Помимо карнавальных увеселений, в венецианских дворцах тут и там устраивают торжества для избранных, и праздник в Ка Реццонико не уступает им ни в притягательности, ни в элитарности.

Изнутри доносятся громкие голоса на зависть прохожим, которые вместе с пассажирами вапоретто задирают головы, пытаясь заглянуть в бальный зал, где видны или угадываются росписи с оптическими иллюзиями, огромные стеклянные многоцветные люстры и роскошные фрески XVIII века, украшающие плафон; увы, все приглашения исключительно именные.

О празднествах «Клуба Логос» в прессе не сообщается.

Сегодня мы бы сказали, что «Клуб Логос» не раскрывает информацию о подобных событиях.

И все же праздник проходит в самом сердце города дожей. Собрались человек сто, лица у всех открыты. (Вечерний дресс-код положен, но бал некостюмированный.)

На первый взгляд, происходящее не отличается от обычной роскошной вечеринки. Но стоит послушать разговоры. Здесь не сходят с языка эксорд, перорация, пропозиция, альтеркация, рефутация. (Как говорил Барт, «увлечение классификацией обычно кажется игрой в бисер тому, кто ею не занимается».) Анаколуф, катахреза, энтимема и метабола. («Ну еще бы!» – сказал бы Соллерс.) «Не думаю, что Res и Verba следует переводить просто как „вещи“ и „слова“. Res, как говорил Квинтилиан, это quae significantur, а Verba – quae significant; то есть на уровне речи – означаемые и означающие». Ну да, само собой разумеется.

Обсуждаются прошлые и будущие турниры, многие приглашенные – ветераны с обрубленными пальцами или молодые волки, рвущиеся к трибуне, большинству есть что вспомнить о славных и драматичных баталиях, к которым они не прочь вернуться под полотнами Тьеполо.

«Я даже автора цитаты не знал!..»

«А он мне выдает из Ги Молле! Убил, хе-хе!»

«Я был на том легендарном поединке Жан-Жака Серван-Шрейбера и Мендес-Франса. Но уже и тему забыл».

«А я – на Леканюэ с Эмманюэлем Берлом. Сюрреалистично».

«You French people are so dialectical…»

«Я вытягиваю сюжет: ботаника! Решил, что мне конец, а потом вспомнил деда в огороде. Спасибо дедуле – спас мне пальцы».

«Тогда он возьми и ляпни: „Хватит в каждом видеть атеиста. Спиноза был величайшим мистиком“. Придурок!»

«Picasso contra Dalí. Categoría historia del arte, un clásico. Me gusta más Picasso pero escogí a Dalí».

«Ему давай футбол, я в этом ни бельмеса, а он – о „зеленых“ и о „Котле“».

«Нет, я уже два года не выхожу, теперь снова в риторах, ни времени нет, ни сил – дети, работа…»

«Я уже готова была сдаться, и вдруг чудо: он произносит ТАКУЮ чушь, что лучше бы прикусил язык».

«C’è un solo dio ed il suo nome è Cicerone».

«I went to the Harry’s Bar (in memory of Heming-way, like everyone else). 15 000 liras for a Bellini, seriously?»

«Heidegger, Heidegger… Sehe ich aus wie Heidegger?»

Внезапно как будто пенистая волна окатывает лестницу и растекается вокруг. Все поворачиваются, чтобы встретить нового гостя. В сопровождении Байяра входит Симон. Публика встает плотнее и в то же время словно робеет. Вот это молодое дарование, о котором только и говорят – взялся неизвестно откуда, и хотя времени прошло всего ничего, уже поднялся до перипатетика: четыре ступени в трех последовательных турнирах, в Париже, тогда как обычно такое восхождение совершается годами. А скоро, может, будет и пять. На нем антрацитовый костюм от «Армани», рубашка жухло-розового оттенка и черный галстук с тонкими фиолетовыми полосами. Байяр решил, что ему менять свой потертый костюм не обязательно.

Присутствующие все смелее обступают дарование, уговаривая его рассказать о парижских подвигах: с какой легкостью, сыграв так, будто это разминка, он сначала положил на лопатки ритора, когда получил вопрос о внутренней политике («Всегда ли нужно быть в центре для победы на выборах?») с цитатой из «Что делать?» Ленина.

Как он потеснил оратора на специфической теме по философии права («Легальное насилие – тоже насилие?»), обратившись к Сен-Жюсту («Нельзя властвовать в невинности», но прежде всего: «Король должен править или умереть»).

А как он выступил против воинственной диалектички с цитатой из Шелли («Не умер он; он только превозмог сон жизни…»), изящно поиграв Кальдероном и Шекспиром, но еще, с изысканной утонченностью, «Франкенштейном».

И так красиво обошел перипатетика с фразой из Лейбница («Научить можно всему: даже медведя – танцевать»), попутно позволив себе роскошь доказательства, основанного почти исключительно на цитатах из маркиза де Сада.

Байяр закуривает, рассматривая из окна гондолы на Большом канале.

Симон на все вопросы отвечает с учтивой любезностью. Пожилой венецианец в костюме-тройке протягивает ему бокал шампанского:

«Maestro, вам ведь известно, кто такой Казанова, naturalmente? В его описании знаменитой дуэли с польским графом есть такие слова: „Первое, что советуют дуэлянтам: как можно скорее лишите соперника любой возможности вам навредить“. Cosa ne pensa?»

(Симон делает глоток шампанского и улыбается моргающей даме в летах.)

– Дуэль была на шпагах?

– No, alla pistola.

– Что ж, для дуэли на пистолетах, полагаю, совет дельный. – Симон смеется. – В ораторском поединке принципы несколько иные.

– Come mai? Maestro, позвольте спросить, почему?

– Ну… вот у меня, к примеру, решающий выпад приходится на коду. Это значит, что сопернику нужно дать время. Я жду, когда он откроется, capisce? Ораторский поединок ближе к дуэли на шпагах. Раскрыться, встать в защиту, увернуться, совершить обманный маневр, перехватить, отвести, парировать – и ответный удар.

– Uno spadaccino, si. Ma пистолет разве не migliore?

Байяр пихает дарование локтем. Симон знает, что распространяться о своих тактических хитростях перед всеми подряд накануне столь ответственной встречи не очень-то умно, но преподавательская жилка оказывается сильнее. Он не может не поучать:

– На мой взгляд, возможны два подхода. Семиологический и риторический, понимаете?

– Si, si… credo di si, ma… Вы не могли бы пояснить un poco, maestro?

– Это же очень просто. Семиология позволяет понимать, анализировать, декодировать, она оборонительная, как Борг. Риторика – это чтобы внушать, убеждать, побеждать, она наступательная, как Макинрой.

– А, si. Ma Борг ведь побеждает, no?

– Ну конечно! Победить можно так или иначе, это просто разные стили игры. Семиология – чтобы расшифровывать риторику соперника, понимать его маневры, тыкать его носом. Семиология – как Борг: достаточно сделать на один удар больше соперника. Риторика – это эйсы, мощные удары, ускорения вдоль линии, а семиология – отбитые мячи, обводы, свечи.

– И это migliore?

– Э… нет, необязательно. Но это моя стезя, я это умею и так играю. Я не зубр адвокатуры, не проповедник, не политический трибун, не мессия и не продаю пылесосы. Я универсант, таково мое ремесло – анализировать, декодировать, критически осмысливать и трактовать. Вот мой стиль игры. Я Борг. Вилас. Хосе Луис Клерк. Хм…

– Но кто с другой стороны?

– Ну, скажем… Макинрой, Роско Таннер, Герулайтис…

– А Коннорс?

– Да, еще Коннорс, тьфу ты!

– Perchè «тьфу ты»? Что с ним такое?

– Очень уж силен.

Сейчас трудно оценить степень иронии в последней реплике Симона, но тогда, к февралю 1981 года, Коннорс успел проиграть Боргу восемь встреч подряд, а его последней победе в Большом шлеме было почти три года (на «US Open» в 1978, как раз против Борга), и уже начались разговоры, что он кончился. (О том, что через год он выиграет «Уимблдон» и «US Open», пока никто не знает.)

Как бы то ни было, Симон вновь делается серьезным и спрашивает:

– Полагаю, он победил на дуэли?

– Казанова? Si, он ранил поляка в живот и quasi убил его, но ему самому пуля попала в большой палец, и его левая кисть едва не была amputato.

– В самом деле?

– Si, хирург-то сказал Казанове, что будет гангрена. Ну а Казанова спросил, есть ли она уже. Хирург сказал, мол, нет, а Казанова тогда сказал «va bene, когда будет – посмотрим». Хирург же сказал, что allora всю руку придется отрезать. И знаете, что Казанова сказал? «А зачем мне рука без кисти?» Ха-ха-ха!

– Ха-ха… Ну… bene.

Симон вежливо откланивается и идет за «Беллини». Байяр наворачивает птифуры и следит за гостями, которые рассматривают его товарища с любопытством, восхищением и, быть может, даже с опаской. Симон принимает сигарету у дамы в парчовом платье. Развитие вечера подтверждает нужную ему информацию: слава, которую он обрел за несколько сессий в Париже, достигла Венеции.

Он пришел сюда ради этоса, но не хочет задерживаться допоздна. Хюбрис ли это? Он и не думал выяснять, нет ли в зале его соперника, а тот, вероятно, долго и внимательно наблюдал за ним, прислонившись к дорогой резной мебели и нервно давя сигареты о статуэтки Брустолоне.

Дама в парчовом платье теперь кадрит Байяра (ей хочется знать, какую роль комиссар сыграл в восхождении молодого дарования), и Симон решает вернуться в одиночестве. Байяр слишком сосредоточен – видимо, на ее декольте – и, возможно, несколько ошалел от окружающей красоты и насыщенной культурно-туристической программы, которую уготовил ему Симон с момента прибытия, поэтому не обращает внимания или, по крайней мере, ничего не имеет против.

Симон слегка захмелел, да и время еще не позднее, а на венецианских улицах продолжается праздник, но все-таки что-то не так. Чувствовать, будто рядом кто-то есть, – это как вообще? Интуиция – такая же удобная штука, как бог, если не хочешь ничего объяснять. Только ни черта мы не «чувствуем». Мы видим, слышим, просчитываем, расшифровываем. Машинальный мыслительный процесс. Симон все время видит одну и ту же маску, потом другую, а следом еще одну. (Масок, впрочем, много, и поворотов тоже.) На безлюдных улицах он слышит за спиной шаги. «Инстинктивно» начинает путать следы и, конечно же, теряет дорогу. Ему кажется, что шаги все ближе. (Не вникая в тончайшие нюансы механизма психики, скажем, что впечатление – более устойчивое понятие, чем интуиция.) Петляя, как венецианский пес, он попадает на кампо Сан-Бартоломео рядом с мостом Риальто, где уличные музыканты вразнобой пытаются переиграть друг друга, и понимает, что его отель где-то рядом, напрямик – не больше нескольких сотен метров, но меандры венецианских улиц не знают прямых машрутов, и каждый раз, пытаясь идти вперед, он упирается в темные воды прилегающего канала. Рио делла Фава, рио дель Пьомбо, рио ди Сан-Лио.

Вот молодняк, облокотившись о каменные стенки колодца, пьет пиво и уминает cicchetti. Разве он только что не проходил мимо этой osteria?

Переулок сужается, но это не значит, что в конце, когда он неминуемо повернет, нельзя будет перейти на ту сторону. Или когда снова повернет.

Плеск, мерцание, rio.

Черт, снова нет моста.

Симон оборачивается, дорогу ему преграждают три венецианские маски. Они не произносят ни слова, но их намерения понятны и так – у каждой в руке что-нибудь увесистое, Симон непроизвольно фиксирует: дешевая статуэтка крылатого льва – такими торгуют в лавках Риальто, – пустая бутылка из-под лимончелло, взятая за горло, и длинные тяжелые щипцы стеклодува (относить ли их к категории тупых предметов, не совсем ясно).

Маски он узнает, поскольку в Ка Реццонико рассматривал полотна Лонги по мотивам карнавала: capitano с массивным орлиным носом, затем длинный белый клюв лекаря, защищавший от чумы, и larva – атрибут так называемого костюма bauta, с треуголкой и черным плащом. Но тип, надевший эту маску, – в джинсах и кедах, как и двое других. Отсюда Симон делает вывод, что перед ним мелкая шпана, вознамерившаяся его взгреть. Желание остаться неузнанными наводит на мысль, что убивать его они не собираются, и это уже неплохо. Если только маски не рассчитаны на случайных свидетелей.

Лекарь с бутылкой в руке подходит, не проронив ни слова, и вновь – так же, как некогда в Итаке, когда пес набросился на Деррида, – Симон заворожен необычной, ирреальной пластикой. Где-то рядом он слышит раскатистые возгласы посетителей остерии и знает, что до нее всего несколько метров, но нестройное эхо уличных музыкантов и летучая суета, оживляющая венецианские улицы, мгновенно убеждают его, что если позвать на помощь (он пытается вспомнить, как будет «на помощь» по-итальянски), никто не обратит внимания.

Симон отступает назад и рассуждает: гипотетически, будь он и правда героем романа (гипотеза подкреплена самой ситуацией, масками и тяжелой выразительностью предметов: в этом романе смело используются клише, – думает он), что в этом случае ему бы грозило? Роман – не сон: в нем можно и умереть. Ну, то есть обычно главного персонажа не убивают – разве что под конец.

Но откуда ему знать, конец это или нет? Как понять, до какой страницы его жизни мы добрались? И когда будет перевернута последняя?

А если он не главный персонаж? Любой индивид мнит себя главным героем собственного бытия, разве нет?

Симон не уверен, что его концептуальный арсенал достаточен для правильного восприятия проблемы жизни и смерти в аспекте романной онтологии, и он решает вернуться – пока не поздно, то есть пока тип в маске не оказался рядом и не размозжил ему голову пустой бутылкой, – к более прагматическому подходу.

Кажется, чтобы улизнуть, остается только прыгнуть в канал за спиной, но сейчас февраль, вода наверняка ледяная, и он боится, что будет слишком просто схватить весло гондолы – они пришвартованы здесь через каждые десять метров, – и, пока он барахтается, оглушить его, как тунца, по примеру «Персов» Эсхилла или греков в битве при Саламине.

Мысль быстрее действия, так что все это он успевает представить, когда белоклювый, наконец, вскидывает руку с бутылкой, чтобы обрушить ее на голову Симона, как вдруг она исчезает. Точнее, кто-то выхватывает ее. Белоклювый оглядывается и вместо своих подельников видит двух японцев в черных костюмах. Bauta и capitano валяются на земле. Белоклювый, опустив руки, тупо смотрит на непонятную ему картину. И получает по башке своей же бутылкой – всего несколько скупых точных движений. Техникой этот ниндзя владеет: бутылка не разбилась, а черный костюм почти не помялся.

Трое на земле тихо постанывают. Трое, которые продолжают стоять, не издают ни звука.

Симон задается вопросом: если его судьбой распоряжается какой-то романист, почему присматривать за ним он приставил двух таких странных ангелов. Второй японец подходит, приветствует его легким наклоном корпуса и отвечает на этот немой вопрос: «Друзья Ролана Барта – наши друзья». Затем оба ниндзя вновь отступают в темноту.

Объяснение, которое Симон только что получил, могло бы быть и поподробнее, но он понимает, что придется довольствоваться этим, и идет дальше к отелю, чтобы наконец лечь спать.