Надо разобраться с этими отсеченными пальцами, и Байяр решает проследить за полицейским, застрелившим болгарина на Новом мосту. А поскольку его не покидает неприятное чувство, что в ряды полиции прокрался враг, и неизвестно, кто это, да и какой он породы, по правде говоря, тоже, комиссар не обращается в службу внутренней безопасности и просит заняться слежкой Симона. Диссертант, как всегда, против и на этот раз считает, что у него веский аргумент: они сталкивались на мосту с тем полицейским, ведь Симон был с остальными, когда Байяр сиганул в воду, а потом их с детективом видели вместе, когда они что-то живо обсуждали, уже на берегу.

Это все ерунда, он замаскируется.

Каким образом?

Надо обкорнать волосы и сменить прикид вечного студента.

Ну нет, это чересчур, он и так был слишком покладистым: Симон настроен решительно – и речи быть не может!

Но Байяр-то знает, как жизнь устроена, и поднимает щекотливый вопрос движения по службе. Кем будет молодой Симон (да не такой уж молодой – сколько ему лет?), когда допишет диссертацию? Можно было бы подыскать ему место в коллеже в Бобиньи. А может, поспособствовать зачислению в штат в Венсене?

Симон полагает, что в системе образования так не делается, и протекция Жискара (особенно Жискара!) не поможет получить место в Венсене (на факультете Делеза и Балибара!), но он не вполне в этом уверен. Зато уверен, что его могут услать куда подальше, чтобы проучить. Поэтому он идет в парикмахерскую и стрижется, довольно коротко – настолько, что чувствует дискомфорт, когда рассматривает результат: словно перед ним чужой человек – лицо знакомое, но личность, которую он безотчетно конструировал все эти годы, неузнаваема, так что если Министерство внутренних дел решило купить ему костюм и галстук – пускай. Костюм – ничего особенного, хоть и не дешевка: само собой, великоват в плечах и коротковат внизу; Симон вынужден научиться не просто завязывать узел галстука, но и добиваться, чтобы широкий и узкий концы накладывались один на другой. Между тем, едва метаморфоза завершена, он, стоя перед зеркалом, с удивлением обнаруживает, что, помимо ощущения чего-то чуждого и местами отталкивающего, испытывает странное любопытство, интерес к своему новому образу: это он и не он одновременно, он из другой жизни, он, решивший работать в банке, в страховой компании, в официальном учреждении или на дипломатическом поприще. Симон машинально поправляет узел галстука и одергивает рукава рубашки под пиджаком. Он готов действовать: его часть, более восприимчивая к игровым формам бытия, решает пуститься в эту маленькую авантюру.

Перед зданием на набережной Орфевр он ждет, когда полицейский с недостающей фалангой закончит смену, и курит «Лаки Страйк» за государственный счет, ведь еще одна приятная сторона его нынешней службы – положенная компенсация расходов, так что чек из табачной лавки (три франка) он сохранил.

Наконец появляется полицейский – без формы, и начинается слежка – пешком. Симон шагает за объектом, который переходит мост Сен-Мишель, движется вверх до пересечения с бульваром Сен-Жермен и там садится в автобус. Симон останавливает такси и со смешанным чувством произносит эту странную фразу: «Следуйте за автобусом», – как будто он попал в фильм, но непонятно, что за жанр. Причем водитель не задает вопросов, а Симон на каждой остановке должен удостовериться, что полицейский в гражданском не сошел. Это тип средних лет, сложение обычное, рост тоже средний, в толпе почти незаметен, поэтому Симону нельзя терять бдительность. Автобус едет по рю Монж, объект выходит у Сансье. Симон просит таксиста остановиться. Объект заходит в бар. Симон ждет короткое время, потом направляется следом. Объект внутри, за столиком в глубине зала. Симон садится у двери и тут же понимает, что напрасно это сделал: объект не сводит с него глаз. Нет, он его не вычислил, просто кого-то ждет. Чтобы не привлекать внимание, Симон пялится в окно. Наблюдает за пантомимой студентов, которые входят в метро и выходят из него, останавливаются покурить или просто тусуются, еще не решив, каким будет продолжение: им хорошо вместе и не терпится жить.

Но вдруг вместо очередного студента из метро выходит тот самый болгарин, который мог убить Симона и гнался за ним на DS. На нем все тот же мятый костюм, и он даже не счел нужным сбрить усы. Болгарин оглядывается и идет в его сторону. Он хромает. Симон утыкается носом в меню. Болгарин толкает дверь кафе. Симон невольно вжимается в стул, но тип проходит мимо, не замечая его, и, оказавшись в глубине зала, подсаживается к полицейскому.

Они начинают о чем-то тихо говорить. Ни раньше ни позже к Симону решает подойти официант. Ученик детектива недолго думая заказывает мартини. Болгарин закуривает сигарету, марка какая-то иностранная, Симон ее не опознает. Он тоже закуривает «Лаки Страйк», затягивается, чтобы успокоить нервы, и убеждает себя, что болгарин его не заметил и вообще никто его не узнал, потому что у него надежный камуфляж. А может, все кафе уже обратило внимание на короткие брюки, болтающийся пиджак и подозрительные повадки детектива-любителя? Наружность, которой он прикрывается, и глубинная реальность его существа – очевидная дихотомия, – думает Симон. Теперь его посещает ужасное и, пожалуй, знакомое, но на этот раз более сильное чувство: он мошенник, которого вот-вот разоблачат. Двое заказали пиво. Здравый смысл подсказывает, что им не до Симона, как и остальным посетителям – к его большому удивлению. А раз так – перестроение структуры. Он пытается подслушать разговор, сосредоточившись на голосах двух мужчин и выделяя их из голосов, звучащих в кафе, как звукорежиссер выделил бы одну дорожку среди многих записанных музыкальных инструментов. Кажется, он слышит «документ»… «план»… «контакт»… «студент»… «служба»… «мотор-р»… Но кто знает, не играет ли с ним злую шутку механизм самовнушения – вдруг он слышит то, что хочет услышать, и таким образом выстраивает элементы собственного диалога? Кажется, слышно: «София». И слышно, кажется: «Клуб Логос».

В этот момент он чувствует чье-то присутствие, что-то мелькнуло перед ним, он не замечает сквозняка из-за открывшейся двери кафе, но слышит, как отодвигается стул, поворачивает голову и видит молодую женщину – она подсаживается за столик.

Улыбающаяся блондинка, высокие скулы, густые брови у переносицы. Она говорит: «Вы ведь были с полицейским в Сальпетриер, верно?» У Симона снова мандраж. Он украдкой бросает взгляд вглубь зала: двое поглощены разговором и не могли услышать. Она продолжает, и он опять вздрагивает: «Бедный месье Барт». Он ее узнал: это та медсестра с точеными ногами, которая нашла Барта с выдернутыми трубками в тот же день, когда Соллерс, Б.А.Л. и Кристева пришли и устроили скандал. Он твердит себе, что она его узнала, вот так, и это вновь охлаждает его оптимизм относительно качества камуфляжа. «Он так пер-реживал». Акцент слабый, но Симон его уловил. «Вы болгарка?» Девушка делает удивленный вид. У нее большие карие глаза. Года двадцать два, не больше. «Нет, почему? Я р-русская». Симону кажется, что из глубины зала доносится смешок. Он решается взглянуть еще раз. Двое чокаются. «Меня зовут Анастасья».

Мысли у Симона в голове слегка путаются, но он все же задается вопросом, что делает русская медсестра во французском госпитале в 1980 году: в то время коммунисты уже начали понемногу раскручивать гайки, но еще не настолько, чтобы распахнуть границы. Да и откуда ему было знать, что во французских госпиталях нанимают персонал с востока.

Анастасья рассказывает про себя. Она приехала в Париж, когда ей было восемь. Ее отец был директором агентства «Аэрофлот» на Елисейских Полях, он получил разрешение привезти семью, а когда Москва отозвала его, чтобы назначить на другую должность в главном управлении, он попросил политического убежища, и они остались – вместе с мамой и младшим братом. Анастасья стала медсестрой, а брат еще в лицее.

Она заказывает чай. Симон никак не может понять, что ей нужно. Пытается определить ее возраст по времени приезда во Францию. Она шлет ему детскую улыбку: «Я увидела вас в окне. И подумала, что должна с вами поговорить». В глубине зала гремит стул. Болгарин идет отлить или позвонить. Симон наклоняет голову и подносит руку ко лбу, чтобы не читался профиль. Анастасья окунает в чашку пакетик с чаем, и Симон ловит себя на мысли, что в движении кисти молодой женщины есть что-то грациозное. За стойкой посетитель начинает вслух комментировать ситуацию в Польше, затем матч Платини против Голландии, затем непобедимого Борга на «Ролан Гаррос». Симон понимает, что ему трудно сосредоточиться, появление этой молодой особы смущает его, нервозность с каждой минутой нарастает, и теперь – поди знай, с чего вдруг, – у него в голове звучит советский гимн, грохочут тарелки, вступает хор Советской армии. Болгарин выходит из туалета и возвращается на место.

«Soïouz nerouchymyï respoublik svobodnykh…»

Входят несколько студентов и подсаживаются к друзьям за гомонящий столик. Из полиции ли Симон, спрашивает Анастасья. Нет, конечно, восклицает сначала Симон, он не легавый! Но, сам не зная почему, все-таки уточняет, что в паре с комиссаром Байяром играет роль… скажем так, консультанта.

«Splotila naveki Velikaïa Rous’…»

За столиком в глубине полицейский говорит «сегодня вечером». Симону мерещится, будто болгарин произносит короткую фразу, в которой есть слово, начинающееся не то на «кри-», не то на «хри-»… «Христос»? Он любуется детской улыбкой и представляет, как сквозь грозы сияет солнце свободы.

Анастасья просит рассказать о Барте. Симон отвечает, что тот очень любил мать и Пруста. Пруста Анастасья, естественно, знает. «И Ленин великий нам путь озарил». Анастасья говорит, что родные Барта переживали, потому что при нем не оказалось ключей, и они собирались сменить замок, а это расходы. «Нас вырастил Сталин – на верность народу…» Симон цитирует этот куплет, Анастасья уточняет, что после доклада Хрущева гимн изменили, чтобы не упоминать Сталина. (Вообще-то, ждать пришлось до 1977 года.) Велика разница! – думает Симон, – «мы армию нашу растили в сраженьях…» Болгарин встает и надевает куртку – собирается уходить. Симон не знает, идти ли за ним. Но на всякий случай предпочитает следовать заданию. «Мы в битвах решаем судьбу поколений». С болгарином они встретились взглядами, когда тот собирался его убить. С полицейским – ни разу. Опасность меньше, ситуация надежнее, и он теперь знает, что легавый замешан в этом деле. Выходя, болгарин разглядывает Анастасью, которая дарит ему прекрасную улыбку. Симон чувствует холодок смерти, напрягается всем телом и опускает голову. Следом выходит полицейский. Ему Анастасья тоже улыбается. Эта женщина привыкла, что на нее смотрят, – думает Симон. Он видит, что полицейский идет назад в сторону рю Монж, и знает: чтобы его не упустить, действовать нужно быстро, поэтому он достает двадцатифранковую купюру, расплачивается за чай и мартини и, не дожидаясь сдачи (но прихватив кассовый чек), берет медсестру за руку и тащит за собой. Она как будто немного удивлена, но не сопротивляется. «Partiia Lenina, sila narodnaïa…» Симон тоже улыбается: он хочет прогуляться, но немного спешит – не проводит ли она его? В голове завершение припева: «…Nas k torjestvou kommounizma vediot!» Отец Симона – коммунист, но он не считает нужным сообщать об этом молодой особе, которую, кажется, забавляет (весьма кстати) его слегка эксцентричное поведение.

Они проходят десяток метров за полицейским. Стемнело. Стало прохладно. Симон не отпускает руку медсестры. Даже если Анастасья считает его манеры чудны́ми или развязными, виду она не подает. Говорит, что вокруг Барта было много людей – на ее взгляд, даже чересчур, в палату все время кто-нибудь пытался войти. Полицейский сворачивает к «Мютюалите». Она говорит, что в день, когда произошел инцидент и его нашли на полу, троица, устроившая скандал, осыпала ее оскорблениями. Полицейский направляется по небольшой улочке, пролегающей вровень с папертью Нотр-Дама. Симон вспоминает про дружбу народов. Он объясняет Анастасье, что Барт собаку съел на выискивании символических кодов, управляющих нашим поведением. Анастасья кивает и хмурит брови. Полицейский останавливается перед тяжелой деревянной дверью, она немного ниже уровня тротуара. Когда Симон и Анастасья подходят к двери, он уже исчезает внутри. Симон стоит на месте. И не отпускает руку Анастасьи. Словно уловив нарастающее напряжение, девушка замолкает. Молодые люди рассматривают железные ворота, каменную лестницу, деревянную дверь. Анастасья хмурит брови.

Их огибает пара, которую Симон не заметил, входит в ворота, спускается по ступеням и звонит. Дверь приоткрывается, мужчина неопределенного возраста – лицо землистого цвета, во рту сигарета, шея замотана шерстяным шарфом – смотрит на пришедших, затем впускает их.

«Как бы я поступил, будь это роман?» – задается вопросом Симон. Конечно, он бы позвонил и тоже вошел, ведя под руку Анастасью.

Там оказалось бы подпольное казино, он сел бы за один стол с полицейским и предложил ему сыграть в покер, а Анастасья рядом потягивала бы «Кровавую Мэри». С многозначительным выражением он поинтересовался бы у этого типа, что случилось с его пальцем. Полицейский так же многозначительно и недобро ответил бы: «На охоте, несчастный случай». И Симон выиграл бы, собрав фулл-хаус из трех тузов и двух дам.

Но жизнь – не роман, говорит он себе, и они идут дальше, как ни в чем не бывало. Однако в конце улицы, обернувшись, он видит, что в дверь звонят и входят еще трое. Зато не видит помятый «Фуэго», припаркованный у тротуара напротив. Анастасья снова заводит разговор о Барте: находясь в сознании, он несколько раз просил свой пиджак, как будто что-то искал. Известно ли Симону, что именно? Симон начинает осознавать, что на сегодняшний вечер его миссия выполнена, и ему кажется, что он очнулся. Поэтому робеет перед молодой медсестрой. И бормочет: если она вдруг свободна, может, они где-нибудь посидят? Анастасья улыбается (Симону не удается истолковать истинное значение этой улыбки): разве не этим они только что занимались? Еще раз, в другой раз, – сокрушенно предлагает Симон. Анастасья окунает взгляд в его глаза, снова улыбается, словно хочет сделать свою естественную улыбку еще выразительнее, и просто отвечает: «Может быть». Симон решает, что его отшили, и похоже он прав, поскольку, уходя, молодая особа повторяет «в другой раз», не оставив номер телефона.

На улице, позади него, загораются глаза «Фуэго».