Глава 29

Когда мы спускаемся к памятнику в этом нашем последнем путешествии, мое сердце бешено бьется. С тех пор я много раз пересекала луг и входила в сад, но больше не заходила в дом.

Я пишу историю нашей семьи, и она подходит к концу. Может быть, когда-нибудь я ее опубликую. Но, скорее всего, оставлю ее в развалинах Дома бабочек, чтобы она канула в небытие. Когда Элис вырастет, я скажу ей, что она из королевского рода, что, если бы мы жили в другое время, мы с ней были бы королевами этой страны. Я многое смогу рассказать ей, когда она подрастет. Она будет знать, откуда она.

Мама с Элис остались на лугу, а я открываю калитку и выхожу в сад. Волонтеров сегодня нет, они приходят раз в неделю. Бабочки повсюду, как и цветы: пурпурные буддлеи, сладкие розово-красные розы и жимолость. Теперь я знаю достаточно, чтобы опознать ярко-синих Полиомматусов и Голубянок, Рептиц, Махаонов и Крушинниц – белых, оранжево-черных, фиолетовых и щербетно-лимонных, – когда прохожу мимо покрытого лишайником Дома бабочек. Тени удлиняются, совсем чуть-чуть. Некоторые бабочки любят раннее утро, некоторые вылетают вечером. Я постепенно снова узнаю, кто из них кто. Я хочу знать их всех – они проникли в мое сердце. Они тоже мое наследство.

Что-то шуршит, когда я распахиваю боковую дверь. Потревоженная мышь, или лиса, или другое дневное существо – а может быть, кто-то из другого времени, кто жил в этом месте. Но я чувствую, что кто-то наблюдает за мной, и снова меня накрывает чувство, что этот дом жив в других мирах, просто вне досягаемости. Если бы я пришла в нужный момент и вошла в нужную дверь, я смогла бы шагнуть назад во времени и быть там, услышать звон лодки внизу, везущей товары и гостей, воркование голубей в голубятне, шелест юбок миледи, когда она идет по коридорам. Я знаю, знаю теперь, что все они живы – где-то. И может быть, они все сумасшедшие, и может быть, я такая же, но в этот момент я понимаю, почему они добровольно вошли в эту часовню и умерли.

Моя рука дрожит, когда я поднимаю ключ к ржавому замку комнаты под лестницей. Но она не поддается, несмотря на мои усилия. Может быть, из-за дождя он насквозь проржавел; во всяком случае, я понимаю, что не могу оставить ее там. Моей мечте похоронить Тедди и Лиз в этой комнате с ее предками не суждено сбыться.

И я понимаю, что это неправильно. Они с Лиз должны остаться снаружи, не здесь, не в этом доме смерти. Они должны быть свободны.

Я выхожу на улицу, в сад бабочек, где меня окружают высокие стены, и чувствую себя в безопасности. Я достаю из сумки пепел Тедди и Лиз, смешанные вместе.

Я хожу по саду, разбрасывая его по цветам, тревожа бабочек. Пыльца, пепел и яркие трепещущие существа поднимаются в янтарный воздух, когда Теодора Парр и Элис Грейлинг обретают покой в саду бабочек, наконец-то вместе. Затем я выхожу из сада. Закрываю наружную дверь и возвращаюсь в дом через боковой вход. Снова шорох, ощущение, что за мной наблюдают. Я прикасаюсь к древнему дереву лестницы, оглядываюсь по сторонам, смотрю на небо сквозь проломленную крышу.

– Можете выходить, – громко говорю я. – Все вы. Я ухожу, и мы вас больше не побеспокоим. Вы можете снова здесь жить.

Я выхожу через парадный зал, пересекаю поросший травой двор, прохожу под полуразрушенной аркой, и, когда мои ботинки хрустят по камням, я явно слышу, как они бегут, летят обратно в дом. Вверх, вверх – назад, на свежий воздух, где мама и Элис стоят и ждут меня. Мы поплывем на пляж и купим мороженое, и будем бросать камешки в реку, а потом вернемся в домик и будем пить чай.

Мы больше не войдем в этот дом. Мы оставим их там.

Мы уходим вместе, навстречу солнцу.

Эпилог

123 Ноэль-роад (верхний этаж) Лондон, апрель, 1996

Дорогой мистер Рутледж.

Я должна написать это; я должна написать это кому-то, и вы единственный человек, который знает всю правду.

Я всегда говорила себе, что должна понять, когда пора уходить. Сейчас ей десять. Десять лет маленькому темноволосому человечку. Она любит свои истории, те, которые я читаю ей, которые она сама сочиняет. О, она моя милая девочка.

Вчера я приготовила ей особый чай, ее любимый. Лимонад, сосиски, картофельные вафли, яичницу. Она всегда голодная: за десять месяцев она выросла на два дюйма, у нас есть зарубки на стене, где мы отмечаем ее рост.

Мы праздновали, потому что она получила пятерку за контрольную по географии, которую, я знаю, она ненавидит. Но она очень старается, разве это не здорово? В этом отношении она похожа на свою мать. Она унаследовала это не от меня.

Я всегда говорила себе, что должна понять, когда пора уходить.

И вчера время пришло, на короткое мгновение, но я сразу все поняла. Итак, моя запоздалая карьера Мэри Поппинс подходит к концу. Я должна улетать. В окно, в ясное голубое небо. Но – куда?

Это мелочи, которые наполняли мое сердце радостью, все эти десять лет. Просто сидеть за столом, где мы сидели день за днем, когда ее ноги были еще слишком короткие и не доставали до пола, до сегодняшнего дня, до этого момента, когда я уже вижу проблеск женщины, которой она скоро станет. Эти дни, ее быстрые шаги по лестнице, мое сердце, бьющееся при мысли о ее приезде, счастье, наполняющее всю квартиру. Видите ли, теперь все время есть счастье. Я просыпаюсь по утрам и улыбаюсь. Я не делала этого с лета бабочек.

– Малк кое-что перевез, – сказала она, и когда я повернулась к ней, она ела пончик, который я купила у «Рааба» и который ей удалось стащить из бумажного пакета так, что я не заметила.

– О, Нина. Как здорово.

– Он принес много классных книг, кое-какую одежду и кучу кассет. Миссис Полл, у него есть проигрыватель компакт-дисков. Это потрясающе. И еще у него есть кофеварка. Она делает пенистое молоко. Она свистит. Вчера он разрешил мне помогать – она дует паром на молоко. Это так классно. Разве не здорово, миссис Полл?

Она вернулась к пончику, как будто этого было достаточно. Но я заметила, как она бросила на меня застенчивый взгляд, как делала всякий раз, когда не была уверена в моей реакции.

Я ответила не сразу. Я наслаждалась последними мгновениями нормальной жизни. Ходила по своей коричнево-оранжевой кухоньке, ставила чашку в раковину с водой, брызгала в нее жидкостью для мытья посуды: разве пена – это не здорово? В Кипсейке у нас не было ничего подобного. Я быстро посмотрела в окно. Красная баржа ползет к туннелю. Прекрасная вещь – туннель Брюнель. Бабушка Александра однажды с ним встречалась, на обеде в доме лорда Керзона. Кто вообще теперь знает, кто такой Брюнель, или заботится о бедном старом Керзоне? Или Александра Парр, эта необыкновенная женщина – кто, кроме меня, знает о ней, ее книгах, ее записях? Через пятьдесят лет ее все забудут.

Меня пугает мысль, что, когда я уйду, не останется никаких записей. Об Эл и обо мне, о том, что у нас было – как сильно я любила ее, как добра она была ко мне. Она понятия не имеет, что она сделала. Как она спасла меня. Она понятия не имеет, жива я или умерла. Интересно, где она сейчас? Я видела ее однажды, два года назад. Она совсем не изменилась, хотя и старше меня примерно на год. Те же волосы, но коротко подстриженные, те же бегающие глаза, изящные, беспокойные движения, та же милая улыбка. Она шла к нам, и мне показалось, что она смотрит на меня.

Но я была с Ниной – я не могла подойти к ней, рискнув всем. Не могла.

Несколько секунд я смотрела на нее и снова думала о том, какое мощное излучение у любви, как любовь может все изменить. Просто видеть ее, по-прежнему красивой, такой счастливой, самой собой, было достаточно.

Я вдруг чувствую панику, когда смотрю на Нину, счастливо жующую свою еду.

Я права, что сделала так?

Я права, что лишила Нину дома, ее истории? Оставила ее ни с чем, кроме «Нины и бабочек», книги, которую я привезла сюда сама и притворилась, что это книга ее отца, что он, должно быть, забыл ее на книжной полке? Это моя единственная ложь – нет, это неправда. Я лгала им без остановки – истории о моем русском муже (девичья фамилия Миши), моем детстве в Ист-Энде, учебе на медсестру (придумала на месте). Я знаю, Дилл гадает, откуда взялась эта книга. Она не припомнит, чтобы видела ее до моего приезда. Это единственный большой риск, на который я пошла. Я хотела, чтобы Нина знала эту историю, хотя я не хочу, чтобы она жила такой жизнью. Я правильно поступила?

Еще один риск – членство в Лондонской библиотеке, которое я купила ей и которым можно было начать пользоваться, когда ей исполнится шестнадцать. Это будет выглядеть как подарок ее отца, и поэтому она будет любить память о нем, старательно привитую ее матерью, хотя ее мать и я, без ведома их обоих, знаем, что это ложь.

Все ложь.

Теперь я начинаю сомневаться в себе; мой ум мчится вскачь. Я должна все записать. Я должна вернуться домой, забрать цианистые палочки, чтобы умереть, когда и где захочу. Потом поеду на побережье, в Лайм. Я всегда мечтала поехать в Лайм.

И моя маленькая Нина, она все еще болтает о Малке, когда эти мысли мелькают у меня в голове, как тонкие облака на солнечном голубом небе, которое она мне подарила.

– Миссис Полл, у нас было совещание по этому поводу. У нас с мамой. Насчет его переезда. Мы проголосовали. Может, тебе тоже следовало проголосовать, но…

Я засмеялась.

– Крошка, это не мое дело. Но это так мило, дорогая.

Ее лицо прояснилось.

– Ты думаешь? Я боялась, что ты… – Она замолчала. – Не важно.

– Конечно, я хочу! – И я наклонилась вперед, прижала к себе ее худенькую фигурку, почувствовала, как ее плечо уперлось мне в грудь, почувствовала сладкий миндальный запах ее головы, ее волос. Моя дорогая девочка, моя внучка, моя Нина.

Ей было семь месяцев, когда я приехала сюда. Вы когда-нибудь видели семимесячного ребенка, вы знаете, какие они милые? Какие пухлые, улыбчивые? Они могут сидеть, хотя по-прежнему постоянно падают. Они любят свои пальчики, их щеки пылают после сна, у них есть на затылке мягкие локоны, они смотрят на вас и смеются без причины. По крайней мере, Нина так делала. Она была идеальным ребенком, красивой, очаровательной девочкой. Я, десятилетиями считавшая свою жизнь мраком, теперь могу покончить с ней, зная, что мне повезло больше, чем я заслужила. Поэтому я никогда не должна сомневаться в том, что сделала. Я должна идти дальше.

В первый раз, когда я постучала в дверь Дилл и она открыла, на ее усталом, сером лице выступили слезы, я сказала: «Я только хотела узнать, не для вас ли это письмо».

Она держала свою голубоглазую, темноволосую девочку, покрытую морковным пюре, крепкие пальчики сжимали ложку, язык высунут, она булькала от радости, и я поняла, что права. Что мой третий и последний акт того стоит. Что я могу пожить здесь какое-то время, могу помогать, пока не перестану быть нужной, а потом улететь, испариться. Я знала, что в какой-то момент мне придется уйти. Что будет мучительно оставлять их, но это была сделка, которую я заключила сама с собой.

Видите ли, я больна. Странный вкус во рту, постоянные спазмы и боли в спине, потеря веса, желтизна на коже. Две недели назад мне сказали. У меня есть семь месяцев, в лучшем случае восемь. «Может, вы застанете Рождество, но я не люблю полагаться на даты. Давайте просто посмотрим».

Она милая, хоть и бойкая женщина, эта докторша. Мой типаж. Разумная прическа, твидовая юбка, одета просто и мило. Она все сделала, как надо. Трудно объявлять кому-то, что у него рак поджелудочной железы. Я знаю, что это такое.

Так что сейчас самое подходящее время уйти: как я уже сказала, я всегда говорила себе, что я пойму, когда настанет момент.

Теперь, вытирая руки кухонным полотенцем, я встала и обернулась. Я снова обняла ее за плечи и быстро поцеловала в голову.

Она посмотрела на меня и улыбнулась. Вытянув ноги, она сказала:

– Малк делает маму такой счастливой. Теперь она ходит по всему дому и поет эти ужасные песни.

– Боб Дилан. Я знаю.

– Миссис Полл? Я все еще могу подниматься к тебе? Навещать вас? И… Мэтти?

– Конечно, можешь. Мэтти всегда здесь, когда она тебе нужна.

– Ты не скажешь маме… или Малку… ты не расскажешь им о Мэтти? И про то, как мы читали книгу, обо всем этом?

– Конечно, не скажу. Это наш секрет, детка.

– Она мне больше не нужна, на самом деле, – сказала она, и лицо ее прояснилось.

– Я знаю, что не нужна. Но если вдруг будет нужна, то она здесь.

– Так и будет, – сказала Нина, и ее личико посмурнело от обиды. – Обещаю.

– Все может измениться, – сказала я. – Все меняется, любовь моя. Теперь можешь спуститься и поставить тарелку в раковину.

Она встала, подошла ко мне, крепко обняла и сказала что-то, чего я не расслышала. Поглаживая ее мягкие черные волосы, я прикусила губу, чтобы не всхлипнуть. Да, впервые за много лет я дала слабину. Я не могла себе представить, что сказала бы миссис Полл в этот момент. Последние драгоценные годы она была хорошим человеком. Я заимствовала факты у Эл, у Миши, чтобы быть ею, и это заставляло меня чувствовать себя ближе к ним, с девичьей фамилией Миши, с историей семьи Эл, кое-что добавив от себя. Мне нравилась миссис Полл. Но в эти последние мгновения я не хотела быть в этой роли, даже зная, что все кончено.

Нет. Я возместила ущерб. Я изменила историю своей семьи. Я стара, и я умираю, и мне пора уходить. Вы можете спросить, как я вообще здесь оказалась.

Все произошло вот так.

Письмо от моего сына пришло совершенно неожиданно. Там говорилось, что у меня есть внучка – Нина, что он бросил ее и ее мать, что он переезжает в Штаты. Что ему дали должность где-то в середине страны – я забыла, как называется то место.

Я знала, что Джордж женился. Он написал мне об этом. Кроме этого, у нас не было никакой связи. Видите ли, он не хотел возвращаться в Кипсейк. Он не переносил этого места – если не считать бабочек. И все же ему так и не удалось обнаружить в саду настоящее сокровище – Европейского Харакса Безумной Нины, которые живут там уже почти двести лет и больше нигде в Англии. Наш секрет. Он всегда хотел денег. Всегда хотел более легкой жизни. Он ленив, мой сын. Не могу винить его за многое, но за это могу. Он ленив.

Его письмо пришло в то время, когда я, постепенно приходя в себя, застряла в так называемом обратном движении вперед – мой прогресс замедлился, мой разум отключился, снова стал пуст. Иногда я не выходила из комнаты неделями.

У меня был свой распорядок. Радио, чай в начале дня. Прогулка с собакой, легкий обед – бутерброд или что-то в этом роде, снова прогулка, чай, огород, одинокий ужин, отбой к девяти. Туги умер два года назад, и я не буду притворяться, что не скучала по нему. Я скучаю. Собака спасает от одиночества, так ты хотя бы не один в целом доме. Я стала пуглива, еще больше замкнулась. Воспоминания о Михаиле и Мише мучили меня: я видела их силуэты, склонившиеся над столом, без конца просматривающие частные объявления в газете. Интересно, как они выглядели, когда Эл их нашла, как они повесились, кто кому помогал… каково ей было… иногда это все, о чем я могла думать. Я не могла выбросить это из головы. В мягком свете лампы в книжном магазине я снова видела Джинни с золотисто-рыжими волосами, изливающую на меня последствия моих действий.

Я видела плющ, ползущий по стенам, тела моих предков под домом, и подумала, что, может быть, когда-нибудь я действительно срежу плющ, запрусь, сломаю цианидную палочку пополам и съем ее. Сяду с костями в темноте и буду ждать, когда смерть заберет меня. Мучительная смерть, но быстрее, чем от голода. Иногда это казалось единственно разумным шагом.

Но понимаете, он бросил ее. Он оставил бедную женщину и ребенка. Он сбежал; не смог справиться. Я знала почему. Ведь Нина стала для него тем, чем он стал для меня: он не мог понять, какова должна быть его роль в жизни Нины и Дил. Я причинила ему боль, выбросила в мир как сломанную игрушку, и теперь из-за меня он делает то же самое, делает это со своим ребенком и ее матерью. Когда я читала его письмо, полное самооправдания, гордости за свои достижения, с просьбой о деньгах в конце, я знала, что виновата.

В тот день, когда пришло письмо, я его выбросила. Спустилась к ручью, скомкала бумагу и бросила ее в воду. Но она зацепилась за одно из голых, корявых деревьев и застряло, и я не могла оставить его там, чтобы кто-нибудь нашел:

…Кстати, я думаю, она сумасшедшая. Квартира наверху пуста, и она клянется, что жильцы еще не уехали, что все это обман. Она сует записки под дверь. Она не в себе с тех пор, как родилась Нина. Да, мы назвали ее Ниной. Бог знает почему. Какое-то похмелье прошлой жизни. Сейчас я жалею об этом, но не могу объяснить ей почему.

Я спустилась с берега на зеленую, мшистую, скользкую грязь – тогда я не была такой скрюченной, как сейчас, и у меня была трость с новым наконечником, которую я купила в Фалмуте, и у нее была чертовски хорошая хватка.

Квартира наверху пуста. Я ткнула веткой в письмо, и что-то как будто упало мне на голову, как яблоко на Ньютона, и я все придумала.

Мы можем искупить свою вину, если действительно захотим. Мы можем все изменить. Но мы должны искренне хотеть помогать другим. Мы все время так делаем, здесь, в деревне, не так ли? Часы, которые я провела, помогая бабочкам, подрезая плющ, пропалывая медосос, сажая викторию и буддлею. Сколько раз я переносила гнездо с яйцами скворцов подальше от кошки на высокую живую изгородь, уносила усталого шмеля с дороги и поливала его сахарной водой, сколько часов проводила с Туги, когда он был стар, слаб и страдал недержанием, – я делала все это, не ожидая награды.

Легко помогать животным, труднее помогать людям. Люди грязные и сложные, и они не поблагодарят вас в ответ. Но потом я поняла, что могу помочь, что я могу быть матерью, которой должна была быть, что я могу поднять это птичье гнездо, уберечь его от опасности – но я знала, что это можно сделать, только если они не будут знать.

Другое осознание, которое пришло ко мне на берегу, было такое: я могу оставить Кипсейк. Я могу оставить его разваливаться и возвращаться к земле. Я знала условия Указа. Знала, что, если она не появится здесь до своего двадцать шестого дня рождения, у Нины не будет никаких обязательств перед домом. Дом прогнил. Я знала. Я отдала ему свою жизнь, я потеряла все, я потеряла способность любить, заботиться, видеть вещи такими, какими они есть на самом деле. Я не хотела, чтобы моя внучка выросла такой. Я хотела, чтобы она знала, что ее любят. И, наконец, я гнила здесь большую часть своих семидесяти семи лет. Я хотела вернуться в Лондон. Я хотела приключений.

Дорогой мистер Рутледж, спасибо, что дочитали до этого места. Еще раз спасибо за все. Вы, наверное, подумали, что я сошла с ума, уговорив вас помочь мне с покупкой квартиры на верхнем этаже, но вы никогда не спрашивали меня и не говорили, что это непрактично. Спасибо, что помогли мне стать ее владелицей.

Я переехала в мае, и к концу этого первого, волшебного лета, я думаю, миссис Полл несколько раз спасала Дилайлу. Не какими-то особенными подарками, а потому, что я знаю, когда у меня появился мой собственный ребенок, тьма, накрывшая меня, долго не рассеивалась, у меня были няня и деньги, и это все равно было ужасно. Я нашла ее, когда у нее была уже вторая передозировка. Я осталась с ней в больнице, держа худую костлявую руку Дилайлы в своей, наблюдая, как она пытается улыбнуться, пока я трясла и смешила ее дочь. Я варила ей суп, заставляла выходить из дома, подкладывала монетки в кошелек, когда она не видела, – время от времени. Я заставляла ее писать, я донимала ее родителей письмами и звонками, чтобы они интересовались ее делами. Я присматривала за Ниной, следила, чтобы у нее было достаточно еды. Днем я водила ее гулять, расстилая изъеденное молью одеяло, которое привезла из Кипсейка, на траве маленького парка за церковью Святой Марии, смотрела, как она радуется, что может сидеть, темные кудри обрамляли ее идеально круглую головку. Просто смотрела на нее, улыбалась ее блестящей, липкой улыбке, и это делало меня счастливее, такой счастливой я не помнила себя уже много десятилетий.

Труднее всего было не дать Дилайле понять, как много я делаю для них. Думаю, я правильно все делала. Только однажды она сказала, когда я купила ей сумку с одеждой в благотворительном магазине: «Это уже слишком, я думаю, нам с Ниной нужно немного побыть наедине».

О, я отступила, я убежала. Я не беспокоила их две недели. Я увиделась со своими приятелями в церкви (я предупредила их, что не до конца религиозна) и со своей новой подругой Роуз, с которой я время от времени пила чай и проводила время, гуляя по городу, посещая старые места, куда мы любили ходить с Эл, на фильм или на выставку. А неделю спустя, когда я сидела там, читая и размышляя, что делать дальше, я услышала ее шаги на лестнице и робкий стук. И когда я открыла дверь, Нина вскрикнула от восторга, увидев меня, и, вырвавшись из объятий матери, бросилась в мои, прижимаясь ко мне своим крепким маленьким телом.

Это был самый счастливый момент в моей жизни.

Дилайла сказала, что пришла извиниться, но я и слышать об этом не хотела.

– Ох, я должна перестать так беспокоиться обо всем, – сказала она, смеясь и безвольно убирая свои непослушные волосы с лица в своей милой, суетливой манере. – Просто вы так много для нас делаете, миссис Полл, дорогая, и я иногда чувствую себя паршиво.

Поэтому я сказала ей правду. Я сказала:

– Я была очень одинока. – Я остановила на ней взгляд. Я понимала, что я пыталась ей сказать. – Временами мне было очень грустно. У меня никого нет, кроме вас двоих. Это вы делаете мне одолжение, понимаешь? Это помогает мне настолько, насколько это помогает тебе, дорогая.

С того момента все было в порядке. Время от времени мы все становимся хрупкими.

Смешно плакать на этом этапе игры. Встряхнись, Тэа! Я им больше не нужна. У них есть хороший мистер Малькольм, и он позаботится о них, но более того, они могут позаботиться о себе сами. Обе.

И она взрослеет. Ей почти одиннадцать, моей темноглазой внучке. Ей не нужно, чтобы я гладила ее волосы, пока читаю «Нину и бабочек», или «Балетные туфли», или – конечно – «Тайный сад». Если бы только у меня была еще одна ночь с ней, еще разок сыграть в Скрэббл и приготовить тосты с сыром…

Нет.

Она хочет проводить время со своей матерью и друзьями, а не со старой леди с верхнего этажа. Ей не нужно, чтобы я сидела у ее кровати и смотрела, как она засыпает, пока ее мать работает, или кормила куриным супом, когда ей грустно после школы, или водила ее за ручку, когда она едва могла ходить и радостно показывала пухлыми ручками на все вокруг, к каналу смотреть на лодки, на уток, цветы, воду. Я нужна ей все меньше и меньше… и однажды я ей совсем не понадоблюсь.

Так что я могу идти. Большую часть времени мне больно. Оно болит, как проклятый винт, вращающийся во мне, зарывающийся в меня, все глубже и глубже, с каждым днем. Я поеду в Кипсейк, еще раз посмотрю на него, возьму цианидные палочки. Потом я поеду в Лайм и напишу. Я напишу свою историю для Эл, для Джорджа, для себя.

Уважаемый мистер Рутледж, держите этот документ отдельно от остальных. Сожгите его, если нужно. Пожалуйста, не забудьте о моих инструкциях. Чтобы похороны были закрытыми. Проследите, чтобы условия завещания имущества и 50 000 фунтов стерлингов Дилайле Парр и Нине Парр были соблюдены; они больше не будут беспокоиться о деньгах. Чтобы моя внучка никогда не узнала, откуда она.

Возможно, мне следует сказать ей. Возможно, ей следует знать, что я ее бабушка, что я любила ее все эти годы. Но теперь я вижу, что разоблачение разрушило бы все. Я зашла слишком далеко и упустила свой шанс. Что это будет для нее значить, когда она станет старше? В какой-то момент мы должны оставить наше прошлое позади. Мы должны идти вперед с оптимизмом. Правильно ли это? Думаю, что правильно.

Т.П.

Прощай, милая Нина. Может быть, я хочу, чтобы ты поехала туда однажды, хотя бы один раз. В отпуск, побрела по тенистой тропинке. Ты не будешь знать, что это могло быть твоим. Если ты когда-нибудь придешь, моя дорогая девочка, ты услышишь меня, услышишь в ветре. Ты оглянешься, но ничего не увидишь, и удивишься, почему ты чувствуешь, что кто-то рядом. Посмотри на реку, на море, и ты увидишь меня. Не меня сегодняшнюю, старую и съеденную жизнью, а Тедди Парр, маленькую девочку, которой я была до того, как все изменилось. Ты увидишь меня – темная челка, счастливые глаза, скорчившись в лодке, высматриваю маму и бабушку, высматриваю тебя. Я всегда буду рядом. Плыть навстречу восходящему солнцу золотым летним утром, ветер будет трепать мои волосы, ласкать мне руки – руки, которые гладили твои волосы все эти годы, сейчас лежат на румпеле, и я наконец на свободе.