Глава 5

Прах к праху

«Жизнь измеряется не ее продолжительностью, а ее наполненностью»

Питер Маршалл, пастор

(1902–1949)

Способы поддержать и утешить умирающего в разных странах и культурах, по сути, мало отличаются друг от друга, чего нельзя сказать о похоронах. Но, будь то буддийские похороны в горах Тибета – где тело, чтобы оно возвратилось в землю, разрубают на куски и оставляют на вершине, – пестрые шумные процессии с джазовым оркестром в Новом Орлеане, или наши помпезные британские церемонии, их главная задача всегда заключается в том, чтобы у скорбящих появилась некая успокаивающая модель поведения, которой можно следовать в трудный час. Такие церемонии очень важны не только потому, что позволяют семье и друзьям проститься с усопшим, но и потому, что приносят скорбящим утешение, задавая шаблон, с помощью которого они трансформируют свое горе в ритуал, открыто демонстрируя его или, наоборот, маскируя.

Горькая правда заключается в том, что скорбь не проходит никогда. Американский психоаналитик Лоис Тонкин говорит, что утрату невозможно «преодолеть», и это ощущение совсем не обязательно ослабевает со временем. Утрата остается с нами, и мы просто продолжаем жить, приспосабливаясь к ней, задвигая в глубины сознания. Поэтому постепенно она начинает казаться более отдаленной, и у нас получается с ней справляться, но полностью от чувства утраты избавиться нельзя.

Теория горя, разработанная в 1990-х голландскими учеными Маргарет Струб и Хэнком Шут, утверждает, что это чувство развивается по двум путям, между которыми выбирает человек. Их «двоичная» модель горя выделяет «ориентацию на утрату», когда мы фокусируемся на своих переживаниях, и «ориентацию на восстановление», когда мы стараемся находить для себя деятельность, которая временно нас отвлекает. Мы можем надеяться только на то, что приступы острого горя со временем станут более редкими. Однако каждый переживает утрату по-своему, и тут нет никаких временных рамок.

Похороны близкого человека – лишь один из первых шагов на этом пути. В Великобритании большинство траурных ритуалов всегда было связано с христианской религией, но теперь, когда в нашей стране соседствуют разные культуры, а общество становится все более светским, умножаются и варианты проводов покойного. В целом мы стали менее религиозны: теперь больницы переполнены теми, кто требует их лечить, а церкви пустеют, покинутые теми, кто готов был полагаться на свою веру. В прошлом мы смирялись со смертельным диагнозом и обращались к церкви за спасением души; теперь же мы рыщем по интернету в поисках хоть какого-то, пусть ненадежного, способа еще немного продлить себе жизнь.

Торжественность, чинность и церемонность, окружавшие раньше смерть, по мере секуляризации общества постепенно отступают. Давно миновали времена профессиональных плакальщиков, траурных украшений, популярных в средние века и в викторианскую эпоху (кстати, у меня их целая коллекция), канула в лету традиция снимать шапку при виде похоронного кортежа, этого memento mori, который всегда навевал на меня священный трепет. Церковные гимны уступают место Фрэнку Синатре и Джеймсу Бланту. Недавно к нам на кафедру анатомии обратился некий джентльмен, интересовавшийся, сможем ли мы забальзамировать его тело, чтобы его похоронили так, как он хочет – сидящим на своем Харлей-Дэвидсоне. Это, видите ли, единственный способ обеспечить трупу необходимую устойчивость. При всей своей изобретательности он явно был сумасшедшим – нам пришлось ему отказать.

Я определенно родилась не в том веке. Я предпочитаю традиционные проводы с похоронной процессией, как в лондонском Ист-Энде, с черным лаковым катафалком, который везут черные лошади с плюмажами на головах, а впереди идет распорядитель в цилиндре, задавая необходимый торжественный темп. От таких величественных шествий у меня мурашки бегут по спине.

Еще я люблю красивые кладбища: они всегда очень мирные и гостеприимные, особенно если находятся в центре города, где само расположение указывает на их важность для местной общины. Мы с бабушкой частенько устраивали пикники на кладбище Томнахурч (отец его всегда называл «мертвым центром Инвернесса»), когда летом ходили навещать могилу ее мужа, а Том школьником бегал там по дорожкам, тренируясь к соревнованиям по регби. Сейчас многие такие кладбища заброшены и постепенно приходят в упадок – возможно, со временем их вообще заменят электронные могилы, где родные и друзья будут выкладывать фотографии покойных. Отнюдь не то же самое, на мой взгляд.

Старея, мы посещаем похороны все чаще и начинаем замечать новые тренды: старые традиции отмирают, уступая место тем, которые мы считаем более современными. Конечно, исчезновение некоторых старинных обычаев вызывает сожаления, но, должна признать, во многих аспектах свобода, которой мы теперь обладаем при выборе сценария церемонии, позволяет более точно отразить в ней личность, ценности и убеждения покойного, что, безусловно, является положительным моментом. И пускай траурные ритуалы сейчас стали короче и проходят не так публично, скорбь остается прежней. Если выполнена главная задача – утешить скорбящих и почтить память покойного, – то кто мы такие, чтобы судить, как надо было сделать правильно? Точно так же и традиции остаются в силе для тех, кому приносят утешение.

Для проведения похорон следует предпринять столько разных действий, что порой задаешься вопросом, не придумано ли это все намеренно, чтобы отвлечь тебя от горя. Помимо регистрации смерти, переговоров с похоронным агентом, получения копии свидетельства о смерти и публикации объявления в газетах, приходится принимать еще массу решений. Похороны обоих моих родителей проходили в часовне при крематории: для них надо было выбрать цветы и музыкальное сопровождение, а также набросать прощальную речь, которую зачитывал служащий. Нужны ли нам машины, и если да, то сколько? Какой выбрать гроб (мой отец про свой наверняка сказал бы, что сжигал и получше – смешно, ведь именно это мы и собирались с ним сделать), где устроить поминальный банкет и откуда заказать угощение, как оповестить всех, кто хотел бы прийти? В Шотландии, где не тянут долго между смертью и похоронами, такая лихорадочная активность быстро выявляет в людях и все хорошее, и все дурное. Масса происшествий, связанных с похоронами, становится потом семейным фольклором.

Мой отец много лет служил в церкви органистом, и я знала, какую музыку он хотел бы слышать на своих похоронах, а какую – совершенно точно нет. Однако, как бы я не стремилась сделать все так, как ему бы понравилось, я не могла избавиться от мысли, что стараюсь ему угодить, когда он единственный не будет присутствовать на церемонии в этот день.

Каждую субботу отец, дождавшись вечера, отправлялся в церковь, чтобы поупражняться перед воскресной службой. Иногда я ходила вместе с ним и сидела в первом ряду, слушая его прекрасную игру на церковном органе. Он частенько исполнял «In the Mood» Глена Миллера. Странно было слышать эту мелодию, написанную для большого оркестра, раздающуюся в пустой церкви, но мне она нравилась. По воскресеньям, пока я была еще маленькой, мне вменялось в обязанность ходить в церковь с отцом. Я должна была сесть во втором ряду, прямо напротив органа, и следить за пением прихожан по книге с гимнами. Когда они доходили до последнего стиха, я клала руку на спинку скамьи перед собой – наш условный сигнал, означавший, что отец должен остановиться на этом куплете. Несколько раз я отвлекалась, и отец радостно играл еще куплет, которого в действительности не существовало. В те дни я получала серьезный нагоняй.

Отец терпеть не мог, когда прихожане пели без души. Поэтому я страшно возмутилась, когда услышала, как на его похоронах люди в церкви начали бормотать гимны себе под нос. Я не могла смотреть на беднягу органиста в углу зала, представляя, как разозлился бы отец. Вот почему я сделала нечто невероятное: встала, подняла вверх руки и велела всем замолчать – да-да, прямо посреди церемонии. Я рассказала им, как не нравилось отцу играть на органе, если люди пели не от души, и попросила их сделать над собой усилие – хотя бы ради него. Мои дочери были в ужасе, а остальные в большинстве своем решили, кажется, что я сошла с ума. Однако мне нравится думать, что я сделала те похороны незабываемыми.

Я не колебалась, выбирая, под какую мелодию процессия выйдет из церкви. Конечно, это будет «In the Mood». Это название он смешно коверкал, говоря вместо «Mood» «Nude» – голышом.

И отец, и мать оставили нам четкие распоряжения относительно того, где и как захоронить их останки, но не сказали, какие именно – тела целиком или пепел. Конечно, существовал и третий вариант, но ни один из моих родителей не пожелал завещать свое тело для научных целей, а я не чувствовала себя вправе их переубеждать.

Чем дальше в лес, тем больше дров. Их выбор мест на кладбище был вообще полнейшим безумием. Мама хотела, чтобы ее похоронили рядом с дядей Вилли и тетей Тиной, у подножия кладбища Томнахурч, а отец собирался лежать вместе с родителями наверху. Мы говорили, что, возможно, им стоило бы подыскать участок, где они поместились бы вместе, но старый добрый шотландский прагматизм (и, в случае моего отца, еще и старая добрая шотландская скупость) одержал верх. Если у подножия холма есть одно свободное место, а на вершине – другое, зачем покупать еще? Зачем тратиться на новый участок? Оба считали, что мертвым все равно, где лежать, главное, чтобы все прошло достойно. Конечно, мои родители предпочитали следовать традициям, но одновременно отличались практицизмом и отсутствием сентиментальности. Отец частенько говорил, что будет махать маме рукой с вершины холма, а она неизменно отвечала, что ни за что не станет махать в ответ.

И вот моего отца кремировали, а потом почти год его прах в красивой резной урне, которую он наверняка бы одобрил, стоял у нас в гостиной на столе, пока мы не смогли собрать вместе всех родных и устроить церемонию погребения. Торопиться все равно было уже некуда. Он умер и теперь всегда был при нас. Даже наши уборщики, после первого потрясения, привыкли к его присутствию и, в каком-то смысле, с ним подружились. Они здоровались с отцом, приходя в дом, и аккуратно стирали пыль с латунной таблички на урне. Когда урну похоронили, они заметно расстроились. Людям не обязательно быть живыми, чтобы ощущалось их присутствие в доме.

На Рождество мы решили, что дедушка должен сидеть с нами за обедом, поэтому поставили урну во главе стола. Многим это, наверное, покажется странным, но для нас все выглядело совершенно нормально; мы даже надели на урну шапку Санта-Клауса. Вся семья подняла бокалы за тех, кого с нами больше нет и кто для нас так много значит, в том числе за него – последнего члена старшего поколения, покинувшего нас навсегда.

Эта смена поколений в семье произвела сильное впечатление на Анну, нашу младшую дочь, которая осознала, что мы с ее отцом теперь самые старшие, а они с сестрами идут за нами. Пережить смерть моего отца ей было тяжело не только потому, что она его обожала, но еще и потому, что она сильно пугалась при мысли о том, кто должен стать следующим.

Когда, наконец, настал момент предать прах отца земле, мы выбрали для этой роли сына моей сестры, на жизнь которого он оказал серьезное влияние. Барри с достоинством вынул урну с прахом дедушки из багажника машины и торжественно и осторожно опустил в яму. Анна решила, что дедушка наверняка бы не отказался от глоточка спиртного на посошок, и поэтому вылила на урну щедрую порцию виски. Отец счел бы этот жест страшным расточительством, в чем с ним явно был согласен востроглазый могильщик, переминавшийся поодаль.

Что бы, по нашему мнению, не происходило с душой человека после смерти, родные и друзья обычно нуждаются в каком-то месте, которое могли бы навещать, или в картине, которую видят внутренним взором, где лежат останки их близкого. Для некоторых это могила, для других – местность, где был развеян прах усопшего, как правило, имеющая некую связь с его жизнью. Многие предпочитают держать прах у себя, как мы сделали с моим отцом, но постоянно. Некоторые даже берут его в поездки туда, куда покойному нравилось бывать при жизни, или туда, где он хотел побывать, но так и не смог. Я знаю человека, который отвез прах своей матери в Нью-Йорк на уикенд, потому что она всегда хотела посмотреть Центральный Парк.

Кремации, впервые появившейся в Великобритании в начале XX века, сейчас отдает предпочтение большинство, и ее популярность объясняется отчасти разнообразием выбора относительно того, что сделать дальше с прахом покойного. Его можно запустить в космос или растворить в воде, где он образует коралловый риф, можно замешать в стекло и превратить в украшение, пресс-папье или вазу. Его можно насыпать в патрон, добавить в наживку для рыбалки или смешать с порохом для фейерверка, чтобы усопший покинул этот мир с шумом и треском, или даже спрессовать в крошечный настоящий бриллиант.

Когда нет специально выбранного «места упокоения» и обычные похороны невозможны, семье приходится нелегко – от этого особенно страдают родственники предполагаемых жертв убийства и тех, кто погиб в катастрофах, когда тела так и не удается обнаружить. Поэтому отказ от церемонии в момент, когда горе наиболее острое, представляет собой большую жертву со стороны семей тех, кто, подобно Генри, лежавшему некогда передо мной на секционном столе, решают завещать свои тела для анатомических и других научных исследований. Я прекрасно понимаю, как чувствуют себя родные, оставшиеся без официального прощания. Тело, завещанное для науки, по закону может удерживаться до трех лет – долгий срок для семьи, которая дожидается, пока прах к ней вернется. Однако, что касается этих доноров, мы надеемся, что уверенность в том, что соблюдено их собственное желание, хотя бы отчасти утешает родных.

Решение завещать свое тело для медицинских, стоматологических и научных исследований, а также в образовательных целях, не из тех, которые принимают необдуманно. Причины, по которым люди к нему приходят, бывают самые разные, но, как правило, все они альтруистичные, исходящие единственно из желания сделать свой вклад в науку, что позволит в дальнейшем спасать жизни или облегчать страдания. Некоторые наши доноры просто считают, что «мертвым уже все равно» и что их останки лучше применить с пользой, чем уничтожить или оставить гнить. Как однажды сказала мне очаровательная пожилая дама, упершись руками в бока: «Юная леди, это тело слишком прекрасно, чтобы его сжечь». Правда, имеются и причины чисто практические. Принимая во внимание среднюю стоимость траурной церемонии и похорон, которая в Лондоне составляет около 7000 фунтов, а в среднем по стране около 4000, экономическая привлекательность очевидна. Однако мы не осуждаем и такие мотивы. Это личный выбор человека, и наша задача – проследить, чтобы он был соблюден.

У нас, на кафедре анатомии Университета Данди, работает удивительная женщина, Вив – менеджер по работе с завещателями, – которая каждый день получает звонки от людей, интересующихся, как завещать свое тело науке. Кафедра анатомии – то место, где разговоры о смерти ведутся без неловких пауз, замалчиваний и уговоров. Некоторые будущие доноры просят разрешения зайти к нам, чтобы обсудить некоторые детали или полистать нашу Книгу памяти. Некоторые, наоборот, хотят обо всем договориться по телефону, чтобы как можно меньше участвовать в процессе. В таких случаях Вив отправляет им необходимые документы по почте – правда, бывало, что она сама садилась в машину и отвозила их людям домой, если считала, что те просто не решаются явиться лично, хотя и нуждаются в разговоре с глазу на глаз.

Завещатели подписывают документы в присутствии свидетеля (не Вив, это было бы нарушением закона), а потом отправляют один экземпляр к нам на кафедру, а второй, вместе с завещанием, передают нотариусу. Больше ничего не требуется. Мы, со своей стороны, активно подталкиваем их к тому, чтобы они сообщили о своем распоряжении семье и друзьям – в этом случае, когда приходит их час, никто не удивляется, и задержки сводятся к минимуму.

Люди, решающие завещать свое тело науке, не ждут, что мы будем рассыпаться в благодарностях или уговаривать их передумать; все, что им нужно – это участие, ободрение, доверие и честность. Вив, которой они звонят, в этом смысле идеальный собеседник. Я всегда поражаюсь, слыша, как она разговаривает с ними по телефону. Обаятельная женщина с тонким чувством юмора, она отвечает всегда по делу, откровенно и в то же время гуманно, на все вопросы, которые ей задают, никогда не сползая в пустые утешения. Некоторые из наших завещателей звонят ей просто так: поболтать, сказать, что они пока что живы, или поделиться ценными сведениями о своих многочисленных недугах. Они относятся к ней, как к другу – к человеку, который будет поддерживать их семьи, когда наступит их час. И так все и происходит.

Когда, наконец, поступает звонок от их сына или дочери, мужа или жены, Вив деликатно, но настойчиво помогает им проделать все формальности, чтобы тело доставили к нам в университет как можно скорее. Для многих семей это сложный момент. Они могут не понимать или не соглашаться с решением завещателя, которого сильно любили, или противиться длительной отсрочке привычных похоронных церемоний. Мы делаем все возможное, чтобы желание завещателя было соблюдено, но, поскольку нам бы не хотелось причинять его семье лишнюю боль, иногда возражения со стороны родных одерживают верх.

Помимо согласия на то, что их тело будет в нашем распоряжении в течение трех лет, завещатели могут дать разрешение на более длительное хранение его отдельных частей, на фотографирование в учебных целях, и на использование их останков другими образовательными учреждениями Шотландии, если мы не сможем их принять. На такое сложно согласиться человеку, только что лишившемуся матери, и именно поэтому мы советуем всем нашим донорам открыто и честно обсудить свои распоряжения с семьей.

Вив делает очень важную, тонкую и деликатную работу в сфере связей с общественностью в нашем университете и потрясающе справляется с ситуацией, даже когда семья переживает острый период горя. Недавно она получила орден Британской империи за свой вклад в работу с завещаниями тел для научных целей в Шотландии – а вовсе не за «услуги покойникам», как выразился какой-то бестактный журналист. Я очень горжусь ею и ее работой.

Наши доноры живут самой разной жизнью. Свои тела завещают науке почтальоны и профессора, дедушки и прапрабабушки, святые и грешники. Возраст, с которого допускается завещание тела, в Шотландии составляет двадцать лет, но большинство наших доноров – люди за шестьдесят. Самому пожилому из всех, чьи тела мы получали, было 105 лет. Прожитая жизнь не имеет для нас особенного значения, мы принимаем практически всех. Есть лишь две причины, по которым мы можем отказаться от завещанного нам тела, но они встречаются достаточно редко. Если коронер или следователь требуют вскрытия, такое тело мы не можем принять, так как оно не годится для учебных целей. Если у покойного обнаруживаются раковые метастазы такой степени, что внутри почти не остается ничего сохранного, его тело мы тоже отклоняем. В недавнем прошлом нам пришлось отказаться от трупа человека с тяжелым ожирением, по банальным техническим причинам – у нас не было нужного оборудования, чтобы его поднимать и перемещать.

Около 80 процентов наших доноров живут в окрестностях университета, и мы очень гордимся отношениями, которые сложились у нас с общиной Тейсайд. На протяжении нескольких поколений семьи в Данди время от времени отправляют своих покойников «в университет». Их имена перечислены в нашей Книге памяти. Книга – не просто мемориал в честь завещателей, но еще и напоминание нашим студентам о том, как им повезло получить от людей столь щедрый дар с одним-единственным условием: чтобы они учились. Книга выставлена в холле факультета, чтобы каждый студент видел ее, направляясь в анатомический театр.

У нас есть один донор, олицетворяющий особенные отношения университета с местными жителями – это пожилой мужчина, которого я буду здесь звать Артур. Он просто очарователен: посещает все мероприятия в университете, будь то лекции по анатомии или литературные семинары. У него живой ум, он стремится получать новый опыт, сохраняет ясность мышления и много философствует – причем о жизни, а не о смерти. Он не религиозен и считает, что – как он сам выражается, – его останки гораздо лучше будет «переработать» ко всеобщему благу, а не тратить бешеные деньги на «никому не нужную траурную церемонию».

Артур отличается от остальных тем, что решил самостоятельно уйти из жизни и уже спланировал, как это сделает. Он настаивает на том, что не хочет быть обузой для других, если в своем преклонном возрасте станет неспособен сам о себе позаботиться. Когда он решит, что с него хватит, то возьмет на себя ответственность за свою смерть и положит конец собственной жизни. Он не хочет, чтобы друзья или родственники вместе с ним проходили через плачевный процесс умирания. Он прекрасно сознает, что собирается совершить, полностью уверен в сделанном выборе, и никакие уговоры не могут заставить его передумать – поверьте, я пыталась множество раз. После тщательных изысканий, Артур нашел подходящий способ покончить с собой. Он сказал мне, что уже купил по интернету все необходимое для того, чтобы умереть с миром, никак не повредив собственное тело, и теперь полностью контролирует свою жизнь и смерть – до самого последнего момента.

Не все способны так подробно изучить данный процесс и прийти к решению, которое Артур считает абсолютно естественным, хотя многие, пожалуй, поняли бы его – в абстрактном смысле слова, – и даже последовали бы его примеру. Ассистированный суицид и добровольная эвтаназия в Великобритании находятся вне закона. Правительство время от времени обсуждает их, поэтому я надеюсь, что со временем нам разрешат самим делать выбор при условии, что мы к нему стремимся, и самостоятельно определять, когда закончится наша жизнь. Думаю, когда-нибудь мы сможем принимать зрелое решение в ее отношении без контроля со стороны властей и под сенью закона, чтобы те из нас, кто хочет контролировать момент своей смерти, не были вынуждены тратить немалые деньги на то, чтобы умереть в другой стране, или идти на прочие, более трагические меры.

Суицидальный туризм – дорогостоящий бизнес, и решение о поездке часто принимается значительно раньше, чем требуется, из опасений, что задержка может привести к усилению болезни до той стадии, когда человек уже не сможет передвигаться. Чтобы быть уверенным, что этого не произойдет, люди лишают себя возможности провести еще немного драгоценного времени с семьей и насладиться им до того последнего момента, когда речь о качестве жизни уже не будет идти.

Ассистированный суицид законодательно разрешен в Канаде, Нидерландах, Люксембурге, Швейцарии и некоторых штатах США. В Колумбии, Нидерландах, Бельгии и Канаде допускается также добровольная эвтаназия. Разница между ними заключается в степени участия второй стороны. Если пациент просит врача положить конец его жизни, возможно, с помощью смертельной инъекции, и врач удовлетворяет его пожелание, это называется добровольной эвтаназией. Если врач прописывает пациенту смертельное лекарство, которое тот должен принять сам, это ассистированный суицид.

В Америке ассистированный суицид допускается только в случаях, когда человек смертельно болен и при этом полностью в здравом рассудке, и только в штатах Орегон, Монтана, Вашингтон, Вермонт и Калифорния. Орегон первым в США разрешил ассистированный суицид в соответствии с Актом о достойной смерти от 1994 года. После того как двое врачей засвидетельствуют, что пациенту осталось жить не дольше шести месяцев, ему выписывают смертельное лекарство, которое он принимает сам. Строгие ограничения обеспечивают отсутствие злоупотреблений. Лекарство представляет собой смесь фенобарбитала, хлоралгидрата, сульфата морфина и этанола и стоит от 500 до 700 долларов. Примерно 64 % пациентов, получающих лекарство, его действительно принимают – обычно находясь у себя дома. Тот факт, что оставшиеся 36 % – достаточно высокое число, – решают не принимать лекарство, свидетельствует о том, что люди понимают, какой делают выбор. Возможно, сам факт того, что лекарство у них есть, убеждает смертельно больных в том, что они контролируют ситуацию и держат жизнь и смерть в собственных руках.

В британских больницах смертельно больные люди и их родные должны полагаться на медицинский персонал в своем стремлении сделать процесс умирания и собственно смерть как можно менее болезненными. Врачи обычно прибегают к регулярному введению морфина в отсутствие питания и воды, что приводит к достаточно быстрой кончине – как в случае с моей матерью.

Британская медицинская ассоциация пока что высказывается против ассистированного самоубийства, возможно, из-за достаточно оправданных опасений, что общество перестанет доверять врачам. Однако, как показывают недавние европейские исследования, страной, где уровень доверия к врачам самый высокий, являются Нидерланды, а там ассистированная смерть разрешена. Похоже, что возможность выбора повышает доверие к медицине, а не снижает его.

Аргументы за и против легализации ассистированного самоубийства не новы. Его сторонники считают, что, раз у нас есть право на жизнь, то должно быть и право на достойную, гуманную и безболезненную смерть, причем в момент по нашему собственному выбору. Их оппоненты высказывают озабоченность возможностью нарушения закона, а также опасностью давления со стороны общества на стариков или инвалидов, ставших «обузой», или восприятием инвалидности как оправдания для сведения счетов с жизнью. Некоторые возражают по религиозным мотивам, считая, что только Создатель может решать, когда мы умрем. Своими разглагольствованиями протестующие часто заглушают голоса тех несчастных, которые страдают от непереносимой агонии, и отчаянно желают иметь возможность ассистированного самоубийства. Конечно, они могут свести счеты с жизнью, но, чтобы оставаться в рамках закона, это нужно сделать целиком самостоятельно – соответственно, единственные способы, которые им остаются, это самые травматические и жестокие.

Какова бы ни была ваша точка зрения, выбор времени смерти, по-моему, должен оставаться исключительно личным и не подлежать контролю со стороны государства. Возможно, переход к менее пессимистичному и недоверчивому отношению к желаниям тех, кто стремится сам решать, когда им умереть, является признаком зрелого и ответственного общества. И не просто совпадение, что в тех странах, где разрешено ассистированное самоубийство, паллиативное лечение финансируется гораздо лучше, а вопросы, связанные со смертью, обсуждаются более открыто. Я, например, предпочла бы жить в обществе, где людям позволен больший контроль над их жизнью и смертью.

Я уважаю Артура с его стремлением умереть на собственных условиях, и разделяю его недовольство тем, что в настоящий момент общественные установки заставляют его совершить это в одиночку, потому что закон не может – или не хочет – позволить ему умереть достойно и тогда, когда он решит сам. Его желание завещать свое тело анатомическому театру, соответственно, отклоняет любые жестокие методы: поскольку он хочет избежать вскрытия, он должен «сохранить свое тело».

Он уже сообщил, что ничего не будет предпринимать в рождественские и новогодние праздники, когда Университет закрыт, и даже поинтересовался, какие дни наиболее удобны для нашей кафедры анатомии. Когда он снова заговаривает о чем-то подобном, я начинаю сильно тревожиться, хотя и знаю, что не в силах его переубедить, потому что все мы уже пытались – и далеко не один раз. Я не стану ему помогать, но я не могу его и остановить – у меня нет на это права, а сам он мне таких полномочий не дает. Наши с ним разговоры я считаю признаком большого доверия и стараюсь ему не мешать, просто позволяя пускаться в рассуждения, благодаря которым он пытается понять, насколько ему комфортно с этой мыслью и насколько она приемлема или неприемлема для остальных.

Артур сильно огорчился, когда, все как следует обдумав, обратился в еще один университет, чтобы узнать их точку зрения на его план, и ему сказали, что его тело не примут, если он совершит суицид. Ему было трудно примирить такое отношение с собственным вполне понятым стремлением к «достойной смерти» и искренним желанием поучаствовать в обучении других.

Он продумал все детали. Мне Артур сообщил кодовое слово, которое знаем только я и он: это слово он, по его словам, оставит мне на автоответчике в выходные, чтобы в понедельник я поняла, что его тело меня ждет. Я должна буду сразу оповестить все задействованные службы, чтобы его распоряжения были выполнены. Он не сообщит мне заранее, когда решил умереть, чтобы я не чувствовала себя виноватой, а также чтобы я не могла ему помешать. В каком-то смысле это, конечно, очень по-доброму с его стороны, но из-за Артура у меня уже развилась стойкая антипатия к миганию красной лампочки автоответчика на телефонном аппарате, особенно в понедельник по утрам. Пока что сообщения от Артура не поступало и, я надеюсь, не поступит. Даже допуская возможность, что однажды он осуществит свой план, я все-таки хочу, чтобы Артур скончался естественной смертью, быстрой и безболезненной, в соответствии со своими желаниями и не оскорбляя современные общественные устои. На случай, если я окажусь в отпуске или еще куда-нибудь уеду, мы с Артуром уведомили также Вив. Кажется, наш старичок нас обеих заставил плясать под свою дудку.

Сложно выразить словами, насколько я благодарна Артуру за его поддержку в адрес завещательной деятельности и анатомического образования и за то, что он поделился своими желаниями именно со мной. В то же время на мне лежит тяжкое бремя ответственности за соблюдение всех официальных формальностей. С моральной точки зрения это еще трудней. Именно тут происходит настоящая борьба; по вечерам я часто думаю о нем и спрашиваю себя, чем он сейчас занят. Что если он совсем один? Вдруг плохо себя чувствует? Может, ему страшно? Может, прямо сейчас он собирается прибегнуть к средству, которое заранее купил? Могу ли я ему помешать? Должна ли я мешать ему? Хотя у него есть мой телефонный номер, мне он своего не давал. Я понятия не имею, когда он собирается все сделать – если это случится, – а к тому моменту, как все произойдет, вмешиваться будет уже слишком поздно. Поэтому все, что я могу – это продолжать и дальше разговаривать с ним.

Я не уверена, что хочу его переубедить, если это означает подвергнуть его риску той смерти, которой он так старательно пытается избежать, но мне кажется, что своими вопросами я заставляю его заново переоценивать принятое решение. Он временами на меня злится за бесконечные напоминания, но я говорю, что они продиктованы «добрыми намерениями», на что Артур, состроив недовольную гримасу, отвечает, что «эти добрые намерения какие-то не очень добрые».

У него есть привычка между делом вставлять провокационные замечания о разных теоретических ситуациях, от которых я порой впадаю в ступор. Глаза у него при этом обычно хитро блестят. Некоторое время назад он спросил, можно ли ему побывать у нас в анатомическом театре и присутствовать при вскрытии. Я остолбенела. Никогда раньше завещатель не просил меня показать ему анатомический театр. Но, почему, собственно это так выбило меня из колеи? Разве мы что-то там скрываем? Ведь можно купить билет на выставку Body Worlds, где представлены рассеченные человеческие тела в разнообразных позах. Можно пойти в музей хирургии и поглядеть на стеклянные контейнеры с образцами внушающих ужас патологий и аномалий всех видов, какие только встречаются в человеческом организме, полюбоваться разными жуткими диковинками, законсервированными в формалине и закрытыми в банках. В интернете любой поиск выдаст вам гигантский набор изображений, связанных со вскрытием человеческих тел. Вы можете зайти в книжный магазин и взять с полки анатомический атлас, можете увидеть процедуру вскрытия по телевидению. Артур, казалось, нисколько не беспокоился о том, что увидит в анатомическом театре, я же, по какой-то необъяснимой причине, была крайне встревожена. В чем было дело: в личной вовлеченности или просто чересчур большой ответственности?

Однажды Артур тоже станет трупом на секционном столе, если не изменит своего решения – а он не изменит, в этом я уверена. А раз он к этому стремится, то совершенно естественно, что ему хочется посмотреть, как там все устроено и в какой обстановке он, возможно, проведет несколько лет. Когда будущие студенты приходят в университет, им разрешают заходить в анатомический театр, так почему бы не пустить туда будущего донора, который, в конце концов, является второй стороной их символических взаимоотношений? Возможно, вспоминая о собственном первом опыте посещения анатомички, я боялась, что Артур испугается или огорчится. Сложно было предсказать, чем станет для него такой визит – полной катастрофой или полным успехом, который принесет ему успокоение.

Я попыталась отмахнуться от его просьбы какой-то шуткой, но он не собирался сдаваться так просто. Артур вежливо, но настойчиво сказал, что хочет сделать это вместе со мной, потому что мы хорошо знакомы и он мне доверяет, но если я откажусь, он поймет. Придется обратиться в другой университет и попросить их. Подумайте только, каков шантажист! Словно издалека, я услышала собственный голос, говоривший, что я все узнаю и попрошу разрешения у начальства, то есть, похоже, я согласилась. Против воли. Я никогда не могла сказать Артуру «нет», сама не знаю почему. Возможно, дело в том, что он мне очень нравится, и я очень горжусь работой, которую на моей кафедре ведет персонал, целиком и полностью преданный нашим донорам, их семьям, студентам и образованию. Если наши «молчаливые учителя» действительно «учат», то они являются персоналом. Возможно, в каком-то смысле, Артур мог считаться будущим членом нашей преподавательской команды. И тут же я подумала, что, скажи я это ему, он презрительно ухмыльнется и, скорее всего, обвинит меня в использовании бесплатной рабочей силы.

Я поговорила с инспектором факультета, и он сказал, что визит вполне допустим, если заранее все организовать. И вот, в назначенный день, мы с Артуром встретились у меня в кабинете и еще раз поговорили о завещании тела и о том, что это означает для него, для меня и для наших студентов. Мы обсудили его планы относительно кончины, я снова высказалась против, а он, как обычно, пропустил мои возражения мимо ушей. Я рассказала о процессе бальзамирования, а он поинтересовался химическими реакциями, которые происходят в теле на клеточном уровне. Как оно пахнет? Как выглядит? Каково на ощупь? Мы полистали кое-какие учебники, и он сказал, что мышечная ткань выглядит не такой красной, как он предполагал. Он думал, что она того же цвета, что мясо в лавке, а не розовато-серая, как на самом деле. Ему полезно было посмотреть на картинки, чтобы подготовиться к тому, что он увидит дальше.

Мы поболтали о скелете, висевшем в углу, с цветными метками, указывавшими, откуда отходят и куда прикрепляются мышцы. Повертели в руках черепа, стоявшие у меня на полке, поговорили о том, как растут и ломаются кости. За чашкой чая мы беседовали о жизни, смерти и учебе. Я позволила ему самому задавать темп.

Когда Артур решил, что готов, мы вышли из кабинета и отправились в музей. Артур к тому времени сильно сдал, и ступеньки представляли для него определенную сложность, но он поднялся по ним, держась за перила одной рукой, а другой опираясь на трость. Мы ненадолго остановились в холле, где я показала ему Книгу памяти, хранившуюся в стеклянной витрине. Артур обратил внимание на то, как много людей жертвует нам свои тела, и сделал несколько предположений относительно их мотивов. Мы поговорили о нашей ежегодной майской мемориальной службе, и он спросил о возрасте самых молодых и самых старых доноров, когда-либо попадавших к нам на секционный стол. Кого у нас больше, мужчин или женщин? На все его вопросы я отвечала совершенно откровенно.

Проходя по коридору, мы рассматривали чудесные картины, нарисованные нашими талантливыми студентами, медиками и анатомами, и обсуждали вековую связь между анатомией и искусством, особо упомянув при этом знаменитых голландских мастеров, питавших какую-то болезненную тягу к анатомическим театрам.

Наш музей находится в светлом помещении, где рядами расставлены длинные белые столы: за ними студенты занимаются и сравнивают выставленные образцы с иллюстрациями в учебниках. Артур присел за один из столов, а я показала ему сагиттальные, корональные и горизонтальные срезы человеческих тел, выставленные в тяжелых герметичных пластиковых контейнерах – они повторяют срезы, которые получаются на снимках при компьютерном и магнитно-резонансном сканировании. Я поставила один контейнер на стол перед Артуром и сообщила, что перед ним горизонтальный срез грудной клетки мужчины. «А откуда вы знаете, что это мужчина?» – спросил он. Я показала на волоски, торчавшие из кожи, и мы оба прыснули от смеха.

Я продемонстрировала положение сердца, легких, основных кровеносных сосудов, пищевода, ребер и позвоночного столба. Артур был искренне изумлен. Его поразили скромные размеры позвоночного столба, по которому проходят все моторные и сенсорные сигналы в нашем теле, и пищевода; Артур сказал, что теперь будет стараться глотать поменьше пищи за раз. Еще он сказал, что, увидев, из каких хрупких элементов мы состоим, он вдруг понял, насколько уязвима человеческая жизнь. Он внимательно рассмотрел коронарные сосуды сердца, в том числе переднюю межжелудочковую ветвь левой венечной артерии, которую еще называют «вдовьей» артерией, и попросил показать ему желудочки. Его насмешили сердечные волокна, или «струны», которые, как он выразился, напоминали крошечных человечков, державших над собой лилипутский тент. Он спросил, сколько лет образцу и сколько тот еще прослужит.

Пожилой джентльмен прекрасно чувствовал себя, разглядывая и обсуждая все эти вещи. Я не замечала никакого напряжения – кроме, пожалуй, моего собственного. В его глазах ни разу не промелькнул страх, голос ни разу не дрогнул, руки не затряслись. Пора было переходить к главному. Я на минутку оставила Артура наедине с образцами, а сама проскользнула в анатомический театр: просторное, залитое светом помещение, полное, как обычно в рабочие часы, шума и разговоров. Студенты занимались за секционными столами. Я оглядела отдельные группы, выбирая ребят постарше. Найдя подходящую, я рассказала студентам об Артуре и попросила, по возможности, с ним переговорить. Их явно встревожила перспектива беседы о вскрытии с будущим покойником – особенно с учетом того, что они и так стояли над трупом, со скальпелями и зажимами в руках, анатомируя его плечевой сустав. Однако ребята быстро собрались, немного посоветовались между собой, и дали согласие. Тут же был выбран и спикер.

Даже не знаю, кто больше волновался: студенты, Артур или я. Что если вся наша затея окажется грандиозной ошибкой? Артур медленно поднялся на ноги и пошел следом за мной в анатомический театр. В воцарившейся тишине можно было услышать, как капает вода из крана. Оживленный шум голосов, только что заполнявший помещение, стих, сменившись почтительным молчанием и показательной сосредоточенностью на работе. Удивительно, как в одно мгновение атмосфера полностью изменилась. Словно коллективное сознание, пронизывавшее сплоченный студенческий коллектив, заставило всех начать вести себя по-другому. Такое часто бывает в моргах, где царит неписаный закон: если заходит посторонний, надо сменить поведение и тему разговора, пока не выяснится, кто это такой и зачем явился. Все студенты в анатомическом театре так поступали, причем без всяких предупреждений и инструкций. И за это я очень ими гордилась.

Артур, немного неуверенно, подошел следом за мной к столу. Студент, которого выбрала группа, представился и нервно пошутил, что рукопожатие, пожалуй, не совсем уместно с учетом работы, которой они тут заняты. Остальные студенты, стоявшие вокруг стола, тоже назвали свои имена. Они были такие бледные и взволнованные, что я боялась, как бы кто-нибудь из них не свалился в обморок. Артур показал на стол и спросил: «А что это? Почему надо резать именно так?» Я отступила в сторону и увидела, как прямо у меня на глазах произошло настоящее чудо: Артур и студенты объединились вокруг смерти, погрузившись в завораживающий мир анатомии.

В зале снова загудели разговоры – это означало, что студенты приняли Артура в свой круг. Он провел за секционным столом минут пятнадцать, если не больше. Раз или два я слышала взрывы смеха в ответ на какие-то его шутки. Решив, что четверти часа вполне достаточно и для ребят, и для Артура, которому тяжело было стоять, я подошла и позвала его на выход. Он поблагодарил студентов за их профессионализм, а они, в свою очередь, поблагодарили его за бесценный дар, который он собирается сделать. С обеих сторон ощущалось искреннее желание еще немного поговорить. Тем не менее я заметила, что студенты выдохнули с облегчением, когда Артур развернулся и медленно пошел к дверям. Они очень боялись его чем-то обидеть или расстроить. Однако ребята понимали всю важность того, что сделали для него, равно как и того, что он сделал для них – и сделает для будущих студентов.

Мы же с Артуром вернулись ко мне в кабинет, чтобы немного успокоиться – за новой чашкой чая – и еще поговорить. Он казался очень вдохновленным, оживленным и даже более уверенным, чем раньше, в своих планах относительно завещания тела. По его собственным словам, он сожалел только о том, что будет по другую сторону скальпеля. Процесс вскрытия показался ему таким захватывающим, что, вполне возможно, пойди его жизнь по другой стезе, он и сам мог бы стать отличным анатомом.

Денек выдался нелегкий и оказал громадное влияние на всех, кто принимал участие в том визите. Повторила бы я его еще раз? Увольте – ни за что на свете.