Манфред
– Через Гнесту поедем или через Нючёпинг? – спрашивает Малин.
– Через Гнесту, – отвечаю я, поворачиваясь к окну, за которым простираются желтые поля цветущего рапса.
– Как-то странно туда ехать, – озвучивает свои мысли Малин, крепко сжимая руль. – Что, если мы столкнемся с мамой?
– Придумаем что-нибудь.
Малин, ругнувшись, притормаживает перед трактором, выезжающим на дорогу.
– Ты знаешь, как Ханне сейчас себя чувствует?
– Нет. Но в нашу последнюю встречу она была в хорошей форме.
Малин переключает передачу, ускоряется и объезжает трактор слева. От скорости меня вжимает в сиденье, я инстинктивно хватаюсь за него. Но мы плавно выруливаем на полосу перед трактором, я ослабляю хватку и делаю глубокий вдох.
Малин снова переключает передачу и косится на меня.
– А память?
– Проблема только с краткосрочной памятью, – объясняю я. – На встрече я расскажу ей все, что мы знаем, покажу стихотворение и задам вопрос. И посмотрим, что она спонтанно об этом всем думает. Ее умственные способности в полном порядке. Ханне помнит то, что произошло до последнего года, то есть свою работу в полиции. Но если мы навестим ее завтра или на следующей неделе, она не будет помнить, что мы уже виделись. И придется все рассказывать еще раз.
– Кошмарная жизнь, – бормочет Малин.
Я не отвечаю, потому что знаю, что у такой жизни есть свои преимущества.
Например, Ханне избавлена от воспоминаний об ужасах, пережитых в Урмберге.
Смотрю на поле, простирающееся до горизонта, как огромное зелено-желтое море. Тут и там оставленные между полей рощицы отбрасывают призрачные тени на цветущий рапс.
– В Интернете этого стихотворения нет, – сообщает Малин. – Наверно, дело рук поэта-любителя.
– Хм.
– Эта, которая стажер, – начинает Малин рассказ и надкусывает сливу.
– Анна Андерссон?
– Она самая.
Малин кладет в рот сливу целиком.
– Она упомянула, что Улле – а скорее всего речь идет об Улле Берге – писатель.
– Он такой же писатель, как и я, – отвечаю я. – Но сегодня каждый второй дурак воображает себя писателем.
Малин приоткрывает окно, достает изо рта косточку и выбрасывает.
В салон врывается запах навоза и свежескошенной травы.
– Ты прав, – говорит она. – Я тоже читала тот отчет. Но это не мешает ему пописывать для собственного удовольствия. Может, тот стих тоже он сочинил.
– Все возможно. Я тоже пописываю. Ерунду всякую.
– Кстати, по поводу писательства, – неуверенно произносит Малин. – Я говорила с коллегой, которая патрулирует улицы в центре. Если помнишь, у них там были структурные изменения. Ну неважно. Раньше они следили за наркоторговцами и наркозависимыми и все такое. Короче, Игорь Иванов написал два сборника стихов.
– Ты шутишь?
– Вовсе нет. Они продаются на «Амазоне» и даже приносят доход. Я заказала один. Посмотрим, что там. Нельзя исключать, что стихотворение написано Игорем.
– Я бы не стал ставить на это, – говорю я, открываю окно полностью и закуриваю. Делаю глубокую затяжку.
Малин пялится на меня во все глаза, но молчит. Мы сворачиваем к Урмбергу.
Дорога ужасная. Вся в плохо заделанных рытвинах, напоминая джинсы в заплатах – любимый прикид моих одноклассников в гимназии.
Сам я такие даже в детстве ни за что бы не надел.
Косуля перебегает дорогу в пятидесяти метрах от нас. Малин резко тормозит. Я тушу сигарету, выбрасываю и жду, что Малин снова прибавит скорости. Но вместо этого она съезжает на обочину. Пальцы судорожно сжимают руль. Взгляд прикован к сосне.
– Я этого не выдержу, – шепчет она.
– Все будет хорошо.
Она качает головой.
– Нет, не будет.
– Мне повести? – спрашиваю я, мне уже стыдно, что я заставил ее поехать со мной.
Малин качает головой и заводит мотор.
Лес становится все гуще, дорога уже и темнее. Она рассекает ельник, как река горную долину.
Проверяю телефон: Афсанех не писала.
Когда я сказал, что буду работать вечером, она не разозлилась, только хмыкнула в ответ, будто соглашаясь с чем-то. Возможно, она вообще меня не слушала.
Она так изменилась, и я не знаю, радоваться мне или волноваться.
К Урмбергу мы подъезжаем около восьми. Солнце уже село, но небо все еще золотисто-бирюзовое, как на картинах эпохи рококо.
На этом сходство с искусством восемнадцатого века заканчивается.
Зелень, конечно, украшает деревню. Но та кучка домов, которые называют центром, такие же уродливые, какими я их помню.
Мы проезжаем старый магазин, который использовали в качестве импровизированного участка во время расследования, и я отмечаю, что там идет ремонт. Перед зданием стоят бетономешалка и несколько мешков со строительным мусором. А над окнами новая вывеска.
– «Продукты от Хассана», – читаю я. – Вот это да!
Малин молчит.
Мы проезжаем церковь. Темная и пустынная, она высится над полем, как памятник лучшим временам, когда деревня процветала. Теперь земля вокруг церкви поросла травой и терновником. Штукатурка облупилась, обнажив кирпичные раны.
Дорога к дому Берит Сунд такая плохая, что приходится ехать очень медленно.
Дорога плохо пережила зиму. Появилось много новых рытвин, нарушился слив, край обвалился в канаву.
Наконец показывается домик Берит.
В окнах приветственно горит свет, из трубы к светлому небу поднимается белый дым.
Мы паркуемся и выходим из машины.
– Значит, Берит Сунд is still going strong, – отмечает Малин.
Берит пожилая дама. Живет в этих местах уже целую вечность. Работала в коммуне, в социальном фонде, а теперь вот заботится о Ханне. Полагаю, она одновременно друг, сиделка и прислуга.
– Судя по всему, – отвечаю я.
– Не худший способ доживать последние дни, – говорит Малин, обводя взглядом красный домик.
Она уже не такая бледная. Видно, что она рада, что мы не столкнулись со знакомыми.
На подстриженной лужайке – плодовые деревья. Вокруг дома клумба с кошачьей мятой и штокрозами, готовыми в любой момент раскрыться. Пахнет дымом и сладким ароматом цветущего жасмина.
Берит открывает по первому стуку.
На ней бесформенное цветастое платье, похожее на те, что моя бабушка называла домашними, на ногах – вязаные носки. Челка зачесана набок и заколота детской заколкой с блестящей звездой, переливающейся в свете лампы. Лицо в глубоких морщинах.
За ней стоит Йоппе, опустив голову и мотая хвостом из стороны в сторону.
Берит расплывается в улыбке и бросается нас обнимать.
– Манфред! Сколько лет, сколько зим?
Она кажется худее, чем раньше, словно часть нее растаяла вместе со снегом.
– Моя дорогая, как я рада тебя видеть, – приветствует она Малин.
Кладет руку на ее живот.
– И поздравляю! Какой приятный сюрприз! Не стойте в дверях. Проходите, проходите!
В доме все по-прежнему: одежда аккуратно развешена на крючках на стене, обувь стройным рядком стоит на полке, пеларгонии на окнах такие же вялые, как и зимой.
Слышно, как в кухне потрескивает пламя в камине.
Мы снимаем обувь и проходим за Берит на кухню, где за столом сидит Ханне.
Она поднимается, чтобы нас поприветствовать. Улыбается.
Выглядит она потрясающе.
Рыжие волосы отросли и еще больше поседели, и, может, руки стали тоньше, но в остальном она та же прежняя Ханне. Она берет мои руки в свои и сжимает.
– Я скучала по тебе, – выдыхает Ханне.
– Я тоже.
Потом Ханне обнимает меня и не отпускает меня так долго, что я начинаю чувствовать себя неловко.
Наконец она поворачивается к Малин.
– Ханне, – протягивает она руку.
Малин смотрит на меня, потом пожимает протянутую руку:
– Малин Брундин, мы уже встречались. Мы работали вместе над расследованием в Урмберге.
– Простите, – смущается Ханне, – я, должно быть, забыла.
– Ничего страшного.
Мы садимся.
– Как ты себя чувствуешь? – спрашиваю я.
– Не жалуюсь, – улыбается Ханне. – Как Афсанех и Надя?
Мне становится трудно дышать. Я рассказывал Ханне, что случилось с Надей, но она забыла.
Берит нервничает.
– Мы с тобой говорили об этом, Ханне, – бормочет она. – С Надей произошел несчастный случай. Она в больнице.
– Ой! – зажимает рот рукой Ханне. – Прости меня.
– Не переживай, – отвечаю я, натянуто улыбаясь.
– Это серьезно? – спрашивает Ханне, не убирая руку от лица.
Поколебавшись, отвечаю:
– Надеюсь, что нет.
Ханне молчит, опустив глаза.
Берит тем временем пытается разрядить обстановку и разливает кофе из своего старенького цветастого чайничка из фарфора, подает домашнее печенье и болтает о погоде, давая Ханне возможность прийти в себя.
– Я пойду выгуляю Йоппе, – сообщает Берит, поправляя заколку, и, прихрамывая, выходит из кухни. Вслед за ней хромает ее собака.
Мы беседуем с Ханне об Урмберге. О старом магазине, в котором идет ремонт. О Джейке, который к всеобщему удивлению выиграл в конкурсе рассказов и его произведение напечатала одна из крупнейших газет страны.
Обсуждаем мы и долгую зиму, которая чуть не отняла жизнь у пожилой пары, чей дом занесло снегом, и, будучи не в силах дойти до дровяного сарая, они топили камин мебелью.
Постепенно мы приближаемся к цели нашего визита. Ханне уже успокоилась и смотрит прямо на нас. За ее спокойным достоинством чувствуется удовлетворение от того, что мы приехали в Урмберг, чтобы посоветоваться с ней.
– Но вы приехали сюда не сплетничать о соседях, так ведь? – спрашивает она.
– Нет, – признаюсь я.
– Тогда рассказывайте!
Ханне выслушивает наш рассказ о найденных в море жертвах, о женщине, пытавшейся заявить о пропаже сына, и о том, как ту спугнул неопытный стажер.
Все это время Ханне делала записи в блокноте и задавала уточняющие вопросы.
Через сорок минут вернулась Берит с собакой, предложила нам кофе и удалилась к себе.
За окном стемнело.
Сизый туман укутал луг и лес, где на страже стоят высокие ели. Привлеченный светом мотылек приземлился на оконное стекло.
– Личность третьей жертвы еще не установлена?
– Именно так. Но тело пролежало в воде дольше, чем предыдущее. Судмедэксперт считает, что это мужчина лет тридцати-сорока.
– Хм, – протягивает Ханне. – Он выбивается из общего ряда.
– Да, – соглашаюсь я.
– Но ваша теория заключается в том, что Улле «Бульдог» Берг замешан в этом преступлении или сам является убийцей.
– Его ДНК нашли на простыне, в которую было завернуто тело Виктора Карлгрена. Кроме того, он сидел в тюрьме за подобные преступления. И сейчас, судя по всему, скрывается.
– А этот парень, который пропал…
– Самуэль, – напоминает Малин.
– Он самый. Вы думаете, он работал на Улле Берга и его подругу…
Ханне просматривает записи и добавляет:
– Ракель?
– Да. Описание совпадает. Друзья Улле Берга сообщили, что он живет с женщиной, у которой сын-инвалид.
– Хм, – повторяет Ханне, кутаясь в шарф. – И этот стих получен от пропавшего подростка, и, вероятно, он взял его у Берга и его подруги?
Малин кивает.
Ханне надевает очки, тянется за стихом, зажигает настольную лампу и начинает читать.
Она поднимает глаза к потолку, думает, потом снова перечитывает стих. Снимает очки, трет виски кончиками пальцев, откидывается на спинку стула и закрывает глаза.
– Это не великая поэзия, – произносит она, – но что-то в ней есть…
И после паузы продолжает:
– Ракель. Ракель. Юнас. Иона. Рахиль и Иона.
Малин вопросительно смотрит на меня, но я кивком прошу ее молчать.
Ханне снова надевает очки. Глаза у нее блестят. Выражение лица, как у нашкодившего ребенка.
– Смотрите, – начинает она, – Голубь и ягненок жили в гармонии, пока голубь не начал улетать все дальше.
Каждый день ты отдалялся от меня
Своей игрой, как бурей, ты закрыл солнце,
Своей надменностью, как сажей, наполнил воздух,
Своей изменой, как стрелами, нанес раны…
Мы с Малин молчим.
Ханне сдвигает очки на кончик носа и смотрит на нас поверх очков
– Вы следите?
– Да, но… – недоумеваю я.
Она останавливает меня знаком и продолжает:
– Ягненок любил голубя, но голубь отказал ему. Тут написано:
Твой рот повторял «Нет».
Твои мысли витали повсюду,
Но только не со мной.
– О’кей, – произносит Малин, но я вижу, что она ищет взглядом часы с кукушкой на стене.
– Потом с голубкой случилось несчастье, – продолжает Ханне. – Ягненок был в отчаянии и встретил льва, а лев убил голубку. Это описывается так:
Но зубы были такими острыми,
А когти такими длинными,
Что он порвал твое тело,
Когда пытался тебя поймать.
Малин ерзает на стуле.
– Ягненок горевала, – продолжает Ханне, склонив голову набок. – Ягненок горевала, но лев принес ей нового голубя. Слушайте:
Я выплакал море слез
И лег умирать
На мягкую траву горя.
Но снова появился лев,
И в своей пасти
Он нес невинного голубя…
– Прости, – перебивает Малин, – не хочу показаться невежливой, но я не понимаю, к чему вы клоните.
– Погоди, – встреваю я и нагибаюсь вперед, почти касаясь свечи. – Почему ты сказала, что лев принес нового голубя ей. Откуда ты знаешь, что ягненок – это она?
Ханне широко улыбается. Тянется за блокнотом и открывает чистую страницу. Потом кладет так, чтобы нам было видно то, что она пишет.
– Ракель – это Рахиль из Ветхого Завета, если помните?
– Я не сильна в Библии, – ворчит Малин, пытаясь подавить зевок.
– Рахиль означает ягненка или овцу на иврите, – говорит Ханне и пишет на листе:
Ягненок = Ракель.
Малин пялится на нее с открытым ртом.
Ханне продолжает:
– А что Юнас значит на иврите?
Малин качает головой. На лице у нее написаны восхищение и страх.
– Юнас происходит от Ионы, что означает «голубка». Это тоже библейское имя.
Голубка = Юнас.
– Боже мой, – шепчу я. – Ты же не говоришь, что…
– Так автор описывает отношения Ракель с сыном, несчастный случай и его… смерть?
Шепот Малин едва различим.
– Голубя убил лев. Кто тогда лев? – спрашиваю я.
Ханне серьезно смотрит на меня. Улыбка пропала, глаза потемнели. Она пишет на бумаге:
Улле =
– Что будет, если немного поиграть буквами? Не дожидаясь ответа, она начинает писать:
Улле = Леу. – А Леу это…
– Лев, – завершаю я.
Ханне кивает и завершает цепочку
Улле = Леу = Лев.
Потом потягивается и осторожно откладывает ручку.
Малин поднимается и начинает ходить туда-сюда по комнате. Кулак правой руки ударяет о левую ладонь.
– Черт, – шипит она. – Черт. Почему мы раньше не догадались?
Мы с Ханне молчим.
– Прочитай последние строки, – прошу я Ханне.
Она тянется за листком и читает вслух:
Я выплакал море слез
И лег умирать
На мягкую траву горя.
Но снова появился лев,
И в своей пасти
Он нес невинного голубя…
– И как нам это понимать? – спрашиваю я.
