Трава возле желтого дома по колено, яблоневые деревья стоят в цвету.

Закрыв старую ржавую калитку за спиной, я иду к дому, на ходу нащупывая ключи в кармане.

На улице по-летнему тепло, воздух наполнен пением птиц и жужжанием шмелей.

Я отпираю дверь и вхожу в родной дом.

Пахнет пылью и какой-то гнилью или плесенью, но выглядит все, как обычно. Ботинки отца стоят в два ряда на обувной полке. Куртки висят на вешалках под шляпной полкой. Кладу стопку почты на комод под зеркалом, просматриваю в поисках важных писем и кладу счета в сумку.

У меня нет банковских данных отца, но я уверена, что он хранит их в зеленом шкафу. Хорошо бы их найти, иначе придется самой оплачивать счета, а у меня каждый эре на счету.

Отец всегда оплачивает счета вовремя.

Снимаю туфли и иду в кухню.

Здесь тоже все как обычно.

В окно видно, как блестит озеро в лучах солнца. Высокие розовые кусты, которые давно пора было бы обрезать, заслоняют вид.

Открываю холодильник, ожидая увидеть там стухшие продукты, но там пусто. Холодильник отключен. В нос ударяет слабый запах моющего средства. Я провожу пальцем по стеклянной полке. Она такая чистая, что чуть ли не скрипит под пальцем.

Морозилку он тоже помыл.

Осматриваюсь. Дверца духовки открыта. Противни составлены на клетчатом полотенце на столе. Рядом открытая упаковка с металлическими губками.

Как это похоже на отца, подумала я. Прибрал дом, готовясь к смерти, чтобы меня не утруждать.

Меня охватывает чувство вины, смешанное с грустью. Папа столько для меня сделал. Настроение, которое и так было на нуле, резко ухудшается. Я думаю об исчезновении Самуэля, о дыхании пастора, когда он прижимался ко мне пахом.

Я прохожу в отцовскую спальню, которая располагается на солнечной стороне дома.

Тут жарко и душно. В солнечных лучах танцуют пылинки. На вид невесомые, они словно устремляются вверх.

Двуспальная кровать аккуратно заправлена. Лоскутное одеяло, сшитое мамой, когда я была маленькой, лежит свернутым в изножье. На тумбочке Библия в переводе 1917 года, любимом переводе отца, хотя для работы он пользовался современным переводом. Рядом баночки с лекарствами.

Подхожу к зеленому комоду у окна. Нагибаюсь и выдвигаю верхний ящик.

Пусто.

В следующем тоже пусто. Но в самом нижнем оказывается большой коричневый конверт.

«Пернилла» – написано на нем папиным дрожащим почерком.

Я беру конверт и задвигаю ящик. Сажусь на кровать, не зная, что делать дальше. Конверт явно предназначается мне, но я не представляю что там может быть. Может, папа не хочет, чтобы я открывала его сейчас. С другой стороны, может туда он сложил банковские данные и прочую важную информацию.

Любопытство берет верх, и я подцепляю пальцем уголок тщательно заклеенного конверта.

Внутри пять писем, все запечатаны и адресованы мне. Судя по дате на почтовом штемпеле, одно из них было отправлено за несколько дней до моего десятого дня рождения.

Я открываю конверт и достаю тонкий листок с желтыми цветами в правом углу.

Я сгибаюсь пополам, словно от удара в живот. Наклоняюсь вперед и хватаюсь за край кровати, чтобы не упасть.

Что это?

Мама же не хотела со мной общаться, она меня бросила. И родственники с ее стороны тоже не хотели меня знать.

Она писала мне письма?

Почему тогда отец ничего мне не рассказывал? Хотел, чтобы я прочитала их после его смерти?

Письма, почерк, солнечные лучи на старом половике будят давно забытые воспоминания.

Запах мамы – смесь еды, пота и духов. Длинные волосы, которые он всегда убирала наверх, красивое кукольное личико.

И то, как она меня называла – «мое сокровище».

Я смотрю на строчки, и в ушах у меня звучит ее голос, как будто она стоит рядом и шепчет мне на ухо.

Слезы льются из глаз, и остановить их невозможно. Текут по щекам, скатываются по шее.

Я вскрываю остальные письма и читаю их одно за другим.

Все они похожи на первое. Мама желает счастливого Рождества, поздравляет с днем рождения и именинами, пишет, что любит меня и хочет увидеть. Только в последнем письме, написанном за несколько дней до ее смерти, чувствуется отчаяние. Она спрашивает, почему я не ответила ни на одно письмо, хотя она отправила столько писем и подарков и так сильно хочет увидеться. Спрашивает, не злюсь ли я на нее и не наговорил ли мне отец про нее гадостей.

Читая последние строки, я не верю своим глазам. Перечитываю несколько раз, чтобы убедиться, что зрение меня не подвело.

Я падаю на кровать с письмом в руках.

Как это возможно? Заплатил ей за то, чтобы она держалась от меня подальше? Или она все это выдумала? Она была способна на любую ложь – чего можно ожидать от женщины, которая изменила мужу с соседом?

Все внутри меня холодеет. Я смотрю на письмо и пытаюсь понять, что все это означает.

Но тогда она и умерла, на мой тринадцатый день рождения. Так вот почему она была недалеко от нашего дома.

Она хотела со мной встретиться.

Я зарываюсь головой в одеяло и рыдаю как ребенок. Все чувства, запертые внутри меня, вырвались наружу и сплошным потоком хлынули из глаз и носа в старое мамино лоскутное одеяло.

Мне снова девять лет, и мама лежит голая на диване с соседом.

Мне тринадцать лет, и мама разбилась на машине в паре километров отсюда.

Мне восемнадцать лет, я одна и беременна.

Мне тридцать шесть, мой отец умирает, сын пропал, а меня обманули все, кому я верила.

Как же сильно я скучаю по Самуэлю. Разлука с ним причиняет такую боль, что с губ срывается стон. Я вдруг понимаю, как же была не права, когда решила ему не звонить. В этом мире у нас с сыном есть только мы. Все остальное не имеет никакого значения.

Я достаю мобильный и набираю номер Самуэля, но слышу только автоответчик. Телефон сына отключен.

По дороге домой я несколько раз пытаюсь дозвониться до Самуэля, но безуспешно. Когда поезд метро проезжает Вэстерторп, я отправляю Самуэлю эсэмэс. Пишу, что я люблю его и прошу дать весточку.

Отправляю сообщение со странным чувством удовлетворения от того, что иду наперекор всем членам общины, отцу и пастору, которым обещала не связываться с сыном.

Когда поезд останавливается на станции «Фруэнген», я вижу, что небо темнеет на горизонте.

Я бросаю взгляд на часы и ускоряю шаг. Уже поздно, а мне еще нужно запустить стиральную машину.

Воздух еще теплый и пахнет дорожной пылью и цветущей сиренью.

Мобильный пикает в кармане, сердце подпрыгивает в груди.

Достаю телефон, но это не Самуэль, а директор магазина, Стина. Она спрашивает, не смогу ли я прийти завтра пораньше.

Отвечаю согласием и продолжаю путь, занятая мыслями о том, как сильно я люблю Самуэля, как сильно он мне нужен. Правда об отце и матери заставила меня переосмыслить всю свою жизнь и вспомнить о том, что по-настоящему важно.

Щелкаю выключателем в подъезде, но лампа не работает. Щелкаю снова и снова, убеждаюсь, что лампа перегорела, и начинаю подниматься по лестнице в темноте, одновременно роясь в сумке в поисках ключей.

Из-за звона ключей я не слышу шагов на лестнице. А может, из-за мыслей о Самуэле.

Потом все происходит стремительно.

Кто-то хватает меня за руку и сильно сжимает.

Я вижу в темноте огромного мужика с бритой головой и невольно вскрикиваю.

Он еще крепче сжимает мне руку и приказывает замолчать.

– Ты мать Самуэля? – шипит он.

У него сильный акцент. Какой-то восточноевропейский. Может, Польша. Или Прибалтика.

– Да, – выдыхаю я. – Я мама Самуэля.

Хватка ослабляется.

– Где он?

– Я не знаю, – говорю я правду. – Я его выгнала из дома. Не прямо выгнала, попросила уйти. Мы поссорились… и… Самуэль плохо себя вел. Я подумала, что нам нужно взять паузу… То есть…

Мужчина выпускает мою руку и изо всех сил бьет кулаком по стене.

– Где? – ревет он. – Где он сейчас?

– Я не знаю, – шепчу я. – Я пыталась до него дозвониться, писала ему, но телефон отключен. И я уже ужасно жалею, что выгнала его. Ничего бы не произошло, если бы я его не выставила, точнее, не сказала бы ему…

Громила меня перебивает:

– У него есть кое-что, что ему не принадлежит.

Я не отвечаю, не знаю, что сказать, думаю только о пластиковых пакетиках с белыми порошком, которые выбросила в помойку.

Мужчина снова хватает меня за руку, но уже мягче, словно чтобы привлечь мое внимание.

– Передай ему, что я был здесь, – говорит он, выпускает мою руку и идет вниз по лестнице.

– Хорошо, – отвечаю я. – А вы кто?

Я тут же раскаиваюсь в том, что этот вопрос слетел у меня с языка. Словно о Самуэле спрашивал обычный человек, а не «опасный преступник», как сказали полицейские, приходившие ко мне на работу.

– Он знает, – отвечает мужчина, не останавливаясь.

Шаги затихают, и я остаюсь одна в темноте.