Ирене Сушек
Элементарно, Байяр!

Возвращаясь с обеда с никому не известным кандидатом в президенты от социалистической партии Франсуа Миттераном, известный охотник за мифами Ролан Барт попадает под машину. Авария не вызвала бы особых подозрений, если бы не выяснилось, что манускрипт, который он носил с собой, пропал, да и у водителя не то болгар-р-рский, не то р-р-русский акцент. Из Елисейского дворца намекают, что пропавший документ имеет политическое значение. Мишель Фуко уверяет, что Барта давно убила система. Барт медленно умирает в больнице. Последнее слово, которое он произносит: София. И тут становится ясно, что его все-таки убили. Начинается расследование. На дворе 1980 год.

Критика уже назвала новый роман Бине «Седьмая функция языка» академическим, структуралистским, философским и политическим детективом и/или триллером. Я добавлю одно определение: это еще и риторический детектив. Политика – важная сфера применения риторики, и это один из тех векторов, на перекрестьях которых зиждется остросюжетный и темпераментный роман Лорана Бине – неожиданно остросюжетный для подчеркнуто медленной дискурсивности французской интеллектуальной литературы.

Если увидеть в «Седьмой функции языка» сугубо академический, кампусный роман, то он оказывается в одном ряду с «Герцогом» Сола Беллоу, академической трилогией Дэвида Лоджа (у него даже есть общие с Бине персонажи, вроде Мориса Цаппа), «Обладать» А. С. Байет, «Hallucinating Foucault» Патрисии Данкер и др.

Бэкграунд интеллектуального детектива значительно богаче, но как минимум два романа находятся непосредственно в орбите «Седьмой функции языка»: «Имя розы» и «Смерть в Византии», авторы которых – Умберто Эко и Юлия Кристева, – стали персонажами романа Бине.

Ну и классика детектива – Конан Дойл с вечными Холмсом и Ватсоном. Инверсия двух этих сыщиков – Херцог и Байяр – расследует убийство у Бине. Шерлок Холмс vs Симон Херцог. SH vs SH.

Байяр – типичный полицейский, туповатый, но хорошо подготовленный, крепкий обыватель умеренно-правых взглядов, «Ватсон». В начале расследования он, втуне пытаясь понять, о чем толкуют его подозреваемые, покупает книгу «Ролан-бартский для начинающих», где дается перевод с «ролан-бартского» на французский. Это «Le Roland-Barthes sans peine» тех самых M.-A. Burnier и P. Rambaud, которым Фуко вменяет желание убить Барта собственными руками при первой возможности. Байяр начинает ее читать прямо в Сорбонне, в кафе напротив маленького кинотеатра «Шампо», закурив привычный «Житан». Но образцы перевода с ролан-бартского на литературный французский ему мало помогают и озадачивают еще больше. Почему «William» на ролан-бартском – это «L.»? И тогда Байяр, воспользовавшись правом силы, добывает себе волшебного помощника. Так вторым сыщиком поневоле оказывается Симон Херцог – интеллектуал, структуралист, доцент университета, вырванный Байяром из научной парадигмы и внедренный в ряды детективов, расследующих убийство автора, утверждавшего, что автор мертв.

Симон Херцог сдает экзамен на SH, отыскав ордена Почетного легиона в кабинете президента Франции. Ему достаточно одного пристального взгляда на Байяра, чтобы «прочитать», дешифровать его биографию: дважды женат, воевал в Алжире (ср. военное прошлое Ватсона), есть дочь и т. д., – с чего и начинается знакомство Симона с полицейским.

Логос становится Праксисом и замещает собою Праксис. Ролан Барт умирает и оказывается персонажем своей теории, стремительно превращающейся в fiction.

Интерпретация – это (при)знак Симона Херцога, таким же (при)знаком будет отмечен и Умберто Эко, с ходу выдающий Байяру факты его биографии, точь-в-точь как это проделывает Холмс к неизменному удивлению Ватсона. Только Байяр быстро перестает удивляться: слишком много холмсов на одного ватсона.

В структуралистском детективе Лорана Бине все герои помечены неким репрезентирующим их знаком: хиппи в сандалях, человек в перчатках, бородач, девушка в очках, человек с сумкой, плохо-одетый-болгарин-с-усами, человек с шерстяным галстуком и прической-кустом. И только политик остается без знака, то есть с нулевым знаком, – и это тоже опытному структуралисту о многом говорит. Симон, идя по улице, везде видит не события, а значения событий. Но и Байяру как типичному европейцу тоже достаточно малейших намеков, чтобы правильно определить политическую ориентацию собеседника. И он легко может идентифицировать профессора: он выглядит как студент, только старше. Совершенствуясь, он начинает мыслить последовательно, как структуралист. Постоянно наталкиваясь на болгарскую тему (Тодоров, Кристева, София), он спрашивает себя, не является ли переменная «Болгария» константным критерием? Этим вопросом мог бы задаться и Симон Херцог.

Игра с означаемыми и означающими идет как в философском, так и в комическом регистрах: философ BHL (Б.А.Л.), то есть Бернар-Анри Леви, всегда (всегда!) одет в костюм с низко расстегнутой белой рубашкой без галстука. Все верно, мы это тоже знаем. Поэтому, когда BHL хочет остаться неузнанным, он просто надевает черную рубашку. Несоответствие означаемого и означающего, соответственно, наказывается. К хранящему молчание в бурлящем университетской публикой баре «Drogheria Calzolari» бородачу подходит хиппи в сандалях и мочится на него. «Я же не говорил о политике!» – «Appunto!» («Вот именно!»). Комическое действительно щедро представлено в этом романе.

«Седьмая функция языка» Бине – это, конечно, классический whodunit. Все, что с самого начала нас интересует, – кто убил Ролана Барта и украл манускрипт (записи Романа Якобсона о седьмой функции языка) и что же в этом манускрипте; это выясняется еще в предфинальных главах романа. Однако останется второй, не менее важный вопрос – pourquoi? – который разрешится, как и положено, уже в самом конце, после умопомрачительных сюжетных поворотов, и вызовет гамму сложных чувств.

Дискурс о дискурсе о дискурсе Лорана Бине вьется в основном в меандрах своей исторической реальности. Но некоторые спорадические выпады из истории выдают в нем контрафактический роман. Это дает автору возможность не ёрничать над историей, изобретая различные трюки, чтобы уложиться в правду жизни, как, например, в отличном романе Фернандо Мариаса «Волшебный свет» (Гарсия Лорка жив, но запись об этом чудесным образом исчезает с кассеты).

А 1980 год выдался в Европе и вправду примечательным: социалист Франсуа Миттеран неожиданно начинает победную политическую кампанию за президенсткое кресло против Жискара д’Эстена; непобедимый Бьёрн Борг проигрывает теннисную партию (чпок-чпок, чпок-чпок) американцу Джону Макинрою на US Open (а в 1981-м еще и чеху Ивану Лендлу); сбит автомобилем и погибает культовый мифолог Ролан Барт; весной умирает Жан-Поль Сартр; железнодорожный вокзал в Болонье силами левых экстремистов взлетает на воздух; Чеслав Милош получает Нобелевскую премию по литературе; философ, марксист и структуралист Луи Альтюссер в припадке безумия убивает свою жену (а может, и не в припадке); Мишель Фуко неоднократно замечен мастурбирующим на плакат с Миком Джаггером; кубик Рубика начинает победное шествие по миру; Серж Генсбур снимается в рекламе элегантной мужской одежды фирмы «Bayard», и баннеры с его неожиданно солидным портретом в костюме с надписью «Байяр меняет мужчину! Не так ли, месье Генсбур?» заполоняют Париж; в столице терра инкогнита Москве открывается XXII Олимпиада, сопровождаемая скандалом и бойкотом.

Но временами синкопированный ритм истории дает сбой, и реальность истончается до нулевой отметки, обрастая заплатками фикциональности: бог умер уже давно, автор умер, даже бес и тот сдох, осталась одна София-Логос.

Весь роман, как и все расследуемое дело, вращается вокруг Logos’a.

Продвинутый читатель романа Бине, конечно, с самого начала интуитивно готов к перелету в Корнеллский университет.

Уже само имя главного героя – Симон Херцог (Simon Herzog) – напоминает о романе Сола Беллоу «Герцог» («Herzog»), одноименный персонаж которого, Мозес Елкана Герцог, тоже выдернут из академической среды – по семейным, не детективным, обстоятельствам. Но и он ведет своего рода расследование ошибок собственной жизни: строчит на грани гиперграфии письма всевозможным адресатам, которые никому не отправляет, таская их с собой в чемодане. И перечитывает старенький томик Блейка, закладкой в котором служит полоска бумаги с выписанной симптоматикой паранойи. Не удивительно, что, когда Мозес Герцог пытается считывать и интерпретировать знаки, неверные интерпретации приводят его к катастрофе: «Тормозя ногой уходящую ступеньку пешеходного эскалатора, Герцог ощутил сквозь тонкую подошву поднявшееся стальное ребро – как азбука Брайля. Но этого знака он не расшифровал».

Симон Херцог из романа Лорана Бине, словно новая инкарнация Мозеса Елканы, успешнее, профессиональнее, он хороший интерпретатор, но цепь ошибок и невнимательность и ему обходятся очень дорого – он проходит инициацию с большими потерями.

Роман Беллоу отсылает нас, в свою очередь, к «Улиссу» Джойса: Мозес Герцог – это один из дублинских торговцев, Герцог I, так сказать.

«Блум, павший духом, плотно спеленутый для жертвоприношения, рыдает, упав ничком. Слышится похоронный звон. У Стены плача темные фигуры обрезанных, в пепле и вретищах, М. Шуломовиц, Джозеф Голдуотер, Моше Герцог, Харрис Розенберг, М. Мойсел, Дж. Цитрон, Минни Уотчмен, О. Мастянский, преподобный Леопольд Абрамовиц, кантор. Размахивая руками, они пронзительно и протяжно оплакивают вероотступника Блума».

Эта сцена гротескно повторится и в романе Бине, где «спеленутым для жертвоприношения» на кладбище окажется уже Герцог III–Симон Херцог.

Не считая политиков: Мишель Фуко, Жак Деррида, Джон Сёрл, Морис Цапп, Гаятри Спивак, Юдифь-Джудит Батлер, Элен Сиксу, Луи и Элен Альтюссер, Жиль Делез, Жак Лакан, Феликс Гваттари, Цветан Тодоров, Юлия Кристева и Филипп Соллерс, BHL (Леви), Умберто Эко, Ноам Хомски, Жан-Поль Сартр, Поль де Ман, Франсуаза Саган, Симона де Бовуар, Микеланджело Антониони и Моника Витти, Серж Моати, Джейн Биркин, Изабель Аджани. И человек с прической-кустом и шерстяным галстуком. И это еще не все.

Итак, Итака. Сатирический регистр этой кампусной, американской части романа несколько меняется, акценты перемещаются с персонажей на сам научный дискурс. Симон Херцог, прилетевший вместе с Байяром на конгресс в Корнеллский университет, с удивлением осознает, что не только его английский как таковой оставляет желать лучшего, но и сама философская дискуссия, превратившаяся в философскую франко-американскую войну, ему малопонятна и загадочна. Теперь и ему самому уже нужен переводчик. Кое-что Симону все же удается понять: Сёрл считает, что только полный дурак может путать «итерабельность» и «перманентность», язык письменный и устный, дискурс действительный и ложный. Короче, Сёрл хочет сказать: Fuck Derrida.

Своего знаменитого кота Деррида назвал Логосом, а американский враг Деррида Джон Сёрл называл собак именами философов: (Бертран) Рассел, Людвиг (Витгенштейн), (Готлоб) Фреге, Гилберт (Райл). Собаки-философы и затравили котологос Деррида в одной из кульминационных сцен романа на итакийском кладбище в лесу за кампусом Корнеллского университета – в непосредственном присутствии человека с прической-кустом и шерстяным галстуком.

Опытный читатель детективов, конечно, сразу понимает, что уютной предсказуемости романа с элегантным финтом в финале в духе Конан Дойла здесь не будет. Но и холодной благородной теории как кулисы сложных взаимоотношений героев здесь тоже нет – теория живет и бурлит, как в жерле вулкана, и активно влияет на ход действия романа. Теория – структурализм и семиотика – это и есть главные герои романа. Роман требует читателя, с одной стороны, подкованного в семиотике и структурализме, да и биографии действуюших лиц знать неплохо, чтобы понять, например, почему Сартр на похоронах Деррида выглядит так странно или какие отношения связывают Барта с Японией, а Кристеву с Китаем и почему Кристеву называют белочкой. С другой стороны, читатель и сам автоматически становится детективом, берущим след авторской мысли: это упоительный криптороман, лихо шифрующий дискурсы 1960–1980-х – коды умеренно сложны, но палитра их представлена очень репрезентативно.

К вопросу об интермедиальности: Bashung, Gainsbourg, «Sultans of Swing» Dire Straits, Diana Ross, «Killing an Arab» The Cure, «Sexy Eyes» Dr. Hook, Robert Smith… музыкальный фон активно включается в текст романа, в котором нет ни одного лишнего слова, равно как и ни одной лишней ноты.

Понятно, что после знаменитого эссе Барта о «богине» – культовом «Ситроен DS», читается как «déesse», богиня, – которая быстро стала героиней бульварной литературы и кино, не в последнюю очередь из-за покушения на де Голля в Пти-Кламар, Бине не мог избежать автомобильной темы. В «Седьмой функции языка» сыщиков, которые ищут пропавший манускрипт, преследует легендарный черный «ситроен», за которым, в свою очередь, гоняется новехонький синий «Рено-Фуэго». Когда будет совершено первое покушение на Симона Херцога, спасение прибудет, понятно, в классическом образе deus ex machina.

А Байяр ездит на ничем не примечательном «пежо» – совершенно как лейтенант Коломбо.

Удовольствием от текста роман дышит на всех возможных уровнях. Можно наслаждаться политической риторикой, а можно ее пролистнуть и насладиться живописным изложением философии Деррида. Можно увидеть персонализацию теории Барта, словно по его статьям сняли кино (детектив, да). А можно получить удовольствие от текста и в буквальном смысле – все виды секса во всевозможных комбинациях (кто, с кем, где, как и кто тому свидетель) представлены в смачных описаниях разнообразных сцен с упоительными подробностями. Автор «Истории сексуальности» наслаждается минетом, когда его находят в гей-сауне, Симон Херцог постоянно отвлекается от расследования во всех его географических точках, и даже хладнокровный Байяр, несмотря на свой инквизиторский габитус, ударяется-таки в сексуальные дигрессии по ходу расследования.

Бине не упоминает одно напрашивающееся в этой истории имя – Михаил Бахтин. Притом что именно Юлия Кристева ввела его работы и понятие полифонического романа в культурный оборот во Франции в 1960-е годы. Как незримый кукловод, Бахтин присутствует в книге, проявляясь в полифонии ключевых сцен.

Полилог Соллерса и белочки Кристевой с третьими лицами идет в гротескном контрапункте с театром Гиньоля. А полифонию допросов Мишеля Фуко, проходящего прямо в разгоряченной атмосфере сауны, образуют, помимо трио главных действующих лиц, сексуальные стоны и крики (аа аа, нет, нет, да, да, аа аа) и доносящийся из динамиков многозначительный, если вслушаться, «I am the stranger» Роберта Смита. Беседа с Делезом происходит у него дома под аккомпанемент включенного ТВ и теннисного матча, и диалог перемежается спортивными комментариями и ударами мячика (чпок-чпок, чпок-чпок). Именно к этому диалогу нас позднее вернет реплика Мориса Цаппа на конференции в Корнеллском университете: «…Разговор – это партия в теннис, разыгранная пластилиновым мячом, который, перелетая сетку, каждый раз принимает новую форму», отсылающее, в свою очередь, к Деррида: «Переводчики – они везде. Каждый говорит на своем языке, даже немного зная чужой. Лукавства переводчику не занимать, и свой интерес он помнит».

Согласитесь, в такой философской кармине буране скромному полицейскому довольно трудно расследовать преступление.

Несмотря на то что автор умер, у романа он есть – Лоран Бине. О нем кое-что известно: парижанин, некоторое время жил и работал в Праге, где познакомился с историей чешского Сопротивления. Вернувшись из Праги, он написал роман «HHhH» и получил Гонкуровскую премию. На этом обычно и заканчиваются биографические сведения, хотя есть и другие небезынтересные факты. Например, в самом начале президентства Франсуа Олланда вышла достаточно нелицеприятная работа Бине о новом президенте, основанная на многолетних наблюдениях за карьерой политика и анализе его риторики. Об этом нельзя забывать, читая «Седьмую функцию языка», удостоенную «Prix Interallié» и «Prix du Roman Fnac».

Есть в романе еще и некое Я, которое время от времени позволяет себе высказывания о героях и ситуациях, в которых они оказываются, заботится об аутентичности атмосферы и любезно сообщает некоторые квазидополнительные детали. И есть симметричная неизбывная тоска персонажа об авторе: Симон Херцог частенько воображает себя героем романа и мысленно конструирует эпизод по законам художественного жанра. Но в жизни (в его романной жизни) так, конечно, не происходит – по его ощущениям. Хотя Симон Херцог как персонаж проходит все круги волшебной сказки, переживает инициацию, и в конце концов с трудом, с определенными потерями, становится мужчиной. Всем этим он обязан Байяру: Un Bayard ça vous change un homme. N’est ce pas Mr. Herzog?

Между прочим, некоторым персонажам этого романа повезло с инициацией значительно меньше.

«Лирический семиотик» только недобро усмехается.

Детектив или шпионский триллер? Эти жанры успешно контаминируются в романе. Часть событий просто валится сыщикам на голову, часть обусловлена их разысканиями, и особенно структуралистской дедукцией Херцога. Но главным детективом романа является, конечно, читатель, который от первой страницы до последней занят интерпретацией и осмыслением происходящего, поиском подтекста и интертекста, расшифровкой аллюзий и намеков, перечитыванием списка литературы по курсу американской и французской философии ХХ века.

Я думаю, этот роман заслуживает не только места в истории французской и мировой литературы XXI века, но и статуса must-read для студентов филологических, философских и политологических факультетов. Хотя бы для того, чтобы понять, насколько нескучной может быть философия и насколько прагматичным – ее применение.

Убийца всегда l’étranger, но дивиденды достаются крысолову.

Это эссе не было бы написано, если бы Вера Котелевская, доцент кафедры теории и истории мировой литературы ЮФУ, не озадачила меня претворением моего удовольствия от текста романа в текст статьи. Впервые эссе было опубликовано Александром Ливергантом в июльском, «французском», номере «Иностранной литературы» за 2018 год.