1804

Едва мы пробыли пару дней среди сих отважных войск, как генералу Гулякову доложили, что лезгины прошли большими силами парой десятков верст ниже нашего лагеря и грабят грузинские селения. Он тотчас же выступил, к концу дня мы прибыли в место, неподалеку от которого они перешли реку, и куда были должны вернуться, отягощенные своей добычей. На заре послали нескольких стрелков, чтобы разведать сие место, и нашли его занятым шайкой пеших лезгин, оставшихся здесь, чтобы прикрыть отступление своей кавалерии. Мы с Воронцовым пошли с первыми стрелками; открылся огонь, но когда генерал пожелал взять сей пункт приступом, бой стал таким упорным, что мы потеряли много людей и не смогли выбить оттуда противника. Лезгины отошли в довольно густой лес, и когда наши солдаты, утомленные перестрелкой, хотели броситься в штыковую, лезгины с такой яростью устремились на них с кинжалами в руках, что заставили отступить самых отважных.

Генерал, видя сколько людей он терял впустую, приказал прекратить атаку; тогда мы двинулись в горы, чтобы выбить с них лезгин, возвращавшихся после набега. Огромное количество уведенного ими скота, особенно баранов, которых они гнали перед собой, делало гору белой и покрывало часть долины; мы направились к ним и несколькими пушечными выстрелами рассеяли противника, не захотевшего выступить против нас на голой равнине, но нам было невозможно нагнать основные силы их войска, которое, волоча за собой большую часть добычи, отправилось искать более удаленную переправу. Когда наступила ночь, мы заняли позицию, расположившись в каре; ночь сия была очень неприятной, шел снег, и было очень холодно, а имевшимся среди нас раненым было трудно принести хотя бы некоторое облегчение, ибо ни для нас, ни для лошадей не было даже воды.

Мы возвратились в лагерь, не слишком хвастая нашей вылазкой, но наше настроение подняло известие о счастливом исходе штурма Гянджи. Князь Цицианов рискнул предпринять его, имея не более 3 тысяч пехоты против почти отчаянно оборонявшегося 7-тысячного гарнизона. Джеват-хан с двумя сыновьями и огромное число его войска погибли в сражении; несколько сотен лезгин, бывших в составе гарнизона, сгорели, укрывшись в мечети, где они продолжали обороняться.

Этот успешный штурм, один из самых превосходных подвигов нашей армии, заставил дрожать все народы, которые окружают Грузию, и укрепил власть князя Цицианова. Он назвал Гянджу Елизаветполем и, оставив там достаточный гарнизон, вернулся в Тифлис.

Мне пришлось покинуть Воронцова, чтобы тоже вернуться в Тифлис, откуда я должен был, воспользовавшись благоприятным сезоном, вновь перейти Кавказские горы и разыскать моего генерала, назначившего мне встречу в Херсоне.

В Тифлисе я присоединился к Шмидту и Нехлюдову; когда чума приостановила свои опустошения, мы смогли больше насладиться пребыванием в городе; уже открылись несколько лавок и жители начали возвращаться в свои дома. Князь Цицианов относился ко мне с отеческой добротой; прибыла украсить Тифлис своим присутствием и прекрасная княжна Юстиниана. Но было нужно уезжать; мы задержались на несколько дней из-за известия о несчастье, только что пришедшего из нашего отряда стоящего на Алазани: славный генерал Гуляков, в прошлом году уже проникший до Джара, главного города лезгин, возжелал перебросить наши войска вглубь их гор; противник лишь слабо сопротивлялся движению, но когда генерал Гуляков, почти во главе колонны, углубился в очень узкое ущелье, образованное с одной стороны непроходимым лесом, а с другой — пропастью, лезгины с такой яростью обрушились на наши войска, что генерал Гуляков стал одной из их первых жертв, а остатки войск были опрокинуты в пропасть, откуда были вынуждены отступить в самом большом беспорядке. Молодой граф Воронцов удачно упал на нескольких лошадей, сброшенных до него и, контуженный, бежал оттуда. Потеря отважного генерала Гулякова привела в уныние всю армию и всю Грузию, которая потеряла в нем самый надежный щит против лезгин, на которых он наводил ужас в течение двух последних лет.

Граф Воронцов вернулся в Тифлис, мы распрощались, и я поехал обратно на Кавказ. Спустившись с горы Ларе, я поехал вперед и увидел черкеса, скакавшего ко мне крупной рысью; будучи вооружен и видя, что он один, я постыдился замедлить ход своей лошади, и мы встретились у подножия горы. Он посторонился как бы для того, чтобы дать мне проехать, и я узнал Максимку, или Максима Павловича, с которым я познакомился на водах Кавказа и которого еще раз видел во Владикавказе, направляясь в Грузию. Мы обнялись, и он сказал мне, что, узнав о моем прибытии, приехал встретить, рассчитывая на мою лояльность; что князь Цицианов отдал приказ взять его живым или мертвым и что, таким образом, он не может рисковать, дожидаясь моего конвоя, но просит поехать с ним в его деревню и отправить конвой во Владикавказ, куда он сам меня проводит.

Не желая лишить Шмидта и Нехлюдова хорошей возможности увидеть поселения горцев изнутри, я спросил его разрешения взять их с собой. Итак, я уведомил их и приказал конвою ехать одному; офицер, командовавший им, очень неохотно отпустил нас, но я дал ему расписку, что беру все на себя, и мы — Шмидт, Нехлюдов и я — отправились к нашему князю Максимке, который, чтоб быть менее узнаваемым, оделся как можно беднее.

Чтобы сделать приятное нашему проводнику, мы двигались со всей возможной скоростью; по очень узким и извилистым тропам мы приехали в его замок, все подходы к коему охранялись вооруженными людьми; мы заехали во двор, где спустились на землю безоружными: таков обычай страны, и он очень мудр — горцы говорят, что не нуждаются в оружии, находясь в комнате, и особенно за столом, где они могли бы, на минуту вспылив, неуместно воспользоваться им.

После прекрасного обеда Максимка попросил меня выслушать его: он поведал, что когда увидел меня по моем приезде во Владикавказ, ему помешала последовать за мной не только чума, но и распря с деревней, расположенной с другой стороны ущелья напротив его селения; что жители сей деревни, собрав много людей, неожиданно напали на его селение и вырезали там несколько человек и, что еще хуже, угнали всех его баранов. Что через некоторое время он собрал всех своих воинов, и ему посчастливилось разорить вражескую деревню и принести оттуда десятка четыре голов, за которых ему уже вернули большую часть его баранов, и что он надеется за те, которые у него остались, получить обратно все, что у него взяли; но что это столь невинное дело было плохо передано князю, и он хотел бы, чтоб я оказал ему услугу подробно изложить это дело князю и заверить в полной преданности Максимки России, и добиться от него, чтобы между ними восстановилось полное согласие.

Я написал все, что он хотел и отправил письмо нарочным в Тифлис. Сия исповедь Максимки, на самом деле, есть целая картина горских нравов. Для них позорно оставить в руках врага тело или голову своего родственника или друга, и их купят любой ценой перед тем, как отомстить за его смерть смертью убийцы, его сына или одного из близких. Таковой способ мести увековечивает войну и ненависть между деревнями и семействами.

Наш занимательный проводник проводил нас до места, откуда была видна наша крепость и, посоветовав помчаться туда во весь опор, поехал обратно к своей горе.

Мы прибыли в Моздок, где устроили карантин, и где, после того как мы хорошо надушились, нас заперли на несколько дней в отвратительной хижине, в которой ветер и снег, дувшие во все дыры, как нельзя лучше очистили нас от всех возможных заразных болезней.

Некоторые были против оккупации Грузии, которая на самом деле требует от нас множества людей и денег; но Грузию надо рассматривать как передовой рубеж, который Россия имеет в Азии для того, чтобы быть вовремя осведомленной о военных приготовлениях, которые Азия может однажды предпринять позади сего непроницаемого заслона Кавказа.

Затем, достаточно заскучавшие в Моздоке, мы направились в Черкасск, где остановились на несколько дней, очарованные возможностью вновь находиться в городе, хорошо размещенные и не имеющими нужды ни в оружии, ни в охране.

Оттуда мы проследовали через Екатеринослав, губернский город, которому дал жизнь князь Потемкин — творец всей этой части юга России. Во время путешествия Императрицы этот визирь, желая заворожить взгляд своей государыни, похвалиться своими обширными завоеваниями и преобразованиями и, как галантный любовник, позабавить и изумить свою владычицу, повелел возвести этот город словно по волшебству. Императрица прибыла сюда из Киева в мае, путешествуя по Днепру на великолепной галере, и сойдя на берег, остановилась здесь в волшебном дворце, в котором были соединены все великолепие и элегантность; просторный и со вкусом разбитый сад, оранжерея, лавчонки, дополняемые торговцами и торговками со всех частей света, многочисленное население, превосходные дома поразили взоры государыни, польстили ее честолюбию, а князь Потемкин, которого придворные замыслили погубить, посоветовав это путешествие Императрице, оказался в еще большей милости, когда выказал ее великой в глазах иностранцев и ее собственных подданных.

Императрица покинула этот новый город, и этот новый город перестал существовать. Дома разрушились, а жители, торговцы и лавки были переведены в другое место, вновь единственно по воле Потемкина, и снова поспособствовали тому, чтобы ввести Императрицу в заблуждение и усилить влияние фаворита.

Климат Екатеринослава, его прекрасное местоположение и богатство земли всей этой губернии не смогут не создать там со временем значительный город. Мы прибыли, наконец, в Херсон, где и нашли нашего старого генерала.

Городское устройство, крепость, торговля Херсона — все это деяние Потемкина, этого Визиря, столь выдающегося своими великими замыслами, талантами и пороками в бытность его министром, фаворитом императрицы Екатерины.

Херсон стал мавзолеем Потемкина, там он был предан земле. Этот столь могущественный человек, арбитр политики Европы, правивший Россией, грозивший Константинополю, возводивший города, умер на шинели, и его тело, после того, как покоилось несколько лет в церкви в Херсоне, было сброшено в Днепр по восшествии на престол Императора Павла; невероятно, чтобы эта гнусность, эта столь низкая месть была осуществлена по приказу Павла, но низость придворных всегда идет дальше желаний тиранов.

С первыми днями весны мы покинули Херсон и направились в Крым. Въезжают на этот полуостров через единственный проход — Перекоп. Татары — долгое время хозяева России, в свою очередь побежденные со всех сторон, нашли в Крыму свое последнее прибежище. Они возвели этот земляной вал, или Перекоп, который оказался всего лишь слабой преградой против отваги наших войск. Этот оплот был взят приступом, а Крым — завоеван. Но вечным позором для завоевателей и для царствования Екатерины будет то, что весь Крым сделался безлюдным; эта прекрасная провинция, житница Константинополя и Малой Азии, покрытая городами с цветущими садами и питающая более миллиона трудолюбивых жителей, была превращена в пустыню.

От Перекопа до Ак-Мечети, или Симферополя, 130 верст, где более почти не находишь следов прежних поселений.

Мы направились в Карасубазар, город, который был одним из самых значительных в Крыму, оттуда — в Кафу, или Феодосию, огромные руины которой еще говорят о ее прежнем размере и былом великолепии. Этот город некогда именовался Маленьким Константинополем, имел более 100 тысяч жителей, обширнейшую торговлю, мечети, общественные бани и множество других зданий, даже незначительными остатками которых восхищаются до сих пор; стены города и древний замок, или цитадель, были возведены генуэзцами, его весьма просторный порт был некогда заполнен судами; теперь нет и 150 жалких лачуг, ни тени торговли; разруха и нищета овладели этим городом с того момента, как он перешел под власть великой Екатерины. Находясь в Кафе, испытываешь стыд; татары здесь были искусны, русские все разрушили.

Мы посетили маленькие крепости Керчь и Еникале, которые защищают вход с Азовского моря и которые также являются сооружениями генуэзцев, этих старых хозяев судоходства и торговли, я покинул свою карету и продолжил с одним татарином пересекать южную часть Крыма. Трудно увидеть поселения, более радующие взор, более величественные, чем те, что представляют берега моря и горы; Судак особенно примечателен своим прекрасным расположением и развалинами одного античного замка, построенного на удивительной по красоте возвышенности, откуда открывается вид на обширные дали Черного моря.

После нескольких дней путешествия, в ходе которого погода первых весенних дней мне благоприятствовала, я прибыл в Бахчисарай, прежнее место пребывания крымских ханов. Нас поместили во дворец, который по распоряжениям императрицы Екатерины тщательно поддерживается в том же состоянии, в котором находился, когда принадлежал прежним хозяевам. Город, как и все другие, изрядно утративший свое богатство и население, коими он обладал когда-то, тянется вдоль узкой долины ограниченной скалами, что придает ей самый живописный облик, который возможно увидеть. Замок состоит из ряда строений, соединенных друг с другом без малейшей внешней композиции. Но внутри его все возможные удобства объединены с азиатской роскошью. Купальни из белого мрамора, фонтаны, рощи, сладострастные комнаты и обширные залы. Все это окружено стеной. Мечеть и усыпальница ханов и их домочадцев расположены во внутренней части двориков, единственный мавзолей находится вне стен дворца. Этот мавзолей был построен для какой-то русской женщины, в которую один из последних ханов был влюблен, и которую он не осмелился приказать захоронить рядом с мусульманами.

В этом дворце более, чем в любом другом месте, мечталось бы обнаружить какую-нибудь красавицу и здесь хану владычествовать гаремом, полным прекрасных рабынь.

Мы покинули это прекрасное место для того, чтобы отправиться в Севастополь. Какую печаль должен был испытывать хан, вынужденный покинуть навсегда свой дворец и этот прекрасный Крым.

Севастополь стал для нас новым зрелищем; этот крупнейший порт, построенный в соответствии с регулярным планом, был полон военных судов — они захватили все наше внимание. Севастополь и наш флот, который теперь доминирует на Черном море и угрожает Константинополю, являлись еще одним творением князя Потемкина.

В глубину порта, чья акватория тянется очень далеко и в своем основании не шире, чем небольшая река, идут с любопытством, чтобы посмотреть остатки старого города Инкермана, выдолбленного в скале. Сверх того, здесь можно хорошо прогуляться по кельям, в которые свет проникает через проемы, проделанные в части горы, выходящей на порт, здесь различают часовенки и довольно просторные покои.

В нескольких верстах от Севастополя мы посетили древний монастырь Святого Георгия, также выдолбленный в скале, отвесно обрывающейся у самого берега моря. С сожалением мы удаляемся из этого безлюдного, пугающего, и в то же время живописного и величественного места.

Весь этот край вызывает самый большей интерес сказочной историей своей древности, потрясениями, которые он испытал, народами, которые его населяли, историей греков, генуэзцев, татар и русских, которые последовательно владели этой землей.

Здесь еще находят следы искусства греков, как в мраморе, так и в металлических медальонах, на каждом шагу встречаются развалины древних генуэзских крепостей, повсюду еще сохраняются небольшие остатки прежнего богатства, населения и агрокультуры татар, и только в Севастополе находится произведение новых хозяев этого прекрасного полуострова; можно подумать, что Россия покорила Крым только ради создания порта и флота в Севастополе. Действительно, невозможно найти в Крыму более просторного и удобного места; все флоты Европы могли бы здесь встать на якорь.

Несколько хорошеньких женщин, которые нашлись в этом городе, помогли мне очень приятно скоротать время, потребовавшееся, чтобы подготовить военный бриг, который должен был нас перевезти в Константинополь.

Для меня было праздником взойти на судно, и радость увеличилась еще более, когда подняли якорь, и когда свежий ветер вывел нас из порта и вскоре нес посреди моря.

На четвертый день мы увидели берега Азии и Европы, которые сближаются, чтобы образовать канал рядом с Константинополем. Мы салютовали маленькому форту Килия, который нам ответил тем же числом орудийных выстрелов, и к закату дня мы вошли в пролив Босфор.

Все самое прекрасное, самое разнообразное, что может представить себе наиболее блестящее воображение — ничто еще по сравнению с красотами и разнообразием, которые открываются взору вдоль берегов Европы и особенно Азии. Берега Азии выше, богаче растительностью, но менее населены, менее ухожены, чем берега Европы, которые преподносят череду очаровательных домов и дивных садов. Многочисленные укрепления, которые с двух сторон защищают этот прекрасный вход, о котором можно подумать, что это райские врата, служат украшению этого вида, а старые остатки генуэзских донжонов, несут на себе отпечаток древности, которая благородно контрастирует с турецкими киосками, украшенными позолотой и разноцветными флажками.

Все вокруг новое, как будто перенесенное в другой мир, одежда, конструкция судов и лодок, великолепные деревья, все привлекает ваши взоры. Заходящее солнце позолотило горы, отбросило большие тени, еще более усиливая красоту этого зрелища и восхищение, в котором мы находились.

Наш бриг бросил якорь перед Буюкдере и перед домом, в котором проживает наш министр.

Буюкдере — это крепость на канале, в которой летом живут все члены дипломатических корпусов, находящихся в Константинополе, и многие иностранные торговцы, которые образуют европейскую колонию среди турецких поселений. Дом нашего министра — самый красивый, к нему примыкает чудесный сад, террасы которого поднимаются вдоль горы, возвышающейся над Буюкдере.

Едва состоялось знакомство с нашим министром, г-ном Италинским, как желание увидеть Константинополь, попасть, наконец, в этот столь знаменитый город, заставило меня покинуть Буюкдере и прыгнуть в каик, или небольшую турецкую шлюпку, чтобы проплыть вниз по каналу и продолжить наслаждаться сменой очаровывающих видов, которыми я так восхищался накануне. Каждый взмах весла прибавляет красоты новому, всегда величественно открывающемуся виду, но тот же взмах заставляет сожалеть о том виде, который предстоит покинуть. Не знаешь, на чем пристальнее остановить взгляд: все велико, чарующе и невиданно.

Наконец, пред нами открывается башня Леандра. Она высится посреди воды, слева виден Скутари, простирающийся на плодородных азиатских берегах, вдалеке виднеются Мраморное море, Принцевы острова, справа, за непрерывной чередой деревень, поселений и садов, где богато развертывается все азиатское великолепие, глазам предстает античная башня Галата, город Пера, Топхана, соединяющиеся на склоне горы, и наконец, восторженный взгляд восхищенно замирает на садах верхнего сераля султанского дворца Топкапы Сарай, на том бескрайнем пространстве домов, построек, минаретов, которые образуют огромный и многолюдный Константинополь. Величие греков, могущество султанов кажутся слишком слабыми для того, чтобы пребывать в этом городе; Константинополь представляется столицей мира, Небеса, кажется, обосновались здесь, между Европой и Азией, между севером и югом, чтобы властвовать на земле.

Мы спустились в Топхану, около плавильни я вышел, собираясь поселиться у нашего консула, г-на Фродинга, который был отцом трех самых хорошеньких девушек, которых только возможно встретить.

Первые дни я провел, бегая на прогулки, по лавочкам, отправлялся верхом пообедать в Буюкдере, который находился всего в 17 верстах от Перы. После обеда я возвращался на лодке, чтобы как можно чаще наслаждаться видами канала и Константинополя.

Мы были представлены рейс-эфенди — министру иностранных дел; он принял нас в Диване, куда все министры, начиная с визиря, должны приходить ежедневно и проводить там весь день. В этом же здании сосредотачивались все суды и органы власти, это центр всей государственной службы, именно здесь завершаются все процессы, проходят казни, отсюда исходят все приказы. Пример этого учреждения неплохо было бы позаимствовать у турок. Сколь многим бы людям во всех столицах Европы тогда не пришлось бы ездить из одного конца города в другой, не будучи уверенными в том, что они всегда смогут попасть на прием даже к какому-нибудь секретарю, который снимает свой домашний халат только для того, чтобы присутствовать при запоздалом моционе никем не виданного министра.

В тот же день мы проехались по разным базарам; какой повсюду блеск, какое богатство в лавках. Что дает наилучшее представление о численности населения, так это бесчисленное количество небольших лодок, которые покрывают канал между Скутари и Константинополем, и особенно между этим городом и Перой.

В глубине порта, разделяющего эти два города, находится адмиралтейство, где расположены верфи военного флота, и где линейные корабли стоят далеко в стороне от берега.

В другой раз мы посетили главные мечети города в сопровождении охраны из янычар, чтобы не быть убитыми истинными верующими, которые слишком не любят, чтобы христианские «собаки» заходили в эти священные места. Святая София удивила нас более всего своей величиной, другие мечети являлись в той или иной степени подражанием этой старой и знаменитой церкви.

Пока султан находился в своей деревне на канале, министр получил для нас разрешение побывать внутри сераля. Однако нам не позволили проникнуть в покои и сады гарема, хотя все женщины сопровождали султана за город.

Этот знаменитый дворец, так живо привлекающий любопытство всех иностранцев, нисколько не соответствует тому, как его себе представляют. Он состоит из множества домов, беседок, садов, соединенных одни с другими, но которые не создают ни единого архитектурного ансамбля, ни дают представления о богатствах и наслаждениях, средоточием которых он должен являться.

После осмотра города, мы объехали деревни, посетили Принцевы острова, Халкедон, пресноводные родники, находящиеся в глубине порта и являющиеся местом для восхитительных прогулок; кладбища, которые турки поддерживают со всей возможной тщательностью, и где мужчины собираются с одной стороны, а прекрасный пол — с другой. Эти богатые одеяния разных цветов и эти покрывала женщин производят волшебное впечатление среди могильных плит из белого мрамора, на которые падают тени деревьев. Это было время, когда султан создавал пехотные войска вопреки желанию народа и особенно янычар; венгерские и шведские офицеры, сбежавшие из своих стран, взялись обучать эти первые войска. Для них построили прекрасные казармы, одели в униформу, окружили роскошью. Создали военную школу для обучения молодых людей, которых готовили в офицеры. Их обучили фортификации, артиллерийскому ремеслу, и всем наукам, кои составляют военное искусство. Благодаря деспотической воле султана, которую питали мудрые идеи визиря Юсуфа, уже было подготовлено 17 тысяч человек для большей части пехоты. Визирь, проводя за городом смотр новой армии, позволил мне на нем присутствовать. Я поехал туда верхом в сопровождении мнимого переводчика. В момент прибытия визиря, ему отдали военные почести грохотом музыки, очень отдаленно напоминавшей европейскую. Он сошел на землю и вошел в прекрасный шатер, ему преподнесли трубку и кофе, и маневры начались. К несчастью, он оказал мне честь, впустив в свой шатер, и вместо того, чтобы наблюдать за войсками, мне пришлось принять трубку и кофе. Маневры закончились, а мы их видели только издалека. Войска прошли перед шатром, где мы находились, и, по крайней мере, тут я их смог разглядеть. Пехота была очень хороша, правда у нее не было ни той манеры держаться, ни той четкости, которые присущи нашим войскам; она довольно хорошо держала ряды и шла достаточно уверенным шагом. Артиллерия, в особенности конная, имела превосходных лошадей и выглядела довольно хорошо обученной; кавалерия оказалась плохой, как кавалерия регулярная, солдаты, сидящие на племенных жеребцах, не могли держать строй.

Если турки смогут поддерживать мужество и естественную стремительность в своих войсках, дисциплину, свойственную европейцам, они смогут однажды вновь достичь прежнего превосходства и снова наводить на мир ужас. Но они слишком стары, чтобы учиться; янычары слишком ревнивы к своим правам, а жизнь султана очень мало застрахована, для того, чтобы его могли бояться, чтобы такой новый порядок вещей смог развиться и стать стабильным.

В пятницу мы отправились посмотреть на проезд султана, который каждую неделю направляется в одну мечеть города во всем блеске своей короны. Его движение в окружении кортежа столь же многочисленного, сколь и богато одетого представляет любопытное театральное зрелище.

Общество Перы и Буюкдере было чрезвычайно приятным. Я, прежде всего, познакомился с одной очень красивой женщиной — госпожой Серпосс; родившись в Малой Азии, она обладала прекрасными глазами женщин Востока, но к этому добавила все изящество жительниц Европы. Наше знакомство состоялось и завершилось почти что в один и тот же день; будучи вдовой, она была хозяйкой своих действий, и я смог приходить к ней, дабы наслаждаться ее расположением со всей возможной легкостью. Жена неаполитанского консула, госпожа Марини, скоро отвлекла меня от этой связи, и хотя была она менее прекрасной и даже немного увядшей, ее любезность и особенно большей вкус к удовольствиям и любви привязали меня к ней и заставили навсегда покинуть госпожу Серпосс. С ней я проводил ночи, а утром, когда ее старый муж являлся в гостиную для завтрака с супругой, я входил через другую дверь пожелать семейству доброго дня и разделить с ними трапезу. Время от времени, чтобы чувствовать себя еще более свободной, госпожа Марини приезжала провести день-другой в дом, который ее муж имел в Буюкдере, и там без малейшего страха мы восхитительно наслаждались всеми удовольствиями, которые ее пылкое воображение могло придумать.

В то же время я был влюблен в дочерей нашего консула, но это была платоническая любовь, которая не имела иной цели, кроме как придать интерес нашим прогулкам и балам, на которых я присутствовал. Их брат, молодой человек, знавший все возможности Константинополя, время от времени находил для меня развлечения, отводя меня к одной старухе-гречанке, где мы находили дам ее национальности, а также армянок и евреек: в Турции нужно отказаться от надежды обладать турецкими женщинами; мусульмане столь суровы по этой части, что женщина, которая забылась с христианином, будет брошена в канал, а дом, который служил местом свиданий, подвергнется большому риску быть разрушенным.

Молодые турки, наоборот, очень любят приезжать покутить в Перу, где часто забывают предписания Магомета, и хмелеют от вина и от распутства. За некоторое время до моего приезда в Константинополь один мошенник, грек, чтобы привлечь побольше турецких молодых людей и заработать на этом побольше денег, уверял, что может предоставить им жен всех европейских министров и консулов; одному он преподносил супругу посла Франции, другому — жену поверенного России, который, однако же, не был женат, он в этом не дошел только до старой госпожи Гюбш, жены генерального консула Дании, чье имя не фигурировало среди плутовок, коих этот грек выдавал за стольких знатных дам. Молодые турки, вдохновленные своими удачами, начали хвастать этим в Константинополе; шум этого скандала дошел до визиря, который, дабы оградить нравы и здоровье своих молодых земляков, повелел издать циркуляр для всех иностранных министров, в котором он их предупреждал о бесчинствах их супруг и просил держать своих жен в большей строгости.

Сотрудники европейских посольств, возмущенные этой беспрецедентной дипломатической нотой, об источнике которой они не могли догадаться, собрались и, пребывая в крайнем раздражении (часть из них, возможно, пеняла на неверность жен), потребовали ответа за подобную наглость. Они отправились на розыски, и несчастный грек был повешен, но турецкая молодежь всегда стремилась наслаждаться благосклонностью супруг послов и министров.

В течение нашего пребывания в Константинополе русские войска проходили через пролив, направляясь на Корфу; через пролив перевозили также множество амуниции и продовольствия; турецкое правительство разрешило эту переброску, действуя заодно с Россией, руководствуясь при этом как боязнью рассердить императора и Англию своим отказом, так и желанием отомстить за Египетский поход и за все бедствия, которым Бонапарт подверг азиатские провинции и войска, посланные Портой против Наполеона. Но так как почти основополагающим законом Оттоманской империи являлось не пропускать через пролив ни одного вооруженного корабля иностранной державы, то наши суда были вынуждены двигаться без флагов, с закрытыми бортами и выкрашенные в черный цвет. Только два линейных корабля имели разрешение поднять военный флаг и показать орудия; турки благоразумно догадались организовать эскадру под командованием капудана-паши, которая стояла на рейде у Константинополя, готовясь плыть к архипелагу. Эти два корабля, «Азия» и «Прасковья», имели на борту Сибирский гренадерский полк, направлявшийся для пополнения гарнизона Корфу. Суда бросили якорь в Буюкдере перед домом нашего посланника.

Когда капудан-паша был готов встать под парус, я не упустил случая насладиться видом отплытия и спустился по проливу на «Прасковье»; наши корабли приветствовали Великого Владыку, находившегося в своем загородном замке, затем салютовали порту и турецкому флоту; турки приветствовали нас в ответ, капудан-паша со всей помпой, которую должен был продемонстрировать по этому случаю, получил последние распоряжения султана, вернулся на борт корабля, и весь флот поднял якорь. Все торговые здания были украшены флагами в знак приветствия флагу капудана-паши, который в свою очередь салютовал сералю; трудно увидеть более прекрасное зрелище; порт, пролив были покрыты бесконечным множеством баркасов и лодок, азиатский и европейский берега наводнили толпы народа в разноцветных костюмах, которые составляли по настоящему волшебное зрелище. Я покинул наш корабль в самом разгаре действа, когда музыкально бушевали дружные «ура» и клубился дым орудий, которые еще долгое время после этого неслись над проливом.

Мы провели еще несколько дней, развлекаясь в Константинополе, и приближение момента нашего отъезда не вызывало ничего кроме сожаления. Госпожа Марини приехала в Буюкдере, чтобы иметь побольше времени для прощаний со мной, которые были бы, возможно, очень трогательны, если бы предусмотрительность не заставила ее подыскать на мое место другого, который занял ее спальню до того, как наш бриг смог поднять якорь.

К десяти часам утра мы проплыли мимо сераля, затем мимо семи башен и зашли в это прекрасное озеро, или Мраморное море.

К вечеру перед нами открылись Дарданеллы, и глазам предстал вид более обширный, нежели вид Константинопольского пролива, но менее живой и обжитый; Галлиполи, лежащий на европейском берегу, скромно предстает взору. Несколько минаретов являются единственным его украшением, остальная часть побережья начисто лишена поселений; и эта земля, некогда бывшая ареной стольких великих событий, наполненная знаменитыми городами и огромным населением, теперь представляет собой пустыню. Этот прежде величественный пролив используется флотом не более, чем опасный торговый проход у стен Константинополя.

Сами руины древнего Ламзака и стольких театров и знаменитых памятников исчезли под действием опустошающего времени и переворотов, и больше не найти следов искусства и богатства греков, кроме как на месте перехода пролива Ксерксом и прелестей Леандра; по берегам пролива все спокойно; два оснащенных большими орудиями донжона: один — на азиатском берегу, другой на европейском, построены рядом с Сестосом и Абидосом у места впадения Дарданелл в Средиземное море. Кажется, что они защищают проход от этого прекрасного одиночества.

Наш бриг бросил якорь в ожидании восхода солнца и благоприятного ветра, чтобы избежать течения. Чтобы придать больше игры нашему воображению, в котором сходились в бою греки и персы, генуэзцы и мусульмане, какой-то американский фрегат бросил якорь рядом с бригом московитов.

На следующий день очень свежий ветер быстро унес нас от этого прекрасного мавзолея греков и даже позволил проплыть нам перед надгробным памятником величию Трои и столь многих героев; — мы различали только нечто вроде арки и несколько развалин стен, которые были единственными остатками Трои Александра, построенной на некотором удалении от Трои древней. Сколько воспоминаний! Видя все эти места, которые занимали твое воображение с младых ногтей, приходишь в восторг. К полудню нашим глазам открылся Тенедос и турецкий флот, среди которого развивались флаги двух наших кораблей, «Азии» и «Прасковьи». Мы приветствовали капудана-пашу, но, так как он находился в этот момент на борту одного из наших кораблей, нам пришлось лавировать некоторое время прежде, чем нам ответили на приветствие.

На следующий день мы увидели вдалеке слева гору Митилену и к вечеру вошли в бухту Смирны; поднимающееся солнце показало нам город Смирну, который роскошно раскидывается вдоль берега, увенчивая собою часть гор.

На рейде стояло множество кораблей всех наций; мы спустились на берег и пошли устраиваться к нашему консулу Марасини, у которого была очень гостеприимная матушка и весьма любезные сестры. Одна из них была очень хорошенькая, и за ней с полным на то основанием я не преминул поухаживать, соблюдая, однако, все законы чести. После того, как мы изучили город, его прекрасные окрестности, несколько деревень, принадлежавших европейским торговцам, мы наняли лошадей и нескольких янычар и направились в Эфес. По дороге в одной кофейне, где шесть или восемь вооруженных мужчин следят кое-где за порядком на больших дорогах и слишком дорого просят за чашку кофе, я повздорил с одним из этих господ и дал ему пощечину, он, вероятно, ответил бы мне выстрелом, если бы один из наших янычар не подоспел мне на помощь. Потом он внушил мне через переводчика быть в следующий раз более осторожным, и что когда я буду убит, мой фирман султана мне больше не пригодится.

Мы прибыли на прекрасную и знаменитую равнину, усеянную развалинами, грустным свидетельством былого великолепия Эфеса. На более чем четырех квадратных верстах видны только остатки акведуков, колонн, театров, огромных зданий, одно из которых было школой философии, другое — храмом, посвященным то ли языческому Богу, то ли Богу, которому мы поклоняемся, — руины перемешались; обряды, процессии священников знаменитого Эфесского храма, нарочитая простота первых отцов церкви — теперь все это существует только в истории. Море, которое прежде омывало ноги этого священного города и приносило в храм Дианы дары всех наций, отступило и оставило широкое пространство между своими водами и руинами Эфеса.

Не встретишь и намека на поселение, создается впечатление, что даже турки чтут память храма Дианы и церкви Святого Иоанна и боятся пренебрегать столь прекрасным воспоминанием. Мы совсем одни среди этой груды руин, окружены остатками города, который был сценой для помпезности и для переворотов, для процветания и бедствий. Можно превосходно различить архитектуру многих памятников.

Часть руин, которая находится на севере города, и даже некоторые развалины невдалеке от южной части сохранились бесконечно лучше, это то место, откуда видна церковь Святого Иоанна, первая из христианских церквей; она еще сохранила две гранитные колонны огромной высоты, другие украшения, оставшиеся со времен мечети Святой Софии в Константинополе, врата, называемые вратами Преследования, сохранились почти невредимыми. Они украшены барельефом также превосходной сохранности, представляющим вакханалии. Эта часть города, первое прибежище христианства, надолго пережила южную, жители которой в течение веков поклонялись Диане. На ипподроме в Константинополе видна витая бронзовая колонна, сделанная в виде трех змей, это фрагмент одного из главных оснований знаменитого храма Дианы.

В течение двух дней мы исходили эти развалины, в течение двух дней мы жили одни среди стольких мертвых. Воспоминание о той меланхолии, о грусти, которая царила в обломках Эфеса, сопровождает меня в Смирне, с удовольствием я смотрю, как наш бриг увозит меня из этой Азии, обреченной еще на века варварства: может быть, исчезнут даже следы руин Эфеса прежде, чем цивилизация и свобода вернутся, чтобы осчастливить свою колыбель.

Мы причалили к Схио, одному из самых больших и самых прекрасных островов Архипелага. Что нас сначала поразило, так это то, что мы встретили только женщин, все мужчины, занятые мореплаванием и торговлей, возвращаются только зимой наслаждаться прелестями домашней жизни. Наряд женщин на Схио почти что полностью походит на одежду торговок из Ярославской губернии. Этот остров принадлежит непосредственно сералю, и не имеет другой повинности, кроме поставок во дворец султанов апельсинов, лимонов и мастики; капудан-паша, главный управляющий всех островов архипелага, из которых он вскоре начнет выбивать дань каждое лето, не осмеливается ничего брать со Схио; этот остров был бы самым счастливым в мире, если бы турецкий комендант крепости, возвышавшейся над городом Схио, не позволял себе частенько притеснять бедных жителей.

Город был построен венецианцами; все дома из камня в один или два этажа и слишком узкие улицы. Сады, которые покрывают весь остров, следуя изгибам высоких гор и спускаясь в самые глубокие долины, превращают весь остров в истинный рай. Приблизительно в 10 верстах к северу от города, почти у берега моря есть один источник хрустально чистой воды, окруженный вековыми деревьями, еще ближе к берегу высится скала, которая, как считают, была сюда принесена; она окружена лужайкой и цветами; вершина представляет собой террасу, и там превосходно различается цепь, высеченная в скале. Это прекрасное и уединенное место называют Школой Гомера! Одного имени этого отца муз довольно, чтобы привлечь к этой скале и деревьям интерес и воспоминания. К заходу солнца я вернулся на шлюпке на борт нашего брига; легкий ветерок с берега донес до нас воздух, наполненный ароматом апельсинов.

С высот Схио видна бухта Чесме, столь знаменитая славой нашего флота и полным уничтожением флота турецкого. Каким ужасным зрелищем должен был стать для жителей Схио взрыв нашего линейного корабля и более семидесяти турецких судов.

Мы направились к Тиносу; ураганный ветер домчал нас туда с пугающей быстротой. Остров этот казался местом пребывания Эола, ветры здесь постоянны, а очень опасной стоянку на якоре делает то, что стоять приходится в открытом рейде, у берегов же острова торчат скалы.

Генерал устроился у нашего консула и там слег, опасно заболев. Жена окружила его самыми нежными заботами, и я воспользовался этим случаем, чтобы объехать вокруг Кикладских островов.

Мы начали с Сироса — города, построенного в виде сахарной головы и своей бедностью доказывающего бесплодие скалы, которая и составляет этот маленький остров. Весьма примечательно то, что его жители являются католиками. Предание гласит, во время страшного мора, полностью опустошившего Сирое, к нему подошел один венецианский фрегат и нашел там всего 6 женщин, избежавших заразы. 6 матросов решились разделить участь этих несчастных, и остров, обязанный им восполнением своих жителей, принял также и их религию.

Мы продолжили наш путь и причалили к Паросу; этот остров, столь знаменитый в истории Греции своими несчастьями и своим мрамором, еще наполнен фрагментами развалин, но столь бесполезными, что они не представляют сколь-либо интересного целого: стены домов и садов полны обломков колонн, архитектурного убранства, о происхождении которого не ведают бедные жители, столь далекие от того, чтобы оценить его красоту.

Мы посетили эту древнюю мраморную каменоломню, которая породила шедевры Фидия; Афины, вся Греция, древний Рим пытались отыскать там блоки, которые должны были создать изображения их богов, некоторые из которых доселе являются прекраснейшими украшениями музеев нынешнего мира.

На Антипаросе, находящемся совсем недалеко от Пароса, нам предоставили ослов, на которых мы были посажены, чтобы преодолеть почти отвесные скалы и проехать верхом вдоль пропастей, чтобы прибыть затем в грот Антипароса. После опасной дороги и невыносимой жары мы были сполна вознаграждены впечатлением, которое ощутили через пугающую красоту этого грота, в который спустились также с риском сломать себе шею.

Факелы, зажигаемые во многих местах грота, производят волшебный спектакль, отражаясь со всех сторон в кристаллических колоннах и пирамидах, формы, размеры и цвета которых изменяются до бесконечности. Природа, быть может, с помощью древних обитателей Антипароса, создала перегородки, которые разделяют этот подземный дворец на большие залы, маленькие комнатки, на ужасающей высоты и глубины этажи: здесь прогуливаешься, трепеща; один неверный шаг мог бы навсегда сбросить вас на самое дно этого мрачного жилища; хотелось бы продлить свое пребывание в этом таинственном и необычайном месте, и все же счастлив оказываешься вновь увидеть свет дня и выйти из этой двери Преисподней.

На другой день наш бриг бросил якорь в виду большого Рения и славного, набожного Делоса. Сначала шлюпка доставила нас на остров Рений; он покрыт лишь обломками, идешь только по кускам мрамора, большая часть которых исчезает понемногу подо мхом и терниями; этот остров не родит ничего, даже деревца, ни один человек здесь не живет, остров служил кладбищем для благочестивых жителей Делоса, и здесь еще видны во множестве саркофаги и надгробные камни. Мы покинули этот мрачный остров, чтобы прогуляться среди руин и обломков, покрывающих всю поверхность Делоса, который может иметь 2 или 3 версты в длину на полторы версты в ширину.

Вся Греция приходила сюда поклоняться Аполлону, приносить свои дары, свое богатство, искать здесь благочестия и находить здесь удовольствия. Среди груды руин, обломки которых перемешались, можно с неуверенностью отметить только местоположение знаменитого храма, но без труда можно было бы восстановить театры и царский дворец; один из этих первых весь целиком из белого мрамора и громадного размера. Дворец сохранил весь свой облик, но вместо воды он наполнен барабанами колонн, кусками статуй, ни от одной из которых не осталось ничего кроме туловища, совершенной работы и гигантской величины. Нельзя сделать ни шагу, чтобы не наступить на несколько обломков искусств и древнего великолепия Делоса.

Был полдень, когда со всем пылом любознательности мы пересекли Рению и развалины Делоса; от усталости, жары и жажды мы не имели более сил. На старом плане острова, с которым я справлялся, мы с радостью обнаружили, что на оконечности острова, противоположной той, где мы находились, был колодец: мы устремились туда, но колодец был сух. Мы ничего не взяли с собой, опасение умереть от жажды заставило нас забыть тот интерес, который внушала нам древняя земля Делоса, и мы поторопились возвратиться на наш бриг.

Небо предвещало грозу, мы поскорее подняли якорь, чтобы она не застигла нас врасплох среди этих островов, которые есть ничто иное, как опасные рифы, где тишина смерти уже шла по стопам религиозных процессий, шума зрелищ и праздников, на протяжении стольких веков составлявших славу этих самых скал.

Очень свежий ветер привел нас на Миконос; это один из самых радующих глаз и самых плодородных островов этого маленького архипелага; он украшен садами, прелестными домами и, особенно, очень хорошенькими женщинами, одежда которых еще более подчеркивает их прелести. Они носят род туники, даже не закрывающей полностью колени, которая завязывается под горлом золотым шнуром; вуаль, не скрывающая лица, придает изящество их прическе, а красные подолы и туфли оттеняют белизну туники и вуали. Это самый соблазнительный костюм, который я когда-либо видел.

Проведя несколько дней в этом путешествии, мы возвратились в Тинос, где были извещены о состоянии здоровья нашего старого генерала. Он был почти вне опасности, и я покинул его во второй раз, чтобы вернуться в Афины, откуда я должен был отослать ему бриг, и куда он должен был прибыть, чтобы забрать меня после своего полного выздоровления.

Одна только мысль о путешествии к Афинам наполнила мое воображение; сильный ветер заставлял нас со скоростью рассекать те волны, которые несли когда-то столько афинских флотов, стольких колонистов, которые, отплывая от матери-родины, приносили искусства, науки и свободу на все берега древнего мира. Мы быстро проследовали в виду мыса Коллони или мыса Суния, на котором мы заметили руины древнего храма, многие колонны которого еще невредимы; к заходу солнца мы уже были в заливе Афин, Парфенон открылся нашему взору, и, наконец, мы увидели Афины.

Мои взоры не могли оторваться от этого прославленного города или, скорее, от воспоминаний, связанных с этой античной твердыней, одно только имя которой оставляет в памяти неизгладимый след, с чередой великих событий, великих подвигов, процветания и превратностей судьбы.

Я с восторгом созерцал прекрасное зрелище последних дневных лучей, показывавшихся между колонн храма Минервы и золотивших этот отполированный веками мрамор.

Наш бриг бросил якорь в порту Пирея! Он был единственным в столь оживленном прежде порту. Поселения, храмы, крепостные стены, которые некогда украшали эти берега, представляли теперь всего лишь груду руин, жители, торговля, богатство исчезли отсюда, как и флоты афинян. На выдвинувшейся в море скале еще видно могилу Фемистокла, а напротив этой могилы — остров Саламин и воды, которые принесли победу Фемистоклу, поражение персам и залог величия Афинам.

Я провел ночь на борту нашего брига, пытаясь пожить за две тысячи лет до моего рождения. Едва занялся день, я сошел на берег, и не могу выразить того живого ощущения, которое я испытал, ступая по этой земле; мое воображение поднимало из руин разрушенное, вновь отстраивало храмы, воскрешало рядом со мной Алкивиада и его великих воинов.

Я следовал по следам тех стен, что соединяли порт и город Пирей со стенами Афин, они различимо видны; несколько виноградников и оливковых рощ заполняют теперь пространство, покрытое некогда домами и трудолюбивым народом. Я ускорил шаги, чтобы скорее войти в этот город — школу правителей, героев, философии и искусств. Первое, что притянуло мои жадные взоры, был храм Тезея, возведенный спустя 10 лет после битвы при Саламине; его считают шедевром архитектуры, тем более ценным, что полностью сохранился, только барельефы изуродованы. Греки, утрачивая культ своих богов, утрачивая свое величие, устроили в нем церковь, и фанатизм уничтожил украшения, которыми был убран этот храм. Я обратился к французскому консулу Фуэлю, принявшему столько участия в прекрасном труде графа Шуазёля; он познакомил меня с одним превосходным итальянским рисовальщиком Лусьери, и я обосновался в маленьком домике, который мне уступил один грек.

Пребывание в Афинах вдохновляет интерес, тем более живой, что здесь он не рассеивается никакими современными предметами: в Константинополе азиатский блеск скрывает незначительные остатки произведений искусства и памятников древней Византии, возвеличение турок затмевает славу Греции; в Риме Капитолий унижен собором Святого Петра, могущество и преступления пап смешиваются там с семью чудесами света и с римскими доблестями. В Афины не пришло ничего, что могло стать рядом с произведениями Фидия и Праксителя, и слава Периклов и Фемистоклов одна парит над обломками их отчизны. Лачуги нынешних жителей, прилепившиеся к руинам древних памятников, подчеркивают их красоту, скрывая их далеко от взора. Можно сказать, будто народ Афин только что покинул этот город, в котором землетрясение накануне разрушило прекраснейшие украшения. Это те же улицы, те же общественные места, почти та же крепостная стена… Я устремился в Парфенон, подъем туда довольно крутой; вдоль этого склона проходишь античную стену, столь же древнюю, как и рождение государства республики, входишь через ворота в это огражденное прибежище первых основателей Афин, ставшее с тех пор религиозной святыней и обращенное теперь турками в скверную крепость.

Ступени, по которым некогда с почтением и восхищением достигали входа в Пропилеи, покрыты обломками. Плохонькие пушки помещены в прекрасных остатках этого замечательного портика, но совершенно различима еще целостность его постройки, многочисленные колонны которой невредимы, и внутренний вход, ведущий в храм Минервы, существует и еще поддерживает огромный архитрав из единой мраморной глыбы, и самый дерзкий механик был бы изумлен, увидев ее перемещенной на столь значительную высоту.

Наконец оказываешься в храме Минервы и постигаешь чувство благоговения, созерцая этот памятник, столь же обширный, сколь и совершенный в своих пропорциях; колонны дорического ордера из самого прекрасного белого мрамора, который время суток окрасило красноватым цветом, поражают своей массой и совершенно сохранились; главный фасад и поднятые наверх метопы суть творения Фидия. Здесь еще находят куски мрамора, которые сохраняют все совершенство и завершенность резца этого знаменитого мастера. Две боковые стороны храма по середине открыты; одна венецианская бомба, попавшая в это здание, которое варварство турок низвело до положения порохового склада, произвела взрыв, бесчисленные обломки от которого еще покрывают внутреннюю часть и подходы к храму.

Посреди этого храма, где статуя Минервы, блистающая золотом и слоновой костью, обоготворенная возвышенной рукой бессмертного Фидия, вызывала поклонение Афин и всей Греции, теперь поднимается построенная из обломков храма мусульманская мечеть, которая кажется поставленной здесь нарочно, чтобы оттенить его огромные и прекрасные пропорции. Я не мог перестать приходить восхищаться этим памятником, которого одного было бы достаточно, чтобы показать величие афинской республики; я любил ходить по этому священному полу, прогуливаться под портиками — свидетелями стольких событий, торжеств, процессий, которые видели рождающимися и умирающими столько поколений, которые видели растущее процветание и свободу Афин, которые видели их падение и которые видят их отвратительное рабство.

Божества Язычества отступили при виде креста, почитаемого христианами, крест сокрылся под вызывающим господством полумесяца, а храм Минервы, паря над Аттикой, бросая вызов векам и переворотам, кажется ожидающим возвращения свободы, искусств и почитания Богов.

Совсем рядом с этим храмом находится храм Эрехтейон, возведенный на том месте, где Нептун в знак славы, которую он сохранил за афинскими моряками, заставил бить источник, и где Минерва как залог богатства, которое суждено было земледельческим работам, заставила появиться оливковое дерево. Храм этот ионического ордера был украшен 5 кариатидами, одна из которых вывезена лордом Элджином, большим варваром, нежели турки, которые уважали эти драгоценные памятники, или, по крайней мере, боялись их разрушать. Храм этот столь же древний, как и самые первые сооружения Афин, и восхищающий своими прекрасными пропорциями, завершенностью и богатством своих украшений.

Театры Вакха и Ирода Аттика почти придвинуты к стенам Парфенона, незначительные остатки первого едва различимы, но второй еще достаточно сохранился, чтобы можно было точно себе представить, каким он был. Почти напротив находится памятник Филопаппу, на верхнем рельефе которого можно видеть колесницу, запряженную четверкой лошадей, почти в натуральную величину и прекрасной работы. Недалеко находится Агора, где 30 тысяч человек могли собираться и отчетливо слышать речи ораторов. Именно с этого места Алкивиад, дабы склонить народ к экспедиции на Сицилию, показывал мачты кораблей, которые покрывали порт Пирея.

С противоположной стороны, и вне стен города, проходишь под триумфальной аркой Адриана, которую афиняне, побежденные, но еще великие своими искусствами, науками и прошлыми подвигами, воздвигли этому императору, добивавшемуся расположения замечательного народа, которому он же и нес оковы. На некотором расстоянии от этого места величественно возвышается группа колонн коринфского ордера, которые были частью огромного и величественного храма Юпитера. Эти колонны, огромной высоты и совершенной работы, кажутся еще более гигантскими, поскольку они отделены от всего здания.

Внутри города обнаруживаешь полностью сохранившийся храм Эола, который служит теперь мечетью вертящихся дервишей, рода монахов-мусульман: этот маленький храм восьмиугольный и украшен по каждой из сторон фигурой, представляющей одного из эоловых посланцев.

На углу греческого монастыря восхищаешься прелестной ротондой, которую именуют фонарем Диогена; она превосходно сохранилась и украшена замечательного рисунка и легкости барельефом.

Позади лавчонок, пробитых в укреплениях древней стены, есть несколько огромного размера колонн ионического ордера, которых время и, возможно, пожары полностью окрасили в черный цвет. Совсем рядом с этими руинами теперь жилище турецкого воеводы: на улице, ведущей к рынку еще можно видеть вделанную в древнюю стену мраморную доску, на которой отчетливо читаются цены на зерно и другие съестные припасы, объявленные в чрезвычайном народном собрании; к несчастью, место, где был высечен год, сбито.

Почти все стены нынешних домов являются отчасти остатками древних строений, и те, которые заново возведены, построены из обломков колонн, орнаментов и барельефов: шагу не ступить, чтобы не встретить каких-нибудь фрагментов произведений искусства и былого великолепия.

На некотором удалении от Афин собираются отыскать храм Венеры в Садах, надеются обнаружить его следы в некой полностью бесформенной руине; только мирты, единственное, что есть во всех его окрестностях, еще окружают древнее жилище своего божества. Спускаешься в некое подобие довольно узкого подземелья, которое вело, быть может, в одно из святилищ мистерий Венеры. Обломки не позволяют проникнуть далее, и народное предание гласит, что те, кто захотел проложить себе дорогу в этом подземном месте, были истреблены огнем, который вырывался оттуда. В стену этого прохода вделан барельеф, представляющий вакханалию, позы на котором не свидетельствуют в пользу благопристойности почитателей Венеры.

На некотором расстоянии от города располагается цирк, очертание которого столь хорошо сохранилось, что без малейшего труда можно было бы заставить там бегать колесницы и сражаться гладиаторов. Узнается местоположение бывшего с одной стороны храма фортуны, а с другой — храма победы; перед боем взывали к милостям фортуны, после же боя победители восходили к высшим почестям, воздавая благодарность победе. Маленький проход, который был устроен под амфитеатром, чтобы под свист публики позволить побежденным ускользнуть, еще существует, так же, как и вход в подземелья, в которых содержали диких зверей, предназначенных для боев. Мраморные скамьи, которые в амфитеатре окружали весь цирк и служили сиденьем для зрителей, более не существуют или покрыты землей и мхом.

Справа от порта Пирея есть большая гора, с которой надменный Ксеркс, уже хозяин Афин и огромной части Греции, хотел насладиться видом своего несметного флота, число которого казалось подавляющим слабые силы Греции: он стал лишь зрителем разгрома и уничтожения своих кораблей, и спустился с этой горы, трусливо убегая. Славной этой победой при Саламине Фемистокл на 18 веков отодвинул тот момент, когда Азия должна была наложить оковы на его родину. Вид, которым наслаждаешься с высоты этой горы, один из самых обширных и самых разнообразных, что приходилось видеть.

Выходя из Афин через самые близкие к храму Тезея ворота, следуешь священным путем, который ведет в Элевсин, и по которому процессии и элевсинцы отправлялись в этот храм, чтобы справить там мистерии и насладиться распутствами любви, которые были приняты в церемониях этого сладострастного культа.

На дороге еще видны вмятины от колесниц, которые направлялись в Элевсин. По обеим сторонам этого священного пути некогда возводились храмы, множество памятников и статуй, воздвигнутых в честь великих людей Греции, и гробницы самых знаменитых граждан республики; от них остались лишь мелкие обломки, рассеянные в этом уединенном месте, которое представляет лишь вид разорения и пустыни.

В самом Элевсине не найдешь ничего кроме бесформенной груды обломков; единственный невредимый пьедестал привлек наше внимание; надпись сообщала, что он был поставлен в честь одной женщины, во все время своего замужества остававшейся верной своему мужу.

Вернувшись с нашей прогулки в Элевсин, мы отправились в загородный дом воеводы, пригласившего нас присутствовать на скверном фейерверке, который он приказал запускать, сопровождая отвратительной музыкой.

Гора Гимет, особенно известная отменным медом, который там собирают, стала еще одним предметом длинной и утомительной прогулки: мы провели ночь у подножия этой горы в бедном греческом монастыре и поднялись на нее до рассвета, чтобы насладиться прекрасным зрелищем восхода солнца и увидеть его сияние, море, множество островов, город Афины и почти всю Аттику.

Мы посетили заброшенную каменоломню, из камней которой были построены все храмы и здания Афин. Огромные блоки этого прекрасного мрамора, отделенные последними рабочими, лежат еще на своем месте и ожидают воскрешения Афин.

Французский консул Фуэль и рисовальщик Лусьери, оба с давних пор обосновавшиеся в этом городе, занимаются на зависть один другому раскопками, произведения, найденные ими, послужили достойным наполнением самых лучших кабинетов античности. Они нашли многочисленную коллекцию этрусских ваз всевозможных форм и размеров, черные или красные рисунки на которых удивительно свежи. Некоторые из этих фигур раскрашены в разные цвета. Они нашли также множество урн, заключавших останки и благовония, посуды, ламп, бронзовых украшений и среди прочего — ветвь оливы из золота, исполненную с утонченностью, которая могла бы послужить моделью нашим самым искусным ювелирам. Я уверен, что при формальном дозволении великого повелителя и с множеством работников в самом городе и в окрестностях найдено будет множество драгоценных предметов.

После прошедших 6 недель в Афинах прибытие генерала Спренгпортена заставило меня покинуть этот город; не без сожаления отдалялся я от него, дав обеты, как бы ни сложилась моя судьба, однажды вернуться, чтобы поднять его из руин.

Вскоре мы потеряли из виду берег Аттики; вдали мы увидели вершину острова Гидры, хотя и самого маленького из островов Архипелага, но самого значительного их них благодаря отваге и умению его матросов, активности его верфей и легкости постройки его судов. Турки уважают этот маленький остров, с которого они набирают своих лучших моряков; гидриоты — опасные пираты; они сделали много зла туркам, когда наш флот под командованием графа Орлова воодушевил всех островных греков поднять против Порты знамя восстания.

Я высадился на острове Цериго, древней Цитере, месте пребывания Венеры; первое, что поразило мой взор, был русский часовой, сделавший «на караул», он заставил меня позабыть мать всех любовных страстей. Ныне этот маленький остров, более чем малонаселенный и весьма бедный, составляет часть семи Ионических островов и, как и 6 прочих, охраняется русским гарнизоном.

Бриг не останавливался там, и я имел удовольствие лишь прикоснуться к земле, которая некогда была храмом Сладострастия.

Мы обогнули мыс Матапан и были захвачены штилем в виду мыса Модон, я воспользовался этим, чтобы сойти на берег и бегло осмотреть маленький город, крепость и сады в окрестностях, в которых нам позволили взять столько фруктов, сколько мы могли оттуда унести, заплатив за это мелкой серебряной монетой. Турецкий комендант, узнав о нашем приезде, приказал нам тотчас же вернуться на борт нашего корабля, в противном случае он приказал бы взять бы нас под стражу: я не захватил с собой мой фирман от визиря, поэтому нам пришлось торопливо проследовать к нашей шлюпке, смиренно выслушивая оскорбления и угрозы от уличных шалопаев.

Непереносимая жара и штиль, прерывавшийся лишь слабым вечерним и утренним бризом, много дней досаждали нам; мы медленно прошли перед островом Занте, затем — между Кефаллонией и островом Итака. Это царство Улисса хотя и принадлежало Ионической республике, не сочло для себя достойным быть занятым хотя бы ротой русского 13-го егерского полка, расквартированного на прекрасном острове Кефаллония. Пенелопа должна была быть очень красивой, чтобы руки ее домогалось столько соперников, ее царство не стало приданым для притязателей на ее руку.

Мы проследовали перед Святой Маврой, и, наконец, заметили Корфу. Вечером звук барабанов, бьющих вечернюю зарю, долетел до нас; ночью мы слышали перекличку наших часовых. Русские гренадеры на древней Керкире, защищающие стены, что возвела там Венеция, грозящие берегам Албании, русский флаг, господствующий на Адриатическом море; Архипелаг и Корфу, послушные Императору Александру, во многом затмили воспоминания о величии греков. Утром наш бриг салютовал андреевскому флагу, который гордо развевался в порту. Мы бросили якорь среди наших линейных кораблей, и генерал Анреп, командующий сухопутными войсками, отправился представить свой рапорт генералу Спренгпортену.

Я нашел на Корфу полковника гвардии Арсеньева, с которым я близко был знаком в Петербурге, и который мне предложил разделить с ним его квартиру.

Я добился разрешения из Петербурга покинуть генерала Спренгпортена, оно ожидало меня на Корфу, и я ощутил себя полностью свободным в своих действиях.

Я сопровождал генерала Анрепа в поездке, которую он предпринял вокруг острова, чтобы осмотреть там все пункты высадки и обороны. Сначала мы пересекли его в ширину; с Корфу отчетливо видны берега Греции, а с противоположной стороны мы различили, но лишь как облако, берега Италии.

После мы отправились на север острова и пересекли его затем по всей его длине, до южной точки; эта часть острова заканчивается песчаным пляжем, который теряется в море, остальная местность — не более, чем продолжение очень высокой горы. Деревни держатся равнин; одни монастыри украшают несколько скалистых вершин и своим расположением и древностью стен своих прибавляют безжизненности краю, который рядом с садами олив, лимонов и апельсинов представляется ужасной бездной и самым диким утесом. Весь остров испытывает недостаток в воде, в цистернах хранят воду от дождей, которые зимой бывают столь обильными, что походят на наводнения. Есть несколько слабых источников, воду из которых жители деревень приходят продавать втридорога в город.

Корфу, древняя Керкира, поднявшись вместе с цивилизацией и политикой Греции, явив ужаснейшие сцены свирепости внутренних распрей, разделила участь государств Греции и, как и они, была подчинена римлянам, Восточной империи и испытала гнет мусульман. Венеция освободила ее от него и сделала из него один из самых великолепных бульваров, созданных за время ее могущества.

Войны французской Революции, разрушив последнюю тень этой древней и цветущей республики, принесли трехцветный штандарт на стены Корфу: с берегов Невы приказ Павла I вооружил в Крыму флот, заставил Порту согласиться на его проход через Дарданеллы и присоединить свой флаг к флагу России; два объединенных флота пришли осадить Корфу; эта крепость, почти неприступная, сдалась нашему оружию; в том же году Неаполь отвагой горстки наших солдат вновь обрел свою независимость; Суворов, стремясь от победы к победе, освободил Италию и изумил Европу. Семь Ионических островов, из которых Корфу должен был стать главным, объявлены были независимой республикой под тройным покровительством России, Англии и Турции.

Город маленький, множество церквей и несколько общественных зданий — прекрасной архитектуры, цитадель, арсенал, казармы, все фортификационные сооружения свидетельствуют о великолепии Венеции и о громадных суммах, которые она употребила, чтобы обезопасить этот ключ к Адриатическому морю от любой атаки.

Весь остров, за исключением нескольких венецианских семей, которые там обосновались, следует греческой вере; в кафедральной церкви находятся мощи Святого Спиридона; их проносят в определенный день с большим почетом по всему городу; войска тогда под ружьем, весь деревенский люд стекается, чтобы почтить своего покровителя; колокола по всей стране и пушки укреплений разносят вдаль весть об этом торжественном празднике.

Порт защищен и закрыт островом Видо, который находится в середине и создает на севере и на юге проход, по которому можно выйти и войти с любым ветром, и столь просторный, что 100 линейных кораблей могут там встать на якоре. Южный вход находится под защитой пушек цитадели.

За сооружениями, составляющими оборону внешней части Корфу, возвышаются еще три больших укрепления, из которых правое прилегает к форту Святого Сальвадора; среднее — к форту Святого Рока, а левое — третий форт — придвигается к морю так, чтобы вся крепость и цитадель, которая находится в месте, наиболее выдвинутом в море, образовывали полуостров, защитой коего и является эта фортификационная линия. За этими фортами, оставляющими широкое открытое пространство между основной частью площади и ее постройками, находится равнина, самая приятная для глаз, которую только можно увидеть. Вдоль берега моря вытянулся городок Корфу, многочисленные кофейни которого заполняются народом тотчас, как вечерняя прохлада дозволяет прогулки. Городок заканчивается фруктовыми садами и очаровательными лужайками: именно там помещают знаменитые и восхитительные сады Алкиноя. Природа кажется здесь раскрывающей особенную красоту; древние и густые деревья защищают здесь траву от палящих солнечных лучей и сохраняют разнообразнейшие и прелестнейшие цветы.

Наиважнейшая часть торговли Корфу — масло, которое считается одним из лучших в мире; его апельсины и лимоны также имеют высокую репутацию; корфиоты — хорошие моряки, очень трудолюбивые, любящие свободу и способные легко находить выход из всех передряг. Как и все греки, они питают отвращение к туркам, но почти столько же ненавидят своих прежних хозяев — венецианцев. Единственное иностранное влияние, которое они могут быть способны сносить, это влияние России, одна Церковь объединяет две нации.

Гарнизон Корфу был многочисленен: вместе с батальоном Куринского полка, образованным из гренадерских рот, которые прежде составляли охрану неаполитанского короля, в него входили гарнизонный батальон и батальон корфиотов, сформированный и возглавляемый русским полковником, а также Сибирский гренадерский, Витебский мушкетерский и 14-й егерский полки. Прочие острова Ионического архипелага охранял 13-й егерский полк. Крепостная артиллерия была весьма значительной, даже в том состоянии, в котором ее передали нам французы; кроме этого мы имели две роты батарейной и одну роту легкой артиллерии.

Флот, пришедший из Черного моря и вставший на Корфу, состоял из 3 линейных кораблей, одного 44-пушечного фрегата, трех меньших фрегатов и множества бригов и авизо, он был усилен эскадрой капитана-командора Грейга, которая прибыла из Балтийского моря с двумя линейными кораблями, одним фрегатом и одним корветом. Затем, после того как я покинул Корфу, сухопутные войска были дополнены еще тремя полками, а эскадра адмирала Сенявина силой в 6 линейных кораблей прибыла из Кронштадта и сделала нашу морскую силу в Средиземном море более чем достаточной, чтобы умерить преобладание здесь английского флага. Этой великолепной стоянкой Россия была обязана единственно энтузиазму, с которым Павел I принял титул Великого магистра Мальтийского ордена. Все его намерения и политические шаги обратились к обладанию скалой, которая стала престолом его нового сана. Горячее желание водрузить здесь свой штандарт заставило его выставить крупные вооруженные силы и вступить в те тесные связи с Англией и Австрией, которые породили блестящую кампанию Суворова в Италии, несчастья корпуса Корсакова в Швейцарии и гибельный десант Германа в Голландии. Император Павел, всегда нетерпеливый в проявлениях своей воли, назначил даже своего наместника, коменданта и адъютантов крепости, которую он страстно желал. Эта самая нетерпеливость, которая вовлекла его в бесполезную войну против Франции, заставила его также быстро переменить партию, и гнев, внушенный ему против Бонапарта удачным налетом того на Мальту во время его похода в Египет, сменился на милость, лишь только Бонапарт предложил уступить ему свое завоевание.

Все наши агенты за границей были категорически против того, чтобы вступать в переговоры с французским правительством; однако это последнее, желая всеми силами оторвать Россию от альянса с Англией и Австрией, не жалело никаких средств, чтобы угодить Императору Павлу, и, наконец, через нашего посланника в Гамбурге довело до него предложение освободить для него Мальту. Павел тотчас направил в Париж генерала Спренгпортена, полностью и искренне сблизился с Францией, наши пленные там были снабжены обмундированием и вооружены, чтобы сформировать гарнизон Мальты; гнев Павла против Англии не имел более предела, как только эта держава захватом этого острова разрушила все его проекты. Он объявил войну английской нации и был готов объявить ее всем державам, которые успешно сражались против революционных армий, и помышлял уже разделить Европу между Россией и Францией, когда смерть пришла остановить его в его порывах и уберечь Россию от войны, последствия которой были бы непредсказуемы.

Во время всей этой бури, которую Император Александр успокоил своим восшествием на трон, Корфу оставался занятым нашими войсками; это позиция величайшей важности; она дает России преобладание на Средиземном море, тем более заметное, что оно поддерживается желанием греков, которые снаряжают здесь весьма значительное количество торговых судов. Россия за счет этой позиции поддерживает свои прямые связи с греками на материке и на островах и питает надежду на их освобождение. Оттоманская Порта оказывается, так сказать, блокированной нашими силами и может лишь следовать нашей политике или, порвав с нами, спешить к своей гибели; наши войска с Корфу способны двинуться к Константинополю, в то время, как наши армии, перейдя Дунай и преодолев Балканы, угрожали бы Адрианополю.

Корфу к тому же стал целью для нашего флота; шведы на Балтике и турки на Черном море не могут более воевать против нашей державы, и наши военные моряки, запертые таким образом в двух озерах, где они не находят более противников для сражений, стали почти бесполезными, далекими от того, чтобы совершенствоваться, и подвергались риску позабыть свое занятие.

Почти напротив острова Корфу находится Албания, которая составляет часть огромных владений Али-паши из Янины; человек весьма предприимчивый, вассал Порты и в то же время независимый; он с завистью глядит на все европейские державы, которые утвердились на Ионических островах, тем более, что он опасается своих подданных, которыми он правит только террором и страхом казней.

Он хотел завоевать маленькое племя так называемых сулиотов, которое занимало 5 деревень на почти неприступных горах, и которое, благодаря своему положению и своей бедности избежало ига турок. На протяжении 17 лет эти храбрые горцы защищались против всех попыток Али-паши с почти невероятным упорством и ожесточением. История этой войны показывает, что греки могут еще быть тем, чем были их предки; женщины заряжали ружья своих мужей и предпочитали броситься с вершины утесов, нежели сдаться врагу. Утомленный этим упорным сопротивлением, Али, наконец, предложил мир оставшимся из этих несчастных; то, что не смогла сделать сила, было исполнено ловкостью и деньгами; сулиоты продали свою родину, политую их кровью, и обязались отправиться на Ионические острова, ничто не смогло их заставить признать господина. Они прибыли на Корфу в числе 600 человек, бывших в состоянии носить оружие. Они были размещены в разных деревнях, и генерал Анреп предложил принять их на нашу службу.

Надежда, что война между Россией и Турцией сможет в один прекрасный день вернуть их победителями на их родину, и соответствие религии заставила их с жадностью принять это предложение.

Мне было поручено командовать этим сулиотским легионом; я не осмелился говорить о том, чтобы его организовывать, ибо мне казалось, что 17 лет смертельной войны были самой военной организацией. Я только разделил их на сотни и десятки для того, чтобы знать, к кому из сотников или десятников я должен был обращаться, чтобы сообщать им приказы, или кого я должен был делать ответственным за эксцессы, которые совершались довольно часто. Сотники и десятники, которых выбрали они сами, имели дозволение носить темляк и получали весьма значительное жалование. Поскольку я сам лично вручал им точно во все месяцы денежное содержание, которое им причиталось, и старался обеспечить им все преимущества, которые были в моих силах, они прониклись ко мне доверием и согласились даже разместиться в казармах. Им была доверена защита острова Видо, куда 30 человек поднимались ежедневно и исполняли со всей строгостью, какую только можно представить, данные им предписания.

Мало-помалу они сами начали подражать нашим солдатам, этому поддерживанию субординации, и постигать, что для того, чтобы служить сообща с нашими войсками, они должны приспособиться к роду упорядоченных движений, что начальник может управлять с быстротой при помощи команд или сигналов. Я выбрал свисток, каждый сотник имел один такой, чтобы повторять тотчас сигнал, который я подавал; всякий маневр был сокращен до того, чтобы рассредоточиться, быстро выдвинуться вперед, перестроиться и переместиться направо или налево. Такие маленькие учения, подобия войны, которые всегда следовали после приема пищи, забавляли это воинственное племя, и я имел удовольствие дать для генерала Анрепа небольшие маневры, которые совершенно удались и которые состояли во взятии и обороне деревни и садов.

Эти храбрые сулиоты, античный костюм которых напоминал древних спартанцев, часто мне говорили, что однажды они изъявят мне свою преданность, вознеся меня на своих руках на стены Константинополя. Грек все еще остается тем, чем он был в лучшие времена Афин, одно лишь слово воодушевляет его; и энтузиазм, к которому он наиболее восприимчив, нежели все народы Европы, вознесет на высочайший уровень могущества того, кто сумеет его зажечь и вернуть этой нации ее прежнюю независимость.

Спустя несколько дней после моего приезда на Корфу мне сообщили, что на судне, пришедшем из Константинополя и которое было поставлено в карантин, находится некая дама, которая желает со мной говорить. Я тотчас же отправился в порт, откуда шлюпка доставила меня на означенное судно. Я назвал себя и был весьма удивлен, узнав по голосу мадам Лекюйер (l'Ecuyer), с которой я свел знакомство за несколько дней до моего отъезда из Константинополя. Она умоляла меня использовать все, чтобы вызволить ее из карантина, и рассказала мне, что ее муж послал своего секретаря, чтобы отвезти ее в Париж, и что она остановилась на Корфу только для того, чтобы провести несколько дней со мной, благодаря любезности своего провожатого. Мне не нужно было большего, чтобы весьма быстро поспешить упросить генерала Анрепа сделать исключение для этой красавицы, избавив ее от карантина. Он любезно приказал отписать по этому поводу главе сената, и назавтра я поспешил принять мадам Лекюйер в шлюпку и препроводить ее на квартиру, которую я велел для нее приготовить. Секретарь ее мужа очень кстати удалился в комнату, которая была ему предназначена, и позволил мне спокойно насладиться благосклонностью мадам генеральши.

Была в городе госпожа Белли, жена одного нашего капитана 1-го ранга, большая кокетка, которой я оказывал знаки внимания; она была очень задета, увидев себя оставленной ради этой новой приезжей, и обещала французскому консулу, который весьма усердно за ней ухаживал, согласиться для него на все, если своим авторитетом он через три дня добьется того, чтобы заставить свою соотечественницу продолжить путь. Он ей это обещал и уверил меня, дыша радостью, что он сдержит слово; я со своей стороны уверил его, что он не имеет никакого права на женщину, и что мадам Лекюйер останется столько, сколько мне будет угодно. Шесть дней миновали, госпожа Белли выходила из себя, я насмехался над консулом, и он сказал мне, что хорошо смеется тот, кто смеется последним. Я пригласил секретаря отобедать у меня со многими офицерами; когда мы вошли в мою комнату, я был весьма удивлен, увидев его внезапно пробормотавшим несколько слов извинений и покинувшим меня. Один морской офицер спросил меня, знаю ли я этого француза. Каково же было мое удивление, когда он меня уверил, что это был генерал Лекюйер собственной персоной, которого ему довелось видеть зимой, когда тот следовал в Константинополь в качестве прикомандированного к французскому посольству. Я осознал, до какой степени я был одурачен ею и опасными западнями консула, и поспешил к генералу Анрепу предупредить его и испросить его прощения. Он же послал за мной еще быстрее, чтобы предупредить меня о двойном шпионе и о его документах, но было слишком поздно, свежий ветер уже нес их на легком корабле вне нашей досягаемости.

Я был ошеломлен и поражен бесчестностью мужа, который проституирует собственной супругой, мошенничеством этой бесстыдной женщины и скандальным маккиавеллизмом правительства, которое пользуется подобными средствами.

Деньги, которые наши войска и наш флот расточали на Корфу, заставили прибыть туда итальянскую оперу и весьма недурной балет. Одна статисточка, которая представляла лишь свою прелестную фигурку, привлекла мои желания; она была содержанкой одного старого графа-корфиота; дукаты позволили мне войти к ней, и чтобы сломать всю ее разборчивость, я вызвался с лихвой заменить господина графа: все это происходило при помощи одного толмача, за неимением еще времени достичь достаточного успеха в итальянском языке: но капитуляция была подписана, и толмач получил отставку, разговор потек своим чередом, и я удовольствовался тем, что говорил «так» (cosi) вместо ответа на все то, что она мне говорила. На другой день я оплатил 35 дукатами это слово, которое я считал совершенно невинным; так как на плохом итальянском оно означает «очень хорошо», брат прелестной девицы принес мне счет за все покупки, которые она попросила у меня разрешения сделать, и на которые я, стало быть, согласился. Время от времени вместе с моим другом Арсеньевым я заходил поужинать к прелестной статисточке, которая для большего удобства проживала совсем рядом с нашим домом. Вскоре одна из первых танцовщиц избавила меня от моей второстепенной любви, и вознесла ее до роли столь важной, что я не знаю, каким чудом ее любезность не удержала меня на краю бездны: состояние ее здоровья поставило состояние моего в такую печальную ситуацию, что ее отказы и ее признание стоили моей самой сердечной признательности.

Дама прекрасной наружности заставила меня действительно испугаться; наше знакомство состоялось в театре, в ее ложе; я старался обратить внимание всех моих знакомых на эту новую победу, и моя гордость и моя радость достигли вершины, когда я добился позволения проводить ее. Спустя несколько часов, опьяневшая от удовольствия, эта дама, произнеся мне длинную фразу о клевете, заклинала меня самым прочувствованным тоном не верить тому, что мне говорили, будто ее любовник умер на днях от дурной болезни, которой, как полагают, наградила его она. Мои прощания были весьма краткими, но страхи очень долгими, к счастью я отделался лишь испугом.

Придя в себя, я положил мои клятвенные обещания верности к ногам госпожи графини Дусмани; это была прелестнейшая вдова, собиравшая у себя часть общества. Как-то после обеда я застал ее спящей на кушетке в неглиже, которое мне показалось надуманным; горничная прикрыла за мной дверь с улыбкой заговорщицы, я разбудил спящую красавицу с помощью самых недвусмысленных ласк и был восхищен, увидев, что весьма далекая от того, чтобы обидеться, она не ответила лучше, нежели тем, чтобы засыпать так часто, как мне того было бы угодно. Я, было, укрепился в этой связи, но ухаживания английского посланника, который просил руки графини, заставили меня уступить ему место, и спустя некоторое время поздравлял новоиспеченную супругу и жалел новоиспеченного супруга.

Напротив моего дома проживала одна девица, которую длинный и худой граф-корфиот держал взаперти со всем усердием утонченной ревности. Я часто прогуливался перед ее окнами, когда месье был далеко от дома, и читал в глазах прекрасной пленницы желание найти хоть какое-нибудь развлечение в своем одиночестве. Старуха, назначенная надзирать за поведением барышни, позволила смягчить себя многочисленными мольбами и, особенно, несколькими дукатами, но опасение, которое внушал граф, отдаляло пока минуту нашего свидания. Наконец, чтобы преодолеть все сомнения, я через одного из моих товарищей велел устроить большой ужин, все издержки по которому, не участвуя в нем, я взял на себя, и на который был приглашен граф, все было устроено для того, чтобы его напоить и особенно — чтобы удержать его до 4 часов утра. В то время, как он предавался удовольствию за столом, я без опаски наслаждался подле своей любовницы всеми возможными удовольствиями. В 4 утра ему позволили покинуть пиршество, но я, несмотря на живые напоминания старухи, приходившей уведомить нас о каждом прошедшем часе, к 4 часам покинуть свое пиршество еще и не помышлял. Мы оказались захвачены врасплох, а единственная дверь, имевшаяся в квартире и в которую стучали с удвоенной силой, лишала меня всякого пути отступления. Нужно было открыть дверь, свет, как бы случайно, был потушен, а вино, заставив графа забыть обычную предосторожность запереться на ключ, позволило мне улизнуть. Я добрался до своего дома в более чем легком костюме, внушавшем мне беспокойство по поводу открытий, которые мог сделать граф, но старуха, воспользовавшись сном своего хозяина, полностью меня успокоила, принеся мне все мое платье еще до восхода солнца. Такие ужины повторялись не раз, но вместо 4 часов я предусмотрительно удалялся на час раньше.

Граф Моцениго, наш посланник при Республике Семи Островов, весьма усердно ухаживал за самой красивой женщиной Корфу — госпожой Армени, юной вдовой, очень богатой, очень хорошей и приятной музыкантшей, и использовал все средства, чтобы понравится; сложность иметь успех отдаляла меня от нее, но в конце концов я в нее влюбился и оставил все, чтобы полностью посвятить ей мое свободное время и мои чувства. Подле нее проводил я свои утра и вечера и посредством забот и ухаживаний достиг того, что прочно обосновался в милостях прекрасной Армени. Я заставил ее предположить, что могу жениться на ней, и потому она решилась не делать более из нашей связи большого секрета, не скрывать ее перед своей матерью и полностью отправить в отставку всех своих воздыхателей, в том числе и самого господина Моцениго. Но тот, прикидываясь моим другом, с достоинством смирившимся со своей участью, не мог простить мне моего счастья и устроил так, что мне пришлось уехать с Корфу. Он приложил все силы, чтобы выставить меня вызывающим подозрения перед правительством и даже перед моим покровителем — славным генералом Анрепом: он измыслил, что я добиваюсь обучения сулиотов лишь для того, чтобы сделать себе карьеру среди греков. Истолковав весьма ловким и гнусным образом предложения, сделанные мною нескольким албанским вождям, и запись, которую я носил с собой, чтобы лучше понимать греческий язык, он уверял, что я, которому не терпелось играть заметную роль, уже приказал называть себя ромейским эфенди, желая называться владыкой греков. В конце концов, он добился того, что генерал Анреп, который не имел права предупредить меня об этой интриге, проникся подозрениями и в один прекрасный день объявил мне, что должен послать меня в Петербург, чтобы донести до Императора самые подробные сведения о том положении, в котором находилась наше устройство на Корфу. Истинную причину моей отправки я узнал лишь спустя несколько лет и готовился покинуть своих возлюбленных лишь на несколько недель. Мои прощания с храбрыми сулиотами еще более добавили дегтю клеветническим измышлениям посланника, они категорически попросили, что коль скоро я их оставляю, им никогда не давали бы другого командира. Мое расставание с госпожой Армени было очень нежным, и весь дом, вплоть до ее кавалера Сервенто, рыдал. Мы обещались аккуратно писать друг другу, и я сел на корвет «Астраль», чтобы отправиться в Триест.