу зарычал; он сообщил племяннице:

— Полина, твои гости пришли.

Показались два оборванных мальчугана — первые из ее субботних посетителей. Маленький Поль сейчас же, снова уснул. Она поднялась и сказала:

— Вот некстати! У меня нет свободной минуты… Оставайтесь все же, посидите на скамейке. А если придут остальные, ты, дядя, вели им, пожалуйста, сесть рядом с этими… Мне необходимо пойти на кухню присмотреть за жарким.

Когда она возвратилась через четверть часа, на скамье сидели уже два мальчика и две девочки. Это были ее давнишние маленькие нищие; хотя они и подросли, но не отучились попрошайничать.

Никогда еще на Бонвиль не обрушивалось столько бедствий. В мае бури разбили последних три дома. Все было кончено. Море торжествовало победу. После вековой борьбы неистовому прибою удалось наконец снести селение, у которого море отрывало ежегодно клок земли. Теперь на опустошенном берегу шумели одни победительницы-волны, унося последние обломки. Рыбаки, изгнанные из своих нор, где целые поколения упорно продолжали жить, несмотря на вечную угрозу, должны были подняться вверх по лощине; там они расположились целым лагерем: кто побогаче — строился, бедняки ютились под скалами. Возник новый Бонвиль, которому грозила та же участь: века борьбы с морем, пока оно снова не выгонит людей из жилищ; морю оставалось только разбить плотину и волнорезы, чтобы довершить дело разрушения. В тот день дул сильный северный ветер, исполинские волны разбивались с таким грохотом, что дрожала церковь. Лазара предупредили, но он не хотел идти на взморье. Он стоял на террасе и смотрел, как надвигается прилив, а рыбаки, возбужденные этим яростным напором, спешили на берег. В них закипала гордость, смешанная со страхом. Ишь, как ревет! Все начисто сметет, подлое! Действительно, не прошло и двадцати минут, как исчезло все: плотина, словно вырванная с корнем, и волнорезы, разбитые в щепы. А рыбаки ревели вместе с морем, размахивали руками и плясали, словно дикари, обезумев от ветра, воды и ужаса перед расправой стихии. Но когда Лазар показал им кулак, они бросились бежать со всех ног, и по их пятам гнались бешеные волны, которых ничто больше не сдерживало.

Теперь рыбаки умирали с голоду в новом поселке и сетовали на свою судьбу, обвиняя проклятое море, что оно их разорило, и вручая себя милосердию доброй барышни.

— Ты что здесь делаешь? — крикнула Полина, увидав Утлара. — Я ведь тебе запретила приходить сюда…

Это был уже рослый малый лет двадцати. Раньше он казался запуганным, забитым ребенком, теперь стал угрюмым парнем. Он сказал, потупившись:

— Сжальтесь над нами, барышня! Мы так несчастны с тех пор, как отец умер!

Утлар как-то вечером в бурю ушел в море и больше не возвращался. Даже тела его не нашли; с ним погиб и матрос, а лодку унесло без следа. Но Полина, вынужденная раздавать милостыню с осмотрительностью, поклялась, что ничего не даст ни сыну, ни вдове, пока они будут открыто поддерживать свою связь. Дело в том, что мачеха, бывшая служанка, по скупости и злобе колотившая мальчика, после смерти мужа сделала пасынка своим сожителем, — ведь теперь его больше нельзя было бить. Весь Бонвиль смеялся над новыми порядками в семье Утларов.

— Тебе известно, почему я не хочу, чтобы ты переступал порог нашего дома? — продолжала Полина. — Когда ты будешь иначе себя вести, тогда подумаем.

Он заговорил тягучим, ноющим голосом:

— Это она захотела. А то она бы меня избила… К тому же, она мне не мать, так не все ли равно — я или другой? Дайте что-нибудь, барышня! Мы все потеряли. Я-то как-нибудь обойдусь, а вот она больна… Право же, я для нее, клянусь вам!

Девушка разжалобилась и дала ему в конце концов хлеба и супа. Она даже обещала навестить больную и отнести ей лекарства.

— Да, да, лекарства! — пробормотал Шанто. — Попробуй заставить ее проглотить что-нибудь! Все они хотят только мяса.

Но Полина уже занялась дочкой Пруана, у которой вспухла щека.

— Как это ты ухитрилась?

— О дерево ударилась, барышня.

— О дерево?.. Похоже, что о край буфета.

Это была уже рослая скуластая девушка с большими блуждающими, как у сомнамбулы, глазами. Она тщетно старалась стоять перед барышней прямо, — ноги у нее подкашивались, язык заплетался.

— Да ты опять пьяна, несчастная! — воскликнула Полина, пристально глядя на нее.

— О, барышня, как вы это можете говорить!

— Ты пьяна и упала у себя дома, не так ли? Не знаю, право, что за бес в вас всех сидит… Садись, я сейчас принесу арники и бинт.

Полина делала ей перевязку, не переставая ее стыдить. Ну, можно ли девочке в ее годы напиваться вместе с родителями! Ведь они, пьяницы этакие, в один прекрасный день помрут от водки! Девочка слушала; помутневшие глаза ее слипались. Когда перевязка была окончена, она, запинаясь, пролепетала:

— Папа жалуется на боли, — я бы его натерла, если бы вы мне дали с собой немного камфарного спирта.

Полина и Шанто не могли удержаться от смеха.

— Ну нет, я знаю, куда пойдет мой спирт! Я дам тебе хлеба, хоть и уверена, что вы его продадите, а деньги пропьете… Сиди, Кюш тебя проводит.

Тут поднялся сын Кюша. Он был бос, в старых штанах и рваной рубахе, сквозь которую просвечивала загорелая исцарапанная кожа. С тех пор, как его мать стала отвратительной старухой, к ней больше не ходили мужчины, и теперь сын рыскал по всей округе, вербуя ей клиентов. Его можно было встретить на больших дорогах, он перепрыгивал через изгороди, проворный, как волчонок, и вел жизнь голодного зверя, который гонится за любой добычей. Это была крайняя степень нищеты и разврата, такое человеческое падение, что Полина, глядя на него, испытывала угрызения совести, словно она виновата в том, что мальчик живет в такой клоаке. Но при каждой попытке вырвать его из этих условий он убегал, потому что ненавидел труд и боялся потерять свободу.

— Если ты вернулся, — мягко сказала Полина, — значит, ты подумал о том, что я тебе говорила в прошлую субботу. Ты ходишь ко мне, — значит, в тебе еще осталось что-то хорошее… Ты не можешь больше вести такую скверную жизнь, а я не настолько богата, чтобы кормить тебя, если ты ничего не хочешь делать… Ты согласен на то, что я тебе предлагала?

Со времени своего разорения Полина, чтобы восполнить недостаток в деньгах, старалась привлечь к помощи беднякам других добрых людей. Доктор Казэнов добился того, что мать Кюша согласились принять в больницу для хронически больных в Байе, а сама Полина отложила сто франков на экипировку мальчика и нашла ему место на шербургской железной дороге.

Пока она говорила, мальчик стоял, опустив голову, и недоверчиво слушал ее.

— Так решено, правда? — продолжала Полина. — Ты проводишь мать, а затем отправишься на место.

Но как только Полина приблизилась к нему, он отскочил назад, не спуская с нее прищуренных глаз; ему показалось, что она хочет схватить его за руки.

— Что ты? — удивленно спросила девушка.

— Вы меня схватите и запрете… — проговорил он, глядя на нее, как затравленный дикий зверь. — Не хочу.

С этой минуты все уговоры были бесполезны. Он не перебивал ее и, казалось, соглашался со всеми ее доводами; но стоило Полине подняться с места, как он бросался к дверям. Он упрямо качал головой, отказываясь за себя и за мать потому, что предпочитал терпеть голод, но жить на свободе.

— Вон отсюда, бездельник! — крикнул наконец возмущенный Шанто. — Напрасно ты возишься с таким негодяем, Полина!

Руки девушки дрожали; она сознавала всю бесплодность своего милосердия, ее любовь к ближнему бессильна, если люди сами не хотят выбраться из своей нищеты. Махнув рукой, она сказала снисходительно и устало:

— Что делать, дядя, они страдают, есть ведь и они хотят.

Она поманила Кюша, чтобы дать ему, как всегда, хлеба и сорок су. Он снова попятился назад и наконец сказал:

— Положите на пол, а сами отойдите. Тогда возьму.

Так и пришлось сделать. Мальчик осторожно приблизился, не сводя глаз с Полины. Затем, схватив хлеб и деньги, он пустился наутек так, что только пятки засверкали.

— Дикарь! — крикнул Шанто. — Как-нибудь ночью он придет и всех нас передушит… Он такой же, как и та, дочь каторжника: я руку дам на отсечение, что это она на днях украла у меня фуляровый платок.

Слова его относились к маленькой Турмаль, деда которой, как и отца, недавно посадили в тюрьму. На скамье ждала Полину сейчас лишь она да еще дочь Пруана, одурманенная вином. Дочка Турмаля встала, сделав вид, будто не слышала, что ее обвиняют в воровстве, и тотчас принялась хныкать:

— Сжальтесь, добрая барышня… Нас теперь осталось только двое, мама да я. Каждый вечер приходят жандармы и колотят нас… у меня на теле живого места нет… Ах, милая барышня, мама помирает, нам бы немного денег, крепкого бульона, хорошего вина…

Шанто был возмущен этим враньем и беспокойно ерзал в своем кресле. Но Полина готова была отдать последнюю рубашку.

— Замолчи! — прошептала она. — Ты получила бы больше, если б поменьше болтала… Оставайся здесь, я пойду приготовлю тебе корзинку.

Полина вернулась, держа в руке старое лукошко из-под рыбы, в которое она положила хлеб, две бутылки вина и мясо. На террасе ее уже ждали новые посетители: маленькая Гонен со своей дочкой, которой было уже около двух лет. Шестнадцатилетняя мать выглядела очень хрупкой и еще не сложившейся; казалось, старшая сестра вывела на прогулку младшую. Ей было тяжело нести девочку, но она все-таки притащила ее с собой, зная, что барышня обожает детей и ни в чем не может им отказать.

— Боже, какая толстушка! — воскликнула Полина, взяв ребенка на руки. — И подумать только, что она всего на шесть месяцев старше нашего Поля!

Невольно она перевела печальный взгляд на мальчика, все еще спавшего на одеяле. Эта девочка-мать, родившая так рано, должна быть счастлива, что у нее такой крупный ребенок. А между тем она жалуется.

— Если бы вы знали, сколько она ест, барышня! У меня нет белья, мне не во что ее одеть… К тому же, с тех пор как умер отец, мать со своим мужиком насели на меня. Они обращаются со мной, как с самой последней тварью, и говорят, что если уж родить ребенка, то он должен приносить доход, а никак не убыток.

Отца девушки, старого калеку Гонена, однажды утром нашли мертвым в ящике из-под угля. Все тело у него было сплошь покрыто кровоподтеками, и полиция чуть было не вмешалась в это дело. А теперь мать и ее любовник поговаривали о том, что надо бы придушить эту малявку, потому что она их только объедает.

— Бедная крошка! — тихо проговорила Полина. — Я отложила кое-какие вещи, а сейчас вяжу ей чулочки…. Ты бы ее приносила почаще, здесь всегда есть молоко, можно было бы давать ей кашку… Я как-нибудь зайду к твоей матери и припугну ее, чтобы она тебе больше не грозила.

Маленькая Гонен опять взяла на руки свою дочку, а Полина приготовляла для нее сверток. Молоденькая мать держала на коленях свое дитя неумело, как девочка, играющая в куклы. В ее светлых глазах как будто застыло удивление: как же это она могла стать матерью? И хотя она кормила ребенка, она так неловко держала его у своей плоской груди, что казалось, вот-вот уронит; Полина однажды строго разбранила ее: вздумала перебрасываться камнями с дочкой Пруана, а ребенка посадила у края дороги на кучу булыжника, На террасу взошел аббат Ортер.

— Вот и доктор вместе с господином Лазаром! — возвестил он.

В ту же минуту послышался стук колес. Пока Мартен, с деревянной ногой, отводил лошадь на конюшню, доктор Казэнов показался со двора. Войдя, он крикнул:

— Веду вам молодца, который, видимо, не ночевал дома. Надеюсь, вы ему не оторвете голову!

За ним шел Лазар, чуть улыбаясь. Он быстро постарел, согнулся, лицо у него было землистого цвета; его снедала и разрушала тайная тревога. Должно быть, он намеревался объяснить причину своего опоздания, но в эту минуту во втором этаже кто-то с яростью захлопнул окно, остававшееся полуоткрытым.

— Луиза еще не готова, — объяснила Полина. — Она выйдет сию минуту.

Все переглянулись. Наступило минутное замешательство; этот громкий стук предвещал ссору. Лазар направился было к лестнице, но теперь предпочел дожидаться внизу. Он поцеловал отца и маленького Поля. Затем, пытаясь скрыть свое беспокойство, стал приставать к Полине.

— Отправь ты поскорее отсюда этот сброд, — сказал он недовольным тоном. — Ты ведь знаешь, что я не люблю, когда они вертятся тут под ногами.

Он говорил о трех девочках, сидевших на скамье. Полина поспешила дать приготовленный узелок маленькой Гонен.

— Ну, идите… — сказала она. — Вы обе проводите вашу подругу, а то она еще упадет… А ты будь умницей, хорошенько смотри за ребенком. Не забудь его на дороге…

Наконец они собрались уходить. Лазар заглянул в корзинку дочки Турмаля. Оказалось, она уже успела стянуть старый кофейник, который валялся где-то в углу. Наконец всех трех выпроводили со двора; пьяная девушка шла посредине; ноги у нее заплетались.

— Вот народ! — воскликнул священник, усаживаясь возле Шанто. — Поистине, бог отвернулся от них! После первого же причастия эти негодяйки рожают детей, пьют и воруют не хуже родителей… Ах, ведь я им предсказывал в свое время, что на них обрушатся все несчастья.

— Скажите-ка, милый мой, — иронически обратился доктор Казэнов к Лазару. — Не собираетесь ли вы восстановить ваши замечательные волнорезы?

Лазар с возмущением отмахнулся. Всякий намек на его неудачную борьбу с морем приводил его в бешенство.

— Я? — воскликнул он. — Да пусть прилив хлынет хоть сюда, я и бревна поперек дороги не положу, чтобы его остановить! Ну, нет уж! Я был слишком глуп, такую глупость не повторяют! Подумать только, я видел, как эти мерзавцы плясали от радости, когда все рухнуло! А знаете, что я подозреваю? Они накануне прилива, верно, подпилили мои столбы, так как невозможно допустить, чтобы они обрушились сами по себе.

Этим пытался он защитить свое уязвленное самолюбие строителя. Он протянул руку и, указывая на Бонвиль, добавил:

— Пусть подыхают! Тогда и я попляшу!

— Не представляйся хуже, чем ты есть, — спокойно сказала Полина. — Только бедняки имеют право быть злыми… Ты бы все-таки восстановил свою плотину!

Но Лазар уже успокоился. Последняя вспышка гнева, казалось, истощила его.

— О нет, — проговорил он, — очень уж, надоело… Но ты права, вообще не стоит из-за чего-либо волноваться. Утонут они или не утонут, — какое мне, в сущности, дело?

Вновь наступило молчание. Шанто, после того, как подставил щеку сыну для поцелуя, снова замер, скованный болью. Священник крутил большими пальцами, а доктор шагал взад и вперед, заложив руки за спину. Все теперь поглядывали на спящего Поля. Из боязни разбудить ребенка Полина не допускала к нему даже отца. Она все упрашивала Лазара не говорить громко, не стучать ногами. Она даже пригрозила хлыстом Лулу, который рычал, когда отводили лошадь на конюшню.

— Ты думаешь, он замолчит? — спросил Лазар. — Он еще целый час будет нам надоедать… Никогда еще я не встречал такой противной собаки. Его беспокоит малейшее движение. Просто не знаешь, кто для кого существует — мы для него или он для нас, — до такой степени он занят собой. Это отвратительное животное только тем и полезно, что заставляет нас чаще жалеть о бедном Матье.

— А сколько лет Минуш? — спросил доктор Казэнов. — Мне кажется, я ее всегда у вас видел.

— Ей уже минуло шестнадцать лет, — ответила Полина. — Но она отлично себя чувствует.

Минуш сидела в столовой на окне и умывалась. Когда доктор произнес ее имя, она подняла голову. На мгновение кошка застыла, протянув лапку и выпятив брюшко навстречу солнцу, затем опять принялась осторожно вылизывать шерсть.

— Слух у нее еще хороший! — продолжала Полина. — Мне кажется, что она стала хуже видеть, но это ей не мешает распутничать… Представьте себе, неделю назад у нее утопили семерых котят. Она их столько приносит, просто поражаешься! Если бы оставить всех в живых, они бы за шестнадцать лет заполнили все селение… И что же! Во вторник она опять исчезла… Смотрите, как она умывается! Она явилась только сегодня утром после трехдневной гулянки.

Полина, не краснея и не смущаясь, весело рассказывала о любовных похождениях кошки. Такая чистенькая нежная кошечка, в сырую погоду боится нос показать, а по четыре раза в год валяется в грязи, во всех лужах! Еще накануне Полина ее видела на заборе с огромным котом: оба фыркали, подняв хвосты, а потом надавали друг другу пощечин и свалились, отчаянно мяукая, в лужу. Мннуш вернулась домой с ободранным ухом и вся в грязи. Она по-прежнему все такая же дурная мать; всякий раз у нее отнимают котят, а она, как и в молодости, только моется, ей все нипочем. Минуш нимало не смущает ее неистощимая плодовитость; она тотчас же снова нагуливает себе брюшко.

— Эта хоть, по крайней мере, чистюля, — сказал аббат Ортер, глядя на Мвнуш, которая старательно вылизывалась язычком, — а сколько есть негодяек, которые и не моются!

Шанто тоже посмотрел на кошку и невольно издал громкий, протяжный стон, по обыкновению не замечая этого.

— У вас усилились боли? — спросил доктор.

— Нет, почему? — сказал Шанто, как бы очнувшись. — Это, верно, оттого, что я громко вздохнул… Да, мне сегодня нехорошо. Я думал, что на солнце будет легче, а между тем я задыхаюсь, все суставы горят…

Казэнов осмотрел его руки. Все содрогнулись при виде этих жалких, бесформенных обрубков. Аббат глубокомысленно заметил:

— Такими руками неудобно играть в шашки… Вы теперь лишены и этого развлечения.

— Будьте осторожны в еде, — посоветовал доктор. — Локоть очень воспален, изъязвление все увеличивается.

— Какая же еще осторожность! — в отчаянии простонал Шанто, — Мне и так по капле отмеривают вино, взвешивают каждый кусок мяса, что же, прикажете совсем отказаться от еды? Право, я не живу!.. Если бы еще я ел сам. Но как же мне есть такими культяпками? Полина меня кормит и отлично знает, что я не позволяю себе ничего лишнего.

Девушка улыбнулась.

— Да, да, ты вчера слишком много поел. Это моя вина. Я не могу тебе отказать, когда вижу, до чего ты огорчаешься.

Все сделали вид, будто им очень смешно, и стали подшучивать над Шанто, над теми излишествами, которые он себе позволяет. Голоса их дрожали от жалости к этой человеческой развалине, неподвижной груде мяса: ведь он существует лишь для того, чтобы страдать. Шанто снова принял свою обычную позу, склонившись вправо и уронив на колени руки.

— Вот, например, сегодня, — продолжала Полина, — у нас к обеду жареная утка…

Она запнулась и сказала:

— Кстати, вам не повстречалась Вероника по дороге в Вершмон?

Она рассказала об исчезновении служанки. Ни Лазар, ни доктор ни видали ее. Поговорив о причудах Вероники, все подивились им и решили ее подразнить: поскорее сесть за стол, — вот будет у нее потешное лицо, когда она увидит, что все уже обедают.

— Я вас покину, потому что я нынче стряпаю, — сказала весело Полина. — А то, пожалуй, дядя меня рассчитает, если рагу пригорит или утка не дожарится!

Аббат Ортер громко рассмеялся, и даже доктор Казэнов улыбнулся. В эту минуту во втором этаже громко щелкнула задвижка, и окно распахнулось. Из глубины комнаты послышался сердитый голос Луизы:

— Лазар, иди наверх!

В первую минуту Лазар сделал протестующее движение. Луиза звала мужа таким тоном, что он решил не откликаться. Но Полина молча посмотрела на Лазара умоляющим взглядом: она хотела избежать семейных сцен при посторонних. Лазар пошел наверх, а она осталась еще на некоторое время на террасе, чтобы сгладить неприятное впечатление. Наступило неловкое молчание, все смотрели на море. Косые лучи солнца золотили водную поверхность, легкие голубые волны вспыхивали беглыми огоньками, а вдали нежно лиловел горизонт. Тихо догорал прекрасный день. Кругом царила торжественная тишина, небо сливалось с морем, не было ни облачка, ни паруса.

— Боже ты мой, — сказала улыбаясь Полина, — надо же побранить его немного за то, что он не ночевал дома.

Доктор посмотрел на нее и тоже улыбнулся, а Полина вспомнила его пророческие слова о том, что, отдавая Лазара Луизе, она делает обоим незавидный подарок.

— Итак, я вас покидаю. Постарайтесь не скучать. А ты, дядя, позови меня, если Поль проснется.

И Полина ушла на кухню.

Помешивая рагу и приготавливая вертел, Полина в досаде гремела кастрюлями. Сверху доносились голоса Луизы и Лазара. Они становились все громче, и Полина приходила в отчаяние при мысли, что их могут услыхать на террасе. Право, это неразумно кричать, словно они глухие, и делать посторонних свидетелями супружеской размолвки! Но все же ей не хотелось идти наверх: нужно готовить обед, да и неприятно вмешиваться в их отношения и входить к ним в комнату. Обычно она мирила их внизу, когда все бывали вместе. Полина пошла в столовую и нарочно принялась стучать приборами, накрывая на стол. Но голоса не утихали, и Полине стало нестерпимо от сознания, что они мучают друг друга. Она все-таки отправилась наверх, движимая тем чувством деятельной любви к ближним, которое заставляло ее жить чужим счастьем.

— Милые мои дети, — сказала она, войдя в их комнату, — вы, конечно, можете сказать, что это не мое дело, но вы очень громко кричите… Нехорошо так волноваться и будоражить весь дом!

Прежде всего она пошла на другой конец комнаты, чтобы поскорее закрыть окно, оставленное Луизой полуоткрытым. К счастью, ни доктора, ни аббата не было на террасе. Быстро окинув ее взглядом, она увидала на ней одного Шанто и спящего Поля.

— Вас внизу слышат так ясно, словно вы находитесь в столовой, — добавила Полина. — Ну, что у вас опять?

Но они не могли остановиться и продолжали ссориться, как будто не замечая ее присутствия. Полина стояла неподвижно, ей было не по себе в этой супружеской спальне. Желтый кретон с зелеными разводами, пунцовые половики и старая мебель красного дерева были заменены суконными портьерами и новой мебелью, отвечавшей вкусам изящной женщины. Ничто больше не напоминало здесь о покойной матери Лазара. Запах гелиотропа исходил от туалета, на котором валялись мокрые полотенца; Полине показалось здесь душновато, и она невольно окинула взглядом комнату, где каждая мелочь говорила ей об интимной жизни молодой четы. Хотя Полина в конце концов согласилась жить с ними в одном доме, вопреки тому, что все в ней каждый день возмущалось при мысли, что они ночью лежат тут, может быть, друг у друга в объятиях, но она до сей минуты ни разу еще не входила к ним в спальню, где протекала их супружеская жизнь, не видала одежды, разбросанной в беспорядке, и постели, уже приготовленной на ночь. И Полина ощутила трепет былой ревности.

— Ну, можно ли так терзать друг друга! — проговорила она. — Вы не хотите быть благоразумными?

— Нет, — кричала Луиза, — с меня довольно!.. Ты думаешь, он сознает свою вину? Ничуть! Я ему только сказала, что мы беспокоились, когда он вчера не вернулся, а он набросился на меня, как дикарь, обвиняя, что я испортила ему жизнь, и угрожая, что уедет в Америку.

Лазар крикнул в бешенстве:

— Лжешь!.. Если бы ты упрекала меня мягко, я бы тебя поцеловал, тем дело бы и кончилось. Ведь это ты меня обвиняла, будто я обрек тебя на самое плачевное существование. Да, ты пригрозила мне, что бросишься в море, если я по-прежнему буду отравлять тебе жизнь.

И все началось сначала: оба беспощадно изливали друг на друга свою злобу, накопившуюся вследствие постоянных столкновений и несходства характеров. Стычка возникала из-за какого-нибудь пустяка, по поводу сказанной колкости, затем мало-помалу переходила в острое раздражение, и весь день был отравлен. Луиза, у которой было такое кроткое личико, становилась злой, как только муж посягал на ее удовольствия; она злилась по-кошачьи, — с виду нежна, ластится, а когти наготове. Лазару, несмотря на его безразличие ко всему, эти ссоры давали возможность встряхнуться от одолевавшей его скуки, и он часто прибегал к этому средству, горячившему кровь.

Полина, между тем, слушала. Она страдала больше их, такие отношения противоречили ее представлению о любви. Почему не быть снисходительнее, не приспособиться друг к другу, раз им суждено жить вместе? Ей казалось, что счастье так легко обрести в повседневной жизни и взаимном понимании. Полина была удручена; она всегда смотрела на этот брак, как на дело своих рук, и хотела, чтобы он был прочным и счастливым, вознаграждая ее за принесенную жертву, внушая ей хотя бы уверенность в том, что она поступила разумно.

— Я тебя не упрекаю за то, что ты растратил мои деньги, — продолжала Луиза.

— Этого еще недоставало! — кричал Лазар. — Я не виноват, если меня обобрали…

— Обирают только ротозеев, которые дают залезть себе в карман. Тем не менее теперь у нас остались жалкие четыре — пять тысяч франков ренты, ровно столько, чтобы прожить в этой дыре. Если бы не Полина, наш ребенок в один прекрасный день остался бы без сорочки, так как я вполне допускаю, что ты со своими нелепыми планами и неудачными затеями просадишь и остальные деньги.

— Ну, ну, продолжай! Твой отец вчера говорил мне точно такие же любезности. Я догадался, что ты ему писала. Вот я и бросил дело с удобрениями, — верное дело, которое дало бы сто процентов прибыли. Но я похож на тебя: с меня довольно! Провались я на этом месте, если хоть палец о палец ударю. Мы останемся здесь…

— Нечего сказать! Приятная жизнь для женщины в мои годы! Сущая тюрьма! Выезжать некуда, приглашать к себе некого. И перед главами вечно это дурацкое море, которое наводит еще большую тоску… Ах, если бы я только знала, если бы я знала!..

— А мне, думаешь, весело? Не будь я женатым человеком, я бы давно уехал куда-нибудь подальше, вел бы жизнь, полную приключений. Сколько раз я этого желал! Но теперь все кончено, я прикован к этой проклятой дыре, где мне остается только спать. Ты меня доконала, я это хорошо чувствую…

— Я тебя доконала, я?.. Да разве я тебя заставляла жениться на мне? Разве ты не видел, что мы совершенно не подходим друг другу? Если наша жизнь испорчена, то по твоей вине!

— О да, наша жизнь испорчена, и ты делаешь все, чтобы она с каждым днем становилась все невыносимей.

Хотя Полина и дала себе слово не вмешиваться, но тут она не выдержала и, вся дрожа, прервала их:

— Да замолчите же, несчастные!.. Это верно, что вы портите себе жизнь как только можете, а как славно вы могли бы жить! Зачем вы наносите друг другу непоправимые оскорбления, из-за которых сами же потом будете страдать… Нет, нет, замолчите, я не хочу, чтобы это продолжалось!

Луиза в слезах опустилась на стул, а Лазар, глубоко потрясенный, большими шагами расхаживал по комнате.

— Слезы ни к чему не приводят, дорогая, — продолжала Полина. — Ты действительно очень нетерпима и во многом виновата сама… А ты, мой бедный друг, неужели не понимаешь, что нельзя так грубо с ней обращаться? Это ужасно! А я-то думала, что у тебя хоть доброе сердце… Да, вы большие дети, вы оба виноваты и не знаете, какую еще муку друг для друга выдумать. Но я не хочу, слышите, не хочу видеть вокруг себя печальные лица!.. Поцелуйтесь сейчас же!..

Полина заставила себя рассмеяться, преодолев охватившую ее дрожь. Ею руководило одно пламенное и искреннее желание: заставить их тут же броситься в объятия друг другу и убедиться, что ссора окончена.

— Поцеловать его? Ну, нет! — сказала Луиза. — Он мне столько наговорил…

— Никогда! — воскликнул Лазар.

Полина от души расхохоталась.

— Ну, довольно, перестаньте злиться. Ведь вы знаете, какая я упрямая… Обед у меня пригорит, нас ждут гости… Я тебя толкну к ней, Лазар, если ты меня не послушаешься. Встань перед Луизой на колени, прижми ее нежно к сердцу… Ну, ну, крепче!

Она заставила их обняться и с торжествующим видом, ясными глазами смотрела, как они целовались. В ее душе ярким пламенем горела чистая радость, которая возвышала ее над ними. Лазар обнимал жену, испытывая живейшие угрызения совести, а Луиза, еще остававшаяся в ночной кофточке с открытыми руками и шеей, отвечала ему поцелуями, пуще прежнего заливаясь слезами.

— Видите, это лучше, чем воевать друг с другом, — говорила Полина. — Бегу, теперь я вам больше не нужна.

Она уже была на пороге и поспешно затворила дверь в эту обитель любви, где постель была не застлана и в беспорядке валялась одежда, от которой исходил запах гелиотропа; теперь этот запах умилял Полину, он играл ей на руку, пособничал в деле примирения супругов.

Внизу, на кухне, Полина принялась напевать; помешивая рагу. Она развела огонь, поставила вертел с уткой, привычным глазом присматривая за жарким. Ее забавляла роль кухарки; сна надела большой белый фартук и радовалась тому, что приносит пользу всем, не гнушаясь черной работой, и что ей они обязаны сегодня своим весельем и здоровьем. Теперь, когда она вернула им способность смеяться, Полине захотелось угостить их чем-нибудь особенно вкусным, чтобы они ели с аппетитом и сидели с сияющими лицами за общим столом.

Тут она вспомнила о дяде и маленьком Поле и быстро побежала на террасу. Она была очень удивлена, увидав возле ребенка своего кузена.

— Как! — воскликнула она. — Ты уже тут?

Лазар только кивнул головой в ответ. Он сидел с обычным для него равнодушным и усталым видом, сутулясь, не зная, чем занять руки. Полина тревожно спросила:

— Надеюсь, вы не поссорились снова после моего ухода?

— Нет, нет, — проговорил он наконец. — Она спустится вниз, как только будет готова… Мы простили друг друга, но надолго ли? Завтра будет что-нибудь другое, и так каждый день и каждый час! Разве можно что-то изменить или предотвратить?

Полина стала серьезной и печально потупилась. Он прав. Она представила себе, как день за днем будет повторяться одно и то же, — все те же вечные ссоры, которые ей снова придется улаживать. Да и сама она не была уверена в том, что окончательно исцелилась от ревности и всегда совладает с собой. Ах, какой вечный круговорот создают эти повседневные горести! Но она уже подняла глаза, — ей столько раз приходилось побеждать себя! А потом, еще не известно — может, им раньше надоест ссориться, чем ей их мирить. Эта мысль развеселила Полину, и она, смеясь, поделилась ею с Лазаром. Что она станет делать, если в доме воцарится мир и благоденствие? Ей будет скучно, надо же хоть какие-нибудь болячки лечить.

— Куда девались аббат и доктор? — спросила Полина, удивляясь, что их нет на террасе.

— Вероятно, они в огороде… — ответил Шанто. — Аббат хотел показать доктору наши груши.

Полина прошла было на другой конец террасы, чтобы посмотреть, куда ушли гости, но вдруг остановилась возле маленького Поля.

— Вот он и проснулся! — воскликнула она. — Видишь, как он ползает?

Поль стал сначала на коленки посреди красного одеяла, потом оперся на ладони и осторожно пополз на четвереньках. Но, не добравшись до кучи песка, запутался в складках одеяла и, покачнувшись, упал навзничь; платье его задралось, малыш дрыгал ножками, размахивал ручонками, розовое тельце шевелилось на ярко-пунцовом фоне одеяла, похожего на раскрытый пион.

— Так! Он показывает нам все, что у него есть, — продолжала Полина весело. — Погодите, вы сейчас увидите, как он ходит, — со вчерашнего дня он стал ходить.

Она опустилась на колени, стараясь поставить его на ножки. Ребенок развивался так медленно, что очень отстал для своего возраста; одно время даже боялись, что он будет плохо ходить. Поэтому для всей семьи было большой радостью, когда ребенок сделал первые шаги, ловя ручонками воздух и шлепаясь при малейшем препятствии, встреченном на пути.

— Ну-ка, не шали! — повторяла Полина. — Докажи нам, что ты настоящий мужчина… Так, держись крепче, поди поцелуй папу, а потом дедушку.

Шанто повернул голову и смотрел на эту сцену, хотя лицо его подергивалось от боли. Лазар, несмотря на дурное настроение, тоже готов был принять участие в этой игре.

— Поди сюда, — сказал он ребенку.

— О, ты должен протянуть ему руку, — возразила Полина. — Иначе он побоится, он хочет заранее знать, где можно упасть… Ну, мое сокровище, смелее!

Надо было сделать три шага. Раздались радостные восклицания, и восторгам не было конца, когда Поль решился пройти это короткое расстояние, раскачиваясь, словно канатный плясун, не уверенный в своих ногах. Он упал на руки отца, который поцеловал его в еще редкие волосы. Ребенок смеялся бессмысленным, радостным смехом, как смеются совсем маленькие дети, широко раскрыв влажный розовый ротик. Крестная очень хотела научить его говорить; но с речью у него обстояло хуже, чем с ходьбой, он издавал какие-то гортанные звуки, и одни родители воображали, будто различают в них слово «папа» и «мама».

— Это не все, — сказала Полина. — Он обещал поцеловать дедушку. Правда? На этот раз он уже совершит целое путешествие!

Восемь шагов, не меньше, отделяли стул Лазара от кресла Шанто. Ни разу еще Поль не отваживался на такое далекое странствие. Это было опасное предприятие. Полина стала на его пути, чтобы предотвратить возможную катастрофу, и понадобилось целых две минуты, чтобы убедить ребенка двинуться с места. Наконец он зашагал, боязливо размахивая ручками. Сначала Полине казалось, что ей вот-вот придется его подхватить. Но он храбро шел вперед и уткнулся в колени Шанто. Раздались крики одобрения.

— Вы видели, как он бросился вперед?.. Он ничего не боится. Из него выйдет молодец хоть куда!

После этого его раз десять заставляли совершать тот же рейс. Ему больше не было страшно. Он отправлялся по первому зову от дедушки к отцу и затем обратно, к деду. Он громко смеялся; его крайне забавляла эта игра, хотя он ежеминутно готов был упасть, как будто земля дрожала у него под ногами.

— Еще раз к папе! — кричала Полина.

Лазару уже наскучила эта забава. Дети вообще, в том числе даже собственный ребенок, быстро надоедали ему. Он смотрел на веселого, теперь здорового мальчика, и его вдруг пронзила мысль, пробудившая в сердце знакомую тоску: это маленькое существо продолжит его род и, верно, закроет ему глаза. С тех пор, как он решился обречь себя на прозябание в Бонвиле, одна неотступная мысль преследовала его: он умрет в той же комнате, где умерла его мать. Всякий раз, как Лазар поднимался по лестнице, он говорил себе, что когда-нибудь его вынесут отсюда в гробу. У входа на лестницу коридор суживался, носильщикам здесь будет трудно развернуться, и Лазар ломал себе голову, ухитрятся ли они его вынести так, чтобы не растрясти. По мере того, как Лазар становился старше и время с каждым днем укорачивало его жизнь, мысль о смерти ускоряла внутренний распад, уничтожая последние остатки энергии. Он был конченый человек, по его собственным словам, — бесполезный отныне, опустошенный нелепой праздностью, и он не раз спрашивал себя — к чему стараться?

— Еще раз к дедушке! — кричала Полина.

Шанто не мог даже протянуть руки, чтобы подхватить и удержать внука. Как он ни раздвигал колени, хрупкие пальчики ребенка цеплялись за его брюки, и тогда Шанто протяжно стонал. Ребенок, живя подле Шанто, уже привык к постоянным жалобам старика, и в его еще незрелом сознании сложилось представление, что все дедушки так болеют. Но сегодня при дневном свете, когда Поль, добежав до него, припал к его коленям и поднял личико, он перестал смеяться, робко взглянув на деда. Изуродованные руки старика казались чудовищными обрубками; лицо, изборожденное багровыми морщинами, искаженное от страданий, клонилось вправо, тело было покрыто шишками и буграми, старик напоминал плохо реставрированную каменную статую святого. И Поль, разглядывая дедушку при свете яркого солнца, удивлялся, какой он старый и больной.

— Еще раз, еще раз! — кричала Полина.

И девушка, полная здоровья и бодрости, заставляла ребенка бегать от деда, погруженного в свои страдания, к отцу, снедаемому страхом за будущее.

— Может быть, он будет поумнее людей нашего поколения, — сказала она вдруг. — Он не станет утверждать, будто его жизнь разбита из-за химии, и поверит, что можно жить, даже зная, что в один прекрасный день умрешь.

Лазар смущенно засмеялся.

— Ну, — проговорил он, — у него будет подагра, как у папы, а нервы еще похуже моих… Погляди, какой он слабенький! Это закон вырождения.

— Не смей так говорить! — закричала Полина. — Я его воспитаю, и ты увидишь, он будет настоящим мужчиной!

Наступило молчание. Полина взяла ребенка и с материнской нежностью прижала к груди.

— Отчего ты не выходишь замуж, если так любишь детей? — спросил ее Лазар.

Полина остолбенела.

— Да ведь у меня есть ребенок! Разве ты мне его не подарил? Выйти замуж! Да никогда в жизни!..

Она укачивала маленького Поля и, весело смеясь, рассказывала, что кузен обратил ее в свою веру и она поклоняется великому святому — Шопенгауеру. Она хочет остаться старой девой и посвятить свою жизнь борьбе с человеческими страданиями. Полина действительно воплощала в себе отречение, любовь к ближнему и доброту, которую она расточала заблудшему человечеству. Солнце тонуло в безбрежном море; с побледневшего неба спускалась умиротворяющая тишина, ясный день клонился к закату, беспредельность вод и беспредельность эфира сливались в его мягком сиянии. Где-то, совсем далеко, словно звездочка, маячил небольшой белый парус, но и он померк, едва светило скрылось за четкой и простой линией горизонта. Тогда на неподвижное море тихо сошли вечерние тени. Стоя на террасе в синеющих сумерках, между стонущим стариком и удрученным Лазаром, Полина продолжала весело смеяться, укачивая ребенка. Она отдала все, что у нее было, но в ее смехе звенело счастье.

— Что ж, мы сегодня не будем обедать? — спросила входя Луиза, принарядившаяся в серое шелковое платье.

— У меня все готово! — ответила Полина. — Не знаю, что они там делают в саду.

В эту минуту пришел аббат Ортер. У него был такой растерянный вид, что все с тревогой стали его расспрашивать, в чем дело, а он, не найдя слов, чтобы смягчить удар, сказал напрямик:

— Вероника повесилась в саду. Мы только что ее нашли на старой груше.

Раздался крик изумления и ужаса, лица всех покрылись бледностью, словно их коснулось дыхание смерти.

— Но почему? — воскликнула Полина. — У нее не было никакой причины… она даже начала готовить обед… Боже мой! Уж не из-за того ли, что я ей сказала, будто она пере платила за утку десять су!

В это время подошел и доктор. В течение четверти часа он тщетно старался вернуть к жизни Веронику, которую с помощью Мартена перенесли в сарай. Разве можно было предвидеть, на что способна старая полупомешанная служанка? С самой кончины своей хозяйки она не могла утешиться.

— Смерть, должно быть, наступила быстро, — сказал он, — она повесилась на тесемке от передника.

Лазар и Луиза молчали, похолодев от страха. Шанто, до сих пор не проронивший ни слова, вдруг вспылил при мысли об испорченном обеде. И этот несчастный, безрукий и безногий калека, которого укладывали спать и кормили, как ребенка, этот жалкий получеловек, жизнь которого была сплошным воплем муки, в негодовании воскликнул:

— Убить себя — какая глупость!