– Deleuze’s not coming, right?

– No, but Anti-Oedipus is playing tonight, I am so excited!

– Have you listened to their new single!

– Yeah, it’s awesome. So L.A.!

Кристева сидит на траве между двумя парнями. И говорит, ласково трепля их шевелюры: «I love America. You are so ingenuous, boys».

Один из этих двоих пытается поцеловать ее в шею. Она со смехом отталкивает его. Второй шепчет ей на ухо: «You mean „genuine“, right?» Кристева негромко прыскает в ответ. И чувствует, как по ее беличьему телу проходит электрическая дрожь. Напротив них еще один студент докручивает и запаливает косяк. В воздухе распространяется приятный запах травки. После нескольких затяжек у Кристевой слегка кружится голова, и она с по-учающей сдержанностью произносит: «Как говорил Спиноза, отрицание есть определение». У трех уже-не-хиппи-но-еще-не-нью-вэйв восторг и веселье: «Wow, say it again! What did Spinoza say?»

Студенты, чем-то озабоченные или просто деловитые, снуют по кампусу туда-сюда через большую лужайку, окруженную готическими, викторианскими и неоклассическими постройками. Подобие колокольни возвышается над всей этой территорией, венчающей, в свою очередь, вершину холма, нависшего над озером и ущельем. В общем, мы неизвестно где, но, во всяком случае, где-то. Кристева впивается зубами в клубный сэндвич, поскольку ее любимый багет еще не добрался до удаленного округа Онондага с центром в Сиракузах, в самой глухой части штата Нью-Йорк, на полпути от Нью-Йорка до Торонто, на бывших территориях племени кайюга, входившего в конфедерацию ирокезов, где находится городок Итака, в котором расположился престижный Корнеллский университет. Нахмурившись, она произносит: «Если только там не наоборот».

К ним присоединяется еще один парень, вышедший из дверей факультета гостиничного дела со свертком из фольги в одной руке и «Of Grammatology» в другой (правда он не решается спросить у Кристевой, знакома ли она с Деррида). Он принес маффины – совсем свежие, сам испек. Кристева охотно участвует в импровизированном picnic, слегка захмелев от текилы. (Как и положено, бутылка спрятана в бумажный пакет.)

Она провожает взглядом студентов, которые несут под мышкой кто книги, кто хоккейные клюшки или гитарные чехлы.

Старик с покатым лбом и зачесанной назад густой шевелюрой – как будто у него на голове куст – сидит под деревом и что-то бормочет себе под нос. Да и руки, которыми он размахивает перед собой, похожи на ветки.

Молодая женщина с короткой стрижкой, чей облик – нечто среднее между Стервеллой в «Сто одном далматинце» и Ванессой Редгрейв, напоминает единственную участницу невидимой демонстрации. Она выкрикивает непонятные Кристевой призывы. Вид у нее шибко сердитый.

Компания молодых парней перекидывается мячом для американского футбола. Один декламирует Шекспира, остальные хлещут из бутылки красное вино. (Без бумажного пакета: бунтари.) Они пасуют друг другу, старательно закручивая мяч при броске. Парню с бутылкой не поймать его одной рукой (в ней сигарета), остальные над ним ржут. Кажется, они все уже порядком набрались.

Взгляды Кристевой и человека-куста с покатым лбом встречаются, и оба задерживают их – всего на миг, но чуть дольше, чем если бы это ничего не значило.

Нервная молодая женщина встает перед Кристевой и говорит: «I know who you are. Go home, bitch». Друзья Кристевой ошарашенно переглядываются, взрываются хохотом, а затем яростно набрасываются: «Are you stoned? Who the fuck do you think you are?» Чувиха отваливает, Кристева наблюдает за продолжением ее одиночной манифестации. Она практически уверена, что никогда в жизни ее не встречала.

Навстречу футболистам выходит еще одна группа, и атмосфера сразу меняется; со своего места Кристевой видно, что обе компании мгновенно ощетиниваются.

Звенит церковный колокол.

Вторая компания шумно подначивает первую. Насколько слышно Кристевой, вторые обзывают первых французскими отсосами (suceurs de Français). Сразу непонятно, что это – предложная аппозиция (отсосы, которые, ко всему прочему, характеризуются как «французские») или дополнение существительного (они отсасывают французам), но учитывая, что с виду целевая группа – англо-саксонская (если она правильно поняла, они осваивали некоторые правила американского футбола), наиболее вероятной ей представляется вторая гипотеза. (Отметим, что двойственность есть и в английском языке: «French» в «French suckers» может быть как прилагательным в функции препозитивного определения, так и абсолютным субстантивным генетивом.)

Так или иначе, первая группа сыплет в ответ бранью из той же оперы («you analytic pricks!»), и наверняка добром бы это не кончилось, если бы не вмешался человек лет шестидесяти – он разнимает их, восклицая (как ни удивительно, по-французски): «Успокойтесь вы, дураки несчастные!» Один из юных воздыхателей Кристевой сообщает как бы между прочим, словно хочет впечатлить ее пониманием происходящего: «This is Paul de Man. He’s French, так ведь?» «Нет, бельгиец», – уточняет Кристева.

Человек-куст бормочет под деревом: «The sound shape of language…»

Девушка, митингующая сама по себе, орет во всю глотку – как будто болеет за одну из двух команд: «We don’t need Derrida, we have Jimi Hendrix!»

Растерявшись от несколько обескураживающего лозунга Стервеллы Редгрейв, Поль де Ман не расслышал, как чей-то голос произнес у него за спиной: «Turn round, man. And face your enemy». Сзади появился человек в твидовом костюме: пиджак ему велик и болтается, рукава слишком длинные, косой пробор, прядь на лбу – в самый раз для проходной роли у Сидни Поллака, если бы не маленькие пронзительные глаза, буравящие вас до костей.

Это Джон Сёрл.

Человек-куст с покатым лбом наблюдает за Кристевой, которая наблюдает за происходящим. Молодая женщина настолько внимательна и сосредоточена, что ее сигарета истлевает до подушечек пальцев. Человек-куст смотрит на Сёрла и на Кристеву, на Кристеву и на Сёрла.

Поль де Ман пытается принять ироничное и одновременно примиряющее выражение; эта игра в безмятежность убедительна лишь наполовину, но говорит он так: «Peace, my friend! Put your sword down and help me separate those kids». Это почему-то окончательно злит Сёрла, который надвигается на Поля де Мана и, как всем кажется, вот-вот ударит его. Кристева хватает за локоть сидящего рядом парня, который, пользуясь моментом, берет ее за руку. Поль де Ман неподвижен, оцепенел, загипнотизирован приближающейся грозной фигурой и мыслью: сейчас врежет, но когда он скупым движением хочет заслониться или – кто знает? – дать отпор, раздается третий голос, в котором за притворной веселостью плохо скрыта тревога с истерическим призвуком: «Dear Paul! Dear John! Welcome to Cornell! I’m so glad you could come!»

Это Джонатан Каллер, начинающий исследователь, организовавший коллоквиум. Он спешит протянуть руку Сёрлу – Сёрл пожимает ее неохотно, рука у него вялая, недобрый взгляд уперся в Поля де Мана, которому он говорит по-французски: «Забирай своих Derrida boys и проваливай. Прямо сейчас». Поль де Ман уводит за собой небольшую шайку, инцидент исчерпан, парень обнимает Кристеву так, будто они только что избежали большого бедствия или, во всяком случае, пережили очень напряженный момент, и Кристева, пожалуй, испытывает похожее чувство – по крайней мере, не возражает.

Опускающийся вечер вспорот рычанием мотора. Визжа резиной, останавливается «Лотус-Эсприт». Из него выходит неплохо прикинутый мужик, тянущий где-то на сороковник – во рту сигара, на голове бейсболка, на поясе шелковая сумка, – и направляется прямо к Кристевой. «Hey, chica!» Он целует ей руку. Она поворачивается к парням и тычет в него пальцем: «Дети, это Моррис Цапп, знаменитый специалист по структурализму, постструктурализму, „новой критике“ и еще по очень многим вещам».

Моррис Цапп улыбается и, чтобы его тут же не обвинили в тщеславии, добавляет, стараясь сохранить должное безразличие (но при этом на французском): «Первый препод с шестизначной зарплатой!»

Юнцы говорят «уау» и пыхтят косяком.

Кристева смеется своим прозрачным смехом и спрашивает: «Ну что, ты подготовил нам лекцию о „вольво“?»

Моррис Цапп придает своему голосу скорбное звучание: «You know… I think the world is not ready». Он мельком поглядывает на Сёрла и Каллера, оставшихся на лужайке поговорить, но не слышит, как Сёрл втолковывает Каллеру, что все участники, кроме него и Хомски, нули без палочки; здороваться с ними Цапп тем не менее не идет и говорит Кристевой:

– Anyway, I’ll see you later, I have to check in at the Hilton.

– Ты не будешь жить в кампусе?

– Бог мой, нет, это же кошмар!

Кристева смеется. Вообще-то, корнеллский «Теллурид Хаус», где принимают приехавших участников, – место более чем комфортное. Некоторые считают, что Моррис Цапп возвел академический карьеризм в ранг искусства. Пока он снова садится в свой «лотус», запускает ревущий мотор, едва не въезжает в прикативший из Нью-Йорка автобус и на всех скоростях мчится вниз по склону холма, она мысленно говорит себе, что в этом есть доля истины.

Затем она видит выходящих из автобуса Симона Херцога и комиссара Байяра и в свою очередь делает гримасу.

Она не обращает внимания на то, что за ней продолжает наблюдать человек-куст, который сидит все там же под деревом и не замечает, что он и сам – объект наблюдения: за ним следит худощавый парень, по типажу – выходец с севера Африки. На старике с покатым лбом костюм в узкую полоску из плотной ткани, как будто из романов Кафки, и шерстяной галстук. Он что-то бормочет у себя под деревом, но его никто не слышит, а если бы и слышали, то поняли бы не многие, ведь говорит он по-русски. Молодой араб снова надевает наушники. Кристева ложится на траву и любуется звездами. За пять часов пути Байяру удалось собрать лишь одну сторону кубика Рубика. Симон с восхищением открывает для себя красоты кампуса и не может удержаться от мысли, что Венсен в сравнении со всем этим похож на гигантскую помойку.