11

Близилась полночь.

Линда Эверетт крепко спала на своей половине кровати; день выдался изматывающий, назавтра ждал ранний подъем (инструктаж по эвакуации), и даже тревоги, связанные с Джанель, не помешали ей заснуть. Она не храпела в полном смысле этого слова, но едва слышные звуки, крп-крп-крп, доносились с ее половины кровати.

У Расти выдался не менее изматывающий день, но спать он не мог и волновался не о Джан. Расти полагал, что с ней все будет в порядке, во всяком случае, какое-то время. Он мог справиться с ее припадками при условии, что они не усилятся. А если бы в больничной аптеке закончился заронтин, купил бы препарат в «Аптечном магазине Сандерса».

Расти думал о докторе Хаскеле. И разумеется, о Рори Динсморе. Перед мысленным взором так и стояла рваная, кровавая рана на месте глаза мальчика. Он слышал, как Рон Хаскел говорил Джинни: Я не труп. То есть не глух.

Да только доктор ошибался: он и вправду был мертв.

Расти ворочался на кровати, пытаясь отогнать эти образы, и добился того, что увидел Рори, бормочущего: Это Хэллоуин. А на его бормотание наложился голос дочери: Во всем виноват Большая Тыква. Ты должен остановить Большую Тыкву.

У его дочери случился припадок. Сыну Динсморов осколок пули выбил глаз и проник в мозг. И о чем это ему говорило?

Ни о чем мне это не говорит. Как сказал тот шотландец в сериале «Остаться в живых»? «Не принимай совпадение за судьбу»?

Может, и так. Может, именно так. Но «Остаться в живых» – далекое прошлое. И шотландец мог сказать: Не принимай судьбу за совпадение.

Расти перевернулся вновь и на этот раз увидел черный заголовок вечернего экстренного выпуска «Демократа»: «ПО БАРЬЕРУ БУДУТ СТРЕЛЯТЬ!»

Бесполезно. Да, о сне и речи быть не могло, а в такой ситуации пытаться силой затолкать себя в мир снов – самое худшее, что может сделать человек.

Внизу лежала половина буханки знаменитого клюквенно-апельсинового хлеба Линды; он видел хлеб на стойке, когда пришел. Расти решил, что съест кусок за чтением последнего номера «Американского семейного врача». И если статья о коклюше не вгонит его в сон, тогда заснуть точно не удастся.

Он поднялся, крупный мужчина, одетый в синюю униформу медбрата, которая обычно служила ему пижамой, и вышел на цыпочках, чтобы не разбудить Линду.

На полпути к лестнице остановился, прислушался.

Одри едва слышно подвывала. В комнате девочек. Расти двинулся в обратную сторону, тихонько открыл дверь. Золотистый ретривер, смутный силуэт между кроватями, повернул голову, чтобы посмотреть на него, и вновь тихонько завыл.

Джуди лежала на боку, подложив руку под щечку, дышала медленно и ровно. Джанни – нет. Она беспокойно металась по кровати, ногами сбила одеяло, что-то бормотала. Расти переступил через собаку и сел на кровать Джанни, под постером мальчиковой рок-группы, нынешних любимцев дочери.

Ей что-то снилось, и не очень хорошее, судя по написанной на лице тревоге. И бормотание напоминало протесты. Расти попытался разобрать слова, но, прежде чем смог, она замолчала.

Вновь раздался тихий вой Одри.

Расти расправил закрутившуюся ночную рубашку Джанни, укрыл девочку одеялом, смахнул волосы с ее лба. Под закрытыми веками глаза быстро двигались из стороны в сторону, но он не заметил ни дрожи конечностей, ни шевеления пальцев, ни характерного чмоканья губами. Несомненно, фаза быстрого сна, но не припадок. Отсюда возникал любопытный вопрос: могли собаки чуять еще и плохие сны?

Он наклонился и поцеловал Джан в щечку. Тут же ее глаза открылись, но он не стал бы утверждать наверняка, что она его увидела. Это мог быть симптом малого эпилептического припадка, но Расти в такое не верил. Одри залаяла бы – он не сомневался.

– Спи, маленькая, – прошептал Расти.

– У него золотистый бейсбольный мяч, папочка.

– Я знаю, маленькая, засыпай.

– Это плохой бейсбольный мяч.

– Нет. Он хороший. Бейсбольные мячи – все хорошие, особенно золотистые.

– Ох, – выдохнула она.

– Засыпай.

– Хорошо, папочка. – Она перекатилась на бок и закрыла глаза. Какие-то мгновения устраивалась под одеялом, потом застыла. Одри, которая ранее лежала на полу, подняв голову, теперь опустила морду на лапу и последовала примеру девочки.

Расти какое-то время посидел, вслушиваясь в дыхание дочерей, говоря себе, что бояться на самом деле нечего, что люди сплошь и рядом разговаривают, просыпаясь и засыпая. Он сказал себе, что все хорошо – достаточно взглянуть на спящую собаку, чтобы отогнать последние сомнения, – но так трудно оставаться оптимистом глубокой ночью. Когда до зари еще далеко, дурные мысли обретают плоть и начинают ходить. Глубокой ночью мысли эти становятся зомби.

Расти решил, что клюквенно-апельсинового хлеба ему все-таки не хочется. А чего хотелось, так это прижаться к теплой спящей жене. Прежде чем вернуться в спальню, он потрепал шелковистую голову Одри.

– Не расслабляйся, девочка, – прошептал он. Одри на мгновение раскрыла глаза, посмотрела на него.

Золотистый ретривер, подумал он. И тут же ему вспомнились слова дочери, одно увязывалось с другим. Золотистый бейсбольный мяч –  плохой мяч.

В ту ночь дверь в комнату девочек он оставил нараспашку, несмотря на недавно открытую ими «женскую секретность».

12

Когда Большой Джим пришел домой, Лестер Коггинс сидел на крыльце. Читал Библию в свете фонаря. Набожность священника Большого Джима не порадовала, только ухудшила и без того отвратительное настроение.

– Да благословит тебя Бог, Джим. – Коггинс поднялся. Когда Большой Джим протянул руку, Коггинс тут же схватил ее и принялся яростно трясти.

– И тебя тоже.

Коггинс последний раз тряхнул руку и отпустил.

– Джим, я здесь, потому что мне открылось. Я просил о знаке прошлой ночью – да, потому что я в тревоге, – и этим днем мне открылось. Бог говорил со мной, как через Святое Писание, так и через этого мальчика.

– Динсморов?

Коггинс поцеловал сцепленные руки, громко чмокнув, и вскинул их к небу.

– Именно. Рори Динсмора. Да пребудет он с Богом всю вечность.

– В эту самую минуту он обедает с Иисусом, – автоматически выдал Большой Джим. Он направил на преподобного луч фонаря, и то, что видел, совершенно ему не нравилось. Хотя температура ночного воздуха быстро снижалась, кожа Коггинса блестела от пота. Глаза широко раскрылись, показывая очень уж большую часть белков. Волосы торчали во все стороны. Короче, выглядел он как человек, балансирующий на грани безумия, и для того, чтобы переступить эту грань, оставалось совсем ничего.

Это нехорошо, подумал Большой Джим.

– Да, – кивнул Коггинс. – Я уверен. Ест на пиру… заключенный в божественные объятия.

Ренни подумал, что это сложно – совмещать первое и второе, но промолчал.

– И однако, он умер ради важного, Джим. Об этом я и пришел тебе сказать.

– Скажешь мне в доме, – ответил Большой Джим и добавил, прежде чем священник успел открыть рот: – Не видел моего сына?

– Младшего? Нет.

– Как давно ты здесь сидишь? – Большой Джим включил свет в прихожей, благословив генератор за то, что он есть.

– Час. Может, чуть меньше. Сидел на крыльце… читал… молился… медитировал.

Ренни задался вопросом, видел ли его кто-нибудь, но спрашивать не стал. Коггинс уже был не в себе, и вопрос мог еще больше вывести его из душевного равновесия.

– Пойдем в мой кабинет. – И Большой Джим двинулся первым, наклонив голову, большими, неторопливыми шагами. Со стороны чуть напоминал медведя в человеческой одежде, старого и медлительного, но по-прежнему опасного.