Англ. Fake (фейк) – подделка, фальшивка, плутовство

Англо-русский словарь В.К. Мюллера

Примечание: все персонажи, название брендов, описанные ситуации не имеют ничего общего с действительностью. Любые совпадения имен, названий брендов случайны

Часть первая

Гонконг, район Юньлон, швейная фабрика

– Мы все жертвы моды, разве нет?

Молодой человек в костюме от Тома Форда стоит посреди огромного, словно расчерченного на квадраты помещения.

В помещении нет мебели, но и места тоже нет – углы условных квадратов образуют

швейные станки, установленные так близко друг к другу, что прямо не пройдешь, нужно боком.

– Вот взять хотя бы меня, – из кармана пиджака, сидящего точно по фигуре, молодой человек достает сигару и засовывает ее в рот.

Над каждым из станков горит лампочка, довольно тускло, а еще свет дают несколько длинных ртутных ламп под потолком. Электричество в сети то и дело падает, все лампы мерцают в разном порядке, и в эти моменты место смотрится весьма зловеще. Впечатление усиливается от того, что за каждым из станков за человеком с сигарой наблюдает пара глаз. Во всех – подозрение, интерес и испуг. Когда света нет, кажется, будто попал в волчью стаю. Когда свет есть – волчья стая превращается в группу молодых китаянок, похожих одна на другую так, что мало какой человек разберет, кто есть кто. Все они исподлобья смотрят на говорящего.

Молодой человек хлопает себя по карманам – ищет спички, находит, прикуривает, пыхтит дымом и, наконец, поднимает глаза:

– Черт, девчонки, откуда вас только набрали?! – изумленно восклицает он. – Вы же все одинаковые.

Сигара не хочет раскуриваться. И хотя на ней написано, что ее сделали на Кубе, и волшебное слово «Коиба» отливает респектабельностью на сигарном банте, видно, что кубинской «гаваной» здесь и не пахнет. Скорее всего, человек в костюме от Тома Форда нарвался на фейк. Такое бывает – хрена с два отличишь эти настоящие от ненастоящих – но человек не сдается. Тянет и тянет, пока глаза не выпучиваются от напряжения, и не краснеет лицо – в этот момент он больше всего похож на хрестоматийного буржуя из советских книжек. С красной рожей, при пиджаке и рубашке, не хватает котелка – того и гляди, взорвется от злости. Мерзкий тип.

Китайские девочки, сидящие за станками, тоже читали эти книжки. В их Демократической Республике выпускали такие: только буржуи там всегда были с узкими китайскими глазами – но все остальные атрибуты ненавистного капитализма, включая сигару, оставались на месте. Девочки переглядываются между собой и ухмыляются, но с другой стороны интерес к происходящему с их стороны возрастает. Им всем любопытно, зачем их собрал здесь этот человек, сколько будет длиться рабочая смена, и самое главное – будут ли платить за смену пятьдесят центов, как и везде, или все-таки поднимут до доллара. Все девушки – профессиональные швеи и, если присмотреться, у каждой – мускулистые руки и мозоли на пальцах. На Западе любая из них имела бы по тридцать долларов за смену, но только где его взять, этот Запад? Вокруг – Новые Территории Гонконга, небогатый пригород. На пятьдесят центов в день здесь можно кормить трех младших сестер, покупать бухло безработному отцу и лекарства для матери. Может быть, еще останется, чтобы подкинуть бойфренду. Ради этого девушки готовы вкалывать по восемнадцать часов в день, и еще их заботит: намерен ли белый мужчина брать их в сексуальном смысле? И если «да», то кого? И на какую прибавку к зарплате соглашаться?

Молодой человек худ, белобрыс и похож на денди. Костюм – в коричневую на сером клетку, обут в кеды «Ванс», на шее, под темной рубашкой болтается пастельный галстук-селедка. Сигара не дается ему, и он с раздражением выбрасывает ее в мусорное ведро.

– О чем это я? – продолжает он. – О том, что мы все плетемся за модой и никогда не успеваем. Хотя проводим целые дни, пролистывая интернет-страницы с последних показов, а по ночам не можем заснуть, думая, что оденем завтра… Кстати, вы несомненно слышали об Интернете, да?

Гробовое молчание в ответ.

– … ну, такая штучка, где щелкаешь мышью и смотришь ролики?

Девушки смотрят на него, широко распахнув глаза.

– Порнуха, спам, последние сплетни? Нет?

Свет в очередной раз гаснет на долю секунды, и из-за перепадов дребезжат лампы.

– Ну, да ладно. Не слышали об Интернете, и хорошо. Беда в том, что мы – изначально проигравшие. Мода – это то, чему мы принесли себя в жертву. И все что мы можем, это только ненадолго сравнивать счет. Да и то – всего лишь для того, чтобы в следующую минуту наблюдать, как новая, самая модная мода стремглав уносится прочь, подобрав свои юбки… или что там в этом сезоне?.. брючки, укороченные брючки, сверхкороткие шортики, миди, мини, макси, широкие плечи, узкие плечи, 80-е, 90-е, нулевые, гранж, рок-н-ролл, олдскул – короче миллион дурацких вещей, которые еще вчера казались такими нелепыми и вызывали смех: «Поверить не могу! Как все это носили?!» И что приносит новый день? Смех обрывается, потому что мы понимаем: мода сыграла с нами свою очередную мерзкую шутку. Изменила позиции. Завершила очередной круг. То, над чем мы так задорно смеялись, оказывается, вновь вошло в обиход, стало актуальным трендом. И вот уже мы – как послушные овечки – простаиваем в очередях и тратим заработанные кровью и потом деньги, чтобы не отстать от моды и не выглядеть зашоренной, темной, скованной предрассудками деревенщиной. Вчера мы ржали над синими татуировками с розами, кинжалами и якорями, но уже сегодня посмотрите-ка на них! Все – и даже дамы, господи! Абсолютно все в синих якорях. А завтра актуальными станут бодибилдеры, или еще кто – и вот увидите: все пойдут в качалки как один, будут жрать протеины и мазать маслом тела.

Вот это и называется мода, девочки – не смейся сегодня, чтобы не стать дураком завтра. Осознай собственную неполноценность. Всегда имей в виду, что найдется кто-то, кто выпендрился еще моднее и еще актуальнее, чем ты.

В первую очередь виноваты в этом долбанные говнюки-дизайнеры. Это они выкидывают на рынок вещи с такой скоростью, словно это автомат, подающий мячи на теннисном корте. И пока ты влезаешь в долги, чтобы завладеть одной, у них уже есть наготове следующая. И, знаете, почему? Потому что это их хлеб, и потому что им всегда мало. Мало, мало, мало. Прибыль, рынки, акции, издержки. Они как древние жрецы, которые постоянно поддерживают огонь для своего божества. А знаете, кто хворост для дров? Думаю, ответ всем тут известен. Это мы!

Китайские девушки смотрят на молодого человека, не моргая. Они не понимают ни слова, но это отсутствие реакции нисколько его не смущает. Ему, кажется, только и нужно, что прохаживаться вдоль станков и вещать с видом дельфийского оракула, и главное – чтобы никто не перебивал.

– Ну, что же? – засунув руки в карманы брюк, продолжает он. – Когда мы разобрались с некоторыми механизмами процесса, самое время перейти к сути. И она такова: пока иные дизайнеры из числа молодых да ранних ведут за собой толпы, как тот крысолов детей, остаются вещи по-настоящему ценные.

Я имею в виду не движение против войны и не любовь к матери – хотя все это, несомненно, тоже имеет ценность. Я говорю о вещах, которые останутся на века. И этих вещей всего три. Маленькое черное платье «Шанель», шелковый платок «Hermes» и, наконец, вершина этого треугольника – элегантная, умопомрачительная, неподражаемая сумочка «Луи Вьюиттон».

Молодой человек произносит известные названия, как иные пьют дорогое вино – со смаком, маленькими глоточками. Затем он делает паузу, чтобы дать посмаковать их девушкам, однако, к его огорчению, те остаются бесстрастны.

– Хорошо, – говорит он и набирает в грудь воздуха перед очередным монологом. – Вы наверняка гадаете, почему вас сюда позвали, и сейчас я объясню. Все вы видите вокруг себя швейные станки. И все вы умеете шить. Вероятно, это означает, что мы здесь будем заниматься шитьем. Однако это не будет простое шитье. Здесь мы будем создавать шедевр, делать самую прекрасную из трех вечных модных вещей. Или – если конкретно – мы будем шить сумочки «Луи Вьюиттон»! Вуаля!– молодой человек разводит руками, как фокусник, только что распиливший надвое девушку и теперь ждущий аплодисментов из зала. Когда становится ясно, что их не последует, он выпрямляется, откашливается в кулак, и продолжает – нимало не смущенный безразличием публики:

– О! Если бы вы могли почувствовать руками нежную шероховатость кожи этих прелестных созданий, если бы вы могли увидеть их королевскую монограмму, оценить изящность и качество шва, энтузиазма у вас стало бы больше. Впрочем, вскоре вы увидите. Вы же будете делать их. Более того – как хозяин фабрики я могу гарантировать, что у вас появятся такие же. У вас, у ваших матерей, сестер, сестер сестер и других. Каждая будет иметь по две, по три – сколько захочет. Потому что вечные вещи не должны быть уделом элиты, и их должно хватать на всех. Вот поэтому я собираюсь завалить сумочками «Луи Вьюттон» весь мир. Я хочу, чтобы они были в каждой квартире, в каждом доме, в каждой хижине на этом земном шаре. А если у кого-то нет квартиры, что ж… Мы продадим ему нашу сумочку со скидкой. Нам предстоит колоссальная работа, девочки. Но нам же предстоит и завоевать мир. И я хочу, чтобы вы были со мной, я хочу от вас желания совершить подвиг – подвиг, во имя красоты, которую мы вместе понесем людям. Я хочу от вас готовности работать круглосуточно, потому что красоты никогда не бывает много. И конечно – конечно я щедро оплачу эту работу. Скажем – тридцать пять центов за смену каждой. Это без преувеличения царская щедрость. Но я готов пойти на нее, потому что понимаю – таким милым молодым созданиям как вы тоже хочется красиво жить. Тридцать пять центов, девочки. Лучшего вы вряд ли могли и желать!

Одна из девушек, более опытная, слышит произнесенные цифры и переводит их на свой язык – единственное, что она может перевести из этой долгой речи. Она шушукается с соседкой по станку, та с другой соседкой, и скоро уже все будущие швеи начинают шушукаться вместе. Отголоски их диалога как эхо летят по помещению фабрики: «он сказал тридцать пять» – «тридцать пять?» – «это настоящий грабеж!».

Если бы молодой человек мог говорить по-китайски, он бы насторожился, но он не понимает, а потому стоит, засунув руки в карманы, и самодовольно глядит на щебечущих швей. Он уверен – только что он сделал китаянкам самое выгодное предложение в их жизни.

Из толпы швей отделяется та, самая опытная, которая может немного понимать чужой язык. Он решительно приближается к молодому человеку и на чудовищном ломаном русском говорит ему:

– На всех остальных фабриках платят по пятьдесят.

Тот пожимает плечами:

– Но все это дешевый ширпотреб, деточка. А мы будем делать «Луи Вьюиттон», то есть – настоящую красоту. А, да будет тебе известно, у красоты всегда большие издержки.

– На фабриках «Луи Вьюиттон» платят по девяносто за смену.

Ну… – тушуется молодой человек. – Скажем так, у нас не совсем настоящие «Луи Вьюиттон». Иначе, с чего бы мы захотели завалить ими весь мир?

– Мы хотим восемьдесят, – бойко выкрикивает девчонка и выбрасывает вперед руку с растопыренной пятерней, а потом еще раз, но выставленных пальцев остается три. Все вместе это должно символизировать названную цифру.

– Ну… – неуверенно произносит молодой человек.

– Иначе мы не будем работать! – напирает китаянка.

– Я готов подумать о сорока, – говорит он.

– Мы донесем на тебя властям! – не сдается девушка. – Пиратская продукция. Они отрежут тебе руку на главной площади.

– Хорошо! – соглашается тот. – Будь по вашему! Пятьдесят!

– Шестьдесят пять.

– Пятьдесят пять.

Последнюю цифру понимают, кажется, уже все, потому что остальные китаянки начинают прыгать от радости и обниматься друг с другом.

– И еще, – продолжает самая опытная.

– Что еще?

– Ты не будешь никого из нас водить в постель забесплатно! Тебе ясно?

– Ясно.

Последняя фраза тонет в грохоте восторженных аплодисментов. По всему видно, кто-то совершил сегодня удачную сделку.

Париж, парк Тьюильри, неделя моды

Площадь перед парком Тьюильри кишмя кишит автомобилями представительского класса. Все они гудят друг другу, требуя пропустить их первыми на парковку. А тут еще группа совсем юных модников-азиатов перекрыла подъезды, чтобы сфотографировать какую-то знаменитость, и в итоге машины движутся по узкой свободной полосе, едва не заезжая колесами на тротуар, вдоль которого растянуты белые ленты – «Paris Fashion Week. Don’t cross the line».

– Чертовы фанаты совсем посходили с ума, – ворчит водитель, пытаясь проехать сквозь толпу и никого не задеть. Со своего места на заднем сиденье Полина Родченко не видит, кого снимают азиаты: они обступили объект своего обожания так плотно, что догадаться из-за кого поднялся шум решительно невозможно. Наверняка, это какая-нибудь модель – открытие сезона, сверхновая – поймавшая сегодня свои пятнадцать минут софитов и обожания. Хорошо, если завтра она будет все еще нужна кому-то кроме редакции «Космполитэна» и рекламистов дешевого шампуня, размышляет Полина, рассеянно стуча пальцами по крышке своего нового «Блэкберри». Все эти мысли – не более, чем попытка отвлечься от собственных сомнений, абстрагироваться, держать голову собранной и спокойной. Полина несколько раз глубоко вдыхает, как ее учили на занятиях китайской гимнастики. Отведя взгляд от окна, она пытается представить шум океанских волн и себя, лежащую на солнечном пляже. Это всегда помогало ей. Хотя, даже не проделай она это нехитрое упражнение, посторонний человек вряд ли смог бы догадаться, что Полина Родченко, главный редактор «Актуэль», модного глянца № 1 в России, волнуется так, что дрожат ее острые коленки.

Сегодня – ее первый международный выход в свет. И это не просто выход, а одно из главных событий года, рядом с которым даже вручение «Оскара» может показаться детской забавой. Речь идет о демонстрации новой коллекции «Ланвин», а это означает, что Полина будет сидеть в первом ряду, бок о бок с такими монстрами жанра как Анна Винтур и Эммануэль Альт. Вполне возможно, что после показа к ним подсядет поболтать сам Бруно Сиалелли, создатель коллекции (Полина хотела бы, чтобы вместо Бруно был великий Альбер Эльбаз, но, увы, она была слишком молода, когда мэтр покинул «Ланвин»).

Большинству обычных людей эти имена не скажут ничего. Но в том мире, где крутится Полина, эти люди – живые божества, сошедшие на землю, чтобы озарить ее своими мудростью и светом. Рядом с ними Полина отчаянно хочет оказаться на высоте.

Анна Винтур – редактор американского «Вог». От ее слова и взгляда зависит судьба моды, и не один дизайнер думал о самоубийстве, когда при взгляде на его работы эта женщина поджимала губы и страдальчески возводила к небу глаза – словно просила избавить ее от лицезрения такого откровенного и никчемного убожества.

Эммануэль Альт – человек номер два в мире глянца, редактор французской версии «Вог». Некоторые даже прочат ей первое место на пьедестале. В глобальном масштабе с этим можно поспорить, но то, что в родной Франции выше нее только звезды, не подлежит и толике сомнения. Двери дизайнерских мастерских распахиваются, как только она появляется в конце улицы (говорят, что дверные механизмы в таких местах снабжены устройством, которое открывает их, едва слышит запах ее духов). Рестораны никогда не просят у нее счет – потому что если у них обедала Эммануэль Альт, это и есть самый лучший счет на свете: завтра об этом узнают все, и в ресторане будет не протолкнуться. Модельеры приносят к ее ногам многочисленные дары, жертвуют временем, здоровьем и сном – и все ради нескольких строчек в журнале. А если это будут не просто строчки, а фото-история, то можно сказать, что на счастливца снизошла длань божья и отныне в его жизни будет все хорошо – в плане признания и финансов уж точно.

Рядом с этими двумя обретаются полубоги – японский и итальянский «Вог», «Харперз Базар», «Актуэль», «Эль». Класс чуть ниже, но сферы влияния те же. Потом следует полчище сатиров, наглых и дерзких. Это всевозможные «Дэйзд энд Конфьюзд», «Ви», «Поп» и далее по списку – журналы, ориентированные на молодежь. И, наконец, пантеон замыкают герои – обычные люди, которым удалось прорваться на небеса, подняться из грязи в князи – фотографы уличной моды, сами ставшие иконами для остальных. «Откуда только взялась вся эта разномастная шваль?», – с раздражением думает о них Полина. Боже, ну и имена они себе навыдумывали: «Сарториалист» – то есть, портняжка, «Фэйс Хантер» – ловец лиц, Томми Бой… хм, ну тут все ясно – азиатский недогламур, и венец всего сборища – Сюзи Баббл, полутораметровое существо в кофтах немыслимых расцветок. Все они стали известными, просто публикуя в своих блогах фотографии хорошо одетых персонажей с улицы, или в худшем случае – себя самого в нарядах, или в еще более худшем – просто воруя чужие фотографии с показов и снабжая все это собственными комментариями, вроде: «Ммм, за это платье, я готова убить всех людей».

Как профессионал, Полина негодует, глядя на них, и отчаянно хочет быть в самой высшей божественной касте.

Она пришла руководить «Актуэлем» в России два месяца назад, и сегодняшний показ «Ланвин» – ее первое близкое знакомство со всеми. Действительно, что может быть ближе? Полчаса сидеть на соседних стульях, пить кофе из одинаковых стаканчиков «Старбакса» и изредка обмениваться стандартными фразами: «Как вы это находите?» – «Абсолютно с вами согласна! Я думаю точно так же!».

Полина помнит, через какие муки ей пришлось пройти, чтобы получить эту работу. Три этапа собеседования, три языка – французский, английский и русский, три белые блузки «Диор», которые от волнения становились настолько мокрыми в подмышках, что после интервью их приходилось выкидывать. И вот, последний этап – пятичасовая беседа, в парижской штаб-квартире, а на другом конце стола сам Издатель, и хотя он задает внешне совсем невинные вопросы, дураку понятно, что он – как опытный фехтовальщик – просто прощупывает оборону. «Что вы обычно едите на завтрак?» – «Я не ем абсолютно ничего, только выпиваю чашку двойного эспрессо, и сразу становлюсь на беговую дорожку» – «Вы курите?» – «О! С вашей стороны это очень смешная шутка» – «Вы готовы возглавить филиал издания в России?» – «Да, черт возьми! Да, я готова! Что мне еще нужно сделать? Задрать блузку и попросить вас оставить автограф на моей груди?»… Зачеркнуто. Верный ответ: «Несомненно, да. Пожалуй, вы выбрали лучшую кандидатуру из всех возможных».

Полина действительно была лучшей. Пять лет журналистского факультета МГУ. Пусть и не все одобряют это место, но зато МГУ есть в международном рейтинге, и мы говорим, конечно, о 177-м месте в ежегодном списке 500 лучших вузов планеты. Затем – год стажировки в британском колледже Сэйнт-Мартин, в самом сердце свингующего Лондона, где волна хипстеров, отступала под волной глэм-рокеров, и все ждали третьего пришествия диско. После журфака МГУ, где на протяжении последних 15 лет главной модой оставался кокаин, это был разительный контраст. В Лондоне Полина набралась космполитизма достаточно, чтобы попробовать закинуть удочку в Нью-Йорк.

Удочка закинулась быстро. И вот уже Полина сидит на травке в Централ-парке, ее ножки обуты в очаровательные ботиночки, в которых щеголяет весь Вильямсбург, а в ручках она держит дебютный номер «AssKick» – самого продвинутого и дерзкого журнала в городе. Всего каких-то 35 тысяч долларов на обучение в год, и это не считая квартиры (конечно, Манхэттен), походов в «Старбакс», посещения галерей, оплаты счетов – своих и халявщиков-друзей, покупки одежды (только «Суприм», «Рик Оуэнс» и «ДомА» – ну, и изредка «ЭйчЭм», чтобы никто не подумал про одержимость роскошью). И – скажем – кто бы за все это мог заплатить? И – допустим – совершенно случайно, что на свете существует некий Марк Эдуардович Родченко, держатель небольшого пакета акций «Роснефти» и бизнесмен. И, по чудесному совпадению, Марк Эдуардович является отцом Полины и с детства потворствует дочкиным увлечениям модой и искусством. Тридцать пять тысяч долларов в год плюс остальные расходы – приемлемая сумма для него, потому что главное – главное, чтобы девочка получала знания.

Однако наличие папы не умаляет профессионализма Полины. В Нью-Йорке на нее выходит один крупный глянец из России, для которого она пишет серию статей о «большом яблоке». Не бог весть, какие статьи, но в Москве они производят локальный фурор в среде персонажей, которых принято называть «богемой» – а на деле это истеричный, склонный к зависимостям, буйный зоопарк, и вот – все они уже судачат о статьях Полины и восхищаются ей. Марк Эдуардович счастлив, потому что он всегда отслеживает слухи и хорошо знает всех, а Полина на этой волне делает следующий шаг. А именно – появляется в качестве журналистки на показе Александра Маккуина по аккредитации, с большим трудом выбитой тем же русским журналом. Она стоит в задних рядах, а еще ее основательно обыскивают на входе – как и большинство других, кому не досталось сидячих мест. По ней проводят сканером, смотрят в сумочку, в глаза – и только после этого запускают внутрь. Нормальная процедура, нужная в конечном итоге для всеобщего блага – особенно это стало понятно после убийства Версаче и попытки пронести бомбу на показ Гальяно.

Конечно, охранники уделяют внимание только рядовым посетителям, а Ви-Ай-Пи-персоны преодолевают службу безопасности без каких-либо ограничений. Они смеются и шлют воздушные поцелуи суровым пацанам в форме – «Я поймал тебя, детка! Твой образ останется в моем сердце навсегда!» – отчего последние, не привыкшие к вниманию звезд, смущаются и отвечают робкими улыбками.

Тогда, стоя в разномастной толпе людей, пришедших на показ, Полина торжественно клянется себе стать одной из тех, кто сидит в первом ряду.

Через полгода она становится официальным обозревателем от русского «Элль» на неделях моды в Нью-Йорке. Еще не ближайшие к сцене места, но карьерный рост уже налицо. Спустя еще полгода она занимает должность заместителя редактора моды в московском «Харперз Базар». Через год превращается из заместителя редактора в редактора – и все для того, чтобы двумя месяцами позже покинуть кресло и возглавить русский «Актуэль».

Прием на эту работу означает триумф Полины. Потому что среди прочих привилегий за редактором «Актуэля» забронировано кресло на всех самых значительных событиях мира моды от Нью-Йорка до Милана. Это кресло – в двух головах слева от Анны Винтур и если, сидя на нем, вытянуть руку в сторону подиума – то можно коснуться бесстрастно вышагивающих моделей. Сегодня Полина впервые посадит в это кресло свою подтянутую, в черной тунике, попку.

Когда из-за гудков лимузина толпа подается назад и освобождает автомобилю место для проезда, Полина наконец может увидеть, кто был объектом всеобщего внимания. Увиденное заставляет ее презрительно скривить губы. Толпа фотографировала так называемую Пандемонию – человека в костюме из латекса, ставшего сенсацией несколько месяцев назад. Пока никто не может сказать точно, девушка это или мужчина, и из-за этого любопытство буквально съедает всех заживо.

Полина старается быть выше любительского помешательства и сплетен. В первую очередь, она – мастер своего дела, и как мастеру ей неприятно, что столько внимания уделяется дешевому эпатажу, кто бы за этим ни стоял. Сегодняшний статус Полины не позволяет одобрять разноцветные виниловые платья и диско-туфли, на которых Пандемония качается на ветру. Как редактору ведущего глянцевого журнала в огромной стране Полине надлежит блюсти строгий дресс-код – это касается, не только одежды, но и образа мыслей. И главное правило дресс-кода: «Нет ничего лучше элегантной классики».

«Блэкберри» в ее руках жужжит – это приходит смска от отца: «Девочка, как ты там? Надеюсь, что все хорошо». Чернокожий шофер втискивает лимузин на парковку и выключает мотор. Полина делает еще один глубокий вдох, а уже в следующий момент элегантный молодой человек в ливрее распахивает дверь, давая ей возможность выйти из автомобиля. Полина бросает смартфон в небольшой клатч и ступает на землю Парижа. Клатч – от «Луи Вьюиттон», и хотя обычно редактора моды не берут с собой на показы ничего, кроме себя любимых, Полина не могла оставить его в машине. Она решила, что если при ней будет что-то, что можно держать, сжимать и перекладывать, никто не заметит в ее руках предательской дрожи – а та, как хорошо знает себя Полина, не замедлит появиться, как только рядом окажутся незнакомые важные люди и подиум. Она боролась с дрожью столько, сколько себя помнит, она пробовала йогу, самовнушение и холотропное дыхание, и хотя ей не удалось полностью победить этого врага, сегодня он не причинит ей вреда. Так обещает себе Полина Родченко, вылезая из лимузина.

Ее отъезд в столицу моды сопровождался жуткой горячкой. В последний момент заклинило молнию на саквояже, так что Полине пришлось грузиться в такси прямо так – саквояж она перевязала скотчем, чтобы удержать вещи внутри, но было ясно, что ехать с таким багажом на неделю моды во Францию не годится. Вдобавок обнаружилось, что у нее нет клатча, который помогал бы сдерживать волнение при выходах в свет. Садясь в такси, готовое везти ее в аэропорт, Полина лихорадочно соображала: какой магазин окажется у них на пути? Первым на пути был «Луи Вьюиттон». Некоторое время она колебалась – не будет ли это слишком чересчур, появиться на людях со столь узнаваемым брендом, но потом решила: надежная классика, хороший крой и респектабельность не вредили еще никому – и, решив так, она скомандовала таксисту остановиться у магазина.

Памятуя о московских пробках и о том, что, благодаря им, можно опоздать на самолет и пропустить французские показы, Полина пронеслась по «Луи Вьюиттон» как вихрь. Едва взглянув на нужные позиции, она попросила запаковать их и отнести на кассу, а сама в этот момент уже искала кредитную карточку, и одновременно давала по телефону последние наставления своей секретарше.

Она успела на самолет – во время полета отправила более десятка деловых писем, совершила несколько важных звонков, и к моменту прибытия в парижский отель оказалась настолько без сил, что сразу же рухнула на кровать и заснула мертвым сном. По хорошему она начинает ощущать Париж только сейчас – выставляя ножки из салона лимузина на асфальт и наблюдая краем глаза, как к ней со всех сторон бегут фотографы. Все они уже наслышаны, что прибудет новая девушка из русского «Актуэль» и хотят рассмотреть ее поближе.

Фотоаппараты щелкают как автоматные очереди, свет вспышек ослепляет Полину. Зажмурив глаза, она наслаждается мигом своей славы и ей кажется, что парижский воздух пахнет карамелью и круассанами.

Внезапно щелканье затворов прерывает развязный мужской бас. Это один из фотографов, он говорит по-французски, и сначала Полина не может разобрать слов. Они будто пробиваются сквозь туман, отделяющий ее, новоявленную обитательницу небес, от обычных жителей земли. Но фотограф повторяет свой вопрос, и тогда Полина с ужасом начинает понимать их смысл.

– Простите, мадмуазель, но мне кажется у вас поддельный «Луи Вьюиттон».

– Что? – оторопело переспрашивает она.

– Мне кажется у вас поддельный «Луи Вьюиттон», мадемуазель.

Кровь ударяет ей в голову, дышать становится тяжело, а земля начинает вертеться быстрее. Свет, сделавшийся сначала нестерпимо ярким, меркнет – но перед тем, как провалиться в темноту, Полина успевает заметить хохочущую на заднем плане Пандемонию. Та показывает пальцем в ее сторону и сквозь смех выкрикивает невнятные, но, кажется, очень неприличные слова.

Москва, Хитровка, съемная квартира

Дым стоит столбом, повсюду бутылки, банки, окурки, и башка трещит так, что мало не покажется. Федор Глухов, молодой человек 21-го года, стоит посреди квартиры и в недоумении чешет чуб.

– Откуда только взялось все это дерьмо? – бормочет он.

Чуб выстригли вчера в популярной парикмахерской на Остоженке – тот обошелся в бешеные деньги, но того стоил. Сейчас, несмотря на все алкогольно-наркотические перипетии вчерашнего вечера и похмельное Федорово лицо, чуб продолжает топорщиться так, словно его обладатель только что вышел из парикмахерской.

Кто-то нарисовал губной помадой большую рыбу на зеркале в коридоре. Рыба пялится на Федора и пускает из зубастой пасти пузыри.

К слову сказать, чуб съел его последнюю наличность. Но еще большую ее часть съела арендная плата: Федор отдал ее вчера хозяйке, и сейчас он смутно вспоминает, что пьянка завертелась как раз потому, что он решил отметить это событие.

Что ж. По крайней мере об одном можно не беспокоиться – в ближайший месяц его не выселят из квартиры… Нет, квартира, это не совсем подходящее слово. Лучше сказать: не выселят из этих роскошнейших, прекрасных двухкомнатных хором в самом центре города всего по 37 тысяч рублей ежемесячно.

Следующий чек от родителей придет через три дня, но это не самое долгое время, Федор знает это и уверен, что сможет протянуть. Родители, коренные москвичи, живут в двух станциях метро от него и частично поддерживают сына. Не сказать, что тот совсем не зарабатывает денег, но на дворе кризис, и в городе слоняются тысячи таких специалистов как Федор – безработных, злых и голодных. Готовых наброситься на любую работенку, какая только им подвернется.

В таких диких условиях много не заработаешь – остается только держать нос по ветру и ловить удачу за хвост. Федор Глухов – фотограф. Он бы даже добавил – «фэшн-фотограф», но сейчас, в эпоху всеобщих увольнений, банкротств и падения прибылей, с «фэшн» у него получается не очень. Те журналы, где удавалось периодически выманивать деньги под съемки, отказались от его услуг. Два интернет-сайта, для которых Федор снимал посетителей столичных кафе и так называемый бомонд, махнули ручкой и исчезли с горизонта. Единственный «фэшн», который остался в его жизни – это личный блог уличной моды в одной из социальных сетей. Федор ловит на улицах красиво одетых людей, фотографирует их, а затем вешает на своей странице. Он тот, кого называют «фэшн-блоггер» – один из тех, кто рыскает по городу с фотоаппаратом в поисках модников и радуется, если удалось кого-то найти. Все это он, как и большинство других фэшн-блоггеров делает абсолютно бесплатно, но зато – с любовью, от души и с неиссякаемой надеждой на успех.

Федор чувствует, что мир моды – это его призвание, и если пока призвание не приносит гонораров – что ж, он не против родительских чеков. Он сам предложил съехать из семейного дома после того, как ушел со второго курса политехнического института. Он решил, что начинается новая жизнь, он хотел полета, вдохновения, остроты жизни, и главное – приводить девчонок под утро. В родительской квартире мать решительно не позволяла последнего, поэтому Федор Глухов, новоявленный модный фотограф, собрал вещи и уехал.

Интеллигентные люди, родители, переживали, что сын бросил институт, но позже посмотрели на вещи здраво, и решили, что мальчику надо перебеситься. В конце концов, вдруг он и правда нашел себя. В конце концов, кто из нас не уходил из дома, будучи двадцатилетним? Скорее это даже хорошо. Это означает, что в сыне развито страстное, тяготеющее к приключениям начало. И, в конце концов – если ничего не выгорит, ему можно восстановиться в институте и вернуться домой.

Так или иначе, но на семейном совете было решено на первых порах материально поддерживать отпрыска. Не полностью, но частично, чтобы он, наконец, почувствовал ответственность, самостоятельность и все те остальные штуки, о которых всегда говорят люди старше по возрасту, когда хотят преподнести более младшим какой-нибудь урок.

Так Федор отправился в свободное плавание, и сегодняшним утром бурные течения жизни прибили его к берегу, где царит похмелье, не выветрившийся табачный дым и основательно загаженная съемная квартира.

Федор смутно помнит, что вчерашнее веселье началось с танцев в «Солянке» и нескольких порций мартини, которое заботливо покупали ему, безденежному, подружки. Затем была бутылка вермута, приобретенная в «Перекрестке» – в момент покупки в голове у Федора уже основательно шумело, но это не мешало ему беспрестанно щелкать фотоаппаратом. В случае с Федором алкоголь никогда не вредил фотографии, а скорее даже наоборот помогал ей, и часто – после таких вот пьянок – тот обнаруживал наутро сотни неизвестно как отснятых фотографий, иллюстрирующих вчерашние похождения. Все эти серии снимков уже не были просто уличной модой. Скорее это превращалось в репортаж – жесткий и беспристрастный, способный показать истинную сущность вещей и дух времени. По крайней мере, так хотелось думать самому Федору. Недаром одну из стен в его квартире украшал огромный черно-белый плакат с изображением Дэша Сноу – гуру спонтанной фотографии, к сожалению, слишком рано отошедшего в мир иной.

Дэш взирал на Федора Глухова с пониманием – уж ему-то, как никому другому было известно, что немного блевотины, разорванных чулок и отрубившихся девок пойдут только на пользу снимкам. Такова была правда жизни, и Федор с упоением несет эту правду в массы через свой блог, названный им игриво и одновременно с претензией – «GlamYourself». Что в приблизительном переводе означает «Не боись – оттянись». По мнению создателя, это название должно отсылать знающих людей к фильму Trainspotting и намекать на близкое знакомство с последней коллекцией Balmain. Федор гордится собой из-за придуманного им названия и полагает, что из него получился бы неплохой рекламщик. Однако сейчас его мысли заняты другим. Только что он сделал следующий нетвердый шаг в коридоре и с удивлением обнаружил две вещи.

Первая – что он передвигается по своему жилищу исключительно в одних носках. Как получилось, что из всех предметов гардероба остался только этот, Федор не помнит. Он оглядывает себя с головы до ног и в очередной раз недоуменно чешет свежеостриженный чуб.

Вещь номер два изумляет его не меньше. В очередной раз опуская ногу на пол, он обнаруживает, что та попадает в неизвестную субстанцию – склизкую, холодную даже сквозь носок. Близоруко щурясь, Федор наклоняется посмотреть что это такое и обнаруживает, что наступил в размазанный по полу салат «селедка под шубой».

В его голове кометой вспыхивает воспоминание. «Перекресток». Пьяная подружка Оля, студентка РУДН, размахивает бутылкой вермута и радостно кричит: «А еще я хочу е-е-е-есть!». И сразу же воспоминание тухнет.

Следующий шаг по коридору приносит новую информацию. На этот раз нога тоже попадает в холодную и склизкую субстанцию, но, в отличие от предыдущей, та не поддается под тяжестью ступни, а стремительно выпрыгивает из-под нее.

«Я люблю морепродукты!» – вспыхивает воспоминание номер два. В придачу к салату Оля хватает большой полуторакилограммовый пакет креветок.

«Интересно, где она сама, эта Оля?», – размышляет Федор передвигаясь по селедочно-креветочному фаршу на полу. Он заглядывает в комнату и сердце у него уходит в пятки. Окно открыто настежь, и это, по его мнению, может означать только одно – что Оля выпала, выпрыгнула, выскочила… Называйте это как хотите, ну, в общем, она оказалась там, на улице, причем вышла туда через окно. Подавляя в себе растущий ужас, Федор осторожно выглядывает наружу.

За окном все, как обычно. Московский день, самое начало октября. Молодая мама прогуливается с ребенком. Где-то вдалеке лает собака. Шумят, качаясь на ветру, тополя. Невнятный, доносится шум большого города – отзвуки автомобильных гудков, музыки и радиосигналов. Никаких следов крови.

Федор делает вывод, что Оля – если конечно сейчас она не найдется в недрах квартиры – ушла домой обычным путем – через подъезд. Он находит на полу полупустую бутылку «Хайнекена», поднимает ее и делает большой глоток. В бутылке плавает окурок, но это не смущает Федора: пальцем он вылавливает его, проливая часть содержимого на пол, а затем жадными глотками допивает оставшееся.

После этого он идет искать рюкзак. Тот валяется на полу в коридоре – там же, где и обычно. Запуская внутрь руку, Федор с облегчением отмечает, что фотоаппарат на месте. Он выуживает его на свет, жмет кнопку «Power» и с нетерпением ждет, когда экран покажет основное меню. В памяти фотоаппарата осталось 222 фотографии, фиксирующие вчерашний вечер – часть из них уже сегодня вечером пополнит собой содержимое блога «Glam Yourself» и соберет приличное количество комментариев. В основном это будут друзья Федора или знакомые по тусовке люди, но в последнее время популярность дневника неуклонно растет – в том числе и за счет посторонних людей, что не может не радовать создателя. Федор пролистывает фотографии, одобрительно хмыкая: на экране, сменяя друг друга, проносятся череда пьяных девиц в платьицах актуальных скандинавских дизайнеров, неизвестные подростки в рваных майках, кеды «Найк», огни, вновь девицы, вновь кеды, голая маленькая женская грудь, усатое лицо таксиста, который вез их из «Солянки», засвеченные лица крупным планом, мужская рука со шрамами, Оля, креветки, опять женская грудь – на этот раз больше, чем предыдущая, плакат группы «Ramones» на стене Федорового туалета и – на последних пяти снимках – изображение чьей-то задницы с вытатуированной надписью на ней. Надпись гласит: «ЖЕРТВА» и сделана древнерусской кириллицей. Федор сначала недоуменно всматривается в эти последние кадры, потом хохочет, представляя как круто они будут смотреться в блоге, а потом внезапно чувствует, что его накрывает воспоминание номер три.

Собственная квартира. Незнакомый молодой человек с татуировочной машинкой в руке. «Сейчас, милый, я сделаю тебе хорошо», – шепчет он, вонзая иглу в белую кожу. Федор вздрагивает от боли и пытается повернуть голову так, чтобы рассмотреть происходящее за спиной. Когда ему это удается, он видит, как по бедру катится капля крови…

Не выпуская фотоаппарата из рук, Федор бросается к большому, растрескавшемуся зеркалу, стоящему в коридоре, поворачивается к зеркалу голым задом, смотрит на свое отражение и испускает дикий вопль.

За ночь татуировка опухла и, кажется, стала еще чернее. Кириллическая надпись глядит на Федора из зеркала, и когда он в тщетной надежде пытается стереть ее пальцем, отзывается ноющей болью в ягодице.

Гонконг, район Юньлон, швейная фабрика

– Ну, в общем так, девочки! Наверняка все вы хотите знать, что я делал, чтобы так подняться и с чего начинал. Что ж. Поскольку времени у нас вагон, с удовольствием вам расскажу.

Под равномерный стрекот швейных станков молодой человек прохаживается среди работающих китаянок и время от времени заглядывает через плечо некоторым из них, чтобы оценить качество работы.

– Представляете себе Москву начала нулевых? Вряд ли вы можете себе это представить. Это огромный, холодный русский город, совершенно не похожий на ваш Гонконг. Нет, я нисколько не умаляю достоинств Гонконга, я забирался к вашему Будде, или кто он у вас, и это было сногсшибательно. Город как на ладони. И все эти лодочки снуют в проливах как муравьи. Честно говоря, до этого я видел Гонконг только в фильмах про Джеки Чана, но вот проходит время, много времени, и я стою здесь, собственной персоной, и смотрю на все это собственными глазами. Короче говоря, можно охренеть.

Москва совсем другая. В смысле, там тоже можно забраться на какую-нибудь высоту, но, как правило, забираются так высоко только два типа людей. Первые – это проверяющие, большие шишки, страшно сказать – мэрия! Они лезут туда, чтобы обозреть взглядом угодья и оценить, как идет строительство бизнес-центров, подземных парковок и небоскребов. Строительство же, как правило, идет из рук вон плохо: строители не успевают в сроки, материалы задерживаются, бюджеты распилены, а застройщик задерживает рабочим зарплату, потому что в пух и прах проигрался в казино…

Но не волнуйтесь! Уж я-то совершенно точно не собираюсь задерживать зарплату. Потому что я – порядочный предприниматель, и мы здесь делаем большое дело, за которое я буду честно платить вам заранее оговоренную сумму. То есть – сорок пять центов в час каждой.

– Пятьдесят пять! – не прекращая шитья, выкрикивает на ломаном русском одна из работниц. Из-под иглы ее станка выползает кожа с характерными ромбиками «Луи Вьюиттон» – неуловимо похожая на мясной фарш, который непрерывно валится из мясорубки.

– …так вот, – словно не замечая выпада китаянки, продолжает молодой человек. – Стоит этот большой человек на московской высоте, лакей подает ему на бархатной подушечке рюмочку водки, тот залпом выпивает ее, морщится, а затем махает рукой в сторону недостроенных сооружений и говорит: «А хрен с ним. Сойдет и так…» Что, скорее всего, означает, что рабочим так и не заплатят. Не так, как я вам пятьдесят центов в час…

– Пятьдесят пять! – выкрикивает другая китаянка.

Молодой человек несильно стучит себя рукой по уху:

– Черт возьми, как же громко работают эти машины! Настоящие звери. Если бы я имел такие в пору своей студенческой юности, я бы уже заделался миллиардером, уж поверьте мне на слово.

Но на чем мы остановились? Второй тип людей, которых в Москве поднимают на такие чудовищные высоты, на какой стоит ваш Будда – это бедолаги и неудачники. Водку на бархатной подушечке им никто не приносит, но зато у них, как правило, заклеены рты, глаза вот-вот вывалятся из орбит, а через кляп они пытаются доказать что-то, что давно уже никого не интересует. Положению этих людей не позавидовать. Обычно их еще держат под локти крепкие бритоголовые парни и обычно они еще наклоняют бедолагу с заклеенным ртом над бездной, над всей этой высотой, и кричат ему: «Когда ты расплатишься за кредит, который мы выдали твоей фирме, мерзкая тварь?». Через кляп до нас могли бы донестись отдельные звуки, и из них при желании можно было бы сложить слово «завтра». Но парни обычно этих слов не слышат, и в следующий момент они отпускают свою жертву, и та, размахивая руками, улетает с высоты в черную бездну. Там так высоко, что даже не услышать звука падения. И только его последнее слово «завтра» еще колеблется некоторое время в воздухе эхом. Да… Москва, начала нулевых – это надо было видеть, девочки. Казалось, что деньги прямо падают тебе под ноги, а все вокруг охвачены только одной страстью – купить всего побольше и подороже, и не попасться милиции или плохим парням.

В жизнь россиян пришла богиня Роскошь, Мисс Лакшэри, а вместе с ней пришли ее верные спутницы – Эксклюзивность, Яркость и Вседозволенность. По улицам Москвы разъезжали «хаммеры» – как на войне, честное слово, а внутри этих громадных машин сидели вчерашние бандиты, завтрашние банкиры, депутаты, попы, модные телочки, индивидуальные предприниматели и просто удачливые люди. Асфальт был буквально завален конфетти, а салюты давали по сто раз на дню – по поводу и без него. Нужно было быть полным идиотом, чтобы этим не воспользоваться.

Мне было 17, и я приехал из Рязани поступать на театральный факультет. Я был уверен в своих силах, молод, честолюбив и наверняка даже талантлив. Не так, как рязанский поэт Сергей Есенин, но уж точно лучше этих сегодняшних выскочек из ЖЖ. И поэтому, когда экзаменаторы попросили меня спеть что-нибудь лиричное, а затем проиграть какую-нибудь сценку из русской классики, я не задумался ни на секунду. Сначала я спел им «Волгу-Волгу», а затем сыграл агонию старушки, зарубленной главным героем в романе русского классика Достоевского. Это был мой конек. Хватаясь скрюченными пальцами за ножки парты, я хрипел: «За-а-а-ч-е-м?», а затем из последних сил поднимался и на подгибающихся ногах ковылял туда, где сидели члены приемной комиссии – чтобы рухнуть перед их столом уже окончательно. Я видел страх в их глазах, и это придавало мне уверенности в том, что все идет правильно. Это была настоящая игра, понимаете? Я имею в виду, если люди боятся, значит, они тебе верят, так? Разве есть лучшее признание для актера?

Каково же было мое удивление, когда меня завернули. Один из них экзаменаторов – самый старый, самый противный и самый бородатый – сказал, что это не совсем то, что они ищут. «Все это импульсивно, весело и здорово, но вам лучше попробовать себя в другом месте», – сказал он. Весело и здорово, каково вам, а? Пока я разыгрывал извечную драму жизни и смерти, пока мои сухожилия лопались от напряжения, а скулы сводило судорогой, этому бородатому буржуазному козлу было весело и здорово!

Что оставалось делать? Не возвращаться же в Рязань. Поэтому я снял квартиру с двумя такими же неудачниками, не прошедшими по конкурсу, и стал шить джинсы, чтобы заработать себе на хлеб.

С шитьем все получилось просто. В квартире, которую мы сняли, стояла швейная машинка, а рулон джинсовой ткани я и мои новоявленные соседи украли из костюмерной театрального института – того самого, который вышвырнул нас пинком под зад. Это даже не было воровством, если вы понимаете, о чем я. Я имею в виду, что нас ведь не взяли, забраковали, выставили дурачьем, и теперь мы должны были вновь поверить в себя, восстановить самооценку – и самым простым способом было стибрить этот чертов отрез ткани. Не будь его, мы бы выбили стекло или стащили бы бутафорские шпаги, или наложили кучу перед входом в институт, но все вышло как вышло. Кстати, шпаги мы взяли тоже – и я прекрасно помню, как мы, полупьяные, похохатывая, тащили награбленное добро к себе домой. «Защищайтесь, Дартаньян!», – кричали мы и тыкали шпагами друг другу в бока, и довольно быстро сломали их. Таким образом от неудавшейся театральной карьеры на руках остался только рулон джинсы.

Я научился шить лет в двенадцать, за что потом миллион раз сказал спасибо своей бабушке. Если бы не она, в Москве я бы начал продавать наркотики или заделался бы мальчиком по вызову, или спился бы, но вместо этого – засел за шитье и стал поднимать первые деньги. Маленьким бабушка буквально силой тащила меня к станку. И пока я упирался изо всех сил и верещал, она приговаривала: «Это ремесло тебе еще пригодится, внучек. А то вырастешь неумехой» – бабуля как в воду глядела, честное слово!

И вот, глядя на этот украденный огромный моток ткани – а он был реально огромный, и его даже пришлось нести вдвоем, потому что один не справлялся – я подумал: «Черт – вот это мой начальный капитал, и я могу изобразить из него, что захочу!» Вариантов было три: делать сумочки, делать юбки и делать джинсы. Конечно, я выбрал последнее.

Для первого не хватало гарнитуры, а второе казалось слишком простым, да и к тому же сразу уменьшало целевую аудиторию почти вдвое. Мальчикам ведь юбки не нужны, так? А я хотел, чтобы мой продукт покупали все.

На первые джинсовые брюки я потратил три дня. Ну, сначала нужно было снять мерки – их я снимал с себя, благо, я был худой и среднего роста – практически, универсальный. Потом потребовалась выкройка – это тоже оказалось довольно просто. В ту пору мы уже знали, что такое интернет, и в этом интернете можно было найти выкройки на любой вкус. Зато со сшиванием разных частей в одно целое поначалу возникли проблемы.

Первые штаны вышли, как бы это сказать… не очень. Они были сморщенные, кривые и позже их пришлось распустить. Вторые, а за ними и третьи, оказались не лучше – ни один нормальный человек не надел бы их на себя. Но зато на четвертых я наловчился. Они будто сами выскочили из-под машинки, ровные, опрятные – такие, что глаз не оторвать. Это было просто загляденье, а не штаны. Стоит ли и говорить, что после этого я быстро навострился делать таких по шесть-восемь пар в день. Сидел за машинкой по четырнадцать часов – ну, уж вы-то должны это понимать, девочки! От сидения моя задница стала твердой как орех, но зато к концу недели я имел на руках не меньше четырех десятков пар отличных, будто с иголочки джинсов. Тут и пришло время задуматься о сбыте.

В Москве я был новый человек, друзей у меня тогда еще не было, а из мест я знал всего одно – проклятый театральный институт, в котором мне не нашлось места. Разложив свое хозяйство по пакетам, я и отправился туда, где встал у главного входа – предварительно поставив перед собой табличку, где обычной шариковой ручкой написал «ДЖИНСЫ. ИМПОРТ. НЕДОРОГО». И – знаете – дело пошло.

Когда меня спрашивали, откуда импорт, я загадочно закатывал глаза. Это означало – и все понимали этот код – что импорт пришел из Америки. Когда мне возражали, что на джинсах нет бирок, подтверждающих, что они американские, я закатывал глаза еще больше. «Контрабандный товар», – выдавал я сухой ответ. Если это не устраивало покупателя, приходилось добавлять, что бирки пришлось срезать, чтобы товар не конфисковали на таможне. Черт его знает, откуда в моей голове взялась эта версия с таможней, но до поры, до времени она срабатывала на отлично. В конце концов, много ли надо студентам, если перед тобой есть американские джинсы, и они стоят вдвое дешевле, чем где бы то ни было? Первая партия ушла влет, а когда я вернулся со второй, ко мне подошли институтские охранники.

«Устроил здесь бизнес, парень?», – спросил один.

Это произошло уже после того, как он основательно заехал мне в глаз.

«Как раз собирался взять вас в долю, друзья, – ответил я, чувствуя, как под глазом наливается здоровенный синяк. – Какие отчисления вы желаете получать?»

С того момента прошло много долгих лет и ничего не изменилось. Я уверен, что даже наступи новый век или тысячелетие, а все равно этот гнусный порядок останется прежним. И он гласит: как только ты начинаешь своими знаниями и адским трудом заколачивать деньги, как тут же находятся трутни, которые хотят процент с продаж. Ребята, вопиешь ты к ним, да это же форменный беспредел! С какого такого перепугу я должен вам платить? А они отвечают всегда одной и той же фразой – кто бы это ни был, безграмотный охранник, жирный полисмен, жестокий бандит, бизнесмен с тренированной улыбкой от уха до уха или равнодушный чиновник, или еще кто. Потому что, говорят они, ТЫ ТОРГУЕШЬ НА НАШЕЙ ТЕРРИТОРИИ. Понимаете?

Весь мир поделен на их чертовы территории, и неважно чем ты торгуешь – задницей, картошкой или картинами – всегда найдется кто-то, кто объявит территорию своей и протянет ладошку. Что мне оставалось делать, девочки? Я был молод, отчаян и страстно желал делать бизнес. Поэтому я стал платить охранникам института пятнадцать процентов от продаж, а в обмен они закрыли глаза на мою деятельность.

Одновременно я пообещал себе, что кину их при первой возможности.

Тем временем, дело шло по возрастающей. Не прошло и месяца, как в моих джинсах красовалось без преувеличения пол-театрального института. А еще через месяц меня стали рекомендовать в другие места. Бауманский университет. МГИМО. Физтех МГУ. Плехановская академия. И – под ваши овации – самое лучшее учебное заведение мира, а именно – Московский Университет Пищевых Производств. Не знаю, что за безумие там творилось, но на пищевых производствах все были просто повернуты на всем американском. Расхватывали штанишки как горячие пирожки. И, в конце концов, когда я подумал, что одевать там больше некого, меня отвел в сторонку уже не просто студент, но преподаватель, сотрудник какой-то там кафедры, и в разговоре выяснилось, что он тоже хочет заказать себе джинсы – непременно, прошитые желтой нитью и непременно из штата Алабама. «Какие вопросы, – не моргнув глазом, ответил я. – Если нужны, значит будут!».

Его штаны были готовы на следующий же день. Но, чтобы он не подумал, что я продаю ему фальшивку, мне пришлось неделю попридержать их. По официальной версии, это было время, когда штаны «шли из Америки, прямо с полей солнечной Алабамы»…

Да. Отдавая ему джинсы и забирая свои деньги, я так и сказал.

Париж, отель «Амбуаз», следующее утро после показа

– Вы не спите, мадемуазель?

Портье осторожно стучит в дверь ее номера и ждет ответа. На часах восемь утра. В окно спальни бьют яркие лучи октябрьского солнца и проникают шумы начинающего новый день города – гудки машин, гул тысяч ног, спешащих по своим делам парижан, чириканье птиц.

Полина сидит на кровати, полностью одетая, и держит в зубах кусок простыни. Он нужен ей, чтобы не закричать – чтобы портье ушел, положив газету на коврик перед дверью, и не догадался, что она не спит.

Восемь утра. Время Икс. Репортеры, сдававшие ночные выпуски новостей, уже допили последние напитки в пустых утренних барах, докурили свои сигареты и разошлись по домам. Безмятежные, они лежат в своих кроватях и видят, должно быть, десятые сны. Сверстанные полосы новостных изданий по всему миру уже прошли путь от типографий, где их многократно размножили, до киосков, где их может купить любой желающий.

Сейчас эти сотни тысяч экземпляров газет и журналов открываются читателями под утренний кофе, покупаются в подземке, сминаются подмышками клерков в общественном транспорте и бросаются почтальонами на лужайки частных домов. То же самое происходит с интернет-сайтами – бесконечные клики мышками в поисках новостей, которые уже через час облетят земной шар, обрастут миллионами комментариев в блогах, вознесут удачливых и похоронят тех, кому не повезло.

У Полины Родченко есть все основания относить себя к последним. Когда новости будут прочитаны, о ней узнает весь мир. Но это не та слава, к которой она стремилась, а ее зеркальное, с точностью до наоборот, отражение. Известность, которая вот-вот обрушится на Полину, сотрет ее в порошок, перемолет в своем жерле ее мечты, желания и амбиции, и когда от них останется только пыль, невидимыми губами навсегда сдует ее со сцены…

Впрочем, нет. Время от времени ее призрак еще будет появляться в разного рода рейтингах и контекстах к новостям. «Топ-лист курьезов», «Десятка людей, которые облажались в этом году сильнее всего» или «Кто еще удивил нас в 21 веке?» – отныне, если имя Полины и будут упоминать, то только в таких подборках.

Пошел двенадцатый час, как она неподвижно сидит в своей кровати – в тунике от Givenchy, ну точно как молодая Одри Хэпберн, будто сбежавшая с бала. Собственно, что-то подобное и произошло: после того, как фотограф заметил ее сумочку и указал на то, что это очевидная подделка, Полина пробыла в саду Тьюильри недолго. Несколько секунд она еще пыталась справиться с замешательством и улыбалась, буквально натягивала эту улыбку на себя, будто ничего не произошло – в то время как стрекот фотокамер вокруг нее становился все громче и оглушительнее, а людей, стремящихся запечатлеть ее падение, скапливалось вокруг все больше. Терпеть эту муку было выше ее сил. С каждой новой вспышкой улыбка сползала, обвисала на краешках губ и постепенно превращалась в растерянную гримасу, а потом Полина – сжавшая от шока все мышцы своего тела – окончательно потеряла контроль над собой. Из ее глаз брызнули густые крупные слезы.

За всю свою сознательную жизнь она плакала только один раз. Это было в далекой юности, в начальных классах школы, а поводом для слез послужила сущая мелочь. Мальчик из параллельного класса украл из ее портфеля букварь и не захотел отдавать. Полина сначала пыталась увещевать его, затем – когда это не сработало – перешла на крик, и – наконец – разрыдалась и побежала жаловаться учительнице. Мальчика наказали, учебник вернули, а для нее это стало хорошим уроком – сжимая в руках заново обретенный букварь, Полина неожиданно серьезно и с полной ответственностью пообещала себе никогда больше не плакать.

Она держала свое слово больше двадцати лет. Когда в старших классах стоматолог заставил ее носить брекеты, когда она стояла студенткой в длинной очереди экзаменующихся в колледже Сейнт-Мартин, когда проходила бесчисленные собеседования в «Актуэль» – ни одной слезинки не упало из ее глаз, но, боже мой, как ей тогда хотелось удариться в слезы. И вот теперь плотина оказалась прорвана. Очертания Анны Винтур, Эммануэль Альт и других небожителей мира моды – совсем недавно такие близкие и осязаемые, растворялись перед ней и махали на прощание ручкой.

Мир, к которому она так долго шла и в котором мечтала ощутить себя своей, прямо из-под носа ускользал на недосягаемую высоту. У Полины уже не осталось сил, чтобы стесняться. И слезы текли и текли из ее глаз в три ручья – смывая тушь и оставляя черные разводы на щеках, шее и пальцах.

Она смутно помнит, как ее довезли до отеля. По всей видимости, это был тот же лимузин, который привез ее на показ. Она буквально ввалилась в его салон, едва не выдернув дверную ручку, и внутри разрыдалась уже в голос. Чернокожий шофер понял все без слов. Беспрестанно сигналя, чтобы никого не раздавить, он задним ходом стал осторожно выводить автомобиль из толпы фотографов, модников и зевак, а, едва оказавшись на открытом пространстве, немедленно дал по газам. «Успокойтесь, мадемуазель, возьмите себя в руки, вытрите слезы…», – уговаривал водитель, стремясь быстрее увести ее от пережитого позора. Где ему было знать, что позор только начинается.

Слыша шаги удаляющегося портье в коридоре, Полина вскакивает с кровати, бежит к двери и распахивает ее. Пачка свежих газет лежит на коврике – Полина садится прямо на пол и начинает судорожно перелистывать страницы.

Долго искать не приходится. «Ле Монд» поместил ее фотографию прямо на первую полосу – на снимке плачущая Полина закрывает лицо руками, в одной из которых болтается проклятый клатч, ставший причиной ее бед. Заголовок гласит: «Редактор русского «Актуэль» появился на показе «Ланвин» с фальшивой дизайнерской вещью». Ниже на той же странице помещена статья о том, что французы будут помогать военной силой американцам в Ираке – но по сравнению с тем, сколько места отдал «Ле Монд» Полине, эта заметка выглядит совсем крохотной. Информация о вчерашнем провале русской красотки кажется редакторам более важной, чем сообщение о том, что сыны Франции уезжают гибнуть в чужие края. На третьей и четвертой странице дается детальный обзор происшедшего перед показом. Действия Полины называют беспрецедентными, безответственными, неумными и бог знает еще какими – в ее словарном запасе даже не находится эквивалентов, чтобы перевести все эпитеты на русский язык. Фотохроника, обрамляющая репортаж, пестрит ехидными замечаниями. «Как мог человек, называющий себя главным редактором, не распознать подделку одного из известнейших брендов?», – вопрошает журналист под фотографией, на которой Полина, отвернувшись от камеры, забирается обратно в лимузин. «Нервы у бедной девочки сдали довольно быстро», – отмечает подпись под ее плачущим, в разных ракурсах, лицом. И наконец – снимок отъезжающего из сада Тьюильри лимузина с комментарием «Для редактора из России это может означать только одно. Мы знаем что».

Остальные издания также уделяют внимание происшедшему. «Либерасьон» пишет об этом на последней полосе, в светской хронике, у кого-то снимки мелькают на новостных страницах, но так или иначе инцидент обсуждают все. Газета с труднопроизносимым названием даже разражается аналитической колонкой по этому поводу, которую снабжает карикатурой – девушка, похожая на Полину, изображена на ней с пиратской повязкой на глазу, деревянной ногой и попугаем на плече. Аналитик рассуждает о краже интеллектуальной и другой собственности пиратами, сокрушается, негодует и в итоге приходит к неутешительному выводу, что мир катится в тартарары.

Полина откладывает газеты, встает с пола, уходит обратно в свой номер и закрывает за собой дверь. Если бы со вчерашнего вечера у нее осталось хоть немного слез, то сейчас для них было бы самое время. Но слез не осталось, как не осталось и ужаса, который обуял Полину вчера, когда все только произошло. Вместо них пришли оцепенение, усталость и ноющая в висках головная боль.

Остается сделать последний шаг, самый тяжелый. Стоя посреди комнаты, Полина смотрит на свой «Макбук» – она колеблется и оттягивает момент, хотя в глубине души понимает, что сделать это все равно надо. Наконец, решившись, она включает компьютер, ждет, когда тот загрузится, а затем набирает в браузере нужный адрес – STYLE.COM.

«Невероятное и странное падение Полины Родченко, редактора «Актуэль-Россия», – всплывает заголовок на главной странице. Большего знать и не надо – ни того, сколько комментариев собрала статья, ни даже того, каков ее тон. Сам факт появления этого материала на главном модном ресурсе сети говорит о том, что дело Полины обжалованию не подлежит.

Лежащий тут же на столике, тренькает телефон. Это встревоженное смс-сообщение от отца: «До нас доходят новости. Мы волнуемся. Обязательно позвони, когда будешь свободна».

Полина откладывает телефон в сторону, поднимается из кресла и идет в сторону окна. Некоторое время она рассматривает панораму Парижа – нагромождения милых домиков, мансарды и острые пики собора Нотр-Дам де Пари. Полина вспоминает, как она радовалась, когда узнала, что ей отдают номер именно с этим, ее самым любимым, ракурсом города в окнах.

Вздохнув, она сдвигает шпингалеты оконной рамы и забирается на подоконник. В лицо бьет струя утреннего, еще свежего воздуха. Под ней – пять этажей пустоты, улица, кофейня на углу и спешащие по своим делам, не поднимающие голов люди.

Как жаль, что все заканчивается в этот чудесный день…

Москва, клуб «Архангел»

– Ну и кто такая ваша Пандемония? – Федор Глухов в негодовании вглядывается в экран. – Это же просто кусок латекса, да и только!

Два бородача в майках «Cheap Monday», каждый с бутылкой «Хайнекен» в руке, ухмыляются, глядя на Федора добродушными красными глазами. На заднем плане модный электро-хип-хоп дуэт из Москвы наяривает дико популярный в этом сезоне ритм.

Место действия: бывший газовый завод, нынешнее арт-пространство, вотчина девочек в дизайнерских платьях – будьте уверены, девочки отсканируют своими взглядами-лазерами каждого, кто случайно забредет на огонек. Случайные визитеры оказываются здесь с завидным постоянством, и все потому, что один из клубов на территории завода – а их здесь великое множество – периодически устраивает концерты западных звезд-металлистов. Все это дико бесит девочек в дизайнерских платьях, которым хочется, чтобы весь мир состоял из шоу-румов, Эйфелевых башен и багетов в пакетах из коричневой бумаги. Все остальное, мечтают девочки, пусть горит в аду.

Что случается со случайными людьми дальше? Они пропадают. Как будто пространство завода проглатывает и перемалывает их, словно большой зеленый слизень из мультфильма «Футурама». Поглядев на девчонок в дизайнерских платьях, взглянув на них хотя бы одним глазком, большинство случайных людей начинает мутировать. Отныне и навсегда в них проникает вирус, которому пока нет названия. На выходе косухи меняются на пиджаки от Пола Смита (если есть деньги) или от Зара (если денег нет), волосы состригаются, металл оставляет свое место в «Айподе» для инди. Тонконогие, в ботильонах на длинных белых ножках девочки в дизайнерских платьях неуловимо покоряют металлистов, и те забрасывают свой металл навсегда. Те же, которые не покоряются, становятся объектом натурального вампиризма. Говорят, что под покровом ночи девочки вылавливают металлистов на улицах и впиваются вампирскими клыками им в шеи. Это – месть девочек за то, что не все в этом мире следует законам моды с той же строгостью как они, и что им приходится делить землю с вахлаками, деревенщиной, агрономами, быдлом и просто не врубающимися людьми.

Посреди этого вампирского ада, в кофейных кулуарах популярного клуба обретается фотограф Федор Глухов. И сейчас он с удивлением пялится в экран на очередной фэшн-блог, где автор фотографировал Пандемонию в разных ракурсах на Парижских показах. Пандемония хохочет и показывает пальцем в сторону, простирающуюся вне зоны кадра.

– Черт ее дери, – ругается Федор Глухов. – Кусок латекса развел всех на пятнадцать минут славы! Нет. Пожалуй, это даже тридцать минут. Тридцать минут кипеша ни из-за чего…

– Полегче, чувак, – говорит один из бородачей с «Хайнекеном». – Всегда есть место самовыражению. Энди тебя бы не одобрил.

– Энди? – Федор отвлекается от экрана. – Какой на хрен, Энди?

– Энди Уорхолл, чувак, – басит второй бородач.

– Это вы будете рассказывать мне про самовыражение и цитировать Уорхолла? – огрызается Федор Глухов на собеседников. – Позвольте-ка, сейчас я опишу вам вас самих. Сплошная оригинальность. Индивидуальность в каждой детали. Бороды – потому что о них написали на сайте «GQ». Свитера грубой вязки и солдафонские ботинки – потому что Style.com объявил о том, что наступила эпоха мужчин, выглядящих мужественно. Пьете «Хайнекен» – потому что его варят в Амстердаме, а это круто выказывать уважение этому городу. Наверняка курите самокрутки…

– Я не курю, – замечает один из бородачей.

– Не важно! Скорее всего, вы приперлись сюда, одетые в тренчи поверх свитеров, и еще долго колебались, сдавать их гардеробщику или не сдавать. Потому что если вас будут фотографировать для своих блогов малолетние девочки, подумали вы, то в тренчах ваши физиономии смотрятся намного круче чем без тренчей. И вот, вы решили их не сдавать, но вас тормознул охранник, и сказал, что в верхней одежде сюда нельзя, так что со слезами на глазах тренчи пришлось таки отдать их в гардероб. И теперь вы стоите, хлещете пиво и дико сокрушаетесь по этому поводу.

– Потрясающая дедукция, – бормочет один из бородачей, но по его скуксившемуся виду понятно, что Федор попал в точку.

– Именно так! – подытоживает тот. – И сейчас я раскрою вам секрет, который перевернет вашу жизнь. Ребята! Вы со своей одноклеточной псевдооригинальностью на хрен не нужны ни для каких блогов. Даже не надейтесь. «Сарториалист» бы при виде вас сделал лужу от ужаса.

– Это еще почему? – возражает один из бородачей.

– И откуда тебе об этом знать? – вторит другой

– Оттуда, – говорит Федор Глухов и в запале бьет себя кулаком в грудь. – Что я и есть фэшн-блог. Я и есть искусство…

В следующий момент незнакомые Федору девочки тянут его за руки и просят сфотографировать их.

– Нам сказали, вы фотограф, – силясь быть услышанной сквозь музыку, кричит одна из них. – Нам нужно, чтобы вы сняли нас на фоне этих окон.

– Да! Да! Да! – радостно поддакивают ее подружки. – Это будет та-а-к круто!

Федор поворачивает к ним экран своего «Макбука» и показывает фотографию Пандемонии.

– Что вы думаете об этом? – спрашивает он. – Этот то ли мужчина, то ли женщина стал чертовски популярен.

Девочки заглядывают в экран.

– Хм, – неуверенно говорит одна из них. – Он настоящая душка, разве нет?

– Вряд ли, – отвечает Федор, захлопывая «Макбук». – Это просто дешевый эпатаж. Запомни это слово, детка, и никогда не веди себя так. Дешевый эпатаж. Поняла? Попробуй повторить.

– Ты та-а-к-о-й прико-ольный! – другая девица целует Федора в щеку. – Мы всегда смотрим тво-ой бло-ог.

Девочки растягивают фразы на гласных звуках, и из-за этой странной мелодики у Федора на миг возникает ощущение, что его качает на морских волнах. Девочки словно смакуют все эти «о» и «у», и произносят их со сложенными в домик губками – словно выдувают колечки дыма, но на самом деле, как подозревает Федор, они просто перебрали с алкоголем или порошком. А, скорее всего, даже не первое и не второе, догадывается он мигом позже – просто разговаривать с такой интонацией сейчас модно.

– У тебя очки с диоптриями или без? – он стягивает роговую оправу «Ray Ban» с носа одной из девиц.

– Вообще-то, я ношу линзы, – кокетничает та. – Но сегодня решила поверх линз надеть эти очки. Там стекла. Но мне кажется, это очень оригинально и круто.

– Носить модель «странники» без диоптрий, это очень оригинально, – ворчит Федор. – Оригиналы прямо-таки окружают меня.

– Ты встал не с той ноги? У тебя на носу точно такие же очки! – девица выдувает пузырь розовой жвачки, и тот лопается с таким звуком, что у Федора на миг закладывает в ушах.

– Так что насчет фотографии? – интересуется ее подружка. – Разве я не идеальная модель для твоего блога?

Она надувает губки и придерживая руками юбку от порывов невидимого ветра манерно наклоняется вперед – изображает Мэрилин в той известной сцене.

– Детка, если ты думаешь, что для того, чтобы попасть на мою страницу, тебе всего лишь нужно нарядиться в дизайнерские шмотки и покривляться, ты глубоко ошибаешься. Мне нужен стиль, детка. Стиль, протест и шик. Ты уверена, что сможешь сделать это?

– Сделать что? – недоумевает девица.

– Черт, ну почему вы все такие тупые, – последнюю фразу Федор произносит вполголоса, чтобы девочка не услышала, а затем, повернувшись к ней, говорит уже громче, и при этом его губы растягивает усмешка. – Давай-ка, для начала, подними свою кофточку и покажи, что там есть.

Девица с готовностью задирает на себе майку, из-под которой выпрыгивают два упругих молодых соска.

– Так?

– Так, – Федор неохотно наводит фотокамеру и делает несколько снимков.

– И меня, и меня! – видя вспышки, визжат другие девицы и тоже с готовностью поднимают тишотки. На вид им лет пятнадцать, не больше. Куда только смотрит охрана клуба? С глубоким вздохом Федор фотографирует их и одновременно с безразличием размышляет – попадают ли его действия под закон о детской порнографии, если девицам действительно столько лет, сколько он предполагает?

Гонконг, район Юньлон, швейная фабрика

– И вот, значит, загнали мы штанишки этому мужичку с кафедры – я имею в виду профессора, и он съел наживку как миленький. Был так счастлив своей заграничной обновке, что даже попробовал ткань на зуб. «Это дух настоящей Америки, – говорит он, – Меня в этом деле хрен обманешь, потому что я в нем собаку съел». Видели такого, а?

Здоровый взрослый мужчина, преподает студентам – то есть фактически дает им путевку в жизнь и, значит, должен научить их ну хотя бы чему-то путному – а сам купился как малое дитя. Видно, у меня счастливая судьба, раз она развела меня с институтами. Чему бы могли научить меня эти преподаватели, если они держат в руках пару джинсов, сделанных в Бескудниково, и вопят про исходящий от них запах Монтаны?

Ну, значит, я стоял себе и поддакивал. «Монтана, монтана, чувак, – говорил я, а самого в этот момент аж пучило от смеха. – Настоящая, чтоб мне провалиться на месте».

Но, если говорить, честно, этот очкарик меня очень даже обрадовал. Потому что, если он не отличил подделку, то почему бы ее должны отличать другие? А если так, подумал я, то пора выходить на другой уровень. А именно – двигать в МГИМО.

Про МГИМО следует рассказать отдельно. Потому что, если и есть на земле место, обитатели которого могут отличить настоящую вещь от фэйка, то это чертов проклятый институт международных отношений. Не знаю как, но тамошние чуваки секут такие вещи, даже не глядя – просто проводя рукой над фактурой – и это какой-то настоящий институт волшебников, честное слово. Короче, люди в моем бизнесе держатся от этого волшебства подальше. Потому что хотя он и называется институтом международных отношений, но дипломатией там и не пахнет – в студентах ходят сплошные богатенькие детишки, готовые чуть что подпрячь к делу своих криминальных пап. Я слышал, что люди, попытавшиеся сунуться туда со своим барахлом, иногда попросту пропадали. Например, тот парень с фальшивыми «Ролексами»…

Впрочем, не хочу вас пугать, девочки. Если я стою здесь, живой и здоровый, значит со мной этот их номер не прошел. И знаете почему? Потому что перед вами – самый оборотистый и отчаянный парень на всем восточном полушарии, даром что родился в

Рязани!

Короче, я решил брать институт международных отношений штурмом. К тому моменту, моя маленькая фирма на дому производила почти пятьдесят пар отборных джинсов в день, а в моей квартире за двумя швейными машинками круглосуточно работали, сменяя друг друга, три прекрасные девчушки из-под Полтавы – такие милые, ну, прямо почти как вы. Девчушки приехали поступать в институт, все втроем, но провалились на экзаменах. Ну, а потом город – этот Вавилон – просто ободрал бедных пташек до нитки и выкинул их на обочину. К тому моменту, как наши пути пересеклись, крошки уже готовы были идти на панель – и все для того, чтобы только не ехать обратно в свою Полтаву. Я не мог пройти мимо. В конце концов, все это было слишком похоже на мою собственную историю.

Я приютил их и дал им работу, а они – в ответ они стали льнуть ко мне словно бабочки, увидевшие свет среди ночи. Я имею в виду не тех ночных бабочек, в роли которых обычно выступают ваши старшие сестры. Я говорю о настоящих бабочках – с цветистыми длинными крыльями, порхающих там и сям в разных прекрасных местах.

Мы зажили счастливо, небольшой, но дружной коммуной. И все то время, пока девочки сидели за машинками, пока они готовили мне еду и делали со мной любовь – а надо сказать, что последнее происходило абсолютно добровольно, и это был настоящий парад страстей, а не просто интеллигентное «сунь-вынь» – так вот, все это время я думал о том, как завоевать своим товаром МГИМО.

С одной стороны, вы можете спросить: зачем это мне вдруг понадобилось идти со своими джинсами к этим стремным богатеньким сосункам? Тем более, что в их распоряжении уже имелся ЦУМ, Камергерский переулок, бутики и шоу-румы – все то, что мои девочки из Полтавы называли словом «брендА». Звучит похоже сами знаете на что…

Но. Вы упускаете из виду один немаловажный аспект. А именно – паблисити. Институт международных отношений мог дать такое паблисити, о котором страшно даже мечтать.

Кто держит нос по ветру и быстрее остальных реагирует на все самое модное, выпендрежное и крутое? Нет, я знаю – сейчас у нас есть «Газпром», олигархия и разные крутые пацаны из спецслужб: все они не прочь показать лохам, что такое настоящий стиль. Но ведь мы говорим о начале нулевых, так? А в начале нулевых в Москве задавали тон только одни чуваки. И это были студенты МГИМО.

Каждый бродяга в городе знал: если девочки и мальчики из МГИМО начинают что-то носить, значит, уже завтра в это оденется вся Москва – вплоть до самой последней телочки с окраин. Лучшей рекламы не сделал бы и сам Бог.

Оставалось только понять: как сделать так, чтобы девочки и мальчики из МГИМО захотели носить именно мои джинсы? Нетрудно угадать, что произошло бы с таким прекрасным парнем как я, вздумай он явиться на порог этого элитарного клуба с кучей поддельных джинсов в руках. Нет. Здесь требовался подход, более взвешенный и деликатный. Но какой? Проводя время в тоске и неге – кажется, так выражались поэты? – я напряженно размышлял. И в один прекрасный день решение появилось само собой.

Зачем, подумал я, соваться в МГИМО с поддельными «Левисами» и «Монтанами»? В этом месте люди с закрытыми глазами распознают американские фейки. Нет – войти в этот храм моды следовало гордо, неся им не просто подделку, но новую религию, эксклюзив, настоящее раритетное барахло…

Короче говоря, я сказал чувакам из МГИМО, что мои джинсы приплыли прямиком из Скандинавии. «В этих краях начинается настоящая движуха, – презентовал свой товар я. – Это то, во что завтра оденется мир, а я предлагаю вам это уже сегодня».

Спросите любого москвича, кто привил столице моду на шведские бренды? Если этот человек окажется не полный лох, он ответит, что это был я. Это я создал в Москве спрос на Швецию – в то время, как о ней никто не знал, даже сами шведы. Это из-за меня получили путевку в жизнь их маленькие унылые магазинчики с одеждой. В конце концов, я даже мог бы требовать проценты у их правительства – потому что это я так круто поднял их ВВП.

Все были ни сном, ни духом, но потом – раз! – и Швеция начинает расползаться по городу как вирус. В одночасье всем становится интересно: что еще за Швеция? Почему вокруг нее так много шума? Правда ли, что там зарождается новая мода? Кто такие шведские дизайнеры? И вот уже в Стокгольм едет первый десант московских модников. Все они лазают там по всяким узким улочкам, находят богом забытые дизайнерские мастерские и, в конце концов, хором провозглашают: она действительно существует, шведская мода! И она в точности такая, как мы думали! Актуальная! Бунтарская! Дерзкая! Подрывающая устои и плюющая в лицо будущего!

Все это бурление происходит исключительно по одной причине. Эта причина – чуваки из МГИМО. Потому что вот уже два сезона все в МГИМО носят на себе скандинавские штучки. Те самые, которые были сшиты мною в Бескудниково – сшиты, снабжены поддельными этикетками, завернуты в прекрасную коричневую бумагу и выданы за эксклюзивный товар. Вот так в России и узнали про Швецию.

И я хочу спросить: где бы сейчас были «Чип Мандей», если бы не я? Кто бы когда заглянул в их магазин в подвале на окраине?

Элегантный молодой человек берет паузу, во время которой ему удается раскурить свою вечную сигару, уже порядком изжеванную. Неловко вдохнув в себя дым, он надрывно кашляет. А затем – подняв глаза на работающих китаянок – продолжает свой, несомненно, увлекательный рассказ, где, к сожалению, кроме него никто не понимает ни слова из-за незнания языка.

– Вы можете поинтересоваться, почему именно Швеция? Почему не какая-нибудь Бразилия или что-нибудь еще в том же духе, но ответ лежит на поверхности. Швеция – потому, что это проще всего. Кто из вас что-нибудь знает про Швецию? Ну, мы все читали книжку про Карлссона, знаем, что мама Малыша печет просто офигительные котлеты, ну и что дальше? Все. Умные еще вспомнят про викингов и хоккей, да и то – самые крутые воины жили не в Швеции, а в Дании, а с хоккеем у них в последнее время не все ладно.

И вот, значит, живет себе Швеция в режиме глубокого информационного эмбарго – в смысле, все про нее что-то слышали, но не знают, что это, где это и почему – и, сама того не подозревая, приносит мне идею на блюдечке с голубой каемочкой. Мне даже не нужно ничего сочинять. Красивый миф, который будет сопровождать мой продукт, уже есть. Остается только слегка его поперчить – приукрасить и снабдить интригой. Рассказать о том, что Швецию населяют земные воплощения эльфов – утонченность и скандинавская сдержанность (не говоря уже о чисто внешней красоте) скрывают бушующее море страстей. Упомянуть, что к идеям, рождающимся в Швеции, прислушиваются самые продвинутые парни на Манхэттене. Подкрепить рассказ фотографиями… Чувакам из МГИМО я даже умудрился несколько раз показать снимки, якобы сделанные в «Студии 54» – хотя, на самом деле это были всего лишь перепечатки из какого-то старого советского журнала. Я сказал, что в «Студии 54» все были без ума от скандинавов.

Последний штрих: загадочно улыбнуться и – вуаля! – выложить партию джинсов на стол. «Прямо из Скандинавии! Налетайте и не стесняйтесь!»

И конечно я был достаточно нагл для того, чтобы заломить за свой товар тройную цену. Потому что речь ведь уже не шла о дешевых подделках, правильно? Я отдавал в руки студентов МГИМО штучные вещи – практически, шмотки завтрашнего дня. А значит и цена должна была быть соответствующей…

Короче, рыбка клюнула на наживку. Да так, что мало не показалось. Вот, честное слово, я помню этот чудесный миг как сейчас. Стою я этаким франтом у дверей главного корпуса МГИМО, джинсы – в пакете у моих ног, еще несколько пар перекинуты через руку, как у какого-нибудь официанта в ресторане, а вокруг творится натуральный бедлам. Одни типчики отпихивают других. Те, кого отпихнули, злятся и лезут вперед. Гвалт стоит такой, что удивительно, почему из-за шума еще никто не вызвал полицию – и вот уже в задних рядах начинается драка, в которой преобладает ярко выраженный южный акцент…

Как какой-нибудь Иисус – не хватает только белых одежд – я поднимаю руку над всей этой толпой и говорю: «Спокойно, друзья мои, спокойно! Завтра я приду к вам снова! Шведских штанов хватит на всех!». Я обвожу их своей рукой, как божественной дланью, и остается только сказать: «Алиллуйия!», чтобы все было как в святой книге. Но тут с задних рядов, какой-то студентик, который понимает, что сегодня ему не обломится, встревает со своим тоненьким голоском: «А мне кажется, что твои штаны это фейк!»

«Что?! – я выпучиваю глаза и мгновенно разражаюсь ответной тирадой. – Слушайте, друзья! Если вы сомневаетесь, если вам это не нужно, то я могу больше и не появляться! К черту все это, я лучше пойду в МГУ!»

Дальше происходит ожидаемое. Те чуваки, которые напирали с задних рядов, переключают свою злость на студентика и начинают в буквальном смысле втаптывать его в асфальт. Кровь, крики, звуки ударов – в суматохе уже непонятно, кого именно нужно лупить, поэтому мальчики и девочки, эти детки из хороших семей, лупят друг друга без разбора. На шум бежит охрана и вламывается в толпу. Дюжие мужики в форме по одному вытягивают дерущихся из галдящей людской кучи, но в конце концов сами попадают под раздачу. Со своего места мне хорошо видно, как один особенно борзый студент с размаху засаживает охраннику в нос своей толстенной тетрадкой с лекциями. Тот дергается и замахивается в ответ – я успеваю заметить, что кулачище у него огромный как шар для боулинга, и очевидно, что сейчас студенту крупно не повезет – но в этот момент все замирают как вкопанные, слыша пронзительный женский вопль. Толпа расступается, и первая мысль у всех, что кого-то порезали ножом. Но нет – кричит девушка, которой в суете всего лишь порвали платье. Черная ткань разошлась от плеча до трусиков, и теперь девица отчаянно пытается прикрыть руками голую грудь и голосит во всю мощь своей молодой луженой глотки.

Да, девочки, это был момент настоящего триумфа! И я готов смаковать его бесконечно. В своей памяти я прокрутил его, наверное, уже миллион раз – как любимую кинопленку. Я запомнил каждую деталь, абсолютно все. Погода, одежда, слова, запахи, прически, выражения лиц – все это стоит у меня перед глазами так отчетливо, словно, случилось минуту назад. Но самое главное – стоя в этой толпе и глядя на студентов, молотящих друг друга, я сделал потрясающее открытие. Я вдруг осознал, что в этой жизни я без куска хлеба не останусь.

Москва, офис «Актуэль»

Сразу с самолета Полина едет в офис, и там, от самой парковки, ее сопровождает шепот. Слабый, едва уловимый на улице, он становится на порядок громче, когда Полина входит в здание. Это похоже на то, как если бы на невидимом магнитофоне повернули ручку громкости, и Полина знает, что это только начало. Дальше будет хуже.

От офиса, где сидят сотрудники «Актуэля», Полину отделяют семь этажей и два убийственно долгих перехода. С одним ей нужно справиться прямо сейчас: прислонить к турникету электронный пропуск – действует ли он? или уже заблокирован службой безопасности? – улыбнуться охраннику, пройти мимо стайки девушек, читающих последний номер «Космо», завернуть за стойку «ресепшн» и проделать еще ровно двадцать восемь шагов до лифта. Бог знает, кто встретится ей, пока она будет впечатывать в пол, мысленно считая, эти шаги. Бог знает, как долго придется ждать лифта, и кого извергнут из себя его недра. Внешне Полина – само спокойствие и собранность. Но если сдернуть эту оболочку и заглянуть внутрь, можно увидеть, как внутри нее все искрит от дьявольского напряжения.

Второй переход ждет Полину на седьмом этаже. Когда она выйдет из лифта – боже, только бы он был пустой! – ей потребуется пройти сквозь длинный, застекленный коридор под взглядами сотен людей. Все это – коллеги из соседних редакций. Издательский дом, которому принадлежит «Актуэль», ежемесячно выпускает в России не меньше десятка изданий, и столько же – в семи странах Европы и в США. Для удобства всю эту разномастную прессу в каждой стране держат в одном здании.

«Актуэль» занимает большую часть седьмого этажа. У него – высокие тиражи, максимальная прибыль от рекламы, ему принадлежат лимузины на парковке внизу. Сотрудники журнала – холеные, высокомерные, профессиональные до мозга костей и бесстрастные внешне. В их распоряжении лучший вид на город, лучший кофе в автоматах и «Макбуки» последней модели. Редакция кладет задницы в мягкие кресла из черной кожи, смотрится в дизайнерские зеркала (их создали специально для «Актуэля») и носит «Блэкберри», как часть обязательной униформы. Огромное пространство на седьмом этаже отдано для складирования шмоток, присланных для различных съемок. «Актуэль» – как королевская корона на большом теле издательства, однако это не избавляет его от утомительного соседства с низшей кастой. Девиз издательского дома: «Будем ближе друг к другу!» – именно поэтому на оставшейся части этажа ютятся сразу три издания. Это фантастически никчемные, по мнению Полины, «Деловые Ведомости» и «Young Girl», а также редакция инфернального ежемесячника «Вяжем спицами».

Когда Полина шагнет из лифта, в коридоре на миг повиснет почти космическая тишина. Дела остановятся, пальцы застынут над клавиатурами, телефонные трубки замолчат – люди забудут о своих делах, разглядывая ее, точно божество, сошедшее к смертным. Точнее будет сказать: павшее божество.

В следующий момент тишина взорвется гулом множества голосов. Среди них – сливающихся в один неразличимый шум – вдруг отчетливо прорежется насмешливый и мерзкий главреда из «Вяжем спицами»: «Гляньте-ка, кто к нам пожаловал!». И в этот момент главное – не вздрогнуть, не показать, что голос пробил брешь в защите. Лишить удовольствия эту закомплексованную, злобную сучку. Ответить ей приветливой улыбкой: «Доброе утро. Я слышала, в этом месяце сумасшедшие старые перечницы особенно донимают звонками вашу редакцию. Очень, очень сочувствую вам».

Но пока у Полины еще есть время, чтобы подготовиться к отражению атаки коллег. Она стоит в лифте и следит за меняющими друг друга лампочками с цифрами этажей – «3»,«4», «5», «6». Она вспоминает то парижское утро, когда мир узнал о постигшей ее катастрофе, и когда она в буквальном смысле оказалась между жизнью и смертью…

…воздух в то утро был удивительно свеж, хотя на углу улицы уже выстроились обычные чадящие пробки. Когда Полина открыла оконную раму, ветер всколыхнул вуаль тонкой шторы, сбил со стола на пол бумаги, заставил трепетать тюльпаны в вазе и затем ушел гулять в коридор, пробуждая ото сна остальных постояльцев.

Полина уперлась руками в подоконник и подтянула на него колени. Потом, держась рукой за раму, медленно встала в полный рост. В лицо ей ударили солнце, синева неба, тысячи сверкающих бликов, шумы и запахи города. Внизу – на расстоянии пяти этажей – спешили по своим делам люди. Если бы кто-нибудь из них догадался поднять голову, он бы увидел бледную, заплаканную отчаявшуюся девушку, готовую шагнуть вон из окна. После вчерашнего инцидента на показе «Ланвин» таблоиды отдали бы многое, чтобы получить снимки последних минут жизни редактора русской версии «Акутэль». Эти издания были бы рады даже кадрам, снятым на обычный мобильный телефон, поэтому – подними голову хотя бы один из этих трудяг внизу, достань он свою камеру, и уже к вечеру имел бы шанс отхватить солидный куш. «Как странно, – подумала тогда Полина. – Жизнь кончилась, а я беспокоюсь лишь о том, появятся ли в газетах новые фотографии со мной. Как будто на свете нет более важных вещей…»

Она зажмурилась, сжала кулаки, почувствовала, как вонзились в кожу ногти. Глубоко вздохнув, занесла ногу над пустотой. В этот момент в номере зазвонил телефон.

Звонки проникли в ее сознание не сразу, и сначала Полине даже показалось, что звуки доносятся уже из нового, ждущего ее загробного мира. Но телефон не умолкал, и сознание – то ясное сознание, которым Полина всегда могла гордиться, и которое покинуло ее в это утро, и едва не привело к смерти – начало возвращаться. Она тряхнула головой, избавляясь от морока, и с шумом потянула ноздрями воздух – с удивлением отметив, что выхлопные газы не оставили от недавней свежести и следа. В следующую секунду Полина уже прыгала с подоконника на ворс ковра и бежала к трезвонящему аппарату.

– Але? – запыхавшимся, внезапно севшим голосом сказала она.

– Полина? Это вы? Надеюсь, я не разбудил вас?

Голос был смутно знаком ей, и все же Полине потребовалось некоторое время, чтобы понять, кому он принадлежит. Приятный, обманчиво мягкий баритон с тщательно отретушированным акцентом уроженца юга Франции.

Это был Алекс Дюпре, главная шишка в издательском доме, которому принадлежал «Актуэль». Полина видела его лишь однажды, когда проходила мучительно долгое собеседование в парижском офисе – то самое, которое должно было окончательно решить, встанет ли она у руля русской редакции.

Несмотря на кажущееся дружелюбие, Дюпре всегда был вне зоны досягаемости для редакторов. Его распоряжения спускались вниз через многочисленных заместителей – их, кажется, были у него десятки, и даже после двух месяцев работы Полина не смогла запомнить всех поименно. Дюпре обращался к руководителям редакций лично только в исключительных случаях, и, что ж – вчерашнее происшествие в саду Тьюильри было как раз из таких.

– Господин Дюпре? – на всякий случай осведомилась Полина (в ответ трубка коротко хмыкнула). – Какая неожиданность. Нет, я не сплю, но все же приятно, что вы побеспокоились. Я только что сделала свою йогу.

– Прекрасно! – подхватила трубка. – Ни при каких обстоятельствах не позволять себе сбиваться с режима? Очень уважаю такой подход! А теперь, Полина, вы не считаете, что нам есть, что обсудить?

Через сорок пять минут Полина уже сидела в его офисе. Господин Дюпре встретил ее каннским загаром, идеально сидевшим черным костюмом и испепеляющим взглядом небесно-голубых глаз.

– Вы отдаете себе отчет в том, что вчера произошло? – он пошел в атаку без предисловия. – Сотни людей десятилетиями создавали репутацию нашему издательскому дому, и вчера – вчера вы разрушили всю эту стройную конструкцию до основания. Вы оставили от нас пепел, Полина. Пепел, боль, слезы и – не побоюсь этого слова – кровь. Когда люди из отдела рекламы в головном офисе узнали о том, что произошло, они были готовы совершить массовое самоубийство. «Луи Вьюиттон» расторг с нами контракт еще до того, как закончился этот скандальный показ. К утру от наших услуг отказались «Шанель», «Диор» и «ДГ», а к обеду мы ждем новую волну отказов от тех, кто, по какой-то причине, промедлил с утра. Какой рекламодатель теперь пойдет к нам? Может быть, ваши бедные русские дизайнеры поддержат наш журнал? Или, я слышал, у вас весьма обеспеченная семья – она не захочет оказать спонсорскую поддержку некогда известному модному журналу, ставшему банкротом по вине их дочери? Нет? Вы не хотите поговорить об этом с отцом?

Полина внимала злословию господина Дюпре с молчаливым достоинством. К тому моменту, когда пришло время посмотреть ему в глаза, она уже сама испытывала некоторый стыд от того, что едва не решилась на самоубийство – подобно тем сотрудникам рекламного отдела, о которых тот рассказал. Полина вовсе не была спокойна, нет. Но она смогла, готовясь ко встрече с издателем, мобилизовать все свои внутренние ресурсы и отодвинуть отчаяние на задворки сознания. Глубоко внутри нее оно продолжало бушевать и рваться на волю, словно дикий зверь, но внешне Полина выглядела собранной и решительной, и было тяжело догадаться, каких чудовищных усилий ей это стоило – в особенности сейчас, когда поток ругательств разбивался о ее лицо.

Все эти оскорбления – это лишь следствие испытанного Дюпре стресса, так она убеждала себя, сидя напротив, поджав губы и стараясь не отводить глаз. В конце концов, она ожидала нечто подобное, и все же… К тому моменту, когда парижанин закончил извергать проклятия в ее адрес, внутри у Полины Родченко клокотала злость, а ее кулаки – если бы Дюпре был внимательнее, он бы заметил – сжались от напряжения. «Какого черта он не может держать себя в руках? Этот француз ведет себя так, будто я – нашкодившая девчонка из младших классов», – Полина с ненавистью посмотрела на него, с удовлетворением отметив, что под складками дорогой рубашки у того начинает проглядывать животик. Еще год-другой прежнего образа жизни, и француз превратится из холеного, с замашками мачо, мужика в обвисший неряшливый холодец.

– Я полагаю, все кончено, – сказала Полина, когда Дюпре замолчал. В ответ тот пыхтя полез в ящик стола, вынул оттуда листок, на котором красовалась респектабельная, с двумя львами печать издательства, и протянул ей.

– Это – уведомление о расторжении нашего контракта. Прочтите его внимательно.

Полина мельком пробежала глазами по строчкам, затем сложила и убрала листок в карман.

– …мы выплатим вам зарплату – с начала месяца и по вчерашний день включительно. Вы не можете рассчитывать на выходное пособие. Это связано с тем, что вы грубо нарушили целый ряд контрактных обязательств, самым важным из которых мне видится пункт о поддержании достойной репутации издания. Вы также не сможете рассчитывать на работу в одном из других журналов издательского дома. Говоря это, я имею в виду полный запрет, на любую должность, вплоть до должности уборщицы офиса. Также мы будем вынуждены рассказать правду, если ваш будущий работодатель попросит у нас рекомендации. Кроме того, я лично позабочусь о том, чтобы крупные игроки рынка – если для кого-то из них вчерашнего происшествия будет недостаточно – впредь отказались иметь с вами дела. И, да, последний пункт. Вы должны немедленно выехать из апартаментов, которые снял для вас «Актуэль».

– Это все? – спросила Полина.

– Нет, – сведя к переносице кустистые брови, господин Дюпре вглядывался в нее через свой массивный стол – так внимательно, будто хотел увидеть на лице Полины объяснение всем случившимся накануне событиям. – Перед тем, как вы покинете это здание навсегда, я хочу поинтересоваться. Почему все это произошло? Почему вы, прошедшая пять собеседований, вставшая у руля крупнейшего модного журнала, не смогли различить подделку там, где ее увидел и слепой? Почему первым ее заметил этот чертов фотограф, а не вы? Почему вас вообще потянуло на подделки? Бог мой, да гардеробная «Актуэля» просто по швам трещит от вещей! Объясните мне, какого черта вам понадобилось покупать клатч в переходе?

Полина могла бы рассказать про спешку, которой сопровождался ее отъезд во Францию, про хаотичный заезд в московский бутик «Луи Вьюиттон» по дороге в аэропорт, и про то, что она была так обессилена после перелета, что не нашла даже сил по-хорошему рассмотреть свои покупки, а просто взяла одну из них и поехала на свой первый показ. Она могла бы заявить, что покупала сумочку в официальном магазине и не имеет ни малейшего представления, почему та впоследствии оказалась поддельной. Но к чему все это? Чем могут помочь эти запоздалые и до крайности нелепые объяснения – уж что-что, а их нелепость Полина прекрасно осознавала – тем более теперь, когда ей уже объявили о расторжении контракта и о намерении полностью уничтожить ее жизнь. «Я позабочусь лично, чтобы никто из игроков рынка, не имел с вами дел…», – эти слова господина Дюпре эхом отзывались в ее голове. Ее щеки пылали, сердце бешено колотилось. Ей хотелось выкрикнуть что-нибудь обидное в лицо этому человеку – холеному, с дорогим маникюром, ей хотелось наслать на него проклятие, пообещать небесную кару, но все, что в итоге позволила себе Эльвира, это тихо, но отчетливо произнести:

– Проблема в том, господин Дюпре, что клатч был куплен НЕ в переходе.

В этот момент остатки самообладания покинули француза. Пунцовый от гнева, брызгая слюной и беспорядочно размахивая руками, он заорал: – Что-о?! – и его глаза полезли из орбит. – Вон отсюда! Во-о-о-н!

Полина вышла – закрыв за собой дверь осторожно и тщательно, в то время как больше всего на свете ей хотелось хлопнуть дверью так, чтобы в ушах господина издателя полопались перепонки…

…сейчас кнопка лифта загорается на цифре «шесть», и Полина понимает, что пора выходить в змеиное логово. Она спокойна, можно даже сказать, что расслаблена – воспоминание о похожем на вареного рака господине Дюпре придает ей сил. Полина делает первый шаг в холл – видит прозрачные стекла, за которыми сидят недавние коллеги. За стеклами царит обычная журнальная суета: люди ссутулились у телефонов, факс выплевывает рулоны бумаги с пресс-релизами, за шкафами с бухгалтерскими папками раздаются раздраженные голоса – наверняка, это один из корреспондентов отстаивает тему статьи перед редактором. Полина идет неторопливо, с достоинством, высоко подняв подбородок. На ее ножках – пастельные «Лубутин», такие, что все остальные обитательницы здания сначала будут смотреть на них, и уже потом на их обладательницу. На это и рассчитывает Полина, потому что непристойно дорогие туфли на ногах позволят ей выиграть время. К тому времени, когда вокруг ее персоны поднимется шепот, она будет уже далеко. Второй расчет в стратегии Полины сделан на мужчин, и это – суперкороткая черная юбка неизвестной марки. Марка сейчас – дело вторичное, главное – размер. Пока взгляды мужчин будут прикованы к длинным стройным ногам, которые едва прикрывает этот ничтожный клочок черной ткани, Полина успеет преодолеть еще несколько метров враждебной территории. В конечном итоге, ее визит в московский офис издания похож на высадку десанта в тылу врага. Но высадиться нужно – в кабинете, который, к сожалению, уже не принадлежит ей остались важные документы и личные вещи. Одна из этих вещей – бутылка коньяка «Хенесси», давнишний подарок от рекламодателей, спрятанная в сейфе у стола. Полина знает, что черед этого маленького, спрятанного от посторонних глаз секрета, придет очень скоро… А кроме всего прочего, ее персону жаждет лицезреть бухгалтерия, которой нужно сдать все дела, бумаги, ключи и различные, выданные корпорацией, статусные штучки – в их числе новенькие «Блэкберри» и «Макбук».

Полине несказанно везет. Ей удается дойти до стойки ресепшн «Актуэля», а ее не замечает ни одна живая душа на этаже. Все погружены в свои дела, так глубоко, что, кажется, вокруг Полины образовался магический кокон, и она стала невидима для остальных.

Эту фантазию развенчивает Наташа, девушка-ресепшионист. При виде своего бывшего начальника ее глаза расширяются от удивления, а губы трогает неуверенная смущенная улыбка:

– Полина Марковна… Какая неожиданность… То есть, я хотела сказать, добрый день.

– Добрый день, Наташа, – кивает ей Полина. – Мой офис еще не начали обустраивать под нового редактора?

– Что вы, – Наташа отрицательно мотает головой. – Как можно…

– То есть, вход для меня пока открыт?

– Пока этот кабинет еще официально ваш.

Полина двигается дальше, сотрудники журнала замечают ее, оглядываются, шепчутся, она, как ни в чем не бывало, кивает им в знак приветствия. Вот и ее кабинет. Полина проходит туда, напоследок одаривает всех лицемерной улыбкой и захлопывает за собой дверь. Через секунду становится слышно как редакция за дверью закипает: сотрудники полушепотом – а у кого-то хватает наглости и на полный голос – обсуждают ее появление. Полина не обращает на это внимания. Она бросает сумочку в кресло, туда же летит ее легкое пальто, которое до этого она держала в руках, и идет прямиком к сейфу. Ключи входят в хорошо смазанный замок как в масло. Сейф издает тихий звон, означающий, что блокировка снята. Полина тянет за ручку двери, и, когда та поддается, извлекает из недр сейфа бутылку и рюмку.

– За неудавшуюся карьеру! – она щедро наливает себе и чокается со стеклом, из-за которого на нее смотрит Москва – уже осенняя, но еще солнечная и радостная. Полина выпивает все залпом, с непривычки закашливается от разлившегося внутри жара и, облокотившись о край сейфа, чтобы не упасть, переводит дыхание.

Вторая рюмка идет лучше – после нее город в окне становится будто бы еще светлее, а после третьей рюмки Полина замечает, что на столе, в самом его центре, лежит белый с французскими вензелями конверт.

Она какое-то время ходит вокруг него, приглядывается, думает и курит сигарету. Наконец решается – тушит окурок, широким движением рвет край конверта, вытряхивает его. На стол падают два листка. Один – с печатью, это стандартное уведомление об увольнении, дубликат того, которое Полина уже получила в парижском офисе издательского дома. Она рукой отстраняет его в сторону. Второй листок – это прощальный поцелуй от господина Дюпре: письмо с вклеенной фотографией из французской газеты. На фотографии крупным планом – руки Полины, нервно сжимающие злополучный клатч. Кружком обведены и увеличены фирменные буквы «Луи Вьюиттон» – «L» и «V». Только вместо них на клатче Полины красуются «L» и «W» – очевиднейшая, бросающаяся в глаза подделка, худшая из всех, раз изготовители даже не смогли правильно написать логотип. «И вы имеете наглость утверждать, что купили ЭТО не в переходе?, – гласит ехидная приписка господина Дюпре. – Интересно, где же тогда?».

– «Луи Вьюиттон», – шечпет Полина, глядя в окно. – Я купила эту чертов клатч в чертовом магазине «Луи Вьюиттон» и отдала за него чертову кучу денег…

В следующий момент ее пронзает мысль. Кассовые чеки! Она точно помнит, что взяла их тогда в магазине – несмотря на спешку и приступы паники. Это всегда была ее неосознанная привычка – взявшаяся неизвестно откуда и проявляющаяся автоматически – прилежно уносить с собой чеки из магазинов и потом подолгу хранить их дома. Зачем? Возможно, для того оставить за собой право последнего хода? Вдруг, покупку понадобится вернуть? На самом деле, этого никогда не происходило и это было то, над чем всегда смеялся ее отец. «Зачем ты это делаешь, Полина? – спрашивал он. – Вряд ли здесь тебе подсунут что-то, что захочется возвращать» Это повторялось каждый раз, из года в год – когда они шли выбирать платья для походов в театр, когда они рассматривали украшения для ее дней рождения и торжеств – это всегда были магазины самого высшего класса, блистающие респектабельностью и красотой, и Полина всегда, всегда брала с собой чеки.

Сейчас они станут доказательством ее невиновности. Эти белые бумажки с выбитыми на них суммами покажут всем, что Полина оказалась всего лишь жертвой в странной игре, обстоятельств которой она пока не в состоянии понять до конца. Чеки восстановят ее репутацию. Чеки вернут справедливость и скажут, кто на самом деле был прав.

Полина бросается к своей сумочке, вытряхивает ее содержимое на стол, лихорадочно перебирает его. Под руками звенят французские монеты, шуршат скомканные посадочные талоны из аэропорта, тюбик губной помады, небрежно отложенный в сторону, падает на пол и укатывается под стул. Чеков из «Луи Вьюиттон» нет.

Полина замирает, силясь вызвать к жизни воспоминания. Где она видела их в последний раз? Брала ли она их вообще? Брала, брала, убеждает она себя, не могла не взять. В карманах пальто их тоже нет. Возможно, они находятся в багаже, который сейчас едет из аэропорта в ее квартиру.

Полина наспех складывает рассыпанные вещи обратно в сумочку и распахивает дверь кабинета. Гул в редакции замолкает, десятки глаз устремлены на нее. Быстрым шагом Полина идет по коридору к лифту – в наступившей тишине каблуки ее туфель стучат как полковой барабан при разводе войск. Она полностью погружена в свои мысли и не замечает, что вслед за ней устремляется один из бухгалтеров.

– Полина Марковна! – кричит он ей. – Подождите! Вы не сдали редакционные вещи! Вы не передали свои дела!

Двери лифта захлопываются перед его носом, в то время как Полина продолжает сосредоточенно думать. Она найдет эти чеки. И когда это произойдет, она наймет лучшего адвоката и засудит «Луи Вьюиттон». Она не оставит от компании камня на камне.

Москва, Останкино, съемки телепрограммы

Федор Глухов первый раз на телевидении. И от того факта, что уже через пару минут он получит такое паблисити, о котором недавно не смел даже мечтать, его серьезно колбасит.

Идут съемки программы «Модный слух». Федор Глухов заявлен как фотограф и эксперт.

По левую руку от него сидят персонажи из столичного глянца: две длинноногие блондинки в розовом (у обеих губы перекачаны силиконом так, что вот-вот взорвутся), начинающий дизайнер (которого прославила дебютная коллекция с явным националистическим душком), мелкий олигарх (в исключительно дерьмовом, точно с рынка, костюме) и начинающая певица (чей главный хит называется «Вдуй мне ветер»). По правую руку – череда деятелей от «глянца»: редактора отделов косметики, фотографы последних страниц, одноразовые стилисты. Федор с удовлетворением отмечает, что его посадили ближе к «глянцу». Это означает, уверен он, что его специализацию оценили правильно.

Разговор идет о громких скандалах из мира моды – благо, на скандалы тот в последнее время был щедр. Сначала обсуждают Джона Гальяно – арт-директора дома «Диор», с позором уволенного за публичные антисемитские высказывания.

Мнение Федора Глухова: «Ему нужно притормозить с коксом».

Затем речь заходит о двух русских моделях. Одна рухнула с подиума на показе «Прада» и сломала ногу, вторую обнаружили мертвецки пьяной и, возможно, изнасилованной на задворках парижского клуба «Lе Baron», где все весело отмечали закрытие недели моды. Мнение Федора Глухова: «С каждым годом «Прада» становится все убийственнее» (про первую) и «Разве девочка не провела хорошо время?» (про вторую).

Наконец разговор заходит об инциденте с Полиной Родченко, ее публичном разоблачении, унижении и отставке.

– Это совершенно немыслимо, – произносит одна из блондинок. – Занимать должность, о которой мечтают миллионы девушек по всему миру – и я одна из них, заметьте – и оказаться настолько отмороженной дурой…

Ведущий программы хмыкает, пропускает последние слова мимо ушей, и протягивает микрофон второй девице. Та высказывается в том же развязном духе, называет Полину «мытищенской лохушкой», а затем слово берут поочередно певица, редактор и олигарх. В их оценках преобладают слова «непрофессионально», «глупо» и «безответственно» – причем, после каждого массовка с энтузиазмом хлопает. Со своего места Федор Глухов не видит, чтобы людей принуждали к аплодисментам – стало быть, это их личная позиция, а не навязанная режиссером программы, решает он. То с какой легкостью Полину Родченко зачисляют в ряды мирового зла, заставляет его основательно разозлиться. В конце концов, Федор Глухов всегда нескромно причислял себя и бывшего редактора «Актуэль» к одному цеху, и ему неприятно, как быстро в его цеху герои превращаются в отработанный материал. Он ерзает на своем месте, и миллион слов роится в его голове.

Самую высокую ноту в разговоре неожиданно берет олигарх, который заявляет примерно следующее: Полина Родченко опозорила не только отечественный фэшн-бизнес, но и само Отечество тоже, а за позор последнего нужно ответить.

– Вы это что же, – интересуется ведущий. – Предлагаете сажать?

Олигарх понимает, что зашел слишком далеко, что сажать человека за то, что он не отличил настоящий «Луи Вьюиттон» от поддельного – это все же чересчур. Но сейчас сдать назад, это значит выставить себя дураком перед всеми зрителями телевизора, поэтому олигарх продолжает мчать вперед, как тот паровоз без машиниста. «Да, сажать!» – истерично выкрикивает он, а затем краснеет, оглядывает зал и садится.

После этих слов терпение Федора Глухова, «фотографа и эксперта», иссякает. Он подскакивает на своем месте, упирает указательный палец в олигарха, затем обводит им остальных собравшихся, включая массовку, и с шипением произносит:

– Вы все – фашисты, господа!

В ответ раздается всеобщий изумленный вздох.

– Да, да, да! Вы все – настоящие фашисты!

Федору не дали микрофона, поэтому, чтобы быть услышанным, ему приходится кричать:

– Посмотрите на себя со стороны! На кого вы похожи? Вы покупаете свежий глянец, часами разглядываете его и мечтаете, примеряя все это великолепие на себя. Вас гипнотизирует мир моды, он завораживает вас, а его персонажи – это объект вашего восхищения и зависти. Вы бы с удовольствием оказались среди них, перешли на их сторону и с радостью забыли бы про свою прошлую жизнь. Но вот проблема – двери этого мира плотно закрыты, а населяющие его люди не очень-то жаждут общаться с посторонними. И что вы делаете тогда? Вы начинаете слежку. Следите за каждым шагом этих недосягаемых для вас людей, и как только один из их шагов оказывается неверным, вы набрасываетесь всей стаей, заклевываете до смерти, буквально – стираете в пыль. Так произошло с Гальяно, с Полиной Родченко, с тысячами бедных модельеров, редакторов и моделей, которые сгорели как спички. Вам никогда не приходило в голову, что это из-за вас они слетают с катушек, устраивают передозировки и выпрыгивают из окон? Что это вы превращаете их жизнь в сущий ад, смакуя их промахи и громогласно осуждая их неудачи? Что это вы так подло и изощренно мстите им за то, что они красивы и успешны, в то время как вы сами – унылое, ничего не стоящее говно на палочке?

После этой речи Федор садится, а в студии повисает гробовая тишина. Он тяжело дышит, раскраснелся от возбуждения, но в целом доволен собой. «Это же телевизор, так? – рассуждает он. – А телевизору нужны яркие персоны и смелые заявления».

– Окей, – произносит ведущий после паузы. – Наша следующая тема: Ксения Собчак остригла ногти, и как вы к этому относитесь?

Сначала вяло и неуверенно, но вскоре со все большим энтузиазмом студия разражается аплодисментами…

Спустя несколько дней у себя на квартире Федор Глухов смотрит программу «Модный слух» в эфире первого канала. Он весь подался к экрану и ждет, когда покажут его эпохальную речь. Он гадает, как вырастет количество посещений его блога, когда телеэкран преподнесет его миру во всей красе. Он представляет, в какие заоблачные дали полетит карьера и как качественно изменится жизнь.

Федор Глухов мечтает о контракте с «Вог» или «Элль» – но чтобы попасть в одно из этих мест, нужно обладать репутацией. Федор Глухов полагает, что часть этой работы за него сегодня проделает телеящик. В конечном итоге, фэшн-мир падок до новых персон, как и все другие сферы жизни. Он, Федор Глухов, и есть эта новая персона – своевременная, дикая, беспощадная на язык, круто выглядящая и чертовски талантливая. Подвиньтесь, мадам и месье! В вашей тесной вселенной загорелась сверхновая!

На экране ведущий дает слово олигарху, и тот выдает свой бред про позор, нанесенный отечеству редактором «Актуэля». «Какой потрясающий идиот!», – в очередной раз радостно изумляется Федор. Вот-вот начнется его выступление – он помнит, что взял слово сразу после того, как олигарх уселся на свое место.

Олигарх садится, и ведущий после небольшой паузы произносит:

– Окей. Наша следующая тема: «Ксения Собчак остригла ногти, и как вы к этому относитесь».

Сначала Федор не понимает, что произошло, а когда понимает, то отказывается в это верить. Он досматривает программу до конца, но в ней нет ни слова из его пламенной речи.

Ее вырезали.

Вырезали при монтаже.

Полностью.

От первого до последнего слова.

– Ааааа! – Федор с криком тащит телевизор на себя, волочит его к окну и вышвыривает в московскую осеннюю темноту. Последним за окно уносится шнур, на конце которого болтается кусок розетки, выдернутой из стены. Перед тем как окончательно исчезнуть, та больно лупит Федора по лбу, оставляя там синий кровоподтек.

Гонконг, район Юньлон, швейная фабрика

– Вы еще не устали от моего монолога? Нет? Тогда я продолжу.

День уже клонится к закату, и это значит, что скоро швеи разойдутся по домам. Но молодому человеку, кажется, нет до этого дела. Со стороны складывается впечатление, что он готов молоть языком вечно – вне зависимости от того, слушают ли его, есть ли вообще слушатели в помещении, и понимают ли они хоть что-нибудь. Он, что называется, самодостаточен.

Когда он вновь, после короткой паузы, начинает рассказывать, китаянки, стоящие за станками, перебрасываются красноречивыми взглядами. Эти взгляды, эти поднятые к небу глаза, выражают одинаковое чувство. Если выразить его словами, то оно будет звучать, так: «Боже, как же он всех нас достал!».

Но как китаянки не понимают ни слова из того, что рассказывает молодой человек, так и тот не замечает – или делает вид что не замечает – их знаков. Он идет между станками с хозяйским, расслабленным видом, который – если опять же выразить его словами – говорит: «Мне глубоко плевать, если кто-то утомился от моей болтовни».

– Ну, в общем, так. На студентах МГИМО я поднялся так здорово, что мог бы и по сегодняшний день кататься как сыр в масле. Почему нет? Стряпал бы свои джинсы, открыл бы небольшой магазин и продавал бы их младшим курсам по рекомендации старших. Видимо, как раз это и называется «вести тихий семейный бизнес». Что же мне помешало, спросите вы? Чеченцы! Чеченцы стали моим персональным адом и в конце концов мне пришлось бросить МГИМО, этот прибыльный, жирный, лоснящийся кусок.

Все началось с того, что мне понадобилось придумать логотип. Это было нужно, чтобы ляпать его на джинсы – ну, знаете, я же продавал «шведскую продукцию», и штаны без бирок тут бы уже не прокатили. Поэтому мне пришлось подумать, где доставать эти бирки – и не просто бирки, а с надписью, хотя бы отдаленно похожей на шведскую. Иначе студенты МГИМО просто порвали бы меня на части, раскусив подделку. И вот я сел дома и пораскинул мозгами.

Сначала требовалось разобраться с названием, которым я хотел бы украсить свои «скандинавские» штаны. Это должно было быть что-то шведское, понимаете? Простое, емкое и с местной спецификой.

Я расколол эту задачку в два счета. Никаких проблем для парня с воображением вроде меня. Названием марки моих джинсов стало слово «ЛИНДГРЕН».

Астрид Линдгрен – ну ее-то вы должны знать? Разве мамы не читали вам на ночь книжки про толстого пацана с пропеллером на спине и про рыжую девчонку? Хотя, черт, да – я понимаю, что облажался. Какие книжки, когда вся семья, чтобы прокормиться, сутки напролет гнет спины на ниве сексуальных услуг!

Ну, в общем, Астрид Линдгрен. Это та старая перечница, которая подарила миру Карлссона и Пеппи Длинный Чулок. Я подумывал о том, что бы назвать штаны «КАРЛССОН», но это показалось мне слишком шведским, слишком чересчур – понимаете? В конце концов, я знал о Швеции не больше остальных, и «Карлссон» хоть и был соблазнительным решением, но в перспективе грозил обернуться подставой. В то время, как «Линдгрен» пришлось в самый раз. Линд-Грен. По моему, звучит просто прекрасно. Так и вертится на языке.

Проблемой номер два было найти того, кто мог бы изготовить бирки и нанести на них название. «Где в больших количествах собирается левая одежда?», – стал размышлять я. Ответ плавал на поверхности: оптовые вещевые рынки. Я решил, что стоит поискать нужных мне умельцев там.

Черт! Если бы кто-нибудь изобрел машину времени, и можно было открутить время назад. Я бы продал душу, чтобы вернуться в тот день и выколотить из себя, прошлого, глупое дерьмо. «Какие на хрен, вещевые рынки? – орал бы я себе. – Даже не смей соваться в это дьявольское место!» Но машину времени не изобрели, поэтому я отправился прямиком на рынок и стал спрашивать у каждого молдаванина и кавказца в джинсовых рядах: «Откуда, ребята, вы берете эти крутые левые лейбаки на свои косо сшитые штаны?».

Ребята по большей части молчали. Одни – потому, что не хотели выдавать секрет фирмы, другие – потому что не понимали русского, а третьи просто включали такой взгляд – знаете, будто тебя нет – и выпадали в какое-то свое параллельное пространство. Только один человек заговорил со мной.

– Все это, – обиженно сказал он, показывая рукой на свой прилавок, где одна на другую были навалены стопки тренировочных штанов. – Не косо сшитые штаны! Это – настоящий товар!

Глядя на него, я основательно разозлился. Мне казалось, что я провел на рынке уже целую вечность, и я с трудом представлял, как буду искать выход из этих бесконечных лабиринтов, но результат по-прежнему оставался нулевым.

– Дружище! – сказал я. – Где это ты видел настоящие тренировочные штаны с бирками «Бибок» и «Абибас»? Настоящие штаны называются «Рибок» и «Адидас». Скажи это подельникам, которые шьют твои треники на заднем дворе. Если они будут писать слова правильно, бизнес пойдет лучше, я тебе гарантирую.

После этой тирады он замолчал, как и все остальные до этого. Вперился глазами в пустоту и будто бы окаменел – типа, изобразил, что разговор окончен.

– Глупая дубина, – заорал я тогда. – Да пойми ты, что я не твой конкурент! У нас разные целевые аудитории!

Не думаю, что он понял последние слова, но момент получился по-настоящему драматичный. Потому что не успел я выплеснуть на него наболевшее, как увидел чеченцев. Точнее, не увидел, а почувствовал – когда тяжелая рука одного из них легла мне на плечо.

Они были огромные, оба, и больше всего напоминали какие-нибудь горы Кавказа, если вы можете вообразить себе гору, одетую в штаны с лампасами и кожаную куртку. Одного звали Азам, у него было квадратное, с перебитым носом лицо. Другого звали Мурад, он был точной копией Азама, только нос у него был не вбитый в череп, а наоборот – выдавался вперед настолько, что сам по себе напоминал отдельную маленькую гору, примостившуюся к большой горе.

Их имена я узнал позже. А тогда – обернувшись и увидев эти два лица в опасной близости от себя – я готов был обделаться от страха, честное слово. Оба были бородаты. Бородаты на тот манер, который заставляет обывателя выходить из вагона метро, если туда заходит такой вот бородатый мужик. Потому что обыватель смотрит телевизор и знает, что такая борода, без усов, лопатой торчащая из подбородка, чревата как минимум бандподпольем, а как максимум – поясом шахида, и в любом случае – скорыми жертвами.

– Надо поговорить, – сказал мне Азам и шумно втянул воздух сломанным носом.

Его рука лежала на моем плече как гиря.

– Пойдем, дорогой, – сказал Мурад и мягко подтолкнул меня в спину.

Я попытался возразить. Очень мягко – чувствуя, что если с возражениями переборщить, то рука Азама попросту раздавит мое плечо. Вслед за плечом она раздавит что-нибудь еще, потом еще, и, в конце концов, мое тело обнаружат где-нибудь на городской окраине, а потом газеты напишут, что «это была жертва криминальных разборок». Я отчаянно не хотел становиться такой жертвой. В то же время идти разговаривать с двумя парнями, которые выглядели так, будто 90-е никогда не заканчивались, я не хотел тоже.

– Послушайте, парни, – стал увиливать я. – Я обычный покупатель, хотел купить себе «треники», ищу настоящую фирмУ – короче, я вовсе не тот, за кого вы меня приняли…

– Пойдем, пойдем, – потянул меня в сторону Азам, для убедительности уперев мне в спину нечто холодное и твердое – моментально идентифицированное мной как дуло пистолета. Этот аргумент окончательно разрушил иллюзию возможного бегства – а она и без того не выдерживала никакой критики. Мне пришлось подчиниться

Они повели меня за торговые ряды. Мы шли натуральными трущобами, и я и подумать не мог, что вещевой рынок скрывает за собой целый мир. Нам попадались люди – сначала, но затем исчезли и они – остались только нагромождения вонючих картонных коробок, в которых когда-то привозили одежду. А еще бегали крысы – здоровые, должно быть по полметра длиной, настоящие тиранозавры среди крыс.

Свет блеснул, когда я уже совсем распрощался с жизнью. Одинокая лампочка болталась перед дверью шаткой лачуги, на которой – к моему удивлению – висела вполне цивилизованная вывеска. Золотыми буквами на ней было написано «ООО «Арег».

– Наш офис, – кивнул на лачугу Мурад и открыл дверь. – Заходи.

Я зашел, чеченцы зашли следом, внутри было тускло и подозрительно – но, по крайней мере, пистолет больше не упирался мне в спину. Это могло означать, что убивать меня еще какое-то время подождут.

В офисе у чеченцев не было стульев – также как не было и другой мебели. Единственным убранством помещения оказался лысеющий зеленый ковер. На нем лежали четки, Коран и какие-то металлические детали, присмотревшись к которым, я с изумлением опознал разобранный пулемет. В тот момент я в стотысячный раз проклял свою так называемую смекалку, приведшую меня на вещевой рынок.

«Мать твою, – размышлял я, стоя на пороге ООО «Арег». – Еще пятнадцать минут назад я был начинающий предприниматель, дела у меня шли в гору, а впереди мне открывался сияющий мир моды и сверхприбылей. И что теперь? Вокруг меня чеченские альфа-самцы – кажется, террористы. Передо мной – кажется, пулемет. И скоро с меня, кажется, начнут что-то требовать, причем, вероятнее всего – в жесткой форме. Почему так внезапно изменилась моя жизнь?»

– Снимай обувь, – приказал Азам, подталкивая меня в спину.

– Садись и рассказывай, – приказал Мурад.

– Про что рассказывать? – переспросил я. – Про то, как я искал треники?

– Треники, треники, – ухмыльнулся в бороду Азам. – А еще про то, зачем тебе бирки с названиями и что за бизнес втайне от нас ты здесь мутишь.

– Помилуйте, парни, – сказал я. – О каком бизнесе идет речь?

На деланное недоумение моего лица чеченцы ответили улыбками – золотозубыми, мудрыми и благожелательными. Я оценил этот сигнал правильно: улыбки говорили о том, что если я сейчас же не расскажу им все, то очень скоро с неверного белого брата снимут скальп.

– Окей, – сдался я. – Вы хотите мою историю? Пожалуйста! Дело в том, что я вожу контрабандный товар через Финляндию. Одежду. Главным образом, джинсы. Чтобы провезти такую кучу товара, какая нужна мне, и не заплатить пошлину, мои гонцы выдают это за свои собственные вещи. А для того, чтобы у таможенников не возникло подозрений, с вещей срезают все бирки и ценники. Товар не продать, если не сделать новые бирки и не пришить их на привезенные джинсы – клиенты откажутся верить, что это не подделка. Так я оказался у вас. Мне нужны крутые лейблы на мои крутые штаны.

Это была не вся правда, но всю чеченцам знать и не требовалось.

Они оставили меня, чтобы посовещаться, а когда вернулись, то выставили мне совершенно грабительский, запредельный, унижающий мое достоинство ультиматум.

– У нас есть человек, который сделает все, что тебе нужно, – сказал Азам, в то время как Мурад буравил меня многозначительным взглядом, сидя рядом и поглаживая бороду.

– Но, – Азам взял паузу, перед тем как выдать главное. – Ты отдашь нам 50% от продажи, и не меньше.

Это и было главное.

– Имейте совесть, парни, – возмутился я. – Вы буквально оставляете меня без штанов. Еще тридцать процентов просят у меня охранники в том месте, где я торгую. Еще нужно отстегивать гонцам – а это такие борзые ублюдки, что нужно еще поискать. Прибавьте к этому накладные расходы, которые растут не по дням, а по часам, и в итоге – что остается в итоге? В итоге я работаю себе в убыток.

– Сорок пять процентов, – пошел на уступку Мурад, а Азам добавил. – И мы выводим из дела охранников в том месте, где ты торгуешь.

– То есть как это «выводим»? – спросил я. И добавил. – Могу дать пятнадцать процентов и не больше.

– За пятнадцать мы сделаем тебе секир-башка прямо здесь, – Мурад приставил к моему лицу нож, оказавшийся в его руке, словно по какому-то невидимому волшебству. Здоровенный, с позолоченной рукояткой клинок заставлял думать о том, сколько всего не сделано, и в целом навевал исключительно грустные мысли.

– А выводим из бизнеса, это просто, – продолжил Азам. – Ты показываешь нам своих охранников, мы проводим с ними культурную беседу. После этого – никаких проблем. Охранники тебя больше не беспокоят.

– Ну? – потребовал Мурад, кладя лезвие мне на шею. – Договорились? Или секир-башка?

Я закрыл глаза, вдохнул-выдохнул, и произнес – шепотом:

– Двадцать пять, – и судорожно сглотнул.

Лезвие надавило мне на кадык.

– Ай-ай-ай, какой жадный белый человек! – услышал я, а затем давление клинка неожиданно исчезло.

Я открыл глаза и увидел, что Азам – кажется, я начал понимать, что в этом дуэте он за главного – нагнулся и протягивает мне руку.

– Трид-цать, – отчетливо произнес он.

– Тридцать, – подтвердил я, отвечая на рукопожатие.

– Такова была моя жизнь, девочки, и жизнь эта была сплошная торгашня, – молодой человек проходит вдоль рядов с грохочущими станками и стряхивает невидимые пылинки со своего пиджака. – Уж, что-что, а этому ремеслу я научился…

Одна из работниц – которая немного понимает русский язык – смеется и что-то шепчет подруге, стоящей за соседним станком. Та прыскает в кулак и потом долго беззвучно сотрясается в приступах смеха. Вероятнее, всего их смешит хвастовство молодого человека и забавляет, с какой легкостью они вытрясли из него лишние центы за почасовую работу.

Молодой человек в костюме не видит этого, а если и видит, то ему все равно.

– Если описать попроще то, что чеченцы сделали со мной в тот вечер, то самыми уместными словами будут «обокрали», «раздели» и «выкинули на улицу». Тридцать процентов, где это видано? Я слышал, что даже сутенеры самых страшных женщин – я, конечно, не имею в виду ваших матерей и сестер, уж они-то, я уверен, просто эталоны красоты – ну, так вот даже сутенеры самых страшных, толстых, опустившихся женщин, берут с них меньший процент. Как я должен был себя ощущать после этого предложения? Предложения, которое грозило выпить из меня всю кровь? Что ж. Я пораскинул мозгами – в который раз – и решил, что раз я ничего не могу изменить, то нужно расслабиться и получать удовольствие. И первое, что я сделал, вступив в эту унизительную сделку, это показал чеченцам охранников в моем бывшем институте – тех самых, которые едва не зарубили мне бизнес, и которые первыми продемонстрировали мне, что грабить честного предпринимателя в этой дикой стране, это норма. И я решил – раз меня все равно грабят, да еще делают это так, будто это они, а не я что-то производят, и будто это они набрели на удачную бизнес-идею, просчитали риски, организовали производство и сбыт – короче, если в этой стране вымогатели котируются круче предпринимателей, то я – предприниматель – попробую извлечь из этого выгоду.

Мы подъехали к моей несостоявшейся альма-матер на черной шестерке с самыми стремными номерами, какие только можно вообразить – северокавзказский регион, все дела – и с самыми стремными рожами в салоне, какие только бывают. Я был удивлен, что нас не остановили до прибытия на место: машина прямо-таки кричала, что в ней едет опасный, вооруженный, решительно настроенный бандитский элемент.

И вот мы подъехали и с визгом тормознули у моего института, который так предательски когда-то выкинул меня из своих недр, и я показал пальцем Азаму и Мураду на будку охраны. «Они, – сказал я. – Это они вышибают из меня процент, который я мог бы отдавать вам».

Остальное было делом техники. Чеченцы без лишних слов и расспросов вылезли из машины и пошли мочить конкурентов. Они делали это на редкость профессионально – так, что если бы я не рисковал оказаться их следующей жертвой – я бы мог даже восхититься увиденным.

Охранников вышибли из будки спустя всего лишь пару секунд. Они вылетели как два надувных шарика, толстые любители гамбургеров, и у каждого на лице я увидел ужас. Они вскидывали руки и молили о пощаде, в то время, как моя новая «крыша», ощерившись золотыми зубами, с энтузиазмом выколачивала из них спесь, достоинство, жадность и самоуважение.

Я сидел, развалясь в «шестерке», и испытывал странное удовольствие, глядя на происходящее. Я старался забыть о том, что чеченцы сами отгрызли большой кусок моей прибыли. Я настраивал себя на позитивный лад. А позитивным в данной ситуации было следующее: жалкая охрана театрального института, недооценившая мои силы, теперь валялась на асфальте и была готова согласиться на все, лишь бы ее оставили в покое.

В какой-то момент я распахнул дверь машины и появился перед ними, стонущими и ползающими по земле.

– Помните меня, парни? – спросил я.

Они присматривались некоторое время, а затем вспомнили.

– Эти два джентельмена, – я показал на осклабившихся бородатых Азама и Мурада. – Мои партнеры. Все наши договоренности теперь надо решать через них. А какие наши договоренности?

Они быстро нашли правильный ответ.

– Нет никаких договоренностей, – прохрипел один из них. А второй добавил: – Можешь приходить и торговать здесь свободно. Мы тебя не тронем.

– Это правильный ответ? – поинтересовался у меня Азам, в то время, как Мурад демонстративно игрался своим огромным ножом с позолоченной рукояткой.

– Это правильный ответ, – сказал я, после чего Мурад убрал нож, мы забрались в машину и уехали восвояси…

Это был краткий миг удовлетворения , девочки, но после этого моя жизнь начала потихоньку превращаться в кромешный ад.

Чеченцы доставили мне бирки. В назначенное время те пришли большой партией, упакованные в серые картонные ящики – это была, может быть, тысяча бирок, а может быть и все две, и на каждой было выбито название «LindGren».

Мои девочки в Бескудниково стали пришивать их на штаны, штаны я понес в МГИМО, и там они стали разлетаться как горячие пирожки. Но был ли я счастлив? Нет. Я мечтал о прибылях, когда глядел на дерущихся за мои джинсы студентов, прибыли – эти огромные барыши – натурально плавали передо мной, но когда я протягивал руку, чтобы взять их, они лопались как мыльные пузыри, прямо у меня на глазах.

Я был уверен в своем предпринимательском таланте. Я знал, что с моими мозгами, смогу прожить в этой жизни безбедно. Но раз в неделю, я подсчитывал выручку и относил львиную долю от нее чеченцам. И знаете что, девочки? Это было похоже на рабство. Не на те комфортные условия, в которых вы работаете сейчас. Но на унизительное, средневековое рабство.

Чеченцы не удовлетворились просто моими деньгами – нет. Они сделали эту пытку более изощренной. Так, они никогда не приезжали за выручкой сами, и мне требовалось каждый раз идти к ним в офис – на эти чудовищные задворки вещевого рынка, в ООО «Арег», чтобы отдать им свои, собственной кровью и потом заработанные деньги.

Более того. Азам вручил мне мобильный телефон, который приказал всегда держать при себе – и раз в два или в три дня они обязательно звонили на этот номер и интересовались, не упал ли объем продаж? И могут ли они рассчитывать на обычную сумму? Потому что если не могут, добавляли они, то кому-то очень быстро будет секир-башка…

Париж, отель «Амбуаз», день после отъезда Полины Родченко

Горничная осторожно открывает дверь номера «люкс» и с опаской заглядывает внутрь. Ее зовут Анна-Мария Бикинза, и это худая как скелет мулатка, двадцати лет от роду, которая сегодня вышла на свою первую рабочую смену.

– Открывай, АннИ, не стесняйся. Здесь уже с полудня никого нет, – напутствует мулатку ее старшая компаньонка.

Компаньонку зовут Гертруда, она черна как ночь и необъятно толста. Отель «Амбуаз» – для Гертруды как родной дом и даже лучше. Она оттрубила здесь двадцать лет – была сначала горничной, потом старшей горничной, знает имена, привычки, тайные страхи и желания каждого постояльца, а еще – может на спор пройти по зданию с закрытыми глазами. Если бы Гертруда была умнее, она бы продала таблоидам частную информацию, накопленную за годы работы в отеле, и прожила бы остаток жизни, не думая о том, где брать деньги на пропитание. Но Гертруде не до того, чтобы занимать свою голову глупыми мечтами. Ей 52, у нее на шее пять оболтусов-детей, пьяница-муж, выходец с Гаити, и, кажется, намечается первый внук. Сейчас ей нужно показать неопытной Анне-Марии, как правильно убирать номер, чтобы у клиентов не было претензий. Гертруда с трудом передвигается, покрикивает на подчиненную и одновременно, причмокивая губами, представляет, с каким наслаждением она позже опустится в кресло в своей каморке внизу и протянет, давая им отдых, уставшие, с варикозными венами ноги.

В номере еще витает запах духов последней постоялицы, и по всему видно, что та покидала номер в спешке. По полу разбросаны картонные пакеты из-под одежды, на столе стоят початая бутылка вина из бара и бокал, один, а одеяло на огромной кровати смято так, будто по нему ходили ногами, а не спали, укрывшись.

Гертруда тянет носом воздух.

– «Шанель Шанс Тендер», – произносит она. – Их я не спутаю ни с чем…

От удовольствия ноздри Гертруды широко раздуваются, а зрачки практически полностью укатываются под веки, оставляя видной только белизну глазных белков. Если бы в этот момент в номер заглянул посторонний, демонический вид старшей горничной мог бы привести его в смятение.

– Вы имеете в виду этот запах? – интересуется Анна-Мария, которая стоит за спиной Гертруды, а потому не видит ее, с закатившимися глазами, лица.

– Это не просто запах, деточка, – ворчит негритянка, приоткрывая глаза. – Это настоящая божья благодать в стеклянном флаконе, и только богатенькие белые сучки могут себе это позволить.

Тяжелой поступью Гертруда идет вглубь номера и небрежно пихает ногой рассыпанные по полу коробки, чтобы посмотреть, не осталось ли чего-нибудь внутри.

– …богатенькие белые сучки с нежными ножками и ручками, которые никогда не знали настоящей работы, – приговаривает она.

К ее сожалению, коробки оказываются пусты.

Гертруда обходит туалетный столик, останавливается у початой бутылки вина, роется в недрах своего передника и извлекает на свет литровую пластиковую емкость. Открутив у емкости крышку, она начинает неторопливо сливать в нее вино.

– Первое правило, – объявляет она Анне-Марии. – Все, что забыто, намеренно оставлено или недоедено клиентом, принадлежит нам.

– Все-все? – удивляется мулатка.

– Все-все. За исключением крупных, дорогих на вид украшений и колье.

Наполнив свою емкость, Гертруда прячет ее обратно в передник и направляется к мини-холодильнику, которым укомплектован номер. Внутри оказываются две банки «кока-колы». Одну из них негритянка берет себе, другую – бросает молодой напарнице.

– Если тебя вызывают для объяснений по поводу найденных вещей, говоришь, что ничего не находила. А если бы нашла, то уже непременно поставила бы в известность администрацию.

– Но почему тогда нельзя брать колье? – Анна-Мария жадно впитывает подробности новой работы и желает узнать все нюансы.

– Слишком дорого и слишком рискованно, – Гертруда, открывает двери платяного шкафа. – Могут устроить проверку, и тогда эта работа достанется какой-нибудь прошмандовке.

Из шкафа на нее смотрят, покачиваясь, пустые вешалки. Негритянка со вздохом разгибает массивную спину и еще раз со своего места осматривает номер. Не найдя в нем больше ничего интересного, она подвигает к себе стул, стоящий у кровати, и усаживается.

– А теперь девочка, когда все правила ясны, сделай так, чтобы здесь стало чисто, – произносит она.

Анна-Мария торопливо кивает, прячет полученную банку «Колы» в каталке, которую горничные привезли с собой, натягивает резиновые перчатки.

– А кто жил здесь сейчас? – спрашивает она.

Гертруда едва слышно усмехается:

– И не спрашивай. Одна очень облажавшаяся белая сучка из России.

– Из России? – изумляется Анна-Мария. – Где это? И в чем она облажалась?

Мудрая Гертруда принимается за объяснения:

– Из России – это там, где зима, медведи, водка и Ленин. Короче, там же, где Северный полюс. А облажалась эта девочка тем, что возомнила себя самой важной, да только ее сразу щелкнули по носу

– Как это? – не понимает Анна-Мария.

Гетруда качает головой, удивляясь несообразительности своей подопечной:

– Та прошмандовка, которая жила здесь, приехала на модный показ. Это должно было быть дефиле «Ланвин», открытие Большой недели. Прошмандовке сняли этот роскошный номер, потому что у себя в России она заправляет журналом. И это не просто какой-то русский журнал, Анни, который пишет разное дерьмо про Ленина и коммунизм, а настоящий журнал мод, русский выпуск «Актуэль». И вот эта высокомерная белая блядь является на показ «Ланвин» – вся такая нафуфыренная, будто девочка из какого-нибудь сраного розового королевства. И тут выясняется… что бы ты думала? Что она вся одета в одежду с рынка, в подделки, которые стоят дешевле, чем наша с тобой форма… Наша форма, по крайней мере, сшита как надо, а то тряпье, в котором приперлась эта девица, вообще никуда не годилось.

– Да, ну? – изумляется Анна-Мария. Она стоит на коленях и с энтузиазмом оттирает от винных пятен ковер. – И что было дальше?

– Что дальше? Посмотреть на новый «Ланвин» собираются исключительно богатые люди и уж, конечно, они не пустили сучку внутрь. «У вас что, в России, по-прежнему нет магазинов? – спросили они. – Мы думали, что у вас там произошла перестройка! Тебе было бы лучше завернуться в шкуру белого медведя, чем в это».

– Вот же блядь!– восхищается Анна-Мария, которая даже в самых смелых мечтах не может представить себе, как выглядит место, где собираются богатые люди. Все, что приходит ей на ум, это клуб по соседству с ее домом, где по вечерам крутят реггитон и собираются сутенеры.

– …ну, и когда обман вскрылся, сучку заставили отсюда съехать, – завершает рассказ Гертруда. – Ты бы видела, как она бежала отсюда. Вся в слезах – кричала, что заставит Ленина скинуть на Париж ядерную бомбу.

– Не может быть! – Анна-Мария испуганно вскидывает вверх брови.

– Очень даже может. Русские разводят белых медведей и делают ядерные бомбы, потому что собираются напасть на Европу. Но они обещали не трогать черных, вроде нас с тобой, потому что хотят сделать нас здесь королями. Поэтому я считаю, что скорее бы они уже пришли.

Гертруда откидывается в кресле, складывает руки на животе и задумчиво глядит в окно, представляя новую лучшую жизнь с русскими. Анна-Мария представляет то же самое, но поскольку она никогда не видела русских, то ей представляются черные с усами воины с копьями, сидящие на белых лошадях. На некоторое время в номере воцаряется тишина, а потом Анна-Мария произносит:

– Ой!

– Что «ой»? – пробуждается от своих фантазий Гертруда.

– Посмотрите-ка вот на это, – младшая горничная протягивает ей прямоугольный кусок белой бумаги, в котором Гертруда узнает кассовый чек.

– Она на самом деле очень богата, – говорит Анна-Мария, и глаза ее округляются. – На две сумки в своей Москве она потратила три тысячи евро.

– Конечно, – отвечает Гертруда, вглядываясь в чек. – Потому что в Москве она спит с Лениным, и тот расплачивается с ней золотом.

– Покажу это дома, – Анна-Мария убирает чек в вырез передника. – Там никто даже не догадывается, что можно тратить такие деньги всего лишь на сумки.

– Я тебе говорила, она – известная шлюха, – подытоживает Гетруда. – Продала Ленину свою блондинистую пизду…

Москва, Фрунзенская набережная, квартира Полины Родченко

Одну за другой Полина распахивает дверцы платяных шкафов, сгребает их содержимое в охапку и вываливает на пол. Под ее ногами собралась уже солидная куча одежды, где дизайнерские имена смешались с масс-маркетом. Когда-то Полина гордилась своим умением сочетать дорогие вещи с дешевыми, купленными в сетевых магазинах вроде «Зары» и «Эйч-Энд-Эм», но сейчас ее мысли далеки от того, какой образ придумать себе на вечер. Все, о чем думает Полина, это чеки – чеки из магазина «Луи Вьюиттон», ее алиби, доказательство ее правоты. Поэтому она без сожаления ходит по груде одежды, заботливо доставленной из аэропорта шофером и не менее заботливо рассортированной по шкафам приходящей домработницей – если бы последняя увидела, во что превратились ее старания, она бы немедленно потребовала прибавку к зарплате за перенесенный стресс. Полина всматривается в разбросанные вещи в надежде, что вожделенный кусочек белой бумаги с выбитыми на нем цифрами и адресом магазина затерялся среди них.

Часть вещей сделаны настолько изящно, что под ногами Полины начинают немедленно разрушаться. Пайетки брызгами разлетаются в стороны от платья «Шанель», тяжелые накладные плечи пиджака от «Баленсиага» сминаются, теряют форму и вид, майки из «Эйч-Энд-Эм», безжалостно выдергиваемые Полиной из общей кучи, расходятся по швам, когда зацепляются за обруч из павлиньих перьев от «Кензо» – последний тоже не страдает долговечностью, при очередном резком движении Полины он трескается, переламывается пополам, и от этого одно из перьев печально накреняется к полу, словно труба тонущего парохода.

Этот похоже на грандиозный театр уничтожения. Вещи, над которыми кропотливо работали десятки людей, воплощение утонченной мысли, экспонаты завтрашних выставок о моде и мечта миллионов девиц по всему миру, умирают в безвестности московской квартиры. Подобно фотографиям, брошенным в огонь, они теряют цвет, контуры и скукоживаются до состояния черных комочков, в которых не остается ничего от их первоначального, почти мистического смысла.

Не обнаружив чеков в одежде, Полина перебирает содержимое журнальных полок. Затем она проделывает то же самое с книжным шкафом, шкафчиками с косметикой и шкафом для постельного белья. Последнее – явно бессмысленно, потому что постельное белье не ездило с ней во Францию. Полина понимает это, но не может остановиться. Она сваливает на пол кожаные подушки дивана, сдергивает плед, вытряхивает записные книжки и, наконец, опускается на четвереньки и ползет в ванную и на кухню, по пути заглядывая под мебель. Когда разгром квартиры достигает своей кульминации, а результата по-прежнему нет, она решается на последнее – заглядывает в мусорное ведро. Возможно, убеждает себя Полина, домработница могла оставить чеки вместе с мусором. Здравый смысл решительно отвергает эту версию и оказывается прав: домработница – профессионал своего дела и по завершении уборки всегда оставляет ведро пустым. Полина в изнеможении опускается на пол. Она старается дышать ровно, низом живота, как ее учили на курсах китайской гимнастики. Она отчаянно пытается понять, что делать дальше.

«Луи Вьюиттон»! – осеняет ее. – Ей нужно ехать в «Луи Вьюиттон»!» Полина рывком поднимается на ноги, сбрасывает с себя майку «Диор», меняет ее на черный мешковатый свитер «Рик Оуэнс», который, не глядя, выуживает из кучи одежды, небрежно закалывает волосы, зашнуровывает кеды – конечно, это классические белые «Конверс» – и выбегает за дверь.

На улице она машет пятисотрублевой купюрой, останавливает машину и требует везти ее в Столешников переулок. Для пробок еще слишком рано, поэтому весь путь до центра занимает от силы пятнадцать минут. Все это время Полина продолжает дышать по китайской методе – в противном случае, опасается она, сердце может просто взорваться от клокочущего внутри нее напряжения.

Когда водитель спрашивает, где ее высадить, она показывает на главный вход в магазин «Луи Вьюиттон». «Боитесь не успеть на распродажу?», – интересуется водитель с легким смешком. В отличие от обычных московских «бомбил», тот выглядит на редкость интеллигентно. На нем – начищенные туфли, деловой костюм, рубашка, застегнутая на все пуговицы, и почти незаметные, без оправы, очки на носу. Полина решает, что, вероятнее всего, он работает менеджером в какой-нибудь страховой компании. Ехал на встречу в центр, увидел симпатичную девушку и решил подвезти – раз уж все равно по пути и в надежде на легкий флирт.

Полина Родченко не в том настроении, чтобы флиртовать. Она вообще всегда была против случайного флирта, если тот происходил за пределами концептуальных клубов и арт-галерей, но сейчас она и вовсе существует в другом измерении. Основные чувства в ее новой вселенной – злость и желание отомстить, поэтому реплика водителя разбивается о ледяную стену:

– Распродажи давно закончились. Я просто хочу сожрать кое-кого живьем.

Водитель провожает ее удивленным взглядом, не говоря больше ни слова, и дает по газам сразу же, как за Полиной захлопывается дверь. Решительным шагом она направляется к магазину – толкает плечом выходящих покупателей, бросает в них бешеный взгляд, когда те пробуют выразить протест, заставляет их испуганно умолкнуть, и оказывается внутри.

По замыслу создателей этого места, ничто не должно отвлекать покупателей от созерцания изделий невиданной красоты и желания потратить на эту красоту много денег. Помещение сделано так, что шумы улицы не проникают внутрь. Приятные пастельные тона, превалирующие в оформлении интерьера, призваны настраивать на благодушный лад. Негромко играет ненавязчивое итальянское ретро. Разлитую в воздухе медовую атмосферу обрамляют продавцы – учтивые, вежливые, белозубые, они встречают покупателей полупоклоном, а если видят, что их намерения серьезны, то не скупятся на шампанское.

Полина врывается в этот райский уголок как фурия и сходу заявляет поспешившей к ней девушке-продавцу:

– И какого черта вы себе позволяете?!

Возможно, это неверная тактика – начинать вот так напролом, но у Полины нет времени на рефлексию. «Луи Вьюиттон» растоптал ее жизнь, и она не собирается размениваться на сантименты.

От окрика девушка теряется, замирает и вся становится как будто бы меньше. Ее щеки вспыхивают, а вместо улыбки на лице появляется недоверчивое загнанное выражение. Через миг настороженная улыбка вернется, ведь девушку не зря тренировали для работы с трудными, но богатыми клиентами, и она, взяв себя в руки, вежливо спросит: «Чем я могу помочь?». Но Полина уже видит, что перед ней стоит совсем подросток – напуганный, жалкий, готовый удариться в слезы – и она решает сбавить тон.

– Вы ведь не знаете, кто я? – спрашивает она, тише.

Девушка отрицательно качает головой.

– Тогда будьте добры, – Полина глубоко вдыхает, словно призывает и себя, и продавца расслабиться. – … позовите вашего администратора.

Радостная, что не ей разбираться со всем этим, девушка с энтузиазмом кивает. Перед исчезновением она успевает бегло просканировать Полину взглядом и убедиться, что та наверняка богата (а иначе с чего бы она вела себя так нагло?) и наверняка это какая-то знаменитость.

В углу магазина словно по заказу разместилась и снимает свой сюжет группа телевизионщиков. В отличие от продавца они знают, кто такая Полина, поэтому навостряют уши и разворачивают камеру в ее сторону, решив повременить с той съемкой, которой занимались раньше.

Узнает Полину и администратор магазина, уже спешащий к ней из глубины зала.

– Полина Марковна! – деланно изумляется он. – Какими судьбами? Будете ли что-нибудь смотреть?

Полина никогда не общалась с этим человеком, но знает, что его зовут Роман Кортюсон. Во время ее правления в «Актуэле», это имя однажды появилось на страницах журнала. Кортюсон давал комментарий отделу аксессуаров – в той колонке, где эксперты говорят о том, что можно, и что нельзя носить в этом сезоне.

В идеале в роли подобных экспертов должны выступать независимые от крупных брендов люди. В таком случае сохраняется видимость объективности и надежда на то, что эксперт не сделает в своем комментарии так называемый «продакт плейсмент» – продвижение того или иного товара. Однако глянцевые журналы, и «Актуэль» в том числе, действуют по-другому, и ни о какой объективности речи там не идет. У них экспертами становятся представители тех компаний, которые выкупили наибольшее количество полос под рекламу. Таким образом, издание делает реверанс в сторону важного рекламодателя. Колонка экспертов – это бесплатный бонус, который выдается ему в качестве поощрения и в надежде на будущие хорошие сделки. Поэтому люди, которые появляется в этой колонке – изначально предвзяты, а их цель – еще раз, ненавязчиво напомнить читателям о своем бренде.

Появившийся в «Актуэль» Кортюсон действовал строго в формате этой игры. Рассуждая о том, какие формы сумочек будут актуальны в ближайшие месяцы, он завершил свою речь безапелляционным пассажем: «А иначе говоря, все что «Луи Вьюиттон» – это «hot», а все, что нет – это «not».

Журналистка, которая брала у него комментарий, позже рассказала Полине, что «Кортюсон» – вымышленная фамилия. Этот тридцатилетний мужчина взял ее потому, что она звучала очень по-французски и при его работе показалось ему весьма уместной. Настоящая фамилия этого человека была Раков. Полина также знает, что Раков жутко переживает из-за собственного веса (тот увеличивается день ото дня из-за слабости Ракова к сладкому и ликерам), что он гей, и что его, как сообщила журналистка, не так давно бросил партнер.

Сейчас Раков зазливается соловьем, хотя и ему, и – самое главное – Полине очевидно, что он хитрит.

– Мы будто предчувствовали ваш визит, – со слащавой улыбкой произносит он. – И как раз сегодня получили партию очень изящных вещиц из последней коллекции, о которой вы так лестно отзывались в своем журнале.

– Журнал уже не мой, – отрезает Полина. – Наверняка вы в курсе, что произошло со мной в Париже?

– Конечно, – с готовностью отзывается тот. – Статистика показывает, что продукцию нашего бренда подделывают чаще всего – особенно, если речь идет о сумочках. Каждый из нас может попасться на уловки пиратов, и я очень сожалею, что это произошло с вами. А теперь – не хотите ли посмотреть новые украшения, чтобы – так сказать – позабыть боль обид?

Жестом Раков предлагает Полине пройти в глубину зала и даже делает попытку взять ее под ручку. Если бы Полина не занималась китайской дыхательной гимнастикой, она бы уже, как в фильмах ужасов, вскочила на плечи этому розовощекому человеку и с диким хохотом откусила бы ему голову. Но Полина дышит – напряженно, собранно, накапливая энергию для дальнейшей борьбы.

– Понимаете ли, какая странная ситуация, господин Раков… – произносит она.

– Кортюсон, – поправляет он. – Моя фамилия – Кортюсон.

– Как прикажете. Сейчас это не играет решающей роли. А вот что действительно ее играет, так это то, что подделка – та подделка, о которой вы говорили, и с которой меня увидели в Париже – была куплена в вашем магазине.

После этих слов с телевизионщиками в углу случается натуральный экстаз. Они все – группа из четырех-пяти человек – уставились на Полину, вытаращив глаза, оператор уже подкатывает камеру, чтобы занять лучшую позицию, а ведущий шепотом подгоняет его и раскручивает шнур микрофона, намереваясь подтянуть его как можно ближе.

В следующий момент по кивку Кортюсона к съемочной группе бросается одна из продавщиц. «Это снимать нельзя! – машет руками она. – Это запрещено! Вы получили разрешение для другой съемки, не для этой…». Но видно, что девочка раньше не имела дела с акулами пера – мужик с камерой деловито оттирает ее плечом, его ассистент снимает ее на камеру своего мобильного, а пацан с микрофоном включает свой профессиональный бархатистый баритон. «Ну, что вы, лапочка, успокойтесь, мы сделаем вас знаменитыми, не успеете даже оглянуться», – увещевает он. Девица бьется между ними, как загнанная в силки голубка, в то время как камера продолжает снимать – отстраненно, холодно и бесстрастно. В ее объективе – хроника наших дней, война добра и зла, Люк Скайуокер и Дарт Вейдер, роли которых сейчас играют Полина Родченко, безработная и разочаровавшаяся, и Роман Кортюсон, защитник Звезды Смерти, прислужник системы.

– Сумочка была куплена в вашем магазине! – заявляет Полина.

– Неужели? А мне кажется, вы хотите возложить ответственность за собственную некомпетентность на чужие плечи, – парирует Кортюсон.

– Вы были так недальновидны, что продали подделку мне – мне! Редактору первого глянцевого журнала в стране!

– Второго главного глянцевого журнала. Первый – «Вог», – поправляет Кортюсон и переходит в нападение. – Люди из «Вог» тоже покупают наши вещи, и пока никто из них не жаловался. Давайте будем откровенны, Полина Марковна, вы прельстились на халяву, которую продают на каждом углу, вы стали соучастником этого бесчеловечного пиратского бизнеса, подрывающего все наши устои, и потом – когда вас застукали и поймали с поличным – вы прибежали сюда, чтобы обвинить в своей неудаче уважаемую компанию! Компанию с двухсотлетней историей, репутацию которой вы готовы поставить под сомнение ради собственной ничтожной попытки сохранить свое лицо.

От столь наглого и одновременно эффектного пассажа Полина на секунду замирает. Телевизионщики с пониманием кивают друг другу – как бы подтверждая, что сказанное прозвучало очень дерзко и круто, а девушка-продавец наконец оставляет попытки остановить съемку: неожиданно развернувшаяся перед глазами битва целиком завладела ее вниманием.

– Я похороню ваш магазин и вашу карьеру, господин Раков, – холодно произносит Полина. – Я похороню вас, не потому что испытываю к вам личную неприязнь, и не потому, что я была застукана с поличным, как вы изволили выразиться. Я похороню вас, потому что вы – прикрываясь лицом известного бренда – развели здесь кондовый кооператив и под видом высокого искусства продаете домотканые лапти своих кустарей. Вас ведь не должно обижать слово «лапти», а, господин Раков? Ведь вы прекрасно знаете, о чем идет речь.

– Я понятия не имею, о чем идет речь. Моя фамилия Кортюсон, а не Раков. И у меня есть к вам один-единственный вопрос – последний – и он, надеюсь, сможет завершить нашу беседу, – администратор набирает воздуха в грудь, а затем произносит, отчетливо чеканя каждую букву. – К-а-к-о-в-ы. В-а-ш-и. Д-о-к-а-з-а-т-е-л-ь-с-т-в-а.

Это все. Последний залп Звезды Смерти, после которого корабли повстанцев рассеянными пунктирами потеряются в безмолвной черноте космоса. Дарт Вейдер снова победил. Люк Скайуокрер удаляется, чтобы набраться джедайского мастерства и накопить сил для следующей схватки.

– Мои доказательства вы услышите в суде, господин Раков, – отвечает Полина, понимая, что крыть нечем.

Это понимает и администратор. Ухмыляясь, он смотрит, как бывший редактор «Актуэля» разворачивается и выходит из магазина вон.

Уйти далеко Полине не дают люди с телевидения.

– Постойте, постойте! – догоняет ее мужчина с микрофоном. – Вы ведь ответите нам на пару вопросов?

– С удовольствием, – улыбаясь, останавливается Полина, которая очень надеется, что телевизионщики не заметят жесткие морщинки, скопившиеся в уголках ее глаз.

– Значит, так, – мужчина подтягивает шнур от микрофона, дожидаясь, когда его догонят человек с камерой и ассистенты. Он коротко кивает им, когда видит, что те заняли свои позиции. – Вы действительно утверждаете, что в официальном магазине бренда вам продали подделку?

– Да! – Полина смотрит в камеру и надеется, что выглядит достаточно смело.

– Если я правильно понял, вы не можете этого доказать?

– Поверьте мне, – отвечает она. – Я нахожусь не в том статусе, чтобы покупать одежду в каких-то подворотнях. Если мне нужен знаковый продукт – такой, как «Луи Вьюиттон» – я иду за ним в официальный бутик. А если мне нужно найти что-то неизвестное, старину, винтаж, я еду в маленькие ретро-магазинчики в Париже, Лондоне и Брюсселе. Вот и все. Я не имела ни малейшего желания идти против этого устоявшегося порядка вещей, пока официальный магазин известного бренда не продал мне левый продукт.

– Скажите это еще раз, прямо в камеру, – просит человек с микрофоном.