20

Права человека: создание международной правовой системы и перевод

Современное переводоведение как наука сосредоточено в основном на книгоиздании, в особенности на переводах художественных книг. Однако, несмотря на фигурировавшие в нашем обзоре мира переводов шестизначные числа, художественная литература составляет сегодня лишь малую часть переводов.

Юридические тексты переводятся в гораздо больших объемах и в большем числе языковых направлений, чем художественные произведения. Какой бы тоской ни веяло (на всех, кроме юристов) от перевода законов, этот перевод необходим для создания и поддержания мирового сообщества. Без него застопорятся бизнес и дипломатия. Но при этом важно знать, что законы – самый яркий пример непереводимых текстов, потому что язык законодательства замкнут и не ссылается ни на что внешнее. Однако на практике законы все же переводят, потому что без этого никак не обойтись.

Когда французы хотят выразить уверенность в том, что какое-то трудное дело все же может быть выполнено, они говорят impossible n’est pas français. В других языках тоже нет слова «невозможно», если речь идет о переводе. Перевод – это волевой акт.

Всем известно, почему законодательство непереводимо: оно написано на особом языке, который почти невозможно понять, а что нельзя понять, нельзя и перевести. Мы щедро платим юристам в надежде, что уж они-то понимают, что написано мелким шрифтом в контракте, который мы подписали, не дочитав.

Язык юридических документов часто похож на нашу обыденную речь, но в отношении терминов это сходство обманчиво. Они не применимы ни к чему за пределами социальных институтов и интеллектуальной системы, формируемых законодательством. Пусть вы прекрасно понимаете обиходный смысл слова murder, но то, что вам представляется убийством, в юридическом описании события может оказаться first degree, second degree, manslaughter, homicide или даже collateral damage. Какое именно преступление совершено, определяется правовой системой, действующей в месте его совершения, и в рамках этой системы оно определяется лишь ее дефинициями – словами, которыми написаны законы.

В первые годы XX века Фердинанд де Соссюр, профессор лингвистики из Женевского университета, прочел курс лекций о природе человеческих языков. Сам он эти лекции не записывал, но после его преждевременной смерти в 1913 году его ученики, объединив свои конспекты, составили «Курс общей лингвистики», который с тех пор лежит в основе большинства рассуждений о языке. Независимо от того, считать ли учение Соссюра истиной в последней инстанции относительно языков в целом, оно прекрасно объясняет, почему юридический язык так трудно переводить.

Соссюр к тому времени уже очень хорошо изучил историю языков, но в своих лекциях по общей лингвистике он стремился объяснить, что такое язык как целое и систематизированное явление в отдельно взятый момент времени. В основе его изложения лежало новое на тот момент, революционное определение языкового знака. Языковой знак обладает как материальным воплощением в качестве цепочки звуков или письменных значков, которое он назвал означающим (по-французски signifiant), так и способностью иметь значение – означаемое, или signifié. Знак – это и не означающее, и не означаемое по отдельности, а только их объединение; в нем они связаны безраздельно, как две стороны одного листа бумаги. Однако, в отличие от сторон листа, две составляющие знака объединены между собой без всякой видимой причины – связаны, и всё. По Соссюру, у знака – пять специальных свойств. Он должен быть наследуемым, потому что языковые знаки не изобретаются в одно мгновение. Он должен быть общим, потому что смысл знаков – результат нашего соглашения об их смысле, а не решения одного человека. Он должен быть неизменным, потому что нельзя для забавы поменять стол на стул с сохранением того же знака. Он должен обладать способностью сочетаться с другими знаками при разговоре и на письме. И наконец, внутренняя взаимосвязь между означающим и означаемым, которая скрепляет их в знак, должна быть произвольной: мы не можем объяснить, почему буквы С-Т-О-Л, в отличие от всяких других, означают «стол», мы просто говорим, что это так.

Что же тогда позволяет нам узнать, что этот знак – не тот? Что стол и стул – представляют собой два разных знака? Потому что их различие – это структурная составляющая не языка в каком-то абстрактном смысле, а именно русского языка. То есть разница между звуками, представленными буквами о и у, – базовый элемент структуры русского языка, и вся структура русского языка состоит исключительно из наборов различий или противопоставлений такого основополагающего рода. Тогда язык – не что иное, как система различий, потому что знак в любом языке исчерпывающе описывается всеми теми вещами, которыми он не является. Например, английский отличает от французского и китайского специальный набор различий, из которых он построен. Допустим, смена тона происходит во время всякого разговора, но для английского она не является знаком (смыслоразличительным элементом). А вот в китайском тональность является знаком. Аналогично различие между звуками, обычно обозначаемыми как l и r, – элемент системы английского языка, но не японского. Создать карту отличий языка – значит создать карту структуры самого языка.

По Соссюру, каждый конкретный язык – система sui generis, «своего рода», иначе говоря – это внутренне согласованная система, которую невозможно удовлетворительно сопоставить ни одной другой системе. Из этого автоматически следует, что ни один знак никакого языка не может быть полностью отождествлен с каким-либо знаком какой-либо другой столь же уникальной знаковой системы. На протяжении всего XX века теория знака Соссюра использовалась как повод для того, чтобы пренебрегать переводом и игнорировать заложенные в нем возможности познания того, как функционируют языки.

Когда Соссюр развивал свои плодотворные идеи, он и думать не думал о праве, но его понятие знака напрямую применимо к законодательству. Право – это систематизированное применение языка, связность которого опирается на точные различия между образующими его терминами. В любом юридическом языке убийство – это то, что определяется как убийство в своде законов и судебных прецедентах, а не то, что считают им обыватели. Право – это система знаков.

У каждой правовой системы своя история, свои нормы, свои различия и свои процедуры. Даже когда языки различных правовых систем выглядят одинаково – как, например, в английском и шотландском праве, – используемые в них термины не взаимозаменяемы. Каждая система поистине sui generis и представляет собой совокупность тех отличительных свойств, которые сама же и определяет. Вот почему юридический язык невозможно перевести, хотя и приходится.

Во многих странах подсудимые по закону имеют право понимать происходящее в зале суда, и суды обязаны находить переводчиков для всех языков. Зачастую в поисках переводчика приходится прочесывать все и вся. Тридцать лет назад ко мне обратились в поисках англо-венгерского переводчика для рассмотрения дела об убийстве в шотландской деревушке. Смельчак, который в конце концов взял на себя эту серьезную ответственность, до этого никогда не бывал в суде и едва ли разбирался в происходившем там намного лучше самой обвиняемой. В наше время в штате Нью-Джерси судебную систему обслуживают – в основном на условиях частичной занятости – сотни переводчиков, преимущественно испанского языка. Гонорары их невелики, и надзора за их деятельностью почти нет. В Нью-Йорке, где представлено не менее 140 языков, найти языкового посредника для судебного заседания – серьезная административная проблема. И в ЮАР, где в настоящее время официальный статус имеют одиннадцать языков, перевод в суде часто вызывает прискорбную неразбериху. Языковые права лингвистических меньшинств – это серьезное достижение, но их реализация зачастую оставляет желать лучшего.

Такого рода перевод в суде привязан к конкретной правовой системе: если в языке меньшинства нет строгого эквивалента для таких, например, слов, как прокурор, атторней или королевский адвокат, то чаще всего используется термин языка-источника, потому что для частного лица или организации в этой ситуации важнее всего точность термина. Однако переводчику может понадобиться добавить пояснения или переформулировать сказанное в совершенно иных терминах, чтобы быть уверенным, что были поняты не просто слова, но и их смысл и реальные последствия. Это чрезвычайно трудная и ответственная работа. Но она редко ценится по достоинству.

Юридический перевод между официальными языками в тех странах, где таких языков несколько, например в Канаде, Бельгии или Финляндии, не то чтобы прост, но обычно лучше вознаграждается и вызывает меньше стресса, отчасти потому, что у многих переводчиков есть юридическое образование. И вопрос несоответствия правовых систем в таких случаях практически не возникает, потому что единый язык закона в стране находит отражение в обоих ее языках. Тем не менее очень важно, чтобы версии правовых систем на обоих языках были устроены совершенно одинаково. Учитывая естественное несовпадение языков, этого зачастую трудно достичь. При таких обстоятельствах юридический перевод тяготеет к гомогенизации языков – к созданию похоже звучащих формальных эквивалентов на обоих языках, – чтобы искусный юрист не нашел лазейку в вербальном расхождении между двумя версиями одного текста.

Стремление к использованию сходных формулировок при изложении юридических текстов на разных языках вызвано, с одной стороны, довольно наивным представлением о том, как работают языки, а с другой – заботой о том, чтобы законы выглядели одинаково для всех подпадающих под их действие. Иллюстрацией этого, по-видимому, неостановимого движения в сторону гомогенизированного транснационального юридического языка служит история применения одного из самых широких и наименее связанных с конкретной страной юридических принципов – понятия о фундаментальных правах человека.

В 1789 году новый революционный режим Франции принял свою знаменитую декларацию прав человека под названием Déclaration des droits de l’homme et du citoyen. Цель состояла в том, чтобы разрушить религиозные и феодальные основы унаследованной от монархии правовой системы и установить под эгидой Верховной Сущности, которую нельзя было называть Богом, чтобы не делать уступок католической церкви, основные права гражданина нового французского государства.

Вопрос о предоставлении этих прав тем, кто не являлся полностью свободным гражданином, не стоял. Об освобождении женщин никто еще не помышлял; предложенная Олимпией де Гуж декларация – Déclaration des droits de la femme et de la citoyenne – на протяжении жизни нескольких поколений не имела никаких практических последствий. Поэтому обозначение человека словом «мужчина», homme, было не просто языковой условностью – это полностью соответствовало замыслу декларации. Она разъясняла и утверждала права подданных мужского пола, являвшихся гражданами.

В немецком, в отличие от французского и английского, есть существительное для обозначение любого человека независимо от пола – ein Mensch. Другое слово, Mann, эквивалентное английскому man, относится только к мужчинам, а во многих контекстах означает муж или женатый мужчина. Вот почему немецкое слово Mannerrechte не годилось для перевода французского выражения droits de l’homme – его легко воспринять как термин из сферы брачного и домашнего права, которым «права человека» безусловно не ограничиваются. Поэтому французское выражение droits de l’homme было естественным образом переведено на немецкий словом Menschenrechte. Этот перевод потребовался через несколько лет после провозглашения Декларации, потому что обширные территории нынешней Германии были тогда завоеваны Францией и включены в состав республики, а затем империи, в которую и входили до 1814 года.

Поскольку слово Mensch нельзя перевести на английский, не сузив и не расширив смысл оригинала, было принято называть Menschenrechte по-английски Human Rights, хотя выражение Rights of Man уже стало знаменитым благодаря памфлету Томаса Пейна 1791 года. Английская формула – «обобщающее прилагательное плюс существительное во множественном числе» (human + rights) – это уже третья форма концепции, которая начиналась как существительное во множественном числе и существительное в единственном числе, связанные родительным падежом (droits + de + l’homme), а потом была преобразована в объединенное слово – «существительное плюс существительное», где оба существительных стоят во множественном числе (Menschenrechte). Эти грамматические изменения привели к легким сдвигам смысла, которые стали заметны лишь позднее. Выражение human rights было задумано как перевод les droits de l’homme et du citoyen, однако оказалось чем-то большим и чем-то меньшим одновременно. Оно обрело собственную жизнь – и собственные права.

С момента создания в 1945 году Организации Объединенных Наций Элеонор Рузвельт, вдова американского президента, активно призывала принять международную хартию прав человека, что и было сделано в 1948 году. Официальное название французской версии – Déclaration Universelle des Droits de l’Homme. Но со времени утверждения в 1789 году формулировки droits de l’homme произошло важное изменение: в 1946 году француженки получили право голоса и стали такими же (или почти такими же) гражданами, как и мужчины. Традиционное обозначение человека словом homme стало казаться дискриминационным. К 1970-м французское феминистское движение начало требовать принятия параллельной декларации – les droits de la femme, несмотря на то что исполнение этого требования скорее всего привело бы к исключению женщин из положений Всеобщей декларации прав человека, что было бы по меньшей мере нерационально.

Проблему могло бы решить немецкое название Menschenrechte, однако немецкий не является официальным языком ООН. Поэтому почти во все романо-германские языки Европы была перенесена английская формула, использующая прилагательное: diritti umani – по-итальянски, derechos humanos – по-испански, mänskliga rättigheter – по-шведски и так далее.

А вот во французском с выражением droits humains возникают проблемы: слово humain означает не только человеческий, но и гуманный, поэтому, назвав права человека droits humains, мы тем самым сделаем акцент на гуманитарных проблемах, которые не являются основным предметом законов о правах человека.

Эта двусмысленность привела к исключению термина human rights из многих международных документов, посвященных правам человека: International Covenant on Civil and Political Rights (1966), International Covenant on Economic, Social and Cultural Rights (1966), Convention on the Elimination of Discrimination Against Women (1979) и Convention Against Torture (1984) – во всех этих документах не используется выражение human rights. И даже Европа – где оно появилось впервые – сочла необходимым дополнить его в названии European Convention for the Protection of Human Rights and Fundamental Freedoms (1953). С течением времени и по мере распространения самой концепции выражение human rights постепенно перестало быть юридическим термином. Войдя в повседневную речь, оно исчезло из юридического языка, как того и требовал систематический характер последнего.

Это поставило перед французами сложную проблему. Гордясь историческим приоритетом своего революционного декрета 1789 года, Франция не хочет отказываться от формулировки, которую по-прежнему считает классической и совершенно прозрачной.

В итоге ради сохранения пригодности старой формулировки решили изменить сам язык. Отныне слово Homme, написанное с заглавной буквы, обозначает и мужчин и женщин и объявлено полным письменным эквивалентом немецкого слова Mensch, а homme (со строчной буквы) относится только к мужчинам. Юридически это различие ввести легко, но оно плохо запоминается. Я читал немало газетных статей, где слова Homme и homme встречаются вперемешку и употребляются взаимозаменяемо.

Несмотря на это чисто французское решение проблем с формулировкой, которая родилась во Франции, а потом причинила ей столько неприятностей, вариант «прилагательное плюс существительное» продолжал распространяться почти во всех европейских языках. Более того, несмотря на французские законы о языке, выражение droits humains все чаще используется в качестве функционального эквивалента droits de l’Homme. Раму Яде, занимавшую пост государственного секретаря Франции по правам человека в 2007–2009 годах, часто называли министром по droits humains, и сама она себя так называла.

Вполне возможно, что этот новый подход к слову humain во французском языке сместит его второе значение (гуманитарный) на однокоренное слово humanitaire и произведет небольшую реорганизацию в лексической и семантической среде.

С помощью Сан-Марино, самого маленького государства – члена ООН, Комиссия по правам человека поощряет и распространяет переводы Всеобщей декларации на все языки. Сейчас этих языков больше трехсот – от абхазского до зулусского. Причем за язык оригинала, как правило, берется не французский, а английский (за исключением перевода на русский и, возможно, еще на несколько языков).

Интеллектуальные, политические, моральные и другие последствия гомогенизации языков в единую структуру для семантического поля the human выходят за рамки этой книги. Однако можно определенно сказать, что история и теперешнее состояние перевода термина «права человека» явно показывают, что международное право стремится к созданию собственного языка. В данном несомненно типичном случае язык международного права – на каком бы языке оно ни описывалось – все больше подстраивается под нормы английского языка.

Это можно рассматривать как своего рода возмездие, потому что веками в английских судах царствовал так называемый французский законный язык. Французский был языком правовой системы, введенной норманнскими завоевателями в 1066 году, но понимала его только знать. Он веками применялся в судах, несмотря на то (а может, и благодаря тому), что из-за этого большинство населения не имело ни малейшего представления о том, что говорилось в суде. Однако сам юридический французский за 600 лет подвергся контаминации снизу, заимствуя фразы, слова и грамматические структуры фактически доминировавшего языка. К XVII веку официальный язык английского судопроизводства походил на юмористические колонки покойного Майлза Кингтона в лондонской «Таймс».

Richardson, ch. Just. de C. Banc al Assizes al Salisbury in Summer 1631. fuit assault per Prisoner la condemne pur Felony que puis son condemnation ject un Brickbat a le dit Justice, que narrowly mist, & pur ceo immediately fuit Indictment drawn per Noy envers le Prisoner, & son dexter manus ampute et fixe al Gibbet sur que luy mesme immediatement [hange] in presence de Court.

Совершенно иные проблемы возникают, когда суд стремится не просто рассмотреть дело против обвиняемых, говорящих на другом языке, но и сделать это в юрисдикции, которая пользуется международным авторитетом. Идея международного права – всеобщих норм законного поведения, не определяемых никаким суверенным государством, – возникла совсем недавно. Первым толчком послужило возмущение страданиями солдат в Крымской войне (1857–1858), а первой реализацией стал ряд Женевских конвенций о военных действиях. Первая крупная организация, в основу которой легла идея международного права, – это Лига Наций, созданная по окончании Первой мировой войны. Но лишь Вторая мировая война и вскрывшиеся сведения о беспрецедентных преступлениях против человечности со стороны нацистского государства подтолкнули суверенные государства к отказу от собственных исторических прерогатив и установлению права, главенствующего над всеми.

Международный военный трибунал, начавший свою работу в ноябре 1945 года в немецком городе Нюрнберге, был бы невозможен без перевода. Прежде всего предстояло установить единую судебную процедуру, а это было непросто. Юридические системы двух из победивших стран-союзниц основывались на общем праве, тогда как в двух других – во Франции и в СССР, как и в побежденной Германии, применялись различные, хотя и сходные варианты того, что называется гражданским правом. В системах гражданского права обвиняемые выступают со вступительным и заключительным словом, но больше никакого участия в судебном разбирательстве не принимают. Они сидят в специально отведенном месте и больше не могут подвергаться допросу, потому что предполагается, что следователи их уже досконально допросили и рассказали об этом обвинителям. В системах же общего права, наоборот, обвиняемый считается невиновным, пока не доказано обратное, и поэтому формально рассматривается как один из свидетелей преступления. Вот почему американские судебные драмы намного зрелищнее французских. В Нюрнбергском суде процедура была смешанная: не было жюри присяжных, обязательного в британской и американской системах, а был трибунал, состоявший из международного коллектива судей. Однако при этом обвиняемые должны были подвергаться перекрестным допросам и давать свидетельские показания на немецком языке. Но по-немецки свидетель – это Zeuge, а Zeuge не может давать показания на собственном суде. Споры о том, как следует проводить Нюрнбергский суд, касались не только языка, но и непреодолимых различий между языками, учреждениями и обычаями разных правовых систем. Юридический перевод в международных делах всегда сталкивается с серьезнейшими препятствиями подобного рода: юридические слова при переводе меняют смысл и обслуживают они разные институты.

В последние шестьдесят лет объем и сфера применения международного права расширялись с огромной скоростью. Требовалось привести в соответствие разные значения слов, относящихся к различным правовым системам, или, как говорили критики этого процесса, гомогенизировать и стандартизировать само понятие закона. Ставили задачу политики, а решали коллективы юридических переводчиков. Карен Маклифф сообщает, что юридическим переводчикам, работающим в Европейском суде, известно, что правовая система Европейского союза «построена на основе некоторых модификаций права и языка разных правовых культур и разных юридических языков, объединенных в новую наднациональную правовую систему со своим собственным языком».

Именно это и вытекает из теории знака Соссюра. Ученые-лингвисты часто не учитывают, что при наличии достаточных усилий и политической воли построение новых систем вполне реально.