Свидание. Лондон
– Тебя уже окружают вещи, которые кто-то выбросит после твоей смерти. Как ты не понимаешь, что время уходит. Сколько можно ждать? Пора действовать. Мне кажется, вы друг другу подойдете. Он как раз то, что тебе нужно.
За окном – кусок дома с лепниной: голубка распустила крылья над терновым гнездом. Говорят, в этом доме – масонский клуб.
– Господи!
– Ну чего ты?
– Страшно.
– Чего?
– Как-то страшно.
Пришла, встретились,
– Чего страшного-то? поговорили и разошлись.
– Но я же его не знаю.
– Ну и что?
– Неловко.
– Чего неловко-то?
– Ну просто. Незнакомый человек.
– А у тебя знакомый такой есть, чтобы на всю жизнь?
Я представляю себе человека, который часто сидит в читальном зале напротив, его большое лицо и пухлые пальцы в веснушках. Он всегда смотрит на меня с надеждой, и с той же надеждой он смотрит на каждую женщину в нашей библиотеке.
– Нет.
– Ну и вот. Значит, как ни крути, придется встречаться с незнакомым. Но только тебе незнакомым. Он знакомый моих знакомых, и они за него поручились. Я его видела, он вполне в твоем стиле.
Я вдыхаю и киваю одновременно. Подруга разбирает грязное белье, то появляется, то исчезает за кухонным столом.
– Ты уже чувствуешь себя в Лондоне как дома?
– Нет.
– Почему? – она на секунду останавливается и смотрит на меня строго. Потом вспоминает. – Да, Лондон же такой господин – он не торопится познакомиться. Его нужно сначала узнать. Ну, скоро узнаешь. И еще, – она улыбается, хочет приободрить, ее улыбка скрывает жалость. – Брось эти свои штучки.
– Штучки?
– Ты знаешь. Ну не любят этого мужчины! Поняла? Как только они замечают что-то такое.
– Замечают что?
– Ну, если в женщине что-то не то.
– Ты можешь говорить яснее?
– Ну, если в женщине возможна некая нестабильность, они бегут. Поняла?
– Что я, по-твоему, того? Ку-ку?
– Ну ты же художник!
– И?
– Ну, у тебя бывает.
Я отворачиваюсь – по стене двигается ее тень. Тень похожа на многорукого Шиву.
– И еще это, не стекленей – как ты умеешь.
– Что?
– Ну, как сейчас: я говорю, а ты стоишь как памятник. Слышишь? Они все ищут себе нормального человека в пару. Поняла? Все.
За мной хлопает дверь. Волосы путаются, липнут к губам, плотнее запахиваюсь, ветер лезет в рукава, и чайка кричит. Все-таки остров. В соседнем доме открыли ресторан после ремонта, выставили два стола на улицу – за каждым симметрично сидят два лысых мужика в плетеных креслах и читают. Один – журнал Vogue, другой – приложение к нему, всё о косметических средствах. Читают – серьезно, внимательно, как биржевые новости.
Девушка навстречу мне несет на вытянутых руках зонт, брезгливо, словно дохлую крысу за хвост. Сворачиваю у магазина детских товаров “Маленькие вонючки” налево. На Бейкер-стрит наступаю на зубную щетку. Что это она здесь делает? Не новая в упаковке, выпавшая у кого-то из пакета с покупками, а явно использованная, но не старая, вымазанная в пасте. Думаю, ее выбросили из окна со словами: “Катись отсюда, и чтобы ноги твоей здесь больше не было!” Мужчины не любят громкие разборки. Они вообще никакие разборки не любят. И он, конечно же, ушел.
Мне всегда трудно рассчитать время. Вернее, рассчитать его точно. Я никогда не знаю, сколько мне понадобится минут. Поэтому сегодня решила выехать пораньше. И правильно. На станции копаюсь в поисках мелочи. Потом вдруг свист, похожий на ультразвук. Чем ниже спускаюсь, тем он громче. Свистят песенку Cause ту heart belongs to daddy. Но очень пронзительно. Зажимаю уши руками и хочу попросить немедленно прекратить. Мне не нужна звуковая татуировка. Так неприятно, что хочется кричать. Но тут же, за поворотом, я натыкаюсь на того, кто это делает. Это рыхлый мужчина в грязном свитере. У него провалены и склеены веки. Он высоко задрал подбородок и раскладной палкой придерживает коробку с мелочью. Лицо обиженного младенца с ямочками на оплывших щеках и вытянутыми в трубочку губами. Слепой. Опять долго шарю в сумке, пока прохожие толкают меня в разные стороны. Выбираюсь из метро на улицу, а здесь – льет.
Во время дождя люди всегда идут быстро. Даже если они под зонтом и совсем не мокнут, они все равно торопятся. И если на них плащи, и капюшоны, и даже непромокаемая обувь. Даже в сапогах Wellington – все равно бегут.
На переходе жду, когда загорится зеленый. Через дорогу – Selfridges, видно, как женщины в никабах перебирают плечики с чем-то ярким. Наверное, у них под этим черным тоже что-то игривое. А муж ждет их, сидит на двух сдвинутых банкетках, зло говорит по телефону и ковыряет пальцем велюровую обивку.
В окне маленькой химчистки на Дорсет-стрит, низко склонившись над машинкой, работает портной. Маленький сухой старичок с желтой кожей. Круглые очки висят на кончике носа, прозрачная ладонь придерживает ткань. Над ним так низко висит кронштейн с вычищенной одеждой, что разогнуться нет никакой возможности. Редкие волосы, словно тонкие карандашные штрихи, зачесаны назад.
У меня есть время – можно посмотреть на цветы. Я люблю цветочные магазины. Люблю пряный запах мульчи и сироп королевских лилий. Мне нравится смотреть, как составляют букеты, как секатором режут стебли. Рядом со мной рассматривает ценник бородатая женщина. В ответ на мой взгляд она улыбается, смотрит на меня с кротостью. Ей нравятся мои удивление и стеснение. Чтобы не показалось, что я ухожу из-за нее, покупаю горшок травы “Детские слезы”.
Все равно приехала рано. В кафе тесно. Пахнет горелым молоком. Шумно. Осторожно устраиваюсь у окна, зонт ставлю в угол. Я люблю сидеть внутри, но чтобы это внутри было близко к снаружи. Люблю смотреть на людей. На этой узкой улице они особенно близко. Иногда их одежды задевают мое стекло, но они меня не замечают.
Напротив шляпная мастерская с магазином, на темно-зеленом золотом написано – James Lock & Со. В витрине – всевозможные головные уборы, за ними – обложки журналов. Grazia, Daced, Vogue, Elle, GQ, Style, Wonderland. На них – красивые люди в шляпах.
Вот черная обложка Esquire, там на огромном циферблате со следами ржавчины сидит молодой человек в трилби. Стрелки показывают пять пятнадцать. Как же так? У нас же встреча в три, каким образом сейчас пять пятнадцать? И чего я решила, что пришла рано? Или я действительно пришла рано и уже так долго здесь сижу? Как же я не заметила, что прошло уже больше двух часов? И что же, это значит, ко мне на встречу никто не пришел? А что я делала так долго? Просто сидела, и вот так мгновенно пронеслись два часа? Странно. Значит, он в конце концов не пришел? И что я тогда здесь сижу? Тогда мне нужно возвращаться.
Беру зонт из угла, встаю и вижу часы на стене в кафе – они показывают два двадцать две. Что за путаница. Я опять смотрю на витрину – там все еще пять пятнадцать, а внутри в кафе – два часа двадцать две минуты. В Болгарии это считается удачей, когда время на часах выстраивается в одинаковые цифры. При чем тут Болгария?
Ко мне подходит официантка, она смотрит на меня встревоженно. Видимо, у меня странный вид. Я спрашиваю, который час, – сама смотрю на настенные часы. Она молча показывает на эти же часы. Тогда я показываю на витрину. Она не понимает.
– А там уже пять пятнадцать, – показываю я на часы с обложки Esquire.
– Что вы имеете в виду? – она почти расстроена.
– Каким часам верить? – я говорю это и улыбаюсь, чтобы все было очень дружелюбно.
Видно, как она пытается меня понять, но не может. И еще ясно, что ей страшно. Почему сейчас ей может быть страшно? Что я такого спрашиваю? Так. Я в кафе. Пытаюсь узнать время. У меня здесь назначена встреча на три. И вот тут на стене часы показывают два двадцать две. Уже, кстати, два двадцать три. Так. Это же обложка журнала. А не настоящие часы. Вот это да. Извинись перед официанткой и сядь.
– Извините меня. Можно мне зеленого чая?
– Можно. Мятного или сенчу? – В ее голосе слышно сомнение.
– Сенчу, пожалуйста, – я опять улыбаюсь, но она не улыбается мне в ответ. Просто кивает и идет на кухню.
Опять устраиваюсь у окна. Так. Зонт. Ставлю в угол. Там уже лужа от него. Итак, я здесь всего около десяти минут. Как мне могло показаться, что прошло два часа? Не нужно об этом думать – ну, показалось и показалось. И что? С кем не бывает. Все в порядке. Просто нужно сосредоточиться. Сосредоточиться на чем? На том, что делаешь. А что я делаю? Я жду. Я жду человека – незнакомого мне человека, который захотел со мной встретиться. Чтобы что? Стоп. Опять. Не думай. Пойдет как пойдет, и все будет хорошо. Главное, нужно быть естественной и нормальной. Нормальной. Просто смотри на предметы – вот солонка и вот салфетки. Просто салфетки. А вот…
Официантка ставит передо мной чай.
– Спасибо.
Просто чай. Большая чашка – в ней притоплен пакет с заваркой, от него тянется нитка с этикеткой на конце – нитка примотана к ручке. Зеленый чай не должен завариваться долго. Нужно вытащить пакет. Отмотала нитку, подняла пакет. Куда бы его деть? С него капает. Держу его над чашкой. Чай капает в чашку. Куда деть пакет? Кладу на салфетку. По рыхлой бумаге расплывается желтое пятно. Становится неопрятно. Чистый такой стол, а рядом с чашкой – салфетка, где на мокром пятне лежит что-то грязное. Беру салфетку, иду к ящику для мусора и выбрасываю. Возвращаюсь на место. Но на столе осталось влажное пятно – некрасиво. Возвращаюсь за салфетками. Набираю их побольше. Вижу, как за мной наблюдает официантка. Зачем-то машу ей рукой. Она опять испугана. Зачем я ей помахала? Непонятно. Просто по-дружески. Как бы давая понять, что все в порядке. Вытираю салфеткой стол, сминаю ее в комок.
– Вы что-то хотели? – официантка, оттого что я помахала, решила, что я ее зову.
– Нет.
У нее в глазах изумление.
– Вернее, да.
– Что?
Я молчу, потому что “да” я сказала, чтобы она не подумала, что я помахала ей рукой просто так.
– Мне нужны салфетки.
Салфетки всегда пригодятся. Она какое-то время стоит, не реагируя, а потом все же уходит. Я отпиваю из кружки чай. Он совсем остыл. На столешнице рядом со мной лежит куча. Куча из салфеток. Их много. Ах вот оно что. Вот почему она не уходила. Я же сама притащила их сюда. Сейчас официантка принесет еще, и это будет совсем глупо. Так, нужно эти салфетки убрать. Куда? Например в карман. Аккуратно сворачиваю их и засовываю в карман – но видно, как они оттуда торчат. Запихиваю поглубже. Не хочется их мять, потому что мятые салфетки теряют всякий смысл. И тут вижу официантку – она стоит рядом с порцией новых в руках и внимательно наблюдает за тем, что я делаю. В ее глазах безнадежность.
Глупо. Глупо все получилось. Не нужно было запихивать их в карман. Хорошо, что у меня свидание не с официанткой – а то она уже давно поняла, что я того. Но это “того” никому не мешает. Правда? Я же никого этим… А официантку? Боже. Так, успокойся. Пей свой чай и смотри в окно. Дождь закончился. Смотри на людей. Молодой человек стоит напротив, прислонившись плечом к углу шляпной витрины. И смотрит на меня. Глаза хитрые, прищуренные. Смотрит – изучает. Это он. Это точно он. В вельветовых брюках цвета песка.
Он, наверное, стоит там уже давно. И давно меня изучает. А я тут с официанткой. Интересно, заметил он что-нибудь или нет. Он топчется, переносит вес тела с ноги на ногу. У него новые ботинки. Видимо, жмут. Это точно он. На ботинках блик – в них солнце. И еще там красивая строчка. И вот они повернулись вправо и пошли – ботинки из хорошей, дорогой кожи. Ушли. Значит, это не он. Вернее всего, это не он. Есть вероятность, конечно, что это все же был он и что он просто не подошел. Или это все-таки не тот человек. И к тому же еще нет трех. А у нас встреча в три.
Вот сейчас мне нужно быть внимательнее. И стараться, как сказала подруга, не стекленеть.
Два старых человека неясного пола в мешковатых штанах и мужских рубахах в мелкую клетку идут, держась за руки. Видно, что они счастливы. А я? Счастливая я или нет?
Потянуло холодом – в кафе вошла женщина с татуированным пером на предплечье. Над пером маленькая ручка – это спит младенец на ее руках. За ними вбегает ребенок постарше, замирает перед аппаратом с напитками и нажимает сразу на все кнопки. Женщина какое-то время стоит в проходе и громко по телефону объясняет кому-то про шоколад. Шоколад. Говорят, для некоторых шоколад – наркотик. Я видела лица этих людей у витрин шоколадных лавок. Моя подруга, помню, удивлялась, как у нас может долго лежать шоколад. Она всегда съедала его, как только он появлялся в доме. Она не понимала, как можно не съесть шоколад сразу. Как можно около него ходить, дышать, жить.
– Неужели у тебя рука не тянется?
– Не тянется.
– Совсем?
– Совсем.
– Странная ты.
Это “странная ты” – частое словосочетание в моей жизни. Странная ты. А мне казались странными те, кто съедает весь шоколад сразу.
Женщина с детьми садится рядом. Ее провожает взглядом тип с крашеными волосами, вернее, ее задницу. Она, заметив это, вздыхает и смотрит на него с сожалением. Потом, отведя телефон в сторону, заговорщицки наклоняется ко мне.
– Все, абсолютно все мужчины провожают глазами женские жопы. И молодые, и старые. А старые провожают еще и мужские.
Пока я думаю, что на это ответить, она отворачивается. Как тяжело долго сидеть на жестком стуле – тело начинает ныть от боли. Как сильно нас тянет к себе земля. Если хочешь проверить на себе силу притяжения, ложись на каменный пол лицом вниз, и через несколько секунд почувствуешь себя абсолютно раздавленным. Но здесь этого делать не нужно. Официантка сойдет с ума. Не ложись. Шучу. Я веселю себя сама. Это норма или нет? Или лучше не смеяться над собственными шутками? Сознание пытается развеселить душу. Да. Точно. Но многие считают, что присутствие души – большой вопрос. Что ее вовсе нет. И еще никто ничего не знает про сознание. Так, туда лучше не думать.
Мать с наколкой задевает локтем мою чашку, но та, к счастью, не падает.
– Fuck, – произносит она губами. – Sorry, – говорит она вслух.
Время остановилось. И никуда больше не движется. Нет, не так. Если бы оно не двигалось, я бы не двигалась тоже, и никто бы не двигался, и ничего бы не происходило. Оно движется, но только не туда. Если, допустим, недавно оно двигалось слева направо, то сейчас оно движется сверху вниз или по касательной. Движется, но не там, где его отмеряют часы. Вот оттого в их измерении оно стоит. То есть в моем. В моем измерении. Как на журнальной картинке. Так, не нужно про картинку. И так уже испугала официантку. Нужно думать о чем-то нормальном. Или лучше наблюдать за нормальными людьми. И постепенно войти в их ритм. Принять их условия игры.
Вот прямо перед витриной за столик на улице усаживаются двое. Оба с черными, жесткими волосами, коротко подстриженными. У того, что моложе, длинная редкая борода. Он берет в руки листы бумаги размера А4 и читает. Тексты распечатаны из интернета. Шевелит губами. Будто запоминает. Подносит бумагу очень близко к глазам, видит плохо, но очков не носит. Читает внимательно, не пропуская ничего, водит по строчкам пальцем. Прочитав, возвращает все старшему, безбородому. Тот аккуратно складывает бумаги пополам, засовывает в сумку, что лежит у него на коленях, застегивает на ней замок и кладет руки сверху. Бородатый начинает говорить, жестикулируя, изображая руками каждое слово, как глухонемой. Наклоняется к соседу, чтобы тот его услышал. Безбородый слушает и грызет ногти. Однозначно отвечает, прикрывая рот тонкими пальцами. Потом опять говорит бородатый, а безбородый чешет пальцами шею.
Смеясь, проходят две школьницы в синих одинаковых платьях и нитяных кофтах поверх. Мужчины замолкают. Им приносят кофе. Потом безбородый, наклоняясь к столу, шепчет что-то бородатому, продолжает чесаться. Бородач кивает, взмахивает руками и сбивает бумажный стаканчик. Кофе выливается на светлые штаны соседа. Безбородый вскакивает, трясет ногами, жидкость не стряхивается, течет по брюкам. Молодой виновато смотрит на старшего, тот зло сплевывает под стол, вкладывает под пепельницу купюру и уходит. Бородатый сидит расстроенный, потом поворачивается и смотрит на меня. Смотрит так, будто меня знает. А вдруг это он? Тот, кого я должна встретить в три. И для него наша встреча – прикрытие какого-то дела, которое они задумали с безбородым. Молодой будто пришел на встречу ко мне, а сам до этого изучал какие-то секретные документы. Может быть, они состоят в тайной организации и что-то затевают. Точно. А бумаги эти – планы или инструкции. И старший – явно руководитель, а этот с жидкой бородкой будет исполнять. Потому и нервничает. Потому и кофе разлил. А планы эти так внимательно рассматривает, чтобы запомнить точно, а потом выполнить, и от этого зависит многое, может, даже его жизнь. А я подставное лицо. И как мне теперь быть? Изображать, что я ничего не знаю, или сразу вывести их на чистую воду? Объяснить, что, мол, так и так, меня не проведешь, что я сразу все поняла и теперь либо он должен мне все выложить, или я так не играю. Пока я размышляла, бородатый ушел. И раскрывать тайные замыслы секретной организации – некому. А может, нужно было проследить за ним? Попытаться предотвратить то, что они затевают? Или рассказать кому-нибудь? Например официальному лицу.
Оборачиваюсь к стойке. Там официантка говорит что-то парню за кассой. Она ловит мой взгляд с испугом. Нет. Не нужно ничего предпринимать, и ничего не нужно никому говорить.
Нужно успокоиться. Вокруг так много информации об опасности, что мне всюду мерещатся заговоры. Нужно расслабиться. Наблюдать за нормальными. А где? Где они, эти нормальные? Где? Вот у дверей встал парень с выгоревшими на солнце волосами. Ходит туда-сюда, задрав сморщенный нос к солнцу, как крот. У него насморк – он то и дело достает белый комок салфетки, прижимает его к носу и возит снизу вверх. Так неприятно болеть весной. Не чувствовать все эти запахи. Бедный. Парень косится на меня. Наблюдает. Симпатичный.
Это он, точно он. Главное – не волноваться. Сейчас будет правильным расплатиться. Чтобы он не подумал, что я тут сижу и жду, чтобы за меня заплатил он. Это будет невежливо. И тогда можно будет выйти ему навстречу – тут ему даже сесть негде. Так. Где моя сумка? В ней должен быть кошелек. Вот мой зонт. Так… А где сумка? Я была с сумкой? С сумкой. Так. Сумки нет. Чем же я заплачу за чай? Ой, сейчас будет совсем неприятно. Этого официантка просто не поймет. Так. Вот она, слава богу, сумка здесь. Тяжелая какая. Так, чем она забита? Конечно, там же “Детские слезы” в горшке. А еще перчатки и блокнот, ручка и несколько карандашей. Связка ключей, футляр для очков, книжка рассказов Капоте, кругляш гальки с надписью always, жестяная коробочка с помадкой, буклет магазина аксессуаров для дома – сунули на улице, и пока не удалось найти мусорного ящика, чтобы выбросить. Письмо, которое нужно не забыть занести на почту. Обязательно. Не забыть. Сегодня – последний день. Что я ищу? Деньги. То есть кошелек. Так не найдешь. Нужно все вещи выложить. Куда бы? Кошусь на уличного парня – но к нему уже пришла девушка и повисла на его правом плече. Личико у нее хорошенькое, и улыбка такая славная. Узкие туфли в горох и ноги в синяках. Откуда у нее синяки? Часто бьется ногами о мебель. А на мебели от этого трясутся эти самые аксессуары для интерьера, которые изображены в каталоге, что лежит в моей сумке. Девушка такая живая. А может быть, она балерина и педагоги бьют ее по ногам? Говорят, в балете до сих пор так. Нет, у нее нет балетной выворотности и осанки. Наоборот, легкая сутулость. Интересно.
Встаю со стула, на мое место сразу садится ребенок, который отошел от аппаратов с напитками. Теперь непонятно, где разложить вещи. Так. Можно здесь на полу. Наклоняюсь. Выкладываю аккуратно все друг за другом. В длинную линию. Конечно, по закону подлости кошелек обнаруживается последним. Мальчик сверху, со стула, наблюдает за мной. Смотрит на длинную цепочку моих вещей, лежащих вдоль стены. Ну и пусть смотрит. Он же занял мое место! Я оглядываюсь. Отсюда, с пола, все в кафе выглядит совершенно по-другому. Будто наизнанку. Под столами на крючках висят разнокалиберные сумки. Рядом с ними ноги их владельцев. Сидеть на корточках неудобно, я встаю на колени. Пол грязнее, чем я думала, – весь в разводах, а потолок далеко-далеко над маленькими головами. Мальчик сползает со стула и становится рядом со мной. Малыша мать тоже снимает с рук и кладет рядом с братом на пол. Младенец, лежа на животе, сильно тянет голову вверх, пытаясь все рассмотреть, вертит одутловатым лицом. Брат показывает ему язык и начинает бегать кругами вокруг, не отрывая от него взгляда. Младенец тужится, краснеет и начинает тоже дергать ногами, изображая бег, – старший хохочет и останавливается. Младенец тоже замирает. Брат стоит, хитро улыбаясь, потом снова бежит по кругу, а малыш изображает бегущего. Так двигаются собаки во сне. Потом младенец отвлекается на раздавленное печенье, начинает клевать его, как голубь. Мать с наколкой все это видит, но ничего не предпринимает. Снизу она кажется непропорционально огромной. Когда закидываешь голову наверх – непременно приоткрывается рот, это неудивительно – чистая физиология. Вот что интересно: почему женщины всегда открывают рот, когда красят ресницы?
Потолок тоже в пятнах – то ли протечка, то ли так зашпаклевали трещины. Пол в разводах – соответствуют ли пятна на потолке пятнам на полу? Лицо вверх, лицо вниз. Лицо вверх, лицо вниз. Каждый раз, когда вверх, – рот чуть приоткрывается. Только нужно закидывать действительно сильно.
Сейчас сверху на меня смотрит не только маленький мальчик, но и официантка и еще какие-то люди. Официантка протягивает мне блюдце с чеком. А за ней вытянул голову дядька в белой рубашке с закатанными по локоть рукавами.
– Вы что, это все продаете? – Он смеется, и я вижу, как у него над ремнем трясется живот.
– Нет, – я заталкиваю свои вещи обратно в сумку. Кроме кошелька. Встаю. Смотрю на официантку. Мне кажется, она вот-вот заплачет или засмеется – непонятно. – Я просто искала деньги. Не знаю, как у вас, но у меня, пока все вещи не достанешь, ничего никогда не найдешь. А у вас?
Мужчина с закатанными по локоть рукавами тут самый главный.
– С вами все в порядке? – он смотрит мне в глаза.
Официантка выглядывает из-за его плеча. Она явно меня боится. Мужчина не боится, в его руках власть. Это чувствуется по взгляду.
– Она просто уступила место моему сыну, – у женщины с наколкой на плече сейчас очень громкий голос. Она наконец перестала говорить по телефону. Пьет что-то из высокого стакана – над губой блестит белая пенка.
Лучше бы она вытерла эту пенку – с пенкой на губе ей трудно верить. К ее мнению никто не прислушается. Неправильно это, когда еда на лице.
Видно, что они все не приняли в расчет фразу женщины с пером. Она действительно не выглядит как кто-то, кому можно доверять на все сто. Но она очень мило пытается мне помочь. Я ей благодарно киваю. Ее сынок опять бежит к аппарату с напитками. Я сажусь на свой бывший стул.
– Можно мне еще чаю? – вижу, как это все не нравится официантке. – Извините, вы правы, мне пора. Я должна идти. Спасибо.
Выхожу на улицу, но уйти не могу. Я же должна дождаться человека. Столик у витрины уже заняли. Стою около самых дверей в кафе. Стоять здесь как-то странно. Делаю вид, что у меня расшнуровались ботинки, – медленно перезавязываю их заново. Асфальт вокруг покрывается черным горохом, и в этом угадывается четкий ритм. Это пошел дождь, хорошо, что я с зонтом, теперь дождь еще и слышно, – по натянутой надо мной ткани бегут сотни крохотных ног. Толпа человечков мечется по моему зонту – туда-сюда, туда-сюда. Проходящий мимо мужчина задевает мой зонт шляпой – “извините!”. Но человечков с него не сбивает – все так же топают, топ-топ-топ-топ-топ. Опять удар по зонту, но уже другим зонтом – не черным, как у меня, а цветным, раздутым, самодовольным. Здесь очень узко, картинки мелькают совсем близко: лысина, пальцы заправляющие за ухо прядь волос, руки в кольцах шарят в поисках замка на сумке, уши, огромные уши, и маленькие глаза в очках, и длинная челка. Отворачиваюсь в сторону – в соседнем ресторане повар в белой шапочке достает широкий нож и начинает медленно нарезать огурец соломкой, складывает в контейнер, тщательно вытирает нож, убирает, моет доску и уходит в глубь кухни. Рядом со мной останавливаются полицейские с кургузой собакой. Объясняют мужчине, как пройти, очерчивают в воздухе воображаемый маршрут, собака широко зевает. Два молодых клерка торопятся к пабу.
– Ты уже давно не живешь.
– Что ты имеешь в виду?
– Полюбуйся на свою ладонь и тут же поймешь, что ты робот.
Думаю, мы все уже давно роботы. Опять толчок – я мешаю идущим по узкому проходу людям. Вернее, это зонт мешает, он своими спицами за всех цепляется. Норовит кого-нибудь удержать. Складываю его. Лицо покрывает холодными поцелуями дождь. Когда же придет этот человек. Надеюсь, он меня сам узнает. Должны же ему были меня как-то описать. Наверное же, сказали примерный рост, я не знаю, вес. Что у нее волосы цвета темного янтаря – нет, скорее всего, сказали, что просто рыжая. Не знаю, но как-то же они позаботились о том, что мы встретимся, а не пройдем мимо друг друга. Он же, думаю, как-то должен был подстраховаться. Или он тоже как я – пошел, а потом уже задумался, как же я ее узнаю. Нет, нет. Все должно получиться само собой – увидели и все поняли. Он и она. А если не поняли, то, значит, и не суждено. Что там ученые на эту тему говорят? Решение принимается в первые несколько секунд, все это феромоны. От волнения мелко дрожат колени. Я сейчас как клоп на винограднике – сижу и вибрирую, а где-то далеко-далеко на какой-то совсем другой лозе сидит другой клоп, и, когда наконец мои вибрации дойдут до него, он очнется и побежит ко мне навстречу. И чем сильнее вибрации, тем больше у меня шансов. Интересно, если я сейчас начну издавать громкие звуки или открывать и закрывать зонт, это привлечет наконец того, кого я здесь жду?
Как приятно стоять, не открывая глаз. Дождь уже перестал быть прохладным, просто в лицо чем-то тычут, но не больно, а приятно – мокрые волосы облепили голову. Вода забирается за шиворот, стекает струйкой по позвоночнику и щекочет. Кто-то берет меня за руку. Открываю глаза.
– Вы простудитесь, – говорит мне женщина с сильным акцентом. У нее напудренное морщинистое лицо, складки, словно трещины, не округлые, а рваные. – У вас все в порядке? Я врач.
Вокруг нее несколько человек – из кафе. У них взволнованные лица.
– Может, позвонить? – Это уже говорит официантка. Она держит в руках телефон – протягивает его менеджеру. Тот жмурится от воды, но телефон берет.
Все совсем неправильно. Совсем. Они не так меня поняли. Я же просто не хотела мешать. Что они решили? А сейчас придет этот человек – и тогда все станет совсем неправильно. Чего они от меня хотят? Нужно бежать.
– Куда же вы? Здесь ее зонт.
Бегу и не понимаю, вода в глазах – это дождь или слезы. Видимо, у меня ничего не получится. Совсем. Машу руками. Пытаюсь остановить машину. В глаза словно вставили стекла в наплывах. Моргаю. Уверена, у меня давно потекла тушь.
В кэбе сухо и тепло. На стекле за спиной водителя объявление – “Здравствуйте, меня зовут Гэйл. Я ваш водитель. Мне пятьдесят три года. Я прохожу сложную трансформацию в своей жизни – смену пола. Прошу, отнеситесь к этому с пониманием, если необходимо, я отвечу на любые ваши вопросы. Насмешки и высокомерное отношение заставят меня страдать. Спасибо за понимание”. Я смотрю на Гэйла – у него в ушах качаются огромные серьги с синими стеклами, огромные ухоженные руки в браслетах.
– Скажите, где вы купили такой красивый лак для ногтей, Гэйл?
Когда я расплачиваюсь, он улыбается мне алыми губами, одергивая юбку.
– Ты вся промокла. И оставила дома телефон.
– Да?
– Да.
– Мне было страшно. И я стала волноваться. И вот, ничего не получилось.
– Я понимаю.
– Он не пришел.
– Знаю.
– Откуда?
– Он обзвонился на твой забытый телефон, а потом перезвонил мне. У него что-то там с собакой, приступ. Он в больнице. С ней. Говорит, может, это ревность.
– Ревность?
– Ну да.
– Ко мне? Но я могу ей объяснить…
– Я же говорила, что вы похожи.
– Да?
– Без сомнения.
– И что теперь?
– Завтра он тебя ждет там же. Кстати…
– Да?
– Ты еще не полюбила Лондон?
