Резюме главы

1. Если вы напишете «Иркутск», это не помешает, а поможет жителю Оболенска представить город.

2. Детали, названия, описания в художественном тексте – это мясо истории.

3. Хорошо рассказанные истории объединяют людей.

4. Текст становится всеобщим, когда он предельно личный.

5. Чем более детальной, конкретной, интимной является история, тем более она универсальна.

Упражнение

Вспомните одно из любимейших мест своего детства. Может быть, это был балкон вашей квартиры, может быть – пространство под праздничным столом, а может быть – поляна в лесу. Не ищите чего-то экзотичного – просто опишите то место, которое было значимым для вас, когда вы были маленьким или маленькой. Но опишите его в деталях. Заземлите историю.

Какого цвета была бахрома на скатерти, чем пахло одеяло, как назывались деревья, по какой улице нужно было идти?.. Опишите все, что вспомните. Не используйте общих слов, таких как «одежда» или «цветок». В мире не существует одежды, существуют лишь майки, шорты, свитера и еще сотня вещей. В мире не существует цветов, но существуют розы и колокольчики, вьюнки и герберы. Будьте конкретны, используйте точные существительные.

Не пишите: На веревках висело белье.

Пишите, например, как в «Буваре и Пекюше»: «На туго натянутых веревках строгими, вертикальными рядами висели скатерти, простыни, салфетки, схваченные деревянными прищепками».

Опишите, что вы делали в этом месте. Как вели себя? Используйте точные глаголы.

Когда закончите, покажите этот текст друзьям и проследите, стали ли они вспоминать собственное детство и рассказывать вам о нем.

IV. Мифы о тех, кто назвался писателем

Глава 22

Миф о том, что писателями рождаются

Или: зачем тебе учиться?

«Пушкин не учился в Литинституте, он писал как дышал», – говорила мне мама, видя, как я собираю подборку своих рассказов на конкурс в Литинститут. «А Чехов и Булгаков были врачами…» – поддерживал ее папа, пока я оформляла титульный лист.

В том, чтобы учиться писательскому мастерству, многим видится признак ненастоящего таланта. Считается, что талант найдет себе дорогу сам и что настоящие творцы – самородки. Да и что можно изучать в такой приблизительной науке, как написание текста, если критерий читательской оценки один: понравилось или нет?

«Так вот, Чехов и Булгаков были врачами, и ничего: писали отлично», – закончил папа.

«Да-да, и Ромен Гари – дипломатом», – ответила я и нажала «отправить».

Так начался мой путь из темных времен в эпоху Просвещения. Тогда мне и возразить-то нечего было: я лишь чувствовала, что Пушкин Пушкиным, а мне учиться нужно. «Возможно, мой талант ненастоящий, – рассуждала я, – но я все же попробую».

В Литинститут меня взяли. И начали мы даже не с Пушкина, а еще древнее: с греков. Например, с одного грека, написавшего первый и самый лучший учебник по писательскому мастерству. И я заподозрила: для кого Аристотель создавал свою «Поэтику», если писателями рождаются?

За ним следовали софисты и риторы, за плату обучавшие всех желающих красноречию. Мы до сих пор пользуемся приемами, разработанными ими еще до нашей эры. А если по гамбургскому счету, то мы пользуемся ничтожным числом из этих приемов. Куда в большей степени владеют этим инструментарием политики и священники – то есть те, кто произносит речи.

Писательству учились в древнегреческих школах, где родились риторика и поэтика. В средневековых монастырях, где развилась герменевтика. В творческих объединениях всех времен. И только после революции риторику исключили из образовательных программ (оставив искусство убеждать – вождям).

А значит, Пушкин…

К Пушкину мы подобрались уже через семестр. Выяснилось, что Царскосельский лицей – не совсем такой, каким он представлялся мне на уроках литературы. Что это элитное учебное заведение, в котором преподавали ведущие специалисты империи. Что-то вроде МВА. И зря мы, учась в школе, обращали внимание на слово «сельский»… То, что Пушкин изучал писательское мастерство (только назывались эти дисциплины «изящная словесность», «риторика» и тому подобное) стало очевидно. Более того, он читал по-французски, по-английски, по-древнегречески и по-итальянски, вел переписку с авторами и регулярно получал профессиональную обратную связь на свои произведения. Он перечитал всю библиотеку Святогорского монастыря, а в переписке рассуждает о композиции, теории стилей и путях литературы. Так учился ли он писательскому мастерству?

Если бы Пушкин «писал как дышал», то в музеях не хранились бы сейчас его черновики, на которых – по пятнадцать слоев правок. Эти черновики опубликованы и в полном собрании сочинений писателя. Загляните в последние тома, где опубликованы письма, записки и черновики – и вы увидите, как много Александр Сергеевич исправлял из того, что надиктовала ему муза.

С тех пор, посещая писательские музеи, я ищу стенды с черновиками и письмами.

«Я переписываю каждую страницу по пятнадцать раз», – спокойно сообщает Бальзак в любовном письме Ганской. «Я работаю как дьявол и встаю в полчетвертого утра», – пишет Флобер своей сестре.

А знаменитый разбор Достоевским окончания «Петербургских шарманщиков» Григоровича? «Не так надо писать», – сказал Григоровичу Достоевский и исправил фразу «Пятак упал к ногам шарманщика» на «Один пятак упал, звеня и прыгая, на мостовую, за ним другой, потом третий». Что это, как не урок писательского мастерства, который мы изучаем до сих пор?

Более близкий пример – литературные объединения начала ХХ века. Акмеисты, собиравшиеся вместе, чтобы оттачивать мастерство критики и учиться друг у друга. И их знаменитый принцип «говорите придаточными предложениями». За год в такой группе писатель развивался более, чем за пять лет варки в собственном соку. Так нужно ли изучать писательское мастерство?

Никто не считает, например, что музыке – самому неконкретному из искусств – не стоит учиться. Даже обладая совершенным и «цветным» слухом, вы все равно решите освоить нотную грамоту, услышать шедевры, созданные до вас, развить вкус и овладеть приемами игры на разных инструментах.

Никто не считает, что человек, желающий рисовать, не должен осваивать технику и приемы великих мастеров. Что одну и ту же лошадь, которая его вдохновит, он нарисует одинаково на первом, третьем и пятом годах обучения.

Даже танцоры тренируются, тянут мышцы, доводят до мастерства свои па и коленца. И, овладев в совершенстве своим инструментом – телом, – могут импровизировать.

Люди думают, что с языком дело обстоит иначе только потому, что они пользуются им каждый день. Им кажется, что этот инструмент работает в их руках только одним способом. На самом же деле он может «работать» по-разному в любых руках, и можно научиться применять разные его функции в разных ситуациях.

И, конечно, любое искусство – это техника, «техне», как говорили древние греки, не делавшие разделения между умением строить дома и писать трагедии. Техникой овладевают, ее законы познают и ставят служить своему творчеству. Это – то, чему можно научить.

Как художник создает десятки эскизов, чтобы поставить руку и передать свет и тень и выстроить перспективу, как музыкант учит пальцы слушаться и ударять одновременно по нужным ему клавишам, как оба они изучают работы мастеров разных эпох и, наконец, понимают, почему некоторые из них называются шедеврами, – так и писатель учится писать портрет с намеком на характер и диалог на разные голоса, оттачивает мастерство бойкой фразы и добивается того, чтобы его герои оживали.

Способности даются нам не в расцвете, а в зачатке. Развивать их – выбор, и как именно развивать – тоже. Но писательство само по себе – путь, а значит – учеба.

Но что делать с теми голосами, которые повторяют, что если учишься, – ты не писатель? Что писателями рождаются? И что у хорошего автора все должно получаться с детского сада?

Я обычно вспоминаю Рэя Брэдбери и цитирую его про себя:

«Это не их дело – знать, что вы должны были учиться писать. Пусть думают, что вы родились таким сразу».