Глава восемнадцатая
Ступив на почву Земли обетованной, Вадим испытал ностальгическое чувство. Все же приятно вновь очутиться там, где пережил столь много интересного и судьбоносного. Разумеется, большинство здравомыслящих, «положительных», как принято выражаться, людей предпочли бы держаться от подобных приключений подальше. Да и всегда так было, лишь малая часть человечества способна находить радость и удовольствие в событиях, сулящих тягот и смертельного риска несравненно больше, чем реальной выгоды.
А кроме того, Ляхов смутно подозревал, что влечет его сюда некая надчеловеческая воля, или эманация духа «Вадима второго», нечувствительно присутствующего где-то поблизости, возможно, в той же самой точке пространства, где находится сейчас и он.
Даже некоторое усилие потребовалось, чтобы отогнать от себя это ощущение.
– Что это вы опять задумчивый такой, а Вадим? – осведомился Розенцвейг, когда они уже ехали на реквизированной со стоянки у аэропорта машине по длинному проспекту, Дизенгоф, что ли? Тель-Авив Ляхов знал плохо.
– Как же не быть, Григорий Львович? Призраки прошлого обступают меня со всех сторон, чертовщина всякая мерещится, только «мальчиков кровавых» в глазах не хватает. А проще говоря, аура не совсем приятная вокруг будто бы сгущается. Пожалуй, прошлый раз такого не было…
Они ехали в безумно дорогом штучном «Бентли». Сквозь опущенную стеклянную перегородку из салона тянуло запахами сафьяновой обивки, мужских духов, сигарного дыма. Розенцвейг вел машину, Вадим сидел рядом и изучал всякие забавные штучки и приспособления, которыми изобиловала машина.
Микроавтобус с бойцами двигался следом, бампер в бампер. Замыкал колонну Адлер на фургоне «Опель Блиц», в который они с Розенцвейгом перегрузили из самолета какие-то ящики. Якобы с научным оборудованием. Ляхов любопытствовать не стал, какое ему дело.
– Странно, я вот ничего подобного не чувствую. Устали вы, наверное, отчего и депрессия. Подлечитесь вот…
Розенцвейг указал за спину, в салон.
Вадим, привстав и перегнувшись, откинул крышку встроенного в переборку холодильника, увидел два ряда аккуратных, по-русски выражаясь, «мерзавчиков» и стеклянных фляжек-четвертинок с коньяками, водками и виски разных сортов. Эстету машина принадлежала.
– А откуда вы знали?
– Хозяина машины знаю. Господин Хальбштаркер, богатейший коммерсант. Сеть универмагов по всей Европе и Ближнему Востоку. Наверное, скоро прилететь должен, встречают.
Ляхов, не чинясь, с удовольствием выцедил презентационную стограммовочку «Курвуазье» прямо из горлышка. Закусить было нечем, да и не требовалось.
– А вы, Львович, что же не поддержали? – спросил он, закуривая хозяйскую сигару из снабженного гигрометром и термометром пенала.
– Спасибо, не хочется. У меня депрессии нет. Домой приедем, за ужином выпьем. А вот вы обратили внимание, здесь тоже ни одного некробионта нам не встретилось… А их тут должно кишмя кишеть. Мы ушли отсюда полгода назад. Прямая экспонента дает порядок величины, при здешнем населении и стандартной смертности, в полторы-две тысячи минимум.
– А так и раньше было. Сколько мы с вами странствовали, та же картина. И за время рейда к Бресту едва ли два десятка видели. Причем при не совсем обычных обстоятельствах.
– Я в Москве с Маштаковым эту тему обсуждал. Он высказал почти ту же мысль, к которой мы с вами пришли, – явление некробиоза может быть связано со скачкообразным изменением напряженности хронополя при включении-выключении генератора… Вне этой подпитки они просто не возникают.
– Угу. Аналогично действию дефибриллятора при остановке сердца. А еще мы со Шлиманом позволили себе вообразить, будто, кроме генератора, некоторую роль играет сам факт присутствия здесь живых. Совершенно как для образования кефира требуются кисломолочные бактерии. Плюс к этому, отчего не допустить… что бесцельно бродить по улицам мертвецам просто незачем. Или – некому! Знаете, в русском фольклоре существует представление, что душа остается поблизости от бренного праха только до девятого дня. После чего поминальная процедура отпускает ее на волю … Знать бы куда.
– Чудны дела твои, Господи, – вздохнул Розенцвейг совершенно в русском стиле, отнюдь не иудейском. Пожевал нижнюю губу. – Впрочем, это не должно помешать… За последние два месяца генераторы, в связи с вашим рейдом и вообще, включались десятки раз… Только вчера минимум трижды.
– К чему это вы?
– Да, так… Мысли вслух.
– Темните, Львович, а мы ж вроде партнеры…
– Ничего я не темню. Просто болтать зря не хочется. Скоро сами все увидите, полчаса осталось, не больше.
– Или сглазить боитесь?
– Я не суеверен, не наша это традиция.
Через двадцать минут приехали в охраняемый поселок, где жил Розенцвейг. Удобное для размещения место – стены высокие, ворота крепкие, караулка на въезде оборудована всем необходимым, включая два пулемета с достаточным боезапасом. И еще немаловажно – при здешнем населении, по преимуществу молодом и здоровом, смертность в поселке практически отсутствовала, что для душевного здоровья личного состава было фактором немаловажным.
– А что же это господин Адлер, отстал? – спросил Ляхов, не увидев в хвосте колонны грузовика.
– Догонит, куда ему деться…
Разместив бойцов и летчиков в соседних коттеджах, поручив Колосову осваивать территорию, наладить караульную службу, отдых и питание личного состава, Вадим поднялся на крыльцо дома Розенцвейга. А тут и Адлер подъехал, загнал фургон на стоянку. Вышел, вытирая руки ветошью.
– Надо же такому… Зацепился колесом за бордюр, а из него арматурина торчала. Порвал покрышку, пришлось менять.
– Чего ж вы солдатам не посигналили? Они бы помогли…
– Да что там, десять минут дела…
Из ближайшего магазинчика возвратился Розенцвейг с грудой пакетов в корзинке.
Перекусили чем бог послал.
– Вот теперь и съездим, проверим, что тут у нас получается, – по-прежнему конспирируя, предложил Розенцвейг.
– Охрану брать будем или обойдемся? – спросил Ляхов.
– Возьмите пару автоматчиков, просто для порядка. Не думаю, что нам грозит реальная опасность…
Немножко попетляв по улицам, они выехали к красивому двухэтажному дому, построенному в каком-то смешанном, готически-мавританском стиле. Дом удобно располагался на стрелке расходящихся под острым углом улиц, обзор из его окон и балконов с ажурными железными решетками должен быть хорошим. И вдоль улиц, и в сторону моря.
Что интересно, в полубашенке, венчающей фасад, светились два узких окна.
– Это – что? – осведомился Ляхов, указывая на окна стволом автомата.
Как известно, предметы материальной культуры в боковом времени сохраняли все свои свойства и качества, а вот ни электроэнергия из главной реальности не поступала, ни проводная связь не работала. Радиоволны тоже межвременной барьер преодолеть не могли. Во время прошлого посещения Ляхов с друзьями спасались тем, что на всех военных базах, где они останавливались, имелись собственные электрогенераторы. А здесь откуда?
– Здесь тоже есть генератор. Когда готовились к войне, я опасался, что она может затянуться, и с электричеством будут проблемы. Велел закупить и установить на всех наших объектах. Маленький движок, пятикиловаттный всего, зато и горючего потребляет мало.
Ляхову показалось, что он слышит легкое, похожее на автомобильное, гудение.
– И кто же это пользуется? – произнес Вадим как бы в пространство. У него мелькнула мысль, что здесь помещается база Шлимана, с которым Розенцвейг успел наладить контакт помимо своих российских коллег. А что, с них станется. Отчего не договориться двум евреям за спиной гоя?
– А вот и посмотрим…
Массивная, резная, тоже под готику дверь была прикрыта, но не заперта.
Розенцвейг с Адлером впереди, Вадим, с автоматом наперевес, просто на всякий случай – сзади, стали подниматься по застеленной ковровой дорожкой деревянной лестнице, освещенной тускло светящими бра.
Спутники шли так спокойно и уверенно, что Ляхов предположил было, будто ждет наверху кто-то из нормальных людей. Просто направил Львович кого-то из своих в разведку, не поставив о том в известность партнера.
И еще одна мелькнувшая мысль, точнее – ощущение. Будто Розенцвейг – сам уже некробионт. Но это совершеннейшая ерунда, просто у Вадима в голове чересчур все перепуталось. Сдвиг фазы. Подсознательная цепочка силлогизмов: Львович у себя дома – он идет к некробионтам и не боится – а чего ему бояться, он сам такой. Момент логического сбоя ясен, но только после осмысления, а так ощущение было не из приятных.
Войдя, Ляхов мгновенно охватил взглядом помещение, оценивая обстановку, готовый к любому повороту событий.
Большая шестиугольная комната, переднюю стену заменяет сплошной трапециевидный эркер, на боковых стенах – высокие стрельчатые окна, и натуральный, обложенный грубо тесанным гранитом камин на глухой торцовой, справа от двери. Не горит. Темные деревянные панели на высоту человеческого роста. Тяжелая, грубая мебель, на полу ковры. За окнами еще светло, а здесь уже сгустился полумрак. Неярко светит настольная лампа. В круге света выделяются толстая книга и руки читающего ее человека. Остальная фигура кажется почти сливающимся с фоном уплотнением мрака, детали едва различимы.
Ляхов забросил ремень автомата на плечо, держа его по-прежнему стволом вперед, прислонился спиной к стене между дверью и камином. Сейчас не его ход, он пока только наблюдатель. Заинтересованный, но сторонний.
– Здравствуй, Борух, – негромко произнес Розенцвейг, сделав два шага вперед, но стараясь держаться так, чтобы массивный письменный стол служил надежным барьером между ними. Адлер, скользнув влево, тоже занял позицию, позволяющую держать обстановку под контролем.
«Опасаются ребята, хоть и все свои».
– Здравствуй, Гирш. Не обманул меня, спасибо. За книгу – тоже. Читаю второй день. Совсем иначе воспринимается, чем… раньше. Да ты садись, не бойся. Я в порядке. А это кто с тобой? Тебя, кажется, я раньше видел, – указал он пальцем на Адлера. – Тебя – нет. – Палец переместился в направлении Ляхова.
– Наш друг из России, – выделенное интонацией, «наш друг» прозвучало не просто констатацией, а именно вроде пароля. Как надпись на рукоятке подаренного Розенцвейгом пистолета. – Полковник Ляхов…
– А-а, как же. Помню. Праведник перед Богом. С него, как я понимаю, все и началось. Я не в обиде. Не знаю, что будет дальше, а смерть вы мне облегчили. После разговора с тобой я испытывал уже не страх и горечь, а нетерпение и любопытство. Совсем разные вещи, согласитесь. – Речь незнакомца звучала монотонно, будто синтезированная. Немного похоже на манеру Шлимана вскоре после знакомства. Потом он научился выражаться естественнее.
– Знакомьтесь, генерал Залкинд, Борух, можно – Борис Михайлович, – это относилось исключительно к Ляхову, потому что Адлер, само собой, не мог не знать старика.
Вадима густеющий полумрак раздражал, и он, не спрашивая разрешения (а чего ради?), повернул фарфоровую головку выключателя. Впрочем, это только в русском языке – «выключатель», на всех остальных языках, в том числе и на идиш, – «включатель». Интересная семантика.
Что за посторонняя ерунда все время лезет в голову?
Яркий свет люстры подтвердил, что генерал Залкинд в самом деле старик, причем глубокий. И в то же время выглядел он удивительно хорошо. Как бывает с нормальными покойниками. Перед смертью – смотреть тяжело, а в гробу вдруг на короткие часы будто вдруг «молодеет», разглаживаются морщины, исчезает печать болезни и страдания. Так и тут.
Это же про себя отметил и Розенцвейг.
Значит, подумал Вадим, Григорий Львович-таки сделал то, о чем едва ли не в шутку они говорили на катере. Начал формировать свою «пятую колонну». Ну-ну.
Он закинул автомат за спину, но на предохранитель не поставил. Мало ли? И «Дезерт» в расстегнутой кобуре на левом боку придавал уверенности. Вадим сел в кресло наискось от Залкинда, с видом как можно более безразличным. И не такое, мол, видали.
А генерал, соскучившись по общению, излагал свою историю. Недолгую, впрочем.
Умер он наутро после визита Розенцвейга. Сравнительно легко. Слабое, еле сокращавшееся сердце вдруг затрепетало, будто птица, зажатая в кулаке, не на своем обычном месте, а где-то под горлом. Пальцам рук и ног стало невыносимо холодно, глаза перестали видеть, а мысль прояснилась, очистившись от эмоций.
И время будто остановилось, продолжая при этом свое течение, но по-другому. Стало безразмерным. Всей своей жизни разом он отнюдь не увидел, зато успел повторить про себя все, услышанное от Розенцвейга, неторопливо и здраво рассчитать предстоящие после смерти действия. И как только решил, что готов, – умер, не закрывая невидящих глаз.
– Хотя и не стану настаивать, что все было именно так. Возможно, умер раньше, когда вдруг замигали лампочки на панелях кардиографа и прочих аппаратов, послышался тихий, тающий звон, и я увидел вбегающую в палату сиделку. В следующее мгновение ее не стало. Сиделки. В палате все было точно так же, но удивительно пусто и холодно. Я полежал немного, ожидая, когда вновь появится она или дежурный врач. В это время и успел обо всем подумать. Никто не приходил, и ничего больше не происходило. Я решил – вот все и случилось. Собрался с духом и сел. Ничего не болело…
Ляхов подумал, что профессионал и есть профессионал. Как в России говорят: «Помирать собирайся, а рожь сей».
Поднявшись, Залкинд обошел свою палату, прислушиваясь к ощущениям. Чувствовал он себя совершенно нормально. По отношению к тому, что было совсем недавно. То есть как здоровый человек своего возраста. Не атлет, конечно, не тридцатилетний офицер коммандос, но все равно намного лучше, чем последние годы.
И, как выздоровевший после тяжелой болезни, ужасно хотел есть. Съел бы все, что угодно. Даже бачок больничной овсянки. А лучше всего – здоровенный, шкварчащий, истекающий соком говяжий бифштекс. Да и свиной, чего уж там, не до кашрута…
Описание того, как он бродил по больничным коридорам, добрался до кухни, попытался что-то съесть и убедился, что содержимое котлов и холодильников – сплошные муляжи и макеты, опустим.
Все до единой палаты трехэтажного госпиталя тоже были пусты. Он заглянул даже в морг. И там никого. За последние несколько дней он был первым, покинувшим здесь мир.
Голод крепчал, становясь невыносимым в полном смысле этого слова. А ведь, служа в спецподразделениях, будучи здоровым, крепким мужчиной, совершая физическую работу, какая и не снилась грузчикам и кузнецам, Борис Михайлович умел обходиться без пищи неделю, не теряя рассудка и боеспособности.
И тогда он просто пошел по указанному Розенцвейгом адресу. По пустым, знакомым с детства и одновременно удивительно чужим улицам, шлепая по асфальту больничными тапочками, совершенно голый, лишь перепоясав чресла простыней. Желая и одновременно страшась встретить себе подобных. Постепенно осваиваясь со своим новым положением и состоянием. Это лучше, чем быть смертельно больным, тем более бессмысленно мертвым, но – непривычно как-то. И, как бы там ни было – все равно жутковато-тоскливо.
Вдобавок никак не удавалось избавиться от ощущения, что он живой, в непристойном для генерала, да вообще почтенного пожилого человека виде, бредущий через центр столицы. Вот-вот появятся из-за угла полицейские, и что ты им будешь говорить?
А голод нарастал, хотя это казалось невозможным. Чувство голода, строго говоря, не имеет интенсивности. Даже наоборот, достигнув какого-то предела, оно обычно угасает. Здесь же – нет. Моментами Залкинду казалось, что он готов грызть кору деревьев, жевать траву, а уж любое живое существо, хоть крысу, хоть человека, растерзал и сожрал бы, урча и захлебываясь.
Однако до явочной квартиры он дошел. А куда деваться? Не дойдешь – подохнешь под забором. Однако представить, как может выглядеть вторичная смерть, тем более от голода, он тоже не мог.
Пока ничего особенно нового и полезного для себя Ляхов не услышал. Одна разница – Шлиман погиб внезапно и долго не мог осознать происшедшего, а этот знал все заранее.
Добравшись до указанного адреса в почти невменяемом состоянии, генерал ринулся туда, где, по словам Розенцвейга, его ждала пища. И она там оказалась. Свежее, парное мясо. Голод ушел почти сразу, но чего-то все же не хватало. Зато когда появились живые гуси… Это непередаваемо! Спасибо тебе, Гирш!
Пока генерал рассказывал, как он их потреблял, Ляхов думал совсем о другом. Значит, Розенцвейг, явно вступив в сговор с Чекменевым, получил в свое распоряжение портативный генератор. И продолжил эксперимент. Иначе как бы он сумел засунуть живую птицу в мертвый мир?
Оно, конечно, для общего дела полезно, а все равно неприятно сознавать, что многое делается за твоей спиной.
Ну а чему удивляться, по большому счету? Приятели проворачивали свои «проекты» задолго до того, как Ляхов с Тархановым попали в сферу их внимания. Вот и знай свое место, господин полковник.
По словам Залкинда (если сравнивать с впечатлениями Шлимана), жизненная сила могучих птиц, занимающих столь большое место в еврейской кулинарии, мгновенно его оживила. Настолько, что он совершенно забыл о совсем недавних низменных мыслях и желаниях.
Напротив, он тут же вспомнил о своей профессии и начал соображать, каким образом встроиться в новое существование наилучшим образом.
– Вдобавок же, Гирш, я чувствую, что молодею с каждым часом…
Это было заметно и Ляхову.
Но события продолжали развиваться.
Пока явно развеселившийся от успеха своего предприятия Розенцвейг отпер дверцу бара и начал выставлять на стол напитки и закуски, чтобы отметить новую, как он выразился, эпоху, на улице, под окнами, послышались громкие, явно возбужденные голоса, что-то вроде: «Стой, твою мать! Стрелять буду!» А потом хлопнул и выстрел. Одиночный. Потом еще, еще. С неравными интервалами.
Лишь на секунду встретившись взглядами, Ляхов и Розенцвейг рванулись вниз. Подумали они о разном, но спешили одинаково. И Залкинд стал выбираться из-за своего стола. Один Адлер не проявил беспокойства. Очевидно, в его задание это не входило.
Ногой распахнув дверь, еще не зная, что увидит на улице, Ляхов кричал во всю глотку, надеясь, что бойцы его услышат:
– Не стрелять, отставить! Не стрелять, здесь командир! – И соответственно порция свойственной только ему и знакомой солдатам экспрессивной лексики.
Картинка, в принципе, нарисовалась ему сюрреалистическая. Хорошо, бойцов он с собой взял сверхдисциплинированных. Другие уже накрошили бы капусты.
Двое его солдат (его, а не присланных с Розенцвейгом штурмгвардейцев), отступив за автомобиль, матерясь и поочередно стреляя в воздух, не подпускали ни к себе, ни к двери дома ярко-страшную даму. Бледную как смерть (вот ведь все время выскакивают банальные штампы), особенно бледную по контрасту с яркой губной помадой и тенями на глазах. Таким вот образом разрисовывают богатых покойниц визажисты провинциальных похоронных контор.
Одета она была вполне стильно для ее состояния и возраста, и агрессивность проявляла самую умеренную, хотя и была сильно возбуждена. Тем же, скорее всего, неумолимым голодом. И кричала, размахивая руками, хриплым голосом на идиш, о котором призванные в Подмосковье солдаты не имели ни малейшего понятия.
Однако очерченной выстрелами и жестами черты не переступала.
– Это что за… – бросил Вадим Розенцвейгу, тоже вскидывая автомат.
– Тихо, тихо, свои, – ответил тот, движением руки показывая бойцам, что все в порядке, и, перейдя на идиш, что-то торопливо внушая женщине. А тут на пороге появился и Залкинд. И тоже закричал, не менее экспансивно размахивая руками. В общем – «спор славян между собою».
Ляхов отошел к солдатам.
– Что произошло?
– Господин полковник! Мы, это, сидим, курим. Все тихо. На улице справа появляется эта. Идет прямо на нас. Мы инструкцию помним. Ионов отбегает вот туда, приказывает остановиться. Она идет, даже ускоряется. Ионов стреляет в воздух. Я смещаюсь сюда, тоже стреляю. Кричу: «Стоять! Первый предупредительный, второй в лоб». Она останавливается, но вся аж подпрыгивает. Кричит не по-нашему, показывает на дверь. Я опять: «Стоять!», снова стреляю, тут появляетесь вы. Все!
– Молодец, унтер-офицер. Благодарю за службу. С меня причитается. Сто грамм и медаль в перспективе.
– А может, лучше отпуск, господин полковник?
– Отпуск само собой. И тебе, и Ионову. Когда вернемся. Продолжайте караул. Если еще кто появится (Ляхов этого не исключал, хотя Розенцвейгу пора уже и морду набить, что заранее не предупредил), действовать так же. Прямой опасности нет, но к себе не подпускать. И на поражение не стрелять, лучше отбегите в сторонку…
А Розенцвейг тем временем увел свою знакомую в дом, очевидно, тоже кормить.
– Еще посетители будут? – спросил Ляхов у Адлера.
– Может появиться еще один, но не знаю когда. И вообще, клиент сомнительный, он Розенцвейгу не поверил, принял его за соблазнителя, врага рода человеческого. Так что может и не прийти. Однако, с другой стороны, куда ему еще деваться? Если адрес запомнил…
Они еще ни разу не разговаривали наедине, и Вадиму было интересно, как этот серьезный человек воспринимает и оценивает происходящее.
На прямой вопрос Соломон пожал плечами. Он предпочитал воспринимать окружающую обстановку как данность и поступать по обстановке. Оценками и толкованием пусть занимаются раввины. Или старшие начальники.
Такой подход Ляхову был странен, сам он устроен был так, что рефлексировал по любому поводу, и иногда даже без таковых. Но Вадим не мог не признать, что определенный резон в позиции Адлера был.
– Ну и что мы с этими гостями будем делать, как вы считаете?
– Я пока никаких инструкций и заданий не получал. Спрашивайте у Григория.
Теперь уже Ляхов пожал плечами, зеркально повторив жест собеседника.
– В общем, сохраняйте бдительность, – сказал он унтеру и направился в дом.
Ситуация складывалась так, что команда Розенцвейга теперь удвоилась, Вадим же оставался в одиночестве, поскольку бойцы играли в этой истории чисто вспомогательную роль.
И такая безнадега вдруг охватила его. Зачем он здесь, Данте без Вергилия?
– Что делать-то будем, Григорий Львович? – спросил он Розенцвейга устало. – У вас своя игра, а у меня? Ну, накормили вы своих друзей, ввели их в курс дела, теперь что? Будете создавать параллельное правительство? Или все же поедем Шлимана искать?
– Вы только не обижайтесь на меня, Вадим, и не ищите второго дна. Я вам заранее ничего не говорил просто потому, что не был уверен в результате. Могло просто ничего не получиться. Не умерли бы они своевременно, или вообще попали бы не туда…
А теперь будем думать. Залкинд – сильнейший аналитик, а одновременно и практик нашего дела. Знает всех и все. Грета – тоже уникум в своем роде. Талантливый стрингер и авантюристка высшей пробы. Последнее время работала против нас, но исключительно из-за больших денег, на идеи ей плевать. На любые…
– Здесь, как я понимаю, деньги ей ни к чему, – усмехнулся Ляхов, – будет работать исключительно за харчи?
– Совершенно точно. И еще – зная ее натуру, могу предположить, что она уже обдумывает способ воскреснуть…
– Этого нам только не хватало…
– Да как вам сказать. Я, пожалуй, не стал бы утверждать, что эти надежды так уж безосновательны…
– В самом деле, чего уж мелочиться. В загробный мир мы дорогу наладили, с покойниками общаться научились, осталось показать им обратный путь. Прецеденты есть, по крайней мере литературные. Только мне становится все страньше и страньше, как выражался один персонаж Кэрролла.
– Не нравитесь вы мне сегодня, Вадим. Прошлый раз вы держались куда бодрее. Давайте, соберитесь. Обменяемся мнениями с нашими новыми коллегами, а потом вам нужно будет просто хорошенько поспать. Договорились?
– А что еще остается?
Уже возвращаясь «домой», то есть в особнячок по соседству с розенцвейговым, до Ляхова дошла простейшая разгадка мучившей его детали. Ну не мог Чекменев доверить Григорию Львовичу генератор. Пусть и ранцевый. Тем более не поставив в известность его. В какой-то гораздо более тонкой игре генерал был способен на любые неожиданные решения, а здесь – нет. И скрывать что-то ему от Ляхова с Тархановым незачем, и конспирация, если бы и была, раскрылась тут же, при одном взгляде на этих несчастных гусей.
Решение, как всегда, рядом, но чуть в сторонке от направления взгляда.
Он поднялся на второй этаж симпатичного домика, выстроенного в духе старой доброй Голландии. Или не менее доброй Германии, где предки хозяина прожили не одну, наверное, сотню лет. В полном, нужно понимать, довольстве, не страдая от ужасов антисемитизма, раз захотели на Земле обетованной воспроизвести уголок не исторической, но фактической родины.
Ногой открыл дверь.
В густой пелене табачного дыма трое летчиков, в спортивных штанах и майках слаженно выводили фирменную песню: «Кожаные куртки, брошенные в угол…»
На столе, среди консервных банок и вскрытых упаковок бортпайков возвышались две бутылки с белыми этикетками и лишенной всякого ханжества надписью синими буквами в рамочке: «Спирт питьевой. Ректификат. 95%». Стаканы, разумеется, граненые, наверняка входящие в инвентарь самолета.
Чуть в сторонке пристроился, слушая песню, поручик Колосов в полной караульной форме и, похоже, трезвый.
Только он при появлении полковника и вскочил.
Остальные обратили внимание на его появление, только закончив, со всей возможной душевностью, куплет.
– Сидите, сидите, господа, – просто из самоуважения сказал Ляхов, – отдыхайте. Завтра точно лететь никуда не придется.
– А мы бы и завтра смогли, – отчетливо, только слишком напирая на ударения, ответил Измайлов. – Ваш поручик не пил, слово! А за экипаж я сам отвечаю!
– Кто бы спорил. Ну и мне плесните, вот так, – он показал пальцами. – Вам, Колосов, тоже разрешаю, не в ущерб службе.
С летчиками ссориться незачем, а вдобавок Ляхов никогда не волновался по поводу чужой нравственности. В бригаде офицерам, того заслуживающим, в полусотне грамм никогда не отказывал, если видел, что – нужно.
– Вы мне, соколы, вот чего скажите – для Розенцвейга секретный груз везли?
– А мы что, нам что приказали, мы то и везли.
– Точнее!
– Три клетки с гусями. Я и то подумал – на хрена из Москвы в Брест гусей везти? Своих, что ли, мало…
– А чего же они не орали? Я ничего не услышал, хотя и рядом сидел.
– А они их перед полетом усыпили, да еще клювы изолентой замотали…
Ляхов расхохотался. Остроумные парни в еврейской разведке. Да и генетическая память, наверное.
– Привезли, а дальше?
– Что – дальше? Перегрузили солдаты в машину, как велели, и все…
– Вопросов не имею. Отдыхайте дальше. Только смотрите, братцы, никаких чтоб мне подвигов. В городе кабаки не работают, девочек не найдете. А если вдруг попадутся – расскажи им, Колосов, что тут за девочки. На сем – не смею больше отвлекать ваше внимание.
