III. Об архетипах с особым вниманием к понятию анимы

¹¹¹ Хотя современный человек, по всей видимости, искренне верит, будто неэмпирический подход к психологии давно в прошлом, его общее отношение к этой науке остается по большей части таким же, каким было прежде, когда психология отождествлялась с некой теорией о психическом. Дабы научный мир уяснил, что психология – это область опыта, а не философская теория, потребовалась радикальная революция в методологии, инициаторами которой выступили Фехнер и Вундт. Разумеется, для усиливающегося материализма конца XIX столетия не имело ровным счетом никакого значения, что «экспериментальная психология», которой мы обязаны многими ценными описаниями, актуальными и сегодня, существовала и ранее. Достаточно упомянуть «Провидицу из Префорста» доктора Юстинуса Кернера (1846). Сторонники нового научного метода предали анафеме все «романтические» описания в психологии. Преувеличенные ожидания в отношении этой экспериментальной лабораторной науки отразились в фехнеровской «Психофизике». Сегодня ее результаты принимают форму «психологических тестов» и общего сдвига научной позиции в сторону феноменологии.

¹¹² Тем не менее нельзя утверждать, что феноменологическая точка зрения имела значительный успех. Теория по-прежнему играет слишком большую роль и до сих пор не включена в феноменологию, как следовало бы. Даже Фрейд, чья эмпирическая установка не подлежит сомнению, увязал свою теорию как sine qua non со своим методом, как будто психические явления имеют смысл только в том случае, если рассматривать их под определенным углом. Тем не менее именно Фрейд расчистил путь для исследований сложных явлений (преимущественно в области неврозов) – впрочем, лишь в той мере, в которой это позволяли базовые физиологические постулаты. В результате сложилось впечатление, будто психология является чуть ли не ответвлением физиологии инстинктов. Материализм того времени (почти 50 лет назад) приветствовал подобное ограничение; в значительной степени это относится и к сегодняшнему дню, несмотря на изменившиеся взгляды на мир. Это дает нам не только преимущество «узко очерченной сферы деятельности», но и отличный предлог не задумываться о том, что происходит вокруг.

¹¹³ Медицинская психология упустила из виду, что без знаний общей феноменологии психология неврозов, например фрейдистская, буквально висит в воздухе. Также не был принят во внимание тот факт, что в области неврозов Пьер Жане еще до Фрейда начал создавать описательную методологию, не обременяя ее большим количеством теоретических и философских допущений. Биографические описания психических явлений, выходящих за рамки сугубо медицинской области, были представлены главным образом в труде женевского философа Теодора Флурнау, а именно в его изложении психологии неординарной личности. За ним следует первая попытка синтеза: классическая работа Вильяма Джемса «Многообразие религиозного опыта» (1902). Именно этим двум исследователям я обязан тем, что научился понимать сущность психических нарушений в рамках человеческой психики как единого целого. Я сам в течение нескольких лет занимался экспериментальной работой, однако после интенсивных исследований неврозов и психозов был вынужден признать: как ни желательны количественные дефиниции, обойтись без качественно-описательных методов невозможно. Медицинская психология пришла к выводу, что ключевые явления в этой сфере чрезвычайно сложны; понять их можно лишь сквозь призму описаний, составленных на базе клинического материала. Этот метод, однако, предполагает отсутствие всякой теоретической предвзятости. Любая естественная наука описательна там, где эксперимент невозможен, но при этом она не перестает быть наукой. С другой стороны, экспериментальная наука сама себя делает невозможной, если ограничивает сферу своей деятельности рамками теоретических концепций. Психика не кончается там, где кончается физиологическая или любая другая теория. Иными словами, в каждом отдельном случае, который мы рассматриваем научно, следует учитывать проявления психики в их совокупности.

¹¹⁴ Эти соображения крайне важны при обсуждении любого эмпирического понятия, в том числе и понятия анимы. Вопреки распространенному предрассудку, будто речь идет о какой-то теоретической выдумке или – того хуже – о чистой мифологии, я должен подчеркнуть, что понятие анимы – понятие сугубо эмпирическое, единственная цель которого состоит в том, чтобы дать название группе родственных или аналогичных психических явлений. В этом отношении понятие анимы ничем не отличается от понятия артроподов, которое включает в себя всех членистоногих и тем самым дает этой феноменологической группе имя. Упомянутый мной предрассудок проистекает, как ни печально, из невежества. Мои критики не знакомы с явлениями, о которых идет речь, ибо последние лежат по большей части за пределами медицинского знания, в области общечеловеческого опыта. Однако психику, с которой вынужден иметь дело врач, не беспокоит ограниченность его знаний; она ведет собственную жизнь и реагирует на воздействия, исходящие из всех областей человеческого опыта. Ее природа проявляется не только в личной, инстинктивной или в социальной сферах, но и в общемировых явлениях. Следовательно, если мы хотим понять психику, область исследования должна включать весь мир. По практическим причинам мы можем – и должны – отграничить поле своей деятельности, однако это искусственное ограничение следует всегда иметь в виду. Чем сложнее явления, с которыми приходится сталкиваться на практике, тем более широкими должны быть рамки их рассмотрения и соответствующие знания.

¹¹⁵ Таким образом, тот, кто ничего не знает об универсальной распространенности и значении мотива сизигии в психологии первобытных людей, в мифологии, в сравнительной религии и в истории литературы, едва ли сможет что-то сказать о понятии анимы. Его познания в психологии неврозов могли бы дать ему некоторое представление о ней, но только знание ее общей феноменологии способно открыть подлинный смысл того, с чем он сталкивается в отдельных случаях, часто в патологически искаженной форме.

¹¹⁶ Хотя многие до сих пор полагают, будто единственное существенное основание наших знаний дается исключительно извне и что «nihil est in intellectu, quod non antea fuerit in sensu», все же верно и то, что глубоко почитаемая атомарная теория Левкиппа и Демокрита была основана вовсе не на наблюдениях за расщеплением атомов, а на «мифологических» представлениях о мельчайших частицах – крошечных живых элементах, атомах-душах, которые известны даже пребывающим в палеолите жителям центральной Австралии. Сколько «души» проецируется в непознанное во внешнем мире, известно всякому, кто знаком с древним естествознанием и натурфилософией. На самом деле так много, что мы не можем – и никогда не сможем – сказать, как устроен мир сам по себе, ибо, коль скоро речь идет о знаниях, мы вынуждены трансформировать физические события в психические процессы. Но кто может гарантировать, что при такой конверсии получится достаточно «объективная» картина мира? Это возможно только в том случае, если физическое событие является также и психическим. Однако мы пока еще крайне далеки от такого утверждения, а потому должны, волей-неволей, довольствоваться предположением, что психика поставляет те образы и формы, которые одни делают возможным познание объектов.

¹¹⁷ Предполагается, что эти формы передаются традицией; следовательно, сегодня мы говорим об «атомах» потому, что прямо или косвенно слышали об учении Демокрита. Но где слышал об атомах Демокрит или любой другой ученый, который впервые заговорил о мельчайших элементах? Это понятие уходит своими корнями в архетипические идеи, то есть в первичные образы, которые суть не отражения физических событий, но спонтанные продукты психического фактора. Несмотря на материалистическую тенденцию понимать психику как простое отражение или отпечаток физических и химических процессов, в пользу этой гипотезы нет ни единого доказательства. Скорее наоборот, бесчисленные факты свидетельствуют о том, что психика трансформирует физические процессы в последовательность образов, которые едва ли имеют распознаваемую связь с объективным процессом. Материалистическая гипотеза чересчур смелая и пренебрегает опытом с почти метафизической самонадеянностью. Единственное, что мы можем установить точно, учитывая имеющиеся у нас знания, – это наше абсолютное неведение относительно природы психики. Нет никаких оснований рассматривать психику как нечто вторичное или как эпифеномен; напротив, имеются все основания понимать ее – по крайней мере гипотетически – как factor sui generis до тех пор, пока не будет доказано, что психические процессы можно изготовить в реторте. Раз уж мы смеемся над заверениями средневековых алхимиков, будто они могут создать lapis philosophorum, который состоит из тела, души и духа, считая это невозможным, следует отбросить и их логическое следствие, а именно – материалистический предрассудок в отношении психики.

¹¹⁸ Свести сложные психические явления к химической формуле будет непросто. Следовательно, психический фактор должен пока ex hypothesi считаться автономной действительностью загадочного характера, в первую очередь потому, что, исходя из известных нам фактов, он в корне отличается от физико-химических процессов. Даже если мы ничего не знаем о его субстанциальности, это равным образом относится и к физическим объектам, и к материи в общем. Поэтому, если мы рассматриваем психику как независимый фактор, мы обязаны логически заключить, что существует психическая жизнь, не подчиняющаяся капризам нашей воли. Если эти качества неуловимости, поверхностности, расплывчатости и даже бесполезности присущи чему-нибудь психическому, то это главным образом относится к субъективно-психическому, то есть содержанию сознания, но не к объективно-психическому, бессознательному, которое представляет собой априори обусловливающий фактор сознания и его содержания. Детерминирующее влияние бессознательного, независимо от традиции, обеспечивает сходство, даже одинаковость опыта и его репрезентаций в воображении у всех индивидов. Одним из основных доказательств этому служит почти универсальный параллелизм мифологических мотивов – первичных образов, которые я назвал архетипами.

¹¹⁹ Один из таких архетипов, который имеет первостепенное практическое значение для психотерапевта, я назвал анимой. Этот латинский термин обозначает нечто, что не следует путать ни с христианско-догматическим, ни с каким-либо другим из существовавших до сих пор философским понятием души. Если кто-нибудь желает составить себе более или менее конкретное представление о том, что выражено этим термином, лучше обратиться к античным авторам, таким, например, как Макробий, или к классической китайской философии, где анима (P’o или kuei) рассматривается как женская и хтоническая часть души. Такая параллель всегда, разумеется, сопряжена с опасностью метафизического конкретизма, которого я по возможности стараюсь избегать, но на который будет обречена всякая попытка графического описания. Здесь мы имеем дело не с абстрактным, а с эмпирическим понятием. Форма, в которой оно проявляется, становится его неотъемлемой частью, в силу чего оно не может быть описано иначе, кроме как через его специфическую феноменологию.

¹²⁰ Не затронутая преходящими философскими «за» и «против» научная психология должна рассматривать те трансцендентальные воззрения, которые во все времена происходили из человеческого разума как проекции, то есть как психические содержания, которые были экстраполированы в метафизическое пространство и гипостазированы. В истории мы встречаемся с анимой прежде всего в божественных сизигиях, в мужеско-женских парах божеств. С одной стороны, они теряются во мраке первобытной мифологии, с другой – восходят к философским спекуляциям гностицизма и китайской философии, где космогоническая пара обозначается янь (мужское) и инь (женское). Можно с уверенностью утверждать, что эти сизигии не менее универсальны, нежели существование мужчины и женщины. На основании этого факта мы можем сделать вывод, что воображение человека ограничено этим мотивом и он вынужден проецировать его повсеместно и во все времена.

¹²¹ Как мы знаем из психотерапевтического опыта, проекция есть бессознательный, автоматический процесс, посредством которого бессознательное содержание субъекта переносится на объект, отчего кажется, будто оно принадлежит этому объекту. Проекция прекращается в то мгновение, когда она становится сознательной, то есть когда рассматривается как принадлежащая субъекту. Таким образом, политеистические небеса Античности не в последнюю очередь обязаны своей депотенциацией точке зрения, впервые высказанной Эвгемером: боги есть не что иное, как отражения человеческого характера. В действительности отнюдь не сложно показать, что божественная пара – просто идеализация родителей или любой другой человеческой пары, которая по каким-то причинам появилась на небесах. С этим можно было бы согласиться, если бы проекция представляла собой не бессознательный процесс, а сознательное намерение. Можно предположить, что собственные родители субъекта известны ему лучше других людей и осознаются им наиболее полно. Однако именно по этой причине они не могут проецироваться, ибо проекция всегда содержит нечто, что субъект не осознает и что, по всей видимости, ему не принадлежит. Посему образ родителей должен проецироваться в последнюю очередь, так как он слишком сознателен.

¹²² В действительности, однако, как раз имаго родителей проецируется чаще всего. Этот факт настолько очевиден, что из него вполне можно было бы заключить, что проецируются именно сознательные содержания. Наиболее отчетливо это проявляется в случаях переноса, где пациенту абсолютно ясно, что имаго отца (или даже матери) проецируется на аналитика; он даже признает в значительной мере все связанные с ними инцестуальные фантазии, не освобождаясь, впрочем, от реактивного эффекта проекции, то есть от переноса. Другими словами, он ведет себя в точности так, как если бы вообще не осознавал проекцию. Опыт показывает, что проекция никогда не бывает сознательной: проекции всегда осознаются уже после их возникновения. Таким образом, следует допустить, что с родительскими имаго, помимо инцестуальных фантазий, связаны высоко эмоциональные содержания, требующие осознания. Очевидно, сделать их сознательными намного труднее, нежели инцестуальные фантазии, которые, как предполагается, были вытеснены посредством активного сопротивления и потому остаются бессознательными. Если мы допустим, что эта точка зрения верна, то мы вынуждены заключить, что кроме инцестуальных фантазий должны существовать содержания, вытесненные посредством еще большего сопротивления. Здесь мы оказываемся в весьма затруднительном положении: трудно представить себе нечто более отвратительное, чем инцест.

¹²³ Практический опыт подсказывает, что наряду с инцестуальными фантазиями, с родительскими имаго ассоциированы религиозные представления. Нет нужды приводить здесь исторические доказательства, они общеизвестны. А что насчет кажущейся предосудительности религиозных ассоциаций?

¹²⁴ Некто однажды заметил, что за обеденным столом в обычном обществе менее постыдно рассказывать пикантные истории, чем говорить о Боге. В самом деле, многие охотнее признают свои сексуальные фантазии, нежели во всеуслышание согласятся с тем, что их аналитик – спаситель. Если в первом случае имеются биологические оправдания, то во втором налицо явная патология, а все патологическое вызывает у нас сильнейший страх. Мне представляется, однако, что «сопротивлению» придают чересчур большое значение. Явления, о которых идет речь, можно с таким же успехом объяснить недостатком воображения или способности к рефлексии, что делает акт осознавания чрезвычайно трудным. Возможно, пациенту вовсе не свойственно сопротивление религиозным идеям – просто ему и в голову не приходит, что он может всерьез рассматривать своего аналитика как Бога или спасителя. Чтобы уберечься от таких иллюзий, достаточно здравого смысла. Гораздо быстрее, однако, он приходит к выводу, что, по мнению аналитика, спасителем является он сам. Если человек догматик, то он, как известно, с легкостью принимает других за пророков и основателей религий.

¹²⁵ Религиозные представления, как свидетельствует история, обладают величайшей суггестивной, эмоциональной силой. К ним я причисляю, разумеется, все représentations collectives, все то, о чем повествует история религии, а также все то, что заканчивается на «изм». Последнее – всего-навсего современная версия конфессиональных религий. Человек может искренне верить, будто он крайне далек от всяческих религиозных убеждений, однако никто не способен отдалиться от человечества настолько, чтобы не иметь хотя бы одной доминирующей représentation collective. Его материализм, атеизм, коммунизм, социализм, либерализм, интеллектуализм, экзистенциализм и так далее свидетельствуют против его невиновности. Тут или там, открыто или тайно, но он одержим некой супраординатной идеей.

¹²⁶ Психолог знает, как много общего у религиозных идей с родительскими имаго. История сохранила тому потрясающие свидетельства, не говоря уже о современных медицинских открытиях; как следствие, некоторые люди пришли к выводу, будто отношения с родителями можно рассматривать в качестве подлинного источника религиозных представлений. Эта гипотеза зиждется, конечно, на плохом знании фактов. Во-первых, нельзя просто перевести семейную психологию современного человека в контекст примитивных условий, где все совершенно иначе; во-вторых, следует остерегаться плохо осмысленных фантазий относительно племенного отца и первичного стада; и в-третьих, что самое главное, необходимо доскональным образом знать феноменологию религиозных переживаний, которая сама по себе требует тщательного изучения. Психологические исследования в этой области пока не выполнили ни одного из этих трех условий.

¹²⁷ Из психологического опыта нам наверняка известно одно: теистические представления ассоциируются с имаго родителей, но наши пациенты обычно их не осознают. Если соответствующие проекции не могут быть сняты посредством инсайта, то мы имеем все основания подозревать наличие эмоциональных содержаний религиозной природы, вне зависимости от рационалистического сопротивления пациента.

¹²⁸ Насколько мы знаем, человек всегда и всюду находился под влиянием доминирующих представлений. Любой, кто утверждает, что это к нему не относится, просто сменил распространенную форму веры на другую ее разновидность – менее известную ему и другим людям. Вместо теизма он – ревнитель атеизма, вместо Диониса – благоволит более современному Митре, вместо неба – ищет рай на земле.

¹²⁹ Человек без доминирующей représentation collective был бы совершенно аномальным явлением. Такой человек существует лишь в фантазиях тех, кто заблуждается насчет самого себя. Такие люди ошибаются не только относительно существования религиозных идей, но и – причем даже в большей степени – относительно их силы. Архетип, лежащий в основе любой религиозной идеи, обладает, как и всякий инстинкт, своей специфической энергией, которую он не теряет, даже если сознание его игнорирует. С большой долей вероятности можно утверждать, что каждому человеку присущи все обычные человеческие функции и качества; следовательно, мы можем ожидать присутствия в его психике нормальных религиозных факторов, или архетипов. Если кому-нибудь удается сбросить оболочку веры, то это возможно только потому, что под руку попалась какая-то другая. Ни один человек не в силах этого избежать – ибо он есть человек.

¹³⁰ В силу своей доминирующей позиции représentations collectives, естественно, вызывают самое активное сопротивление. Будучи вытесненными, они прячутся не за чем-то пустяковым, но за теми представлениями и фигурами, которые уже стали проблематичными (по другим причинам), тем самым лишь усиливая и усложняя их сомнительную сущность. Например, все, что нам хотелось бы приписать нашим родителям, раздувается до фантастических размеров из этого тайного источника; посему остается открытым вопрос, насколько серьезно следует воспринимать пресловутую инцестуальную фантазию. За родительской или любовной парой скрыты содержания высочайшего напряжения, которые не постигнуты сознанием, а потому могут стать доступными восприятию только через проекцию. То, что такие проекции действительно возникают, не являясь при этом отражением общепринятого мнения, доказывают исторические документы: вопреки традиционным убеждениям, сизигии не только проецировались, но и часто переживались в форме видения.

¹³¹ Одним из самых поучительных примеров в этом отношении служит видение недавно канонизированного брата Николая из Флюэ, швейцарского мистика XV века, о видениях которого сохранились показания его современников. Так, брат Николай узрел Бога в двойственной форме – один раз как величественного отца, а другой раз как величественную мать. Трудно вообразить более неортодоксальную репрезентацию, ибо еще тысячу лет назад церковь изъяла женский элемент из Троицы как еретический. Брат Николай был простым неграмотным крестьянином, который, несомненно, получил не более чем церковное образование и уж точно не был знаком с гностическим толкованием Святого Духа как женской и материнской Софии. Кроме того, его так называемое видение Святой Троицы является идеальным примером интенсивности проецируемого содержания. Психологическая ситуация брата Николая была исключительно подходящей для подобной проекции, ибо его сознательное представление о Боге столь мало согласовывалось с бессознательным содержанием, что последнее было вынуждено проявиться в форме чужеродного и разрушительного переживания. Из этого факта следует, что это было не традиционное представление о Боге, но, напротив, «еретический» образ, который реализовался в зрительной форме; архетипическая интерпретация, которая вновь пробудилась к жизни абсолютно спонтанно, вне зависимости от традиции. Это был архетип божественной пары, сизигии.

¹³² Аналогичный случай – видения Гийома де Дигюйвиля, описанные в Le Pèlerinage de l’âme. Дигюйвиль узрел Бога на сияющем круглом троне в небесах; около него восседала Царица Небесная на троне из бурого хрусталя. Для монаха цистерианского ордена, который, как известно, отличался особой строгостью, такое видение было в высшей степени еретическим. Следовательно, условие проекции выполнено.

¹³³ Другое выразительное описание видения сизигии можно найти в биографии Анны Кингсфорд, написанной Эдвардом Мейтландом. В ней автор подробно излагает свое переживание Бога, которое, как и видение брата Николая, преимущественно состояло из света. Он пишет: «Это был… Бог как Господь. Сама дуальность Его свидетельствует, что Бог есть как Субстанция, так и Сила; как Любовь, так и Воля; как женское, так и мужское; как Мать, так и Отец».

¹³⁴ Этих немногих примеров должно быть достаточно, чтобы охарактеризовать опыт проекции и те ее черты, которые не зависят от традиции. Едва ли мы можем обойтись без гипотезы, что некое эмоционально окрашенное содержание уже готово в бессознательном и в определенный момент достигает проекции. Это содержание – мотив сизигии; он выражает тот факт, что мужской элемент всегда спарен с женским. Чрезвычайная распространенность и эмоциональность этого мотива доказывает, что это фундаментальный психический фактор огромной значимости; при этом неважно, понимает или нет отдельный психотерапевт или психолог, где и каким способом он оказывает влияние на его сферу деятельности. Микробы, как мы знаем, играли свою опасную роль задолго до того, как были открыты.

¹³⁵ Как я уже отмечал, предполагать в сизигиях родительскую пару совершенно естественно. Женская часть, мать, соответствует аниме. Однако, поскольку по причинам, описанным выше, осознание объекта препятствует его проекции, нам не остается ничего другого, как допустить, что родители так же суть самые незнакомые из всех людей и что бессознательное отражение родительской пары так же на нее непохоже, так же чуждо и несопоставимо, как человек в сравнении с богом. Можно себе представить – и об этом уже говорилось, – что бессознательное отражение есть не что иное, как образ отца или матери, приобретенный в раннем детстве, переоцененный и впоследствии вытесненный из-за ассоциированной с ним инцестуальной фантазии. Данная гипотеза предполагает, что этот образ однажды уже был сознательным, ибо в противном случае он не мог бы быть «вытесненным». Кроме того, гипотеза подразумевает, что акт морального вытеснения стал бессознательным, поскольку иначе он остался бы сохраненным в сознании, а вместе с ним и воспоминание о вытесняющей реакции, по которой можно было бы легко распознать природу вытесненного. Я не хочу подробно останавливаться на этих соображениях; подчеркну только, что, согласно общему мнению, имаго родителей формируются не в предпубертатный период или в какой-либо другой момент более или менее развитого сознания, а на начальных стадиях, в период между первым и четвертым годами жизни, когда сознание еще не обнаруживает подлинной континуальности и характеризуется островковой дискретностью. Связь с эго, необходимая для континуальности сознания, присутствует только отчасти, поэтому бóльшая часть психической жизни протекает на этой стадии в таком состоянии, которое может быть описано только как относительно бессознательное. Во всяком случае, если бы такое состояние наблюдалось у взрослых, мы бы охарактеризовали его как сомнамбулическое, сновидческое или сумеречное. Эти состояния, как нам достоверно известно из наблюдений за маленькими детьми, всегда сопровождаются апперцепцией реальной действительности, наполненной фантазиями. Фантазийные образы превалируют над сенсорными стимулами и придают им форму в соответствии с предсуществующим психическим образом.

¹³⁶ По моему мнению, большой ошибкой является предположение, будто психика новорожденного ребенка есть tabula rasa в том смысле, что в ней вообще ничего нет. Поскольку ребенок появляется на свет с дифференцированным, наследственно предетерминированным, а потому индивидуализированным мозгом, то он воспринимает сенсорные стимулы, поступающие извне, специфическим образом, что, в свою очередь, приводит к специфическому, индивидуальному выбору и паттерну апперцепции. Есть доказательство тому, что эти наклонности суть унаследованные инстинкты и переформированные паттерны, причем последние – априорные и формальные условия апперцепции, основанные на инстинкте. Их наличие накладывает антропоморфный отпечаток на мир ребенка и сновидца. Это – архетипы, которые направляют всю фантазийную деятельность в уготованное ей русло и таким образом порождают в фантазийных образах детских сновидений, а также в бреде шизофрении удивительные мифологические параллели, которые также можно обнаружить (правда, в меньшей степени) в сновидениях нормальных людей и невротиков. Следовательно, речь здесь идет не о наследуемых идеях, а о наследуемых возможностях идей. Они являются не индивидуальными приобретениями, а преимущественно общими для всех, о чем свидетельствует универсальность архетипов, появляющихся всюду и во все времена.

¹³⁷ Архетипы не только возникают на этнологическом уровне как мифы, но и обнаруживаются в каждом индивиде. Они антропоморфизируют действительность там, где сознание более всего ограниченно и ослаблено, а фантазия может выйти за рамки внешнего мира. Несомненно, первые годы жизни ребенка удовлетворяют этому условию. По этой причине мне кажется более правдоподобным, что архетипическая форма божественной сизигии поначалу скрывает и ассимилирует образ настоящих родителей, пока более развитое сознание не сможет воспринять их реальные фигуры – нередко к разочарованию ребенка. Никто не знает лучше психотерапевта, что мифологизация родителей зачастую продолжается у взрослых; отказываются от нее с величайшим сопротивлением.

¹³⁸ Я припоминаю одного больного, которого представили мне как жертву чрезвычайно выраженного комплекса матери и кастрации. Несмотря на психоанализ, преодолеть комплекс так и не удалось. Без всякого намека с моей стороны мужчина подготовил несколько рисунков, в которых мать изображалась сначала как сверхчеловеческое существо, а затем – как жалкая фигура с кровавыми увечьями. Особенно поражало то, что мать очевидно подверглась кастрации, ибо перед ее окровавленными гениталиями лежали отрезанные мужские половые органы. Рисунки явно представляли собой убывающий климакс: мать – божественный гермафродит, который в дальнейшем, в результате восприятия сыном действительности и последующего разочарования в ней, лишился своего андрогинного, платоновского совершенства и превратился в жалкую старуху. Таким образом, мать с самого начала, с раннего детства сына, была ассимилирована в архетипическую идею сизигии, или конъюнкции мужского и женского; по этой причине она казалась совершенством и сверхчеловеком. Последнее качество неизменно присуще архетипу; оно объясняет, почему архетип кажется странным, будто не принадлежащим сознанию, и почему при идентификации с ним он часто вызывает опустошающее изменение личности, обычно в форме мегаломании или ее противоположности.

¹³⁹ Разочарование сына в действительности совершило над гермафродитической матерью акт кастрации: это был так называемый комплекс кастрации. Пациент упал со своего Олимпа детства и более уже не был сыном-героем божественной матери. Его так называемый страх кастрации был страхом перед настоящей жизнью, которая не соответствовала детским ожиданиям и повсеместно была лишена того мифологического смысла, о котором он еще смутно помнил. Его бытие было – в самом что ни на есть подлинном смысле слова – «безбожно». А это означало – хотя он этого и не осознавал – тяжелую утрату надежды и энергии. Он сам себе казался «кастрированным», что является весьма правдоподобным невротическим заблуждением – настолько правдоподобным, что оно даже трансформировалось в теорию невроза.

¹⁴⁰ Поскольку люди всегда боялись утратить связь с инстинктивной, архетипической стадией сознания, с давних пор укоренился обычай давать новорожденному, в дополнение к собственным биологическим родителям, еще и двух крестных – «крестного отца» и «крестную мать», которые должны отвечать за духовное благополучие своего крестника. Они представляют собой божественную пару, которая возникает при рождении, иллюстрируя таким образом мотив «двойного рождения».

¹⁴¹ Образ анимы, придающий матери сверхчеловеческий блеск в глазах сына, постепенно тускнеет под действием повседневности и погружается обратно в бессознательное, однако не лишаясь при этом своего исходного напряжения и инстинктивности. Он готов вырваться наружу и спроецироваться при первом удобном случае – в тот момент, когда женщина производит впечатление чего-то необыкновенного. В результате мы имеем опыт Гёте с фрау фон Штейн и его последствиями в фигурах Миньоны и Гретхен. В случае Гретхен, как известно, Гёте показал нам лежащую в основе «метафизику». Любовная жизнь обнаруживает психологию этого архетипа в форме либо безграничного очарования, завышенной оценки и страстного влечения, либо мизогинии со всеми ее градациями и вариациями, которые никоим образом нельзя объяснить истинной природой соответствующего «объекта», а только переносом материнского комплекса. Этот комплекс, однако, был вызван, во-первых, ассимиляцией матери (нормальное и повсеместное явление само по себе) в предсуществующую, женскую часть архетипической «мужеско-женской» совокупности противоположностей, а во-вторых, аномально затянувшимся отделением от первичного образа матери. В действительности никто не способен выдержать полной утраты архетипов. Когда это происходит, возникает ужасное «недовольство нашей культурой», в которой никто более не чувствует себя как дома, ибо «отец» и «мать» отсутствуют. Каждый знает, насколько предусмотрительна в данном отношении религия. К сожалению, однако, очень многие задаются вопросом об «истинности» этих положений, тогда как на самом деле это вопрос психологической потребности. Рационалистическим объяснением здесь ничего не достигнуть.

¹⁴² В случае проекции анима всегда имеет женскую форму с определенными характеристиками. Эта эмпирическая находка ни в коем случае не означает, что так сформирован архетип как таковой. Мужеско-женская сизигия – лишь одна из возможных пар противоположностей, хотя, конечно, самая важная в практике и самая распространенная. Она обладает многочисленными связями с другими парами, которые не обнаруживают половые различия, а потому могут быть отнесены к половой категории только с натяжкой. В частности, эти связи с их многоаспектными оттенками значения обнаруживаются в кундалини-йоге, в гностицизме и прежде всего в алхимической философии, не говоря уже о спонтанных продуктах фантазии, наблюдаемых у страдающих неврозами и психозами. Если тщательно изучить все эти данные, напрашивается вывод, что архетип в спокойном, непроецированном состоянии не имеет никакой точно определяемой формы, но как таковой представляет собой некую структуру, которая может принимать определенные формы только в проекции.

¹⁴³ На первый взгляд кажется, что это противоречит понятию «тип». Если я не ошибаюсь, это не только кажется; здесь в самом деле есть противоречие. С эмпирической точки зрения мы постоянно имеем дело с «типами», то есть с определенными формами, которым можно дать то или иное название. Но как только вы лишаете эти типы феноменологии, представленной частными случаями, и пытаетесь изучать их относительно других архетипических форм, они приводят вас к таким далеким ответвлениям в истории символов, что вы неизбежно приходите к выводу, что базовые психические элементы безгранично разнообразны и постоянно меняются, что превосходит все человеческие способности к воображению. Как следствие, эмпирик вынужден удовлетвориться теоретическим «как будто». В этом отношении он находится отнюдь не в худшем положении, чем физик-атомщик, даже если его метод не основан на количественном измерении, а носит морфологически описательный характер.

¹⁴⁴ Анима – фактор чрезвычайной важности в психологии мужчины, когда речь идет об эмоциях и аффектах. Она усиливает, преувеличивает, подделывает и мифологизирует все эмоциональные связи с его работой и представителями обоих полов. Результирующие фантазии и хитросплетения – ее заслуга. Когда анима сильно констеллирована, она смягчает характер мужчины и делает его обидчивым, раздражительным, капризным, ревнивым, тщеславным и неприспособленным. Он находится в состоянии «недовольства» и распространяет это недовольство вокруг себя. Иногда объяснение существования этого синдрома можно найти в отношении мужчины к женщине, которая привлекла его аниму.

¹⁴⁵ Анима, как я уже отмечал, не избежала внимания поэтов. Существуют ее превосходные описания, которые одновременно содержат сведения о символическом контексте, в который обычно заключен архетип. Прежде всего упомяну Райдера Хаггарда и его романы «Она», «Возвращение Айши» и «Дочь мудрости», а также «Атлантиду» Бенуа. Бенуа в свое время обвинили в плагиате, ибо его описание удивительно схоже с описанием Хаггарда. Кажется, ему удалось снять с себя это обвинение. «Прометей» Шпиттелера содержит очень тонкие наблюдения, а его роман «Имаго» дает восхитительное описание проекции.

¹⁴⁶ Вопрос терапии – проблема, которую нельзя изложить в двух словах. Я не берусь обсуждать ее здесь, но хотел бы коротко наметить мою точку зрения по этому вопросу. Молодые люди, которые еще не достигли среднего возраста (примерно до 35 лет), могут переносить без ущерба даже полную потерю анимы. На этой стадии самое важное, чтобы мужчина был мужчиной. Юноша должен быть в силах освободиться от аниматической зачарованности матерью. Существуют исключения (особенно художники), где проблема часто состоит совершенно в ином; также гомосексуальность, которая характеризуется, как правило, идентификацией с анимой. В свете признанной частотности этого явления, его интерпретация как патологического извращения весьма спорна. Как показывают психологические данные, речь идет, скорее, о неполном отделении от гермафродитического архетипа, вкупе с ярко выраженным сопротивлением идентификации с ролью одностороннего полового существа. Подобную диспозицию нельзя расценивать исключительно как негативную: она сохраняет архетип Прачеловека, который одностороннее половое существо в известной степени утратило.

¹⁴⁷ После достижения среднего возраста, однако, перманентная утрата анимы означает уменьшение жизненных сил, гибкости, человеческой доброты. Как правило, результатом является преждевременная ригидность, сварливость, стереотипия, фанатическая односторонность, упрямство, педантизм или же резигнация, утомленность, неряшливость, безответственность и, наконец, детская ramollissement со склонностью к алкоголизму. По этой причине после середины жизни связь с архетипической сферой опыта должна быть, по возможности, восстановлена.