О времени лишь одно известно совершенно точно: оно проходит. Субъективное ли оно, объективное ли – не имеет решающего значения, хотя субъективное время может ненадолго остановиться, как может притормозить пешеход, идущий своей дорогой. Аналогия неточная, потому что пешехода можно взять за шкирку и притормозить на более длительный срок, а у времени нет шкирки, не за что хватать. Остается только смотреть, как оно улетает в никуда, взявшись ниоткуда.

Если работы немного, волей-неволей предаешься этому никчемному занятию. Мягко говоря, мы не были под завязку загружены работой на Ореол. Слетать туда, сделать то-то, потом в другое место с другим заданием, а затем вдруг выпадали целые недели без вызова. Мы выкрали с Нового Ганимеда еще одного перспективного ребенка, вероятного будущего ореолита (на сей раз мальчика), переправили на разные планеты четверых выбракованных по каким-то причинам ореолитов (с фальшивой памятью и соответствующей легендой) и страховали их на первых порах от всяких случайностей и внимания спецслужб; наконец, мы ненавязчиво опекали добрых два десятка людей, почему-либо интересных Ореолу. Почти наверняка все они были когда-то ореолитами, пока кто-то в Ореоле не решил, что им лучше затонуть в человеческом мусоре и не отсвечивать. Но Ореол почему-то не желал терять их из виду, возможно, подозревая допущенную по отношении к ним ошибку. Я говорю об ошибке, поскольку понятиями справедливости и несправедливости ореолиты, по-моему, не оперировали вообще – во всяком случае, они ни разу не дали мне шанса заподозрить себя в этом. Правда, мы общались только с куратором, да и то изредка.

Прямо говоря, вызовов в Ореол (на внешний его уровень, конечно) за истекший год было всего два. В последний раз куратор сказал Вилли, что доволен его работой и что патронаж над стажером явно пошел ему на пользу. Вилли выслушал это смиренно и даже попытался изобразить на физиономии подобающее удовольствие, а потом, когда мы остались одни, сквернословил в течение часа.

За целый год, прошедший со дня операции по уничтожению «темпо», я не убил ни одного человека и, откровенно говоря, не был огорчен данным обстоятельством. Нам не выпадало заданий выжечь то или это. Зато я мог вволю потешиться, резвясь на мертвых планетах. «Развлекайся», – устало разрешал мне Вилли, и я заставлял корабль сносить горы и целые хребты, пробуждать и затыкать вулканы, растапливать ледники и выпаривать моря. На одной жутко холодной планетке с метановой атмосферой я доигрался до того, что добыл из горных пород достаточно кислорода для взрыва всей атмосферы и «поднес спичку», чтобы посмотреть на катаклизм. Получилось скверно, напомнило Марцию. Но что я творил с кометами и астероидами!..

«Велик ли список того, чего мусорщик не может?» – спросил я однажды Вилли и услышал в ответ, что мусорщик, конечно же, не может создать камень, который он не сумел бы поднять. А еще он не может вывести Землю на околоземную орбиту. Понимай так: каков вопрос, таков и ответ. А когда я рассердился и потребовал отнестись к моим словам серьезно, Вилли с тоской сказал, что мусорщик не может вернуть тех, кого потерял, и я не стал настаивать на продолжении разговора.

Что такое мочь и не мочь? У каждого они свои, и каждому, силен он или немощен, хочется получить еще хоть немного способностей в довесок к тем, что он уже имеет. Допустим, он получает их – неважно как, – и что его ждет потом, после кратковременной эйфории? Та же тоска о несбыточном, потому что нельзя, хоть ты тресни, уметь все. Даже ореолиты при всем их умопомрачительном могуществе все-таки не всесильны и не могут быть всесильными по определению. Что уж говорить о мусорщиках! Мусорщик Ореола – всего лишь человек, а не ореолит. Он наделен могуществом, не достижимым для человека, однако люди не должны не только знать о нем, но даже подозревать. Так что и тут похвастаться не удастся. Мусорщик не может создавать новые миры – кишка тонка, и не может (во всяком случае, без санкции) уничтожать миры уже существующие, если они населены.

Насчет последнего я не печалился, но первое огорчало. В знак протеста я создал кольцо вокруг одной необитаемой планеты, раздробив случившийся поблизости астероид. Результат мне понравился. И все же я постепенно охладевал к роли преобразователя мертвой материи в не менее мертвую. Всякая роль может наскучить, и тогда – ищи другую.

У меня ее не было. Работа на разведку Земли? Как твердианин я должен был работать на Тверди. После двух донесений, состряпанных с помощью Вилли, он же передал мне некоторую сумму денег наличными и шифровку из Центра: «Благодарим вас. Ждите дальнейших распоряжений». По всей видимости, это означало вывод на консервацию, а на какой срок – неизвестно. Еще мне однажды пришлось слетать в Новый Пекин, чтобы появиться в назначенное время в назначенном месте – только появиться, более ничего. Никто не подошел ко мне, но за мной, разумеется, следили. Проболтавшись в назначенном месте без дела с четверть часа, я потом до вечера гулял по городу, надеясь, что не встречу никого из знакомых, с радостью не обнаружил за собой «хвоста», а вечером сел на поезд до Новой Джакарты, вышел на третьей по счету станции и исчез. В тот визит на родину мне так и не удалось повидать ни отца, ни маму.

– Я прокололся? – спросил я, прочтя шифровку.

– Почему? – пожал плечами Вилли. – Думаешь, тебя решили отсечь? Я так не думаю.

– Считается, что я постоянно нахожусь на Тверди, а ведь я там не бываю, – усомнился я. – Установить это не так уж трудно.

– А зачем? – Вилли искренне удивился. – Ты известен как вероятный двойной агент – Земли и Тверди, точнее, Земли и Варлама Гергая. Как канал информации о Тверди ты мало интересен. Другое дело, если в Центре решат вести игру через твоего отца. Теоретически не исключено, что на него сделают ставку. На этот случай понадобишься ты – как канал связи, как инструмент влияния, а возможно, и как заложник. Зачем же в таком случае подвергать тебя всяким случайностям раньше времени? Проще законсервировать до поры.

– А она придет, та пора?

– Не факт. Насколько мне известно, правительство Игнатюка пока устраивает метрополию. Но в будущем…

– В каком будущем? В том, которое может вообще не наступить? Меня ведь учили кое-чему… Разведка метрополии всегда так расточительна?

– О! Еще как!

Наверное, Вилли был прав в своих выводах. Только мне от того было не легче.

Я скучал. Крушить планеты мне надоело, и я попробовал создать хоть одну, слепив воедино столько астероидов, сколько найду. Вилли потешался над моими потугами. В конце концов у меня получился довольно солидный и вполне безобразный с виду ком, вот только мне пришлось бы прождать несколько миллионов лет, прежде чем он принял бы сферическую форму под действием гравитации. Я хотел было подогреть ком, чтобы ускорить процесс, но Вилли запретил, сказав, что запасы энергии в корабле хотя и велики, но все же не безграничны, и посоветовал мне не маяться дурью, а изучать обитаемые миры – пригодится, мол.

Я так и сделал. Не скажу, что я высаживался на всех существующих в Галактике обитаемых планетах, но на половине из их числа – точно. Почти везде было одно и то же: пустыни, горы, моря, иногда леса, тундры, болота и ледники, и среди всей этой природы – маленькие и жалкие поселения людей, жмущиеся к Вратам, лихорадочные поиски и не менее лихорадочная добыча сырья для метрополии, никому не нужные толпы новопоселенцев, бедность и понемногу разгорающаяся, если уже не разгоревшаяся, ненависть колонистов к землянам. Все это, конечно, существовало в самых разных вариантах. Иные миры, как Твердь, вовсю барахтались и лавировали, пытаясь выплыть. На некоторых существовали несколько государств, одни из которых зависели от метрополии прямо, а другие – косвенно. Отношения между ними пребывали в состоянии перманентной напряженности; случались и войны. В виде исключения попадались и процветающие колонии вроде Китигая. Однажды я видел бот-сеятель за работой – чудовищных размеров корабль с источенной космической эрозией обшивкой присматривался и чуть ли не принюхивался к очередной планете: сбросить на нее буй или не сбросить? Мы не стали мешать ему: быть может, со временем здесь поднимется из нищеты и разовьется такая колония, жить в которой будут мечтать сами земляне?

Хотя по виду планеты я бы этого не сказал. Да и зачем землянам нужен второй Прииск? Одного рая для богатых им мало?

Перестал удивлять меня и корабль. Я понял, что он может и чего не может. Например, восстановить меня после моей гибели, случись она вне корабля, он точно не мог бы. Почему? Я не знал. Вилли бурчал, что для мусорщика вопрос «почему» совершенно излишен и даже вреден, – и был прав. Но сам он, по-моему, думал так же, как я.

Ни на одном поприще я в такой степени не ощущал себя живым инструментом, как на этом. Наверное, всякий посторонний человек обозвал бы меня олухом – мол, откуда эти мысли при таком-то могуществе?! А в нем и было дело. Фермер, инженер, боец, резидент – это всё нормальные человеческие профессии, ты работаешь, кем-то командуешь и кому-то подчиняешься, но точно знаешь, что твой начальник, если он вообще существует, не более чем человек. С ним можно не соглашаться, можно даже саботировать его распоряжения, и, главное, роли могут перемениться. Хотя бы в теории. Нет никаких табу, есть лишь твоя готовность или неготовность карабкаться вверх, добывая себе более престижную, денежную или интересную работу – каждому свое. Но упрется человек в свой «потолок» – и заскучает…

Я уперся. Архангел, полубог, повелитель одного из страшных и до жути непонятных черных кораблей, преобразователь материи, корректор действительности и так далее, я оставался для Ореола тем, кем и был, – мусорщиком. Совершенно ясно, что это обозначение профессии ввели в обиход ореолиты – сами мусорщики придумали бы что-нибудь более лестное для себя, скажем, «уполномоченные по делам человечества». Ореолитов не интересовало самолюбие мусорщиков. Пользуясь между собой обращением «равный», они подчас снисходительно терпели такую фамильярность и от мусорщиков, но на дальнейшие уступки не шли. Ореолит – это ореолит, а человек – это всего лишь человек, и точка. Могущество при жизни и приятное посмертие – что этим людям еще надо? И без того переплачено, расчет окончен.

Логика безупречная, с точки зрения ореолитов. В конце концов, спившегося, свихнувшегося или взбунтовавшегося мусорщика нетрудно заменить.

– Ты знаешь других мусорщиков? – спросил я как-то раз.

– Некоторых, – кивнул он. – А что?

– Если бы они однажды встретились и договорились между собой… – начал я.

Вилли долго хохотал, трясясь в конвульсиях и расплескивая глисс.

– Еще один ниспровергатель, – сказал он, нахохотавшись вволю. – Потрясатель основ. Одной революции тебе мало? Во-первых, нас прихлопнут шутя. Во-вторых, кураторы существуют не зря и примут меры задолго до серьезного противодействия. В-третьих, ну кто из нас откажется от рая после смерти, сам подумай! Это ведь не поповские сказки, каждый мусорщик видел этот рай своими глазами и верит в него!

– Ты тоже веришь? – спросил я.

– Верю, потому что знаю: устроить каждому из нас персональный рай ореолитам нетрудно. Это сущий пустяк по сравнению с тем, что они вытворяют в Ореоле, и бесконечно малая величина по сравнению с созданием самого Ореола! Вот там была работенка!.. И не морочь мне голову, ты тоже веришь в свой рай! Выпей-ка лучше и отбрось сомнения!

Выпить-то я выпил, но мои сомнения остались при мне. Нет, в бесполезности бунта мусорщиков Вилли меня убедил, да я и сам затеял этот разговор без далеко идущих намерений. Психология, однако, брала свое. Проклятая человеческая психология! Все-таки быть мусорщиком Ореола и иметь какие угодно мозги, кроме бараньих, было непросто.

– Свинья ты неблагодарная, – добавил Вилли, прихлебывая глисс, как чай. – Тебе оказали доверие и высокую, можно сказать, честь, а ты какие разговоры ведешь?

– А я не о революции говорил.

– А о чем? О создании профсоюза мусорщиков, что ли? Уже очень весело.

– Я чисто теоретически…

– Дохлая это теория. И чтобы я от тебя крамолы больше не слышал! Уловил?

Я уловил вполне. В конце концов, мы находились в корабле, и он мог выдать нас куратору. Для него-то и предназначался этот разговор. Был бы я стопроцентно лоялен, не имел бы никаких сомнений, служил бы Ореолу как собачонка, – поверил бы я сам себе? Ни в коем случае. И куратор не поверил бы мне. Сомнения, размышления, наивное фрондерство, затем осознание своего места – нормальные стадии превращения неофита в добросовестного сотрудника. В некоторых структурах думают иначе, но там-то как раз больше всего ренегатов. Словом, я знал, что говорить, и догадывался, что Вилли видит мою игру насквозь.

Больше я к этой теме не возвращался.

– Тебе нужен отпуск, – сказал мне Вилли вскоре после того достопамятного разговора. – Поживи-ка несколько недель на Тверди, навести родных и друзей. Ты что-то заскучал, я вижу.

– А работа? – спросил я.

– Не волк. Мало сейчас работы, я и один прекрасно справлюсь.

– Сопьешься ты, а не справишься, – проворчал я.

– Не сопьюсь, – махнул рукой Вилли, – корабль не даст. А тебе нужен отдых, я вижу. И не спорь. Всякому новичку спустя какое-то время нужен отдых – просто для пользы дела. Потом я заберу тебя.

– Потом – это когда?

– Когда тебе надоест отдыхать, я сам тебя найду. Постажируешься еще какое-то время, а там, глядишь, получишь свой корабль – и прости-прощай. Вряд ли мы потом с тобой увидимся.

С его слов я знал, что встреча двух мусорщиков – большая редкость и происходит чаще всего по случайности. Похоже на правду: за год мы не встретились ни с одним нашим коллегой. Не было ни совместных операций, ни общих вызовов в Ореол.

– Когда мы летим на Твердь? – спросил я.

– Мы уже на месте. Через пять минут ты будешь дома.

– Постой, погоди, дай опомниться…

Добродушный фермер, везущий в Степнянск полную телегу овощей, подбросил меня до городской окраины, но потребовал плату. Фермер был совершенно патриархального вида, и трактор его дышал на ладан, и телега с присохшим к колесам навозом исколесила очень много дрянных дорог, словом, на первый взгляд ничего не изменилось на моей Тверди, если не считать требования денег. Люди эволюционировали быстрее техники. Во времена моего детства и юности никому бы и в голову не пришло наживаться на пустяковых услугах – мелочно-жадного хмыря соседи подвергли бы бойкоту. Мы были бедны и сознавали это, но знали также и то, что в наших невзгодах виновна метрополия, а не свой брат-твердианин.

Наивно? Еще как. Но до чего же здорово!

– Счастливо добраться! – напутствовал меня скопидом.

– Счастливо разбогатеть, – ответил ему я. Он заулыбался, не уловив иронии.

До центра города я добрался пешком. Степнянск – не Новый Пекин, его можно пройти из конца в конец за какой-нибудь час, а если быстрым шагом, то и за полчаса. Помнится, нашей темпированной боевой группе понадобилось всего несколько минут, чтобы домчаться от окраины до центральной площади, вдобавок отстреливая по пути земных десантников и местных полицейских. Еще тогда я удивлялся, как, оказывается, мал наш городок! А он и вправду мал, хотя уступает только Новому Пекину. Зато насколько уступает! Вернувшись на Твердь с Марции, я был поражен размахом строительства в столице. Откуда что взялось? Ответ я нашел сейчас: из провинции. Хм, если это продолжится, то очень скоро мои соотечественники возненавидят столичных жителей точно так же, как мы когда-то ненавидели землян…

Почему бы и нет? Надо же людям кого-то ненавидеть, не всех же любить. Сегодня ненавидят тех, завтра этих. Кто затруднится с выбором объекта ненависти, тому подскажут. Местные кукловоды кое-чему научились, и только куклы ничему не учатся и учиться не умеют. Придет время – опять начнут лить свою и чужую кровь, причем из самых высоких побуждений, и опять, конечно, останутся в дураках!

Так было, так будет. Я даже полагал крамольно, что в том и состоит счастье – нет, не отдельного человека, конечно, а всего человечества. Мол, упоенно повторяя старые ошибки, по крайней мере не наделаешь новых, куда более серьезных, а то и фатальных… Может быть. Но теперь появился Ореол, и это изменило всю картину. Как ни крути, а выходило, что человечество Ореолу все-таки необходимо или, по меньшей мере, желательно. Пусть всего-навсего как мусорный бак. Обидно? Возможно. А только мусорный бак – вещь полезнейшая, попробуйте-ка обойтись без него!

А это значит, что Ореол при всем его высокомерии и презрении к человечеству, возможно, не допустит нашего самоуничтожения. И «темпо» он уничтожил для нашего же блага, хотя для этого пришлось стерилизовать целую планету. Можно пойти в рассуждениях еще дальше и предположить, что человечество необходимо Ореолу еще и в качестве страховки – ну, например, от вырождения. Как резерв. Не зря же одна из задач мусорщиков – доставлять в Ореол избранных, вроде Франсуазы Барбош!

И что же получается? А получается подобие гармонии: некая группа людей совершила колоссальный рывок вперед, но и остальным грех жаловаться. Они нужны. За ними даже приглядывают с благой целью, а на уподобление мусору можно не обижаться – это ведь только слова…

Светило настоящее твердианское солнце, было тепло совершенно по-твердиански, я чувствовал себя дома, и мысли лезли в голову самые приятные. О чем это я сейчас подумал? О гармонии мира, кажется? Не знал, что я такой остряк.

В бывшей маминой квартире жили другие люди. Я навел справки в мэрии – оказалось, что мама теперь снимала квартирку на окраине. Пришлось снова топать пешком через полгорода. Можно было взять наемную колымагу, но я предпочел пеший моцион. Не люблю, когда машина дребезжит, будто собирается развалиться на части, и плюется маслом во все стороны. Вдобавок я еще не насмотрелся на город моего детства.

Вот центральная площадь – здесь мы встречали земного министра, а вон оттуда Джафар стрелял из рогатки. Вон переулок, которым мы удирали, он ведет к нашей школе. А вон и стадион, где я геройствовал непонятно зачем и где меня мазнуло лучом летаргатора. Над центральным входом рабочие крепят плакат с чьей-то рожей – значит, ожидается не матч, а концерт.

И стадион худо-бедно отремонтирован, и рожа незнакомая… Н-да, нетороплива провинциальная жизнь, однако я и от нее отстал. Когда возносишься в небеса, поневоле перестаешь замечать мелкие подробности внизу.

А я вознесся! Ностальгические воспоминания о давно прошедшем соседствовали во мне с высокомерным презрением к убогости этой дыры. Степнянск, конечно, дыра, и вся моя Твердь – дыра. Нет, существуют и более зияющие дыры, скажем, достопамятная Саладина, откуда родом Вилли. Для него та дыра оказалась дырою в небо, так что не будем огульно презирать все дыры… Для ореолитов вся наша Вселенная – не просто дыра, а помойка, однако же они не собираются ликвидировать ее – нужна, значит.

Я едва нашел мамину квартиру. Облупленный двухэтажный дом, окруженный заросшими сорной травой огородами, казалось, не развалился только потому, что ждет достойного повода вроде подземного толчка, – и не дождется, поскольку землетрясений у нас не бывает, и однажды со вздохом сожаления обрушится без всякого повода. Словом – ужас.

– Ларс! Сынок!

– Здравствуй, мама. Как ты?

Я сам видел, как она живет. Квартирка – чистенькая, но бедная, очень бедная. О здоровье я и спрашивать не стал – не такой человек моя мама, чтобы пожаловаться на болячки даже сыну.

– Ничего. Живу понемногу. Ферму продала, пенсию получаю, мне хватает…

Хватает, как же!

– Отец тебе ничего не присылает?

– У него бы я ничего не взяла.

Сказано было с ожесточением. Странно, в былые годы мои родители, хоть и жили порознь, оставались друзьями и, разумеется, соратниками в подпольной борьбе. Позднее мама стала министром в его правительстве. Пусть не было нежных чувств, но общая-то цель у них была!

– Кретин он! – зло сказала мама. – Прогадил все, что мог. Довел страну до Беспорядков. Как мы могли бы жить, если бы не он! Какие дела могли бы делать! Сам Майлз Залесски нам позавидовал бы! Жаль, что тебя в ту пору не было на Тверди, а то, может, ты образумил бы отца…

И полился водопад обвинений в адрес Варлама Гергая: и то он сделал не так, и это не так, а тут прошляпил, упустив блестящую возможность поднять свой рейтинг, а там, наоборот, поддержал дохлый проект, и с Игнатюком вовремя не разобрался, и с метрополией заигрывал слишком открыто, и сепаратизм северян проспал, и промышленных магнатов разозлил, и всем надоел, включая многих соратников, и вообще не делал ошибок только в тех случаях, когда их невозможно было сделать… Обвинения перемежались крепкими словцами – в прежние времена мама не была до них охотница.

– А главное, какого хрена он услал тебя на Марцию? Время же ушло! Ты мог бы сделать карьеру, мог бы сейчас быть лидером оппозиции вместо этого пердуна. И какая это была бы оппозиция! Реальная сила, не то что…

Она не вспомнила, что с Марции я едва успел унести ноги, в чем даже не было моей заслуги – чистое везение. Она бушевала, пеняя на упущенные мною возможности. Ах, как бы я мог жить сейчас! К каким великим делам мог быть причастен! Сколько людей зависело бы от меня, поддерживало бы меня, молилось бы на меня! Какие открывались перспективы, а что вышло? И отец не у дел, и у меня пенсия маленькая, да и платят нерегулярно, и ты, сынок, вырос обормотом, не понимающим, где его счастье…

Я попросил ее подождать меня немного, а сам смотался в ближайшую лавочку, накупил всего самого вкусного и, вернувшись, вывалил перед онемевшей мамой гору деликатесов. Протянул две пачки денег.

– Это тебе, ма. Бери, у меня еще есть.

– Ларс, сынок… – Мама была потрясена.

– И бросай эту квартиру, найди получше. О деньгах не беспокойся, деньги будут.

– Сынок… Я так рада… Значит, у тебя все хорошо? Как ты живешь?

Наконец-то. Я уж думал, она позабудет об этом спросить. Кто был у власти и потерял ее, тот дважды контужен и обычно не сознает этого.

– Хорошо живу, ма. Работа важная, интересная.

– А где?

– То здесь, то там. Почти везде. Земля, Прииск, Китигай… разве упомнишь? Путешествую по делам фирмы.

– Какой фирмы?

– Ты ее не знаешь, у нее нет здесь представительства. А вообще крупная фирма, очень солидная.

– Крупнее, чем корпорация Залесски?

– Ну что ты, ма! Гораздо крупнее. Майлз перед нами карлик.

– Это хорошо. – Мама почти успокоилась. – Ты еще не женился?

– Пока нет.

– Плохо. Неужели до сих пор не можешь забыть свою Дженни? Здесь она все равно была бы чужой. Хочешь познакомлю с хорошей девушкой? Она из приличной семьи, коренная твердианка, род восходит к первопоселенцам… Как раз то, что надо.

– Не надо, ма, об этом.

– Ладно, не буду. Но ты все же подумай… А как у тебя насчет карьерных перспектив?

– Есть перспективы, – соврал я.

Хорошо, что мама не спросила, какую должность я занимаю, не то мне опять пришлось бы лгать. Какая мать поймет сына, устроившегося мусорщиком? Не объяснять же ей, что такое мусорщик Ореола!

Для нее, возможно, – предатель. Но не исключено, что, напротив, очень дальновидный, хорошо устроившийся человек. Я не знал, что победит в ней, твердианский патриотизм или желание, чтобы сын хорошо устроился, раз уж это не получилось у родителей, не знал и не жаждал узнать.

– Я так рада, Ларс, – сказала мама. – Знаешь, я боялась, что отец втравит тебя в очередную свою авантюру…