Глава 9

Расчлененные останки

«Огонь и крест, толпы зверей, рассечения, расторжения, раздробления костей, отсечение членов… придут на меня»

Игнатий Антиохийский, священномученик

(ок. 35–107)

Акт разделения тела на части в процессе жертвоприношения или казни до некоторой степени присутствует практически во всех культурах. Гравюры на дереве с изображениями зверств испанцев в Новом Свете или сатирические рисунки анатома Уильяма Хантера, изображавшего Судный день, свидетельствуют о принятии человечеством практики нарушения телесной целостности. Действительно, она существовала в разных видах практически во всех обществах на разных стадиях их истории и объяснялась разнообразными культурными, религиозными и ритуальными мотивами. И только в относительно недавнем прошлом расчленение человеческого тела стало считаться отвратительным и ассоциироваться с преступлением – обычно с убийством.

Конечно, не все расчленения имеют криминальную природу. Несчастный случай на производстве или в ходе спортивной тренировки может привести к потере конечности, а суицид с прыжком на рельсы заканчивается обычно не только расчленением, но и разбрасыванием останков в разные стороны, как и при авиакатастрофах, когда разрозненные части тел приходится специально искать.

Из 500–600 убийств в год, случающихся на территории Великобритании – менее 1 на каждые 100 000 населения, – примерно три связаны с преступным расчленением тела, так что происходит оно нечасто. Однако если уж происходит, то воспламеняет воображение общественности, а СМИ освещают его в разы шире, чем любые другие преступления, предоставляя тем самым источник вдохновения авторам детективных романов, телесериалов и фильмов ужасов.

А как в реальном мире избавиться от тела, чтобы его никто не нашел? Многие считают, что знают ответ на этот вопрос (большинство основывается на сериале Декстер, который идет по телевидению), входящий в общую концепцию идеального убийства. Однако, конечно же, если убийство идеальное, то тело никогда не будет найдено, а убийца – наказан, поэтому все преступления, о которых мы узнаем – уже не идеальны. Если убийце удается выйти сухим из воды, что, безусловно, время от времени случается, он не просвещает других насчет того, как это сделать. Даже когда тела нет, расследование все равно может продолжаться, просто преступление будет сложнее доказать.

Тело – очень неудобный в обращении объект; его размеры, вес и нежелание подчиняться делают попытки от него избавиться крайне сложными для того, кто пытается что-то скрыть. За исключением случаев, когда труп оставляют там же, где наступила смерть (мы обнаруживали тела под кроватями, в комодах и гардеробах, за декоративными панелями в ванной, на чердаках, в подвалах, в садах, в сараях и гаражах, в каминных трубах и под новыми террасами и дорожками), его требуется куда-то перенести. Обычно удалить труп с места преступления необходимо немедленно, поскольку убийца стремится оказаться от него как можно дальше.

Однако здесь он сталкивается с кое-какими проблемами. Как перемещать тело – целиком? Если нет, то где его расчленять? И чем? Во что заворачивать куски? А ведь из них кровь льется рекой – уж вы мне поверьте. Куда их все сложить? Когда перевозить? Что если кто-то увидит? Сейчас кругом камеры наблюдения, да и случайные пешеходы тоже на каждом шагу. Куда их везти? Какое транспортное средство использовать? Где его раздобыть? Как выбрасывать останки, добравшись до места? Как справиться со всем самому?

Если убийство планировалось заранее, преступник обычно представляет себе, что делать с телом, но большинство убийств происходит непреднамеренно, без предварительного обдумывания. Поняв, что убил свою жертву – намеренно или нет, – убийца немедленно сталкивается со всеми этими вопросами, которые лавиной обрушиваются на его пребывающий в панике мозг. В результате он принимает поспешное решение, которое тут же и осуществляет. Очень мало людей оказывается в подобной ситуации. Для многих это первый и единственный раз, когда они кого-то убивают и расчленяют тело, поэтому они неизбежно оставляют улики – след для полиции и судмедэкспертов.

Предумышленность убийства важна в том смысле, что является отягчающим фактором в случае подтверждения обвинения, равно как и намеренное расчленение тела. Убийство и так считается, пожалуй, самым тяжким из преступлений, поэтому намеренное расчленение останков рассматривается как переход всех границ, свойственных человеку. Доказанное расчленение тела поэтому признается отягчающим фактором при убийстве и наказывается соответственно. Тот факт, что все, кто отбывает в тюрьмах Великобритании пожизненный срок, несут наказание за убийство и убийство с отягчающими обстоятельствами, наглядно демонстрирует, насколько серьезно общество воспринимает данный тип преступлений.

Поскольку преступления с расчленением тела совершаются нечасто, полицейский за весь срок службы может никогда с ними не столкнуться. Поэтому полиция обращается за помощью к другим профессионалам, в том числе судебным патологам и антропологам, имеющим больше опыта в данной сфере. Моя команда в Данди регулярно работает с подобным типом преступлений и имеет статус национальных экспертов, сотрудничающих с Государственной следственной службой.

Существует пять основных типов криминального расчленения тела, классифицированных в основном по намерениям преступника. Расчленение в целях защиты (дефензивное) встречается чаще всего – в 85 % случаев. Этот странный термин отражает практическую необходимость избавиться от тела как можно быстрей и как можно чище. Мотивом здесь является устранение улики и сокрытие правонарушения – обычно, но не всегда, это убийство. Иными словами, оно является средством, а не целью, в отличие от исходного преступления. Для преступника выглядит логичным разделить труп на части подъемных размеров, чтобы убрать их с места преступления и избавиться от тела, не привлекая к себе внимания.

Статистика говорит, что большинство убийц и расчленителей знакомы со своими жертвами, а убийства совершаются дома у тех или у других. Расчленение обычно происходит на месте убийства, с использованием инструментов из домашнего обихода – из кухонь, гаражей и сараев. Неудивительно, что ванные – приспособленные вмещать большие объемы жидкости и удобные в уборке – выбираются для этого чаще всего, ведь ванна или душевая кабина – лучшие контейнеры, специально построенные с учетом размеров и формы человеческого тела. Поэтому если у полиции имеются подозрения на то, что останки были расчленены, судмедэксперты всегда начинают обследование с ванной.

Разрубать или распиливать тело в ограниченном пространстве ванной или душа, согнувшись в три погибели, достаточно тяжело, так что брызги крови и ошметки тканей летят во все стороны; как бы тщательно преступник не убирал потом за собой, мазки, взятые со стен, кранов и пола зачастую выявляют следы крови. Тщательно исследуется содержимое сифона, а все поверхности проверяются на сколы от пилы или топора. Невозможно расчленить тело, нигде не оставив зарубок.

Расчленение в целях защиты обычно характеризуется анатомическим подходом к процессу, поскольку с телом легче всего обращаться, разделив его на шесть частей: голову, корпус, две верхних и две нижних конечности. Целый корпус все равно остается довольно громоздким, однако его редко режут еще напополам из-за неудобств при вскрытии брюшной полости. Резать через кости тоже тяжело – они устроены так, чтобы день за днем выдерживать вес тела, амортизировать все удары и толчки. Ножом тут не обойтись. Приходится прибегать к более мощным инструментам: пилам, топорам и даже садовым секаторам.

Обычно первыми отрезают конечности. Поскольку они крепятся к телу только с одного конца, то сильно мешают преступнику, а без них управляться с телом становится легче. Традиционно преступники режут через бедренную кость (нога) и плечевую кость (рука), отделяя конечности от остального тела.

Голову трупу отрезать проблематично, так как наша шея состоит из целого набора перекрывающихся и пересекающихся костей, наподобие детского конструктора, так что чистого среза добиться очень нелегко. Ко всему этому прибавляется еще психологический фактор. Большинство преступников отрезают голову, положив тело лицом вниз, а не вверх, опасаясь, что, заглянув в глаза жертвы, на это уже не решатся.

С практической точки зрения они могут думать, что отделить голову проще, начиная с затылка, но на самом деле, если знать, как действовать, ее гораздо легче отделить спереди. Многим перспектива отрезания головы кажется такой страшной, что они начинают рассматривать вариант с разделением корпуса, каким бы тяжелым и неприятным он не представлялся, и в конце концов склоняются к нему. Это тоже большая ошибка, так как улики после него практически невозможно скрыть. Пока корпус цел, все органы находятся внутри, но стоит его расчленить, как они вываливаются наружу и распространяют отвратительнейший запах.

Если расчлененные останки не предполагается хранить прямо в доме, их надо вынести из ванной и куда-то увезти. Большинство преступников заворачивают фрагменты тела в пластиковые мешки, пакеты для мусора или пищевую пленку, а также в любые домашние целлофановые или тканевые полотнища, будь то шторки для душа, полотенца или простыни. В процессе они стараются не допускать протечек крови из свертков и мешков, в которых переносят тело. Однако мешки для мусора может прорвать, например, осколок кости, а полотенца быстро пропитываются вытекающей из останков кровью.

Завернутыми в ковры трупы перевозят разве что в старых кинокомедиях – сейчас их транспортируют преимущественно в рюкзаках и чемоданах на колесиках. Никто не станет с подозрением присматриваться к человеку, который грузит чемодан в багажник машины или такси, либо катит за собой по тротуару.

Защитным расчленение считается также в случаях, когда применялось с целью препятствовать опознанию трупа. Обычно преступники уродуют лицо (препятствуя визуальному опознанию), зубы (чтобы их нельзя было сравнить с дентальной картой) и руки (избавляясь от отпечатков пальцев). Иногда с жертв срезают кожу, удаляя татуировки, и те части тела, на которых присутствует пирсинг.

К счастью, эти меры редко приводят к успеху. Убийца думает, что знает, по каким приметам опознают останки, но достижения современной науки куда серьезней, чем он может себе представить. Как мы уже видели, практически любая часть тела помогает тем или иным образом опознать труп. В последние десятилетия рост популярности разнообразных экспериментов над собственной внешностью обеспечил криминологам новые возможности для поиска. Все больше людей делают татуировки, пирсинг и ставят силиконовые имплантаты – в грудь, ягодицы и даже икроножные мышцы, – что заметно помогает при опознании, если только свидетельства этих вмешательств доходят до экспертов.

Конечно, больше всего шансов опознать труп, если он найден целиком, но иногда удается идентифицировать даже сильно разложившиеся или расчлененные останки. Бывает, что преступник вынимает серьгу, но пирсинг все равно заметен на коже, что помогает при опознании. Силиконовые имплантаты – на которых, если повезет, удается обнаружить и расшифровать серийные номера, – позволяют отследить, где была выполнена операция и, соответственно, кому. От татуировки можно избавиться, срезав кожу или расчленив тело, но если вы представляете себе, как она выполняется, то достаточно даже минимальных познаний в анатомии, чтобы обнаружить ее следы.

Кожа состоит из трех слоев: эпидермиса, дермы и гиподермы. Внешний слой, эпидермис (тот, который мы видим), состоит из отмерших клеток, которые постепенно отпадают – по 40 000 клеток в день. Поэтому чернила, попав туда, быстро выцветут и исчезнут, как и происходит с временными татуировками, например хной. Под эпидермисом находится дерма, слой, до которого прокалывает кожу татуировщик своей иглой. В нем много нервных окончаний, но нет кровеносных сосудов, поэтому делать татуировку больно, но кровь при этом не идет. Вспомните, как можно порезаться листом бумаги – вроде бы, крови нет, но чертовски больно. Это потому, что порез прошел через эпидермис до дермы, богатой нервными окончаниями, но не дошел до гиподермы с кровеносными сосудами.

Татуировать гиподерму бессмысленно, так как кровеносная система быстро удалит чернила как отходы жизнедеятельности и выведет их из организма. Молекулы краски для татуировки крупные и инертные, поэтому не разлагаются в организме, не взаимодействуют с иммунной системой и могут успешно задерживаться в дерме – между эпидермисом и гиподермой, – как сыр в сандвиче. Однако часть их будет проникать в кровь (татуировки со временем выцветают) и окажется в лимфатической системе, выводящей из тела отходы.

Каждый лимфатический сосуд в дерме приходит к лимфатическому узлу; узлы разбросаны по всему телу, но больше всего их в местах присоединения конечностей, в паху и в подмышках. Эти крупные узлы действуют наподобие сифона под душем, где скапливаются волосы: поскольку молекулы чернил слишком велики, чтобы просочиться через узлы, краска накапливается в них. Вот почему у людей с татуировками узлы обычно принимают ту же окраску, что и чернила.

Я давно знала об этой, в целом безопасной, анатомической особенности: препарируя в студенчестве подмышку Генри, моего молчаливого учителя, у которого на обоих предплечьях красовались старомодные синие якоря, я обратила внимание, что его лимфатические узлы окрасились в синий, с вкраплениями красного – от подписей под татуировками. Сегодня, когда татуировки стали чуть ли не необходимым модным атрибутом (в Великобритании около 40 % молодежи в возрасте от 20 до 30 лет делает себе как минимум одну), мы гораздо чаще наблюдаем такой феномен, причем самых разных цветов, какие только используют татуировщики – лимфатические узлы у современных модников бывают всех цветов радуги.

Представьте, что был найден корпус без конечностей – если плоти на нем сохранилось достаточно, мы можем изучить лимфатические узлы в подмышках, проанализировать обнаруженные там краски и сказать, имелись ли у покойного татуировки на одной или обеих руках, и каких они были цветов. К сожалению, мы не скажем, был у него нарисован дельфин, колючая проволока или просто слово «МАМА». Однако и это уже неплохо – для начала.

К моему большому огорчению, у одной из моих дочерей имеется три татуировки (насчет которых я в курсе), пирсинг и, скорее всего, еще какие-то модификации, о которых матери лучше не знать. Даже я подумываю когда-нибудь сделать небольшую татуировочку, исключительно из практических соображений. Я хотела бы написать «UK, Black» и номер моего социального страхования на запястье, чтобы татуировка пряталась под ремешком часов, как у леди Рэндольф Черчиль, имевшей, якобы, на этом месте татуировку со змеей. Тогда, если я погибну в какой-то катастрофе, или мои останки не найдут вскоре после смерти, эта полоска кожи поможет команде судмедэкспертов и немного облегчит им работу. Правда, достаточно мужества я пока не набралась. Памятуя о том, как в полуобморочном состоянии явилась в день своего пятнадцатилетия в лавку ювелира в Инвернессе, чтобы проколоть себе уши – я сказала, что не надо назначать мне визит на следующие дни, иначе я никогда не приду, надо колоть сейчас и все тут, – я вообще сомневаюсь, что когда-нибудь решусь.

Некоторые расчленители пытаются полностью разрушить останки, например, растворить в химикатах или сжечь. Но растворить тело не так просто, как многие считают. Насыщенные кислоты и щелочи опасны в работе и получить их в достаточном количестве, не вызвав подозрений, практически невозможно. Да и контейнер, который они в процессе не повредят, раздобыть нелегко.

Однажды я работала над делом жителя Северной Ирландии, который сознался в том, что убил тещу и избавился от останков. Он утверждал, что растворил ее в ванне с уксусом и каустической содой, а раствор спустил в канализацию, что выдавало его крайне отдаленное знакомство с химией. Поскольку уксус – это кислота, а сода – щелочь, они нейтрализуют друг друга. Более того, нет таких химикатов, которые продавались бы в магазине, чтобы растворить в них тело взрослого человека с костями, зубами и хрящами до состояния жидкости, которую можно спустить в слив. Кислота должна быть максимально насыщенной, и шансы, что домашняя сантехника ее выдержит, равны нулю.

Даже если получено признание, иногда улики, представленные предполагаемым преступником, не выдерживают никакой критики из-за их наивности. Тот мужчина позднее сообщил, что разрубил тело тещи, а куски разбросал по мусорным контейнерам по всему городу. Нам никаких фрагментов тела обнаружить не удалось, равно как и свидетельств ходивших по городу слухов, что теща закончила свои дни сырьем для кебабов, которыми зять торговал у себя в лавке.

Второй по распространенности вид расчленений – агрессивное, иногда называемое также «сверхубийством». Оно является отражением крайней ярости, охватывающей убийцу в момент совершения преступления, которое далее переходит в расчленение и жестокое уродование тела. Для него характерен нескоординированный, нелогичный порядок действий. Расчленение зачастую начинается еще до смерти жертвы и может в некоторых случаях стать ее причиной. Чтобы отнести расчленение к этому типу, проводится анализ паттерна причинения увечий – он в целом повторяет modus operandi самого известного в Англии серийного убийцы, пресловутого Джека Потрошителя, который убил как минимум пять женщин, а возможно и более одиннадцати, на улицах Уайтчепела в викторианском Лондоне.

В совершении этих преступлений подозревалось около ста человек, но до сих пор неизвестно, кто из них действительно являлся Джеком Потрошителем. К сожалению, нет уверенности даже насчет кандидатуры Уильяма Бери, последнего преступника, повешенного в Данди, которого казнили за убийство и расчленение жены Элен и который жил в Боу, близ Уайтчепела, в период, когда происходили убийства. Однако если все-таки это был он, то я могу похвастаться, что шейный позвонок самого Джека Потрошителя лежит у меня на полке в рабочем кабинете.

Оффензивное расчленение, третий тип, зачастую следует за убийством на сексуальной почве и совершается из садистического удовольствия либо от причинения боли живому человеку, либо от уродования трупа. Такой тип расчленения часто включает нанесение увечий в области половых органов и может являться исходной целью убийства. К счастью, встречается подобное очень редко.

Некроманическое расчленение, самое редкое из всех, незаслуженно привлекает к себе повышенное внимание благодаря фильмам и романам, в которых муссируются самые мрачные и отвратительные акты насилия и жестокости. Мотивацией для такого расчленения может быть попытка завладеть определенной частью тела в качестве фетиша или трофея. Каннибализм также подпадает под эту категорию. Следует отметить, что некроманическому расчленению не обязательно предшествует убийство: оно может происходить, например, когда у преступника появляется доступ к мертвому телу, или включать эксгумацию и вскрытие трупов. Из соображений гуманности и религиозных верований, мы стараемся обеспечить человеческим останкам мирное упокоение на веки веков, и если общество еще может согласиться потревожить их покой в ходе необходимых мероприятий судебного порядка, то с кощунственными действиями в отношении трупов оно мириться не станет.

Наконец, существует демонстративное расчленение, зачастую применяемое бандами или противоборствующими группировками в качестве угрозы своим врагам, которые должны воздержаться от каких-то действий, или аргумента убеждения за присоединение к ним, а не к их соперникам. Смысл его абсолютно ясен: если вы не сделаете того, что мы хотим, вот что с вами произойдет.

В Косово, где я провела большую часть 1999 и 2000 годов в составе британской команды судмедэкспертов, действовавшей по запросу Международного трибунала по бывшей Югославии, мы не раз сталкивались с примерами подобных «демонстраций». Молодого человека, обычно этнического албанца, похищали, убивали и разрубали на мелкие кусочки. Эти кусочки затем подбрасывали к дверям домов других молодых людей, тем самым запрещая им вступать в Армию освобождения Косова, албанскую военизированную организацию. В некоторых случаях послание достигало нужного эффекта. В других, наоборот, лишь усиливало националистические настроения, заставляя людей вступать в партизанскую войну против сербов.

В качестве национальных экспертов, избранных властями Великобритании, члены моей команды часто подключаются к расследованиям случаев расчленения, и, надо сказать, работать над ними непросто, даже если останки не разбросаны по двум разным округам, как случилось в одном из дел от 2009 года.

Первый сигнал поступил в полицию, когда на обочине проселочной дороги в Хартфордшире была обнаружена нога, завернутая в пластиковый пакет. Останки оказались свежими и были отделены от корпуса по тазобедренному суставу тем же способом, который применяется при медицинских ампутациях. Полицейские проверили все местные больницы, чтобы убедиться, что там не было происшествий с кремацией останков, но везде персонал клялся, что нога точно не от них. Поиски по базе данных ДНК совпадений не выявили. Ясно было, что нога принадлежала взрослому мужчине европеоидной расы. Его рост приблизительно вычислили по длине кости, но с учетом специфики полученных данных, основанных на обследовании только одной конечности, под описания людей, пропавших в данной местности, либо под кандидатуры, зафиксированные Бюро розыска пропавших, данный случай не подпадал.

Через семь дней левая рука с отрезанной кистью, также в пластиковом мешке, была обнаружена в канаве рядом с другой дорогой, примерно в двадцати милях от места, где выбросили левую ногу. ДНК совпадала с ногой. Еще через два дня перепуганный фермер из Лестершира наткнулся на человеческую голову, валявшуюся на выгоне для коров. Поскольку заявление он подал в другом округе, связь с совпавшими ранее ногой и рукой выявили не сразу. Лестерская полиция в то время разыскивала недавно пропавшую женщину и предполагала, что голова может принадлежать ей – хотя останки и были свежими, опознание по лицу не представлялось возможным, потому что на черепе отсутствовала кожа и мягкие ткани. Судмедэксперты приписали это действиям животных. Однако наше исследование показало, что останки, скорее всего, мужские, а сличение черепа с фотографией пропавшей женщины дало отрицательный результат.

Полиция Лестера потратила несколько дней на безуспешные поиски по базам данных ДНК, и какое-то время полицейские разных округов независимо друг от друга искали недостающие части тела на своих территориях. На следующей неделе, опять в Хартфорде, правая нога, разрезанная пополам в колене и завернутая в пластиковые пакеты, была обнаружена на другом проселке. Наконец, спустя четыре дня, нашелся торс с правой рукой, от которой по запястью отрезали ладонь, и с левым плечом, все еще остававшимся на месте. Торс был завернут в полотенца и спрятан в чемодан, который затем бросили в ирригационной канаве в сельской местности, снова в Хартфордшире.

Общность ДНК у всех разрозненных останков была, наконец, подтверждена, но совпадений по базе данных так и не нашлось, поэтому личность жертвы установить не удавалось. Расследование обстоятельств смерти и поиск убийцы, или убийц, значительно осложнялись. Хотя на нижних конечностях стопы сохранились, обе ладони были отрезаны и пропали, так что расчленение не соответствовало традиционному «шестеричному» паттерну. Разброс фрагментов, однако, соответствовал наиболее популярному мотиву для расчленения: избавление от останков. Отсутствие ладоней и лица указывало на попытку сокрытия улик путем затруднения опознания жертвы.

То, что останки разбросали по такой большой территории, вызвало некоторую бюрократическую суматоху. Кто будет вести расследование? Отдел, в который попала голова? Отдел, который первым получил ногу? Тот, у кого больше фрагментов тела? Непростая задача – управлять расследованием тяжелого преступления, в котором задействована полиция сразу двух округов, особенно с учетом бюджета и загруженности персонала. Однако в тот раз все прошло как по маслу – это было самое профессиональное сотрудничество между двумя полицейскими службами, которое нам когда-нибудь приходилось наблюдать.

Мы с доктором Люсиной Хакмен отправились на юг, на помощь. Долгая дорога давала нам время как следует поговорить – если бы разговоры были олимпийским видом спорта, мы с ней давно получили бы по золотой медали. Хотя по пути мы немного задержались, чтобы помочь в другом деле, связанном с наркотическими войнами и телом без лица на севере Англии, в основном мы только и говорили, что о случае с расчленением. У нас имелась гипотеза, не совпадавшая с теориями полицейских, и за эти семь часов в машине мы подробно ее обдумали и обсудили. Если мы ошибались, то проявили бы себя как две самых глупых курицы по эту сторону реки Твид. Но если были правы, то задали бы жару полицейским и в Хартфорде, и в Лестершире.

Мы не были согласны с предполагаемым modus operandi этого расчленения. Пара деталей не вписывалась в общую картину, и пара въедливых дамочек собиралась ими заняться вплотную. Первая проблема заключалась в расположении разрезов. Да, схема казалась почти классической, но способ, которым они выполнялись, был необычный. Те, кто никогда до этого не расчленял человеческое тело – а к таким, как ни крути, относится большинство населения, – постарался бы отпилить конечности по длинным костям, плечевой и бедренной. Исследования, проведенные нашим центром, показывали, что при столкновении с необходимостью избавиться от трупа, люди обычно хватаются за кухонный нож, и только осознав, что он прорезает мягкие ткани кожи и мышц, но не справляется с костями, идут в сарай или в гараж за пилой или ножовкой. Те, кто привык готовить, могут воспользоваться рубящим инструментом, например, топориком для мяса или колуном для дров. Однако это тело выглядело так, словно его «разобрали», а не просто распилили на части, а подобное встречается крайне редко. Собственно, мы с таким столкнулись в первый раз. Нам надо было поближе изучить поверхности костей, чтобы определить, какой тип инструментов использовал преступник, потому что там явно таилось нечто необычное.

Во-вторых, голову отделили от тела нетрадиционным образом. Для начала, ее нашли в другом округе. Она не была ни во что обернута и единственная из всех фрагментов лишилась мягких тканей. Нас не убедила теория судмедэксперта о том, что лицо съели животные, поскольку на черепе не имелось характерных следов зубов, которые они оставляют – и дикие, и домашние.

Анализ следов орудия, по крайней мере, в теории, достаточно прост. Если два предмета вступают в контакт, тот, что тверже, оставляет следы на том, что мягче. Если, к примеру, вы порежете головку сыра зубчатым хлебным ножом, то нож, более твердый объект, оставит маленькие бороздки на более мягком сыре. То же самое происходит с костью. Если она вступает в контакт с острым предметом, таким как нож, пила или зубы животных, на ней появляются следы, и по ним можно установить, какое орудие их оставило. Соответственно, если исчезновение мягких тканей с головы покойного было результатом вмешательства животных, в чем мы сильно сомневались, на черепе должны были остаться характерные отметки их зубов.

На голове не сохранилось ни кожи, ни мышц. Не было ни глаз, ни языка, ни содержимого ротовой полости, ни ушей. Никакое животное не нанесло бы такого ущерба, совсем не оставив следов. Мы были убеждены, что найдем, скорее, следы порезов, сделанных наточенным лезвием, в зонах, где мышцы крепятся к кости. В этом случае, если, конечно, отбросить возможность внезапного эволюционного скачка у местного бобра, который вдруг научился пользоваться скальпелем, оставался лишь один вариант – мягкие ткани с лица срезал человек, и тут требовались кое-какие объяснения. Голову очень чисто отделили от тела, между третьим и четвертым шейными позвонками, а это также довольно необычно с точки зрения статистики расчленений.

Мы старались держать свои соображения при себе, пока не сможем подробно изучить череп. На планерке мы любезно выслушали сообщение о предполагаемом вмешательстве животных. В подобных обстоятельствах мы с Люсиной всегда следим за своими бровями. Они у нас, видите ли, очень выразительные – о чем нам неоднократно говорили, – и если мы с чем-то не согласны, так и ездят вверх-вниз. Однажды мы с ней выступали в качестве экспертов со стороны защиты в суде, где обвинение представило столь смехотворные доказательства, что мы были вынуждены изо всех сил держать свои брови в узде, отчего к концу заседания у обеих страшно болела голова. В общем, за покер нам лучше не садиться.

На планерке мы старались молчать и максимально держать брови под контролем, пока не окажемся в морге, где сможем поближе рассмотреть останки. Голова действительно была лишена всех мягких тканей, и мы обнаружили следы ножа именно там, где и ожидали – на затылке и сбоку, под челюстью. С черепа в буквальном смысле слова срезали лицо.

Но на этом странности не заканчивались. Обследовав другие фрагменты тела, мы обратили внимание, что отделение ладоней выполнялось идеально точными одинарными разрезами поперек суставов, между запястной костью и нижним концом длинных костей предплечья, лучевой и локтевой. Ноги отняли по тазобедренным суставам, вытащив головку бедренной кости из вертлужной впадины, а уровень мастерства, с которым «разобрали» локтевой сустав левой руки, явственно говорил о том, что этим занимался знаток анатомии. И не какой-нибудь, а человеческой. И он явно уже проделывал такое раньше.

Очень редко нам случается видеть, чтобы расчленение выполнялось без пилы или топора, но в данном случае каждый фрагмент свидетельствовал о том, что к нему не применялись никакие тяжелые или зазубренные орудия, только острый нож. А для этого требуется подлинное мастерство. Даже голову отделили, не отрубив и не отпилив. На самом деле, именно так отделяют голову анатомы, техники в моргах и хирурги, чтобы выполнить процедуру максимально чисто и почти без усилий. Уж простите, но подробности я все же оставлю в секрете.

Мы с Люсиной устроили небольшое конспиративное совещание, заключавшееся преимущественно в тыканье пальцем и поднимании бровей. Полицейские поняли, что происходит нечто важное, и, понимая их обеспокоенность, мы с Люсиной, придя к согласию, немедленно созвали совещание и сообщили всем свою новость. Как обычно, они поначалу возражали (но судмедэксперт же сказал…), но далее, столкнувшись с неопровержимыми уликами, уступили и бросились звонить по мобильным телефонам.

Мы начали выдвигать разные версии относительно профессии преступника. Ветеринар? Мясник? Хирург? Лесничий? Патологоанатом? А что если, как мы, судебный антрополог? Кто бы это ни был, с расчленением тела он справился куда лучше, чем с сокрытием останков: все они, за исключением ладоней (которые так никогда не нашлись), были обнаружены достаточно быстро.

Причина смерти была очевидна: жертву дважды ударили в спину четырехдюймовым лезвием. Один удар причинил проникающее ранение легкого, после которого человек еще какое-то время оставался жив. По оценке патологоанатома расчленение заняло около двенадцати часов, но здесь мы с ним снова не согласились. С учетом мастерства преступника, он мог управиться меньше чем за час, ну и еще час ему потребовался, чтобы упаковать все фрагменты и прибраться на месте преступления.

После того как экспертиза проведена, фотографии сделаны, а отчет написан, мы больше не участвуем в расследовании, а о его результатах можем узнать разве что из газет. Поскольку мы работаем по всей стране, то находимся с полицией отнюдь не в таких тесных отношениях, как показывают в детективных сериалах, и иногда, как в том случае, вообще ничего не знаем о ходе дела, пока не получаем вызов в суд. Мы не знаем, что полиция нашла, не знаем, чем закончилось расследование, и потому идем в суд только со своими заключениями, порой даже не представляя контекста.

Я ненавижу выступать в суде. Действовать в непривычной обстановке – для ученого страшный стресс. Здесь не мы устанавливаем правила, и нас редко ставят в курс общей стратегии. В нашей судебной системе за вас борются две стороны – одна стремится доказать, что вы главный эксперт во всем мире, а вторая – что вы безнадежный идиот. Я бывала в обеих ролях, ну и где-то посередине.

Пресса окрестила то дело «убийством с лобзиком». После анализа всех обнаруженных фрагментов тела, полицейские смогли установить личность жертвы – это был пропавший мужчина из северного Лондона, что подтверждали дентальные карты. Его кровь была обнаружена в спальне и в ванной в его квартире, а также в багажнике его автомобиля, но только крошечные пятнышки. Убийца и его соучастница – обвиняемых было двое, мужчина и женщина, – хорошо прибрали за собой.

Пару обвиняли в убийстве, ограблении и мошенничестве. Двое обвиняемых – значит, три круга опросов адвокатами, а потом, возможно, повторный опрос прокурором. Четыре круга опросов, к которым надо быть готовой, – ничего себе задачка! Выступать в незнакомом зале суда в незнакомом городе, по делу, над которым работала почти год назад, занятие не из приятных, и нет ничего удивительно, что я сильно нервничала. Если вас приглашают в качестве свидетеля, значит, предполагают, что вы можете сказать нечто важное, но вы не представляете, что это может быть, и в каком направлении вопросы могут вас увести.

Первой меня всегда опрашивает сторона, обратившаяся за экспертизой – в данном случае это было обвинение. Такой опрос проводится очень мягко, но я вечно запинаюсь, когда надо сказать свой возраст. Не то чтобы я его не признавала, но для меня возраст настолько не принципиален, что мне приходится задуматься, чтобы его вспомнить, отчего по залу неизменно пробегает смешок. Я замолкаю лишь на долю секунды, но этого достаточно, чтобы выбить меня из колеи. Каждый раз, когда такое происходит, я клянусь себе перед следующим заседанием специально вспомнить, сколько мне лет, но потом, конечно, забываю. С учетом обстоятельств, отнюдь не это занимает мои мысли.

Обвинение спросило меня о моей профессиональной квалификации, а затем об уликах; опрос шел гладко, но занял практически все утро, а затем судья объявил перерыв на ланч – это означало, что мне придется удалиться из зала суда и целый час нервничать в ожидании перекрестного допроса защитниками подсудимых. Здесь в дело вступает соперничество, так что ты никогда не знаешь, с чем можешь столкнуться. Мои мучения на свидетельском месте могли затянуться еще на один день, что гораздо тяжелее, поскольку в промежутке между заседаниями ты не имеешь права ни с кем обсуждать процесс.

Первый адвокат лучился обаянием, что всегда является тревожным сигналом. Одобрив мою квалификацию, он предложил обсудить наше утверждение о том, что преступник хорошо разбирался в анатомии. Он уведомил меня, что его клиент – персональный тренер и бывший вышибала в ночном клубе. Он никогда не изучал анатомию и никогда не работал в мясной лавке, не жил за городом и не занимался фермерством или охотой. Он точно не являлся хирургом или ветеринаром, и тем более анатомом или судебным антропологом. Каким же образом он мог выполнить процедуры, для которых, по моим словам, требовалось обладать специальными навыками?

В такие моменты у меня по спине всегда начинает бежать холодный пот. Неужели я так ошиблась с выводами? Я спрашивала себя об этом снова и снова, но не могла прийти ни к какому другому разумному заключению. Далее адвокат коснулся вопроса орудий преступления. Конечно же, разливался он, для расчленения требовались специальные инструменты. На это я ответила, что преступник мог обойтись простым кухонным ножом, поскольку отлично знал, что делает.

– Но ножей такой остроты, думается, не найти на обычной домашней кухне?

Уже произнося свой ответ, я понимала, что он приведет к неприятностям.

– При всем уважении, сэр, на моей кухне ножи достаточно острые, чтобы это проделать.

Адвокат тут же отреагировал:

– О, тогда, пожалуй, мне не стоит являться к вам на ужин.

Зал разразился хохотом, а я замерла на месте. Раньше при мне в зале суда никто не шутил, тем более в ходе процесса об убийстве и расчленении тела. Возможно, мне не следовало так удивляться. В конце концов, смерть и юмор всегда идут рука об руку, и, возможно, после нескольких весьма тягостных дней, присутствовавшие в зале были только рады, что кто-то немного разрядил обстановку. Меня так и подпирало ответить злорадным выпадом, но я предпочла сдержаться. Не стоит тягаться в остроумии с опытным адвокатом, если не хочешь выставить себя дурой. Поэтому я смолчала – и, думаю, правильно сделала.

И тут внезапно все закончилось. Никакого перекрестного допроса или повторного опроса обвинением. Я готовилась к худшему, но процесс завершился в мгновение ока. Никогда нельзя знать заранее, что произойдет в зале суда, особенно если ты не в курсе тактик, выбранных обвинением и защитой.

До процесса и в ходе него подсудимый и его сообщница утверждали, что невиновны, а потом, без предупреждения, внезапно признали свою вину. Мужчина сознался в убийстве, а женщина – в пособничестве и лжесвидетельстве перед судом. Пожизненный срок, присужденный убийце, был продлен с учетом отягчающих обстоятельств, а именно расчленения, и за добровольное признание его почти не скостили, потому что оно прозвучало, когда процесс шел к завершению, а также из-за тяжести преступления. Ему предстояло провести в тюрьме не менее тридцати шести лет.

Вскоре после вынесения приговора преступник сознался, через своего потрясенного адвоката, в том, что расчленил еще как минимум четырех разных мужчин. Это стало полнейшей неожиданностью для полиции, однако он отказался сотрудничать и не сообщил ни имен жертв, ни мест их захоронения.

Он действительно одно время работал вышибалой в ночном клубе, но также являлся штатным «мясником» известной лондонской банды. Если они убивали информатора или кого-то еще, кто мог им причинить неприятности, то доставляли тело к задним дверям клуба посреди ночи. «Мясник» расчленял труп и передавал по частям «мусорщику», который должен был от него избавиться, обычно, закопав в лесу Эппинг, где наш убийца, по его словам, спрятал ладони жертвы.

Он побывал в подмастерьях у опытного «мясника» и научился максимально эффективной тактике «разделывания» трупов. Тот факт, что за сокрытие расчлененных останков отвечали представители другой «специальности», объяснял его полнейшую беспомощность в этой сфере, в сочетании с отточенным «мясницким» мастерством.

Оказывается, это тоже может быть работой: только представьте, как она будет смотреться в резюме!

Я испытала громадное облегчение, осознав, что мы с Люсиной оказались правы. Ткани лица удалили, чтобы запутать следствие. Изначально обвиняемые валили вину в убийстве друг на друга, причем указывали разные методы. Только исследование лица и мягких тканей головы могло подтвердить, кто из них говорит правду, поэтому его удаление было своего рода страховкой на случай, если они попадутся. Они считали, что если мы не сможем установить, кто из них лжет, то суд не придет к однозначным выводам. Почему они изменили тактику и сознались, так и осталось неизвестным.

Их мотивы были исключительно финансовыми. Они продали имущество жертвы и опустошили его банковские счета. Это был ни в чем не повинный человек, который дал крышу над головой двум приятелям в нужде, а они ему отплатили, убив и разрезав на куски.

В суде я никогда не позволяю себе отвлекаться на других присутствующих в зале. В зрительный контакт я вступаю только с адвокатами и судьей. Я никогда, ни в коем случае, не смотрю на обвиняемого. Если я встречусь с ним на улице, я не хочу его узнать. Я редко смотрю и на лица присяжных, разве что в случаях, когда меня просят им что-то объяснить, потому что не хочу, чтобы чья-то мимика отвлекла меня от заданного вопроса. Обычно я стараюсь смотреть на плечо присяжного, сидящего прямо по центру. Я не обвожу взглядом зал, потому что эмоции сидящих там родственников могут пошатнуть мою сосредоточенность. Я поражаюсь их стоицизму, особенно на процессах по делам об убийстве. То, что им приходится выслушивать, порой настолько интимно и жестоко, что я невольно задаюсь вопросом, каково им присутствовать на открытом заседании, когда журналисты записывают каждую жуткую деталь, чтобы немедленно опубликовать онлайн, а на следующий день еще и в газетах. Семьи – тоже жертвы, и их терзания порой видны невооруженным взглядом.

У СМИ есть право сообщать об убийствах, но они настолько их смакуют и придумывают такие кошмарные заголовки, что все вместе выглядит просто отвратительно. Чем извращенней убийство, тем лучше продаются газеты. Я уверена, что они не вели бы себя так хищнически, как стервятники, окажись затронуты их семьи, но пока людей интересуют мерзкие подробности, будет существовать и беспринципная пресса.

Я не уверена, что смогла бы выдержать, коснись дело моей семьи – особенно если бы мою дочь убили, а преступником оказался мой сын. Именно так произошло в 2012 году в деле, попавшем в объектив журналистов из-за того, что жертвой оказалась актриса, недавно снявшаяся в популярном телесериале.

Об исчезновении Джеммы Маккласки сообщил ее брат Тони через день после того, как ее в последний раз видели живой. Он заявил, что надеется на ее возвращение и присоединился к поисковой партии, разыскивавшей ее. И все это время он отлично знал, где его сестра.

Джемму зафиксировали камеры наружного наблюдения, когда она входила в дом в восточном Лондоне, где жила вместе с братом; оттуда же был совершен последний звонок с ее мобильного телефона. Пять дней спустя, в Риджентс-Канал, в миле оттуда, был найден чемодан. В чемодане оказался торс молодой девушки с отрезанными конечностями. Опознание по татуировке и последующий анализ ДНК подтвердили, что это Джемма. Неделю спустя ее руки и ноги, завернутые в полиэтиленовые пакеты, были найдены там же, в канале. Голову нашли только спустя полгода, выше по течению, тоже в черном пластиковом мешке. И только тогда выяснилась причина смерти.

Брат Джеммы, страдавший наркозависимостью, был арестован по обвинению в убийстве. Он славился своим непредсказуемым, порой жестоким нравом, и Джемма, по словам свидетелей, начинала возмущаться его безответственностью и возраставшей тягой к наркотикам. Он признался, что они поругались из-за того, что он оставил открытым кран и устроил в ванной потоп. Брат утверждал, что действительно вышел из себя, но не помнит, чтобы бил ее, убивал или расчленял.

Причиной смерти стал удар тупым предметом по голове. Обстоятельства убийства и последовавшего за ним расчленения говорили о характерном дефензивном паттерне: яростная ссора в состоянии наркотического опьянения; убийца и жертва хорошо знают друг друга; смерть наступает в доме жертвы; расчленение производится без соответствующей подготовки и планирования; тело разделяют на шесть частей, оборачивают их в пакеты и переносят в чемодане, а затем выбрасывают в водный массив, ближайший к месту убийства и легко достижимый. Первые попытки расчленения не удались, и преступнику пришлось сменить орудие; в обоих случаях он пользовался обычными домашними инструментами, ножом и топориком. Все это указывало на человека, не имевшего опыта подобных преступлений, и подозрение неизбежно падало на Тони Маккласки.

Поскольку он продолжал утверждать, что не помнит, что произошло, картина преступления составилась отчасти из фактов, а отчасти из предположений. Доподлинно известно, что Эмма получила как минимум один смертельный удар по голове тяжелым предметом, который не удалось ни установить, ни обнаружить. Вероятно, она скончалась на том же месте, где упала. Когда Маккласки, находившийся, вероятно, под действием наркотиков и сильно возбужденный, понял, что убил ее, то сразу запаниковал и, вместо того чтобы взять на себя ответственность за преступление, предпочел избавиться от тела и притвориться, что ничего не знает.

Дом был маленький и прятать тело, когда полиция приедет искать Джемму, было негде. Поэтому он решил, что его надо унести. Он знал, что незаметно вынести труп из дома можно только в расчлененном виде. Куда он ее положил, чтобы разделать на куски? Этого мы не знаем. В ванной, наиболее подходящей для данных целей, не было найдено никаких следов крови – мало того, там лежал нетронутый слой пыли. Возможно, он разложил ее на полу, накрытом целлофановой пленкой, а кровь промокал полотенцами. Как бы то ни было, о чистоте он позаботился.

В какой-то момент он раздел ее до нижнего белья. Ему предстояло разрезать тело, и он не знал, как к этому подступиться. Причем разделывать надо было не кого-то, а родную сестру! Кошмарная перспектива для человека в здравом уме; думается, он пошел на нее из чистого отчаяния. Возможно, он поискал в кухне, увидел подставку с ножами и решил начать с них – одного ножа на подставке не хватало.

Он попытался отрезать правую ногу, используя зазубренное лезвие, которым прорезал мягкие ткани в верхней трети бедра. Естественно, попытка провалилась, но он сделал около пятидесяти шести надрезов, прежде чем признать поражение. Далее он нашел что-то посерьезнее, видимо, топорик для мяса, и, сообразив, что с ним все получается, довершил остальное. То, что злополучным ножом он пытался отделить только одну конечность, свидетельствовало, что Маккласки учился непосредственно в процессе. Всего он совершил как минимум девяносто пять разрезов, тридцать девять из которых – более тяжелым инструментом, поверх пятидесяти шести, нанесенных зазубренным ножом.

Дальше он затолкал ее торс в чемодан на колесиках. Камеры наблюдения зафиксировали, как Маккласки грузил тяжелый чемодан в багажник такси. Когда нашли водителя, тот подтвердил, что его попросили доехать до ближайшего канала, и опознал в обвиняемом своего пассажира.

Маккласки, вероятно, потом вернулся с конечностями и головой, которые сбросил в воду на том же месте, хотя записей с камер наблюдения, подтверждающих это, нет. Вероятно, такси он больше не вызывал, так как отдельные части тела нести было легче.

Я получила вызов на свидетельствование в процессе. Не уверена, что мое выступление пролило дополнительный свет на обстоятельства преступления; скорее, обвинение сочло подробный, изобилующий научными терминами доклад о процессе расчленения и количестве разрезов, сделанных при удалении каждой конечности, подтверждением того, сколько сил и времени преступник потратил, чтобы избавиться от тела. В подобных обстоятельствах приходится аккуратно подбирать слова, памятуя о том, что родственники жертвы присутствуют в зале. Я всегда боюсь усилить их и без того чудовищные страдания и скорбь. Мы стараемся выражаться максимально отстраненно, однако не существует мягких терминов, в которых можно описать такое страшное преступление, как расчленение тела.

Мне пришлось в точности рассказать, что сделали с телом Джеммы, описать порядок, в котором от него отделили конечности и голову, и в какой позиции она при этом находилась – вверх лицом или вниз. Очень непросто было говорить все это в присутствии ее семьи, слыша всхлипы и стоны. Я испытала облегчение, когда адвокат обвиняемого согласился с моим свидетельством и не запросил перекрестный допрос, избавив тем самым родных от необходимости снова выслушивать подробности случившегося.

Мое выступление заняло около часа, и когда я уже собиралась уходить из здания суда, представитель по связям с членами семьи остановил меня и спросил, не соглашусь ли я повидаться с отцом Джеммы. Он лично переговорил и поблагодарил всех, кто участвовал в расследовании дела его дочери и хотел встретиться со мной тоже.

В своей сфере мы стараемся держать дистанцию и не соприкасаться с тягостными эмоциями, которые испытывают родственники жертв. Если в зарубежных командировках я соглашалась на подобные контакты, то на территории Великобритании – ни разу, и уж тем более с отцом, который только что выслушал мое выступление в суде относительно убийства и расчленения тела одного его ребенка другим. Я сильно нервничала. Что, черт побери, говорят в подобных случаях? Что тут вообще можно сказать? Я не могла – и ни за что не хотела бы, – испытать такую же боль, и не знала слов, которыми могла бы облегчить его страдания. Однако он, как выяснилось, ничего от меня не ждал. Отец девушки просто хотел до конца исполнить задачу, которую сам перед собой поставил.

Дожидаясь в комнате свидетелей, пока представитель по связям приведет мистера Маккласки, я сидела ни жива, ни мертва. Потом дверь тихонько приоткрылась, и коренастый, полноватый мужчина уверенно вошел внутрь. Именно таким представляешь себе завсегдатая бара в Ист-Энде – наверняка при других обстоятельствах этот человек был душой компании. Он пожал мне руку и сел, не говоря ни слова. Было видно, что он полностью сломлен: от него веяло трагедией и в глазах застыло неизбывное горе. Он исполнял последний долг в отношении своей дочери: благодарил людей, которые помогли правде выйти наружу, в результате чего его сын получил приговор. Проявив невероятную стойкость, он поблагодарил всех, от водолазов, доставших ее останки со дна канала, до полицейских следователей, а теперь вот говорил с судебным антропологом. На фоне его громадного человеческого достоинства, уважительности и чувства долга мои слова казались пустыми и неубедительными.

На всю жизнь я запомнила этого человека, его любовь к дочери – и, что немаловажно, к сыну, – как пример того, что человечность и сострадание торжествуют даже над самыми мрачными преступлениями.