– И что немцы? – Голиков смотрел на ответственного за операцию «техника-лейтенанта». Пачка еще мокрых снимков лежала на широком столе. Французские танки, надо же. Решили бить нас всем что есть. За окном была непроглядная ночь – двадцать восьмое июня началось полчаса назад. «Техник», уже с подполковничьими шпалами в петлицах, не спал почитай двое суток, его шатало.

– Немцы заявили решительный протест и потребовали немедленной выдачи перебежчика и самолета. Самолет мы им показали. Дежурное звено привело Шестакова прямо на аэродром Кобрина, и на посадке он удачно – для нас удачно – подломил шасси, так что самолет мы сожгли. Сам летчик не пострадал, ушибся только. Желания забрать самолет немцы не выразили.

– Странно. Я бы на номера в такой ситуации посмотреть не отказался. А если бы они выразили такое желание?

– Никаких уникальных номеров или других примет на сгоревшем самолете обнаружить невозможно. Особенно, если учесть, что над этим вопросом мы поработали еще в Москве. Напильником номера с картера двигателя спиливали.

– Надеюсь, сгоревший самолет вывезли?

– Так точно. Отправили с вывозимым из Кобрина оборудованием.

– Как решили вопрос с летчиком?

– Сказали, что пилот обгорел и в настоящий момент он находится в госпитале. Я «проговорился», что его допрашивает НКВД. Выразили готовность устроить им встречу в понедельник.

– И как они отреагировали на это?

– Настоящую истерику устроили. Требовали выдать им пилота немедленно. Мы сослались на то, что с НКВД очень трудно договариваться, ну а с врачами невозможно договориться вообще. Они вроде как выразили понимание. Правда, что такое НКВД, они не сразу сообразили. Вроде грамотные люди, а до сих пор – «ГеПеУ», «ГеПеУ». Предложили им подождать до понедельника в Кобрине. Вы бы видели, товарищ генерал, как они подскочили. Сбежали быстрее собственного визга. Но обещали вернуться.

– Значит, обещали. И вернутся, видимо, уже завтра. Сегодня пока на их стороне моторов не слыхать, – рука генерал-полковника похлопала по папке со свежими сводками, – а понедельника они у нас дожидаться не хотят. Значит, завтра. Со всем, что у них есть, заявятся. В общем, предварительную информацию от Шестакова я отправил наверх еще вчера днем. А подтверждение представишь Хозяину сам. Лично. Да, с Якушиным что?

– Нормально, товарищ генерал. Прошло как по маслу. Слетал, отснял, приземлился. На станции Радзынь ничего, кроме пустых платформ и вагонов, не обнаружил, но на грунтовой дороге, идущей от нее к лесному массиву, – многочисленные следы от гусениц. Если бы немцы танки не разгружали, а, наоборот, грузили – не было бы либо следов, либо платформ. На пленке, правда, следы неразличимы.

– Ничего. Этих кадров хватит, – Голиков разглядывал три сделанных подряд снимка, на которых тяжелый французский танк явственно выползал на эстакаду. – Тебя за организацию операции я представляю к ордену. А летуны о своих нехай сами заботятся. Не, ну Шестаков каков, а? Война еще не началась, а он уже счет открыл. Все, едем на доклад. После доклада – выспишься. Это приказ. Боюсь, спать вволю нам теперь долго не придется.

Подполковнику ГРУ повезло. Пожалуй, из командиров сравнимого ранга, проходящих службу в центральных органах РККА, выспаться удалось только ему. Волна лихорадочной активности шла сверху вниз. Собственно, первые признаки ее прихода прокатились сразу после получения радиограммы от «Тети Марты». Но теперь вал, распространяющийся от Кремля и Генштаба, шел большей частью, конечно, на запад. Пока.

Почти та же картина наблюдалась неделю назад, поэтому в армейских и хозяйственных низах тревожные телеграммы и прочие послания Центра вызвали массу мата. Так и не пришедший тогда хищник сделал свое дело – крики: «Волк! Волк!» воспринимались с изрядным скептицизмом. Нет, о прямом саботаже речи быть не могло – но всегда можно, сославшись на объективные причины, задержать десяток «ЗиСов»-цистерн с водителями у предколхоза, который чуть не плакал в кабинете зампотыла дивизии – мол, машины все забрали еще месяц тому, а чем воду на поля возить? Вы уж, товарищ интендант второго ранга, поспособствуйте, а уж колхоз в накладе не останется. И напряжение вроде как раз спало… Таких случаев, конечно, было немного, но курочка, как говорится, по зернышку.

Наскоро отремонтированные к пятнадцатому числу танки к среде-четвергу затеяли было перебирать по новой – уж больно в прошлый раз поторопились. На лесных аэродромах у авиации кончалось горючее – на неделю интенсивных полетов полным составом без смены аэродрома мало кто рассчитывал. Не закладывались штабисты на длительную работу с этих полей. К некоторым офицерам вернулись массово отправленные в первых-десятых числах июня на курорты семьи – у кого путевка кончилась. Таких приходилось перехватывать и уже безо всяких политесов распихивать по тыловым городам и деревням. Ну, или по родственникам, у кого были.

Впрочем, по сравнению с ситуацией трехмесячной давности разница была громадной. Из того, что можно было подтянуть, исправить, подготовить было подтянуто, исправлено и подготовлено больше половины. И то хлеб.

Хлеб – настоящий хлеб – тоже был проблемой. Урожай сорок первого по всем прогнозам обещал быть рекордным – и на тебе, такая беда. На юг, к основным житницам, немцев требовалось не пускать любой ценой – или, по крайней мере, как можно дольше. Вот и сиди, думай – чему верить больше – полученным непонятным образом подсказкам или замнаркома сельского хозяйства Панникову, с цифрами в руках разрисовывающему объективную ситуацию.

И эшелоны, эшелоны, эшелоны… Это только со стороны война – дым, стрельба и взрывы. Для тех, кто занимается ею всерьез, это в основном тонно-километры на пределе и даже за пределом возможности. Начиная от тонн переброшенной малой пехотной лопаткой окопной земли и изнуряющих, на десятки километров, маршей. Выше уровнем речь шла уже о колоннах и составах. Туда – люди, техника, снаряды, топливо, обмундирование, пайки. Обратно – беженцы (официально их так никто не называл, но суть уже была именно такой), скот, оборудование с заводов Минска, Киева и даже Харькова. Даже если удастся остановить немцев на границе – ритмичная работа под бомбами представлялась крайне сомнительной.

Сон становился роскошью – пока только в штабах и наркоматах. Скоро он станет роскошью почти для всей страны.