Глава 3

– Привет, мам! Та женщина сказала, что мой отец не погиб.

Веселенькая история, вы готовы? Папа жив!

Наш дом, тоненький и высокий, с черной оградой спереди и с длинными, выжженными солнцем окнами. Мои родители сначала поселились на цокольном этаже, до того как я родилась, и теперь, спустя тридцать лет, две смерти, одну большую удачу и вереницы лет, мы владеем целым домом, хотя забираться на верхний этаж пришлось долго. Мы вскарабкались сюда, как дикий плющ.

Ирония в том, что большую часть времени мы все еще проводим в цоколе. Там кухня, и там мы обычно собираемся вместе, не важно с кем. Раньше это были люди из женского колледжа Ислингтон, которые приносили маме суп и плакаты «Уходи, Мэри, уходи!» и выступали друг перед другом за крошечным шатким кухонным столом, проповедуя о зле патриархата. Потом это были я, мама, мой отчим Малк и наши либеральные соседи в восточных нарядах, те, что жили в Ислингтоне до того, как сюда переехали банкиры. После были мы с Себастьяном, моим внезапным мужем, двое влюбленных посреди легкого хаоса, но это было лучше, чем в его фамильном доме, на большой вилле Артс-энд-Крафтс на краю Хэмпстэд Хит, где не прекращался поток незваных гостей, которые заходили выпить или пообедать в воскресенье. Мама иногда была непредсказуема, но по крайней мере ты знаешь, что она не собирается накрывать на стол на двадцать человек – включая генерального директора Би-би-си, – когда тебе просто хочется поваляться на диване и посмотреть телевизор.

В нашей кухне тепло. Она темная, покрыта пробковой плиткой – на полу и на дверцах шкафчиков. Там мансардные окна, которые ведут в маленький сад, граничащий с каналом. Книжная полка у окна заполнена книгами в потрескавшихся и забрызганных едой обложках: Элизабет Дэвид, Клавдия Роден. Плакаты в стиле «де реджёр»: принты Элизабет Блаккадер, Бейб Рейнбоу – даже обложка «Нью Йоркера» со Стейнбергом, которую отец купил для мамы, чтобы она не скучала по дому.

В Ноэль-роуд всегда что-то есть: книги и журналы на лестнице, старые обрывки свинцового кабеля и ключи в банках, открытки с Крита, Сицилии, Гранады – из путешествий друзей, прикрепленные к батарее, смешные чистые носки в одиноких комочках в поисках пары. Мы все такие неряхи. Ну, мама точно. И я сейчас тоже, хотя раньше такой не была. А вот бедный Малк совсем не такой. Мамин беспорядок управляет нами. Даже мои университетские друзья, переехавшие в Лондон, заходили к нам и были в восторге от всего этого богемного хаоса. «Нина, твоя мама такая классная». «Однажды у меня будет такая кухня».

Забавно, что мне никогда не нравилось в этой кухне. Я всегда пыталась выбраться с нижнего этажа, на верх дома, обратно к миссис Полл.

В тот вечер я скинула свои предательские ботинки и пошла вниз. Нужно стараться шуметь, иначе мама не услышит и испугается.

– Ой, – сказала я громко, как будто споткнулась о что-то на верхней ступеньке, ударившись пальцем. – Кто оставил тут кружку?

Мама печатала на своем ноутбуке за кухонным столом, но она подняла глаза, когда я вошла.

– Привет, малышка! Как дела?

– Привет, мам… Все нормально. – Я не решалась, я ужасная актриса. – Как прошел день?

– Неплохо. – Мама подтянула свои пушистые, медового цвета волосы, так что они встали торчком на затылке, как у утенка, и вперилась в экран поверх своих огромных очков в черепаховой оправе, которые она надевала, когда садилась писать. – Дай мне пару минут, хорошо? Почему бы тебе не поставить чайник?

– Ага. – Я понаблюдала за ней минуту, думая, как правильно сказать то, что я хотела. Лучше всего мама работает днем с четырех до восьми, что не очень здорово, если у тебя маленький ребенок, как я хорошо запомнила, когда годами пыталась привлечь ее внимание к моей «5+» по английскому, к моей вражде с Кейт Аллис, к оторванной пуговице на школьной рубашке, которую мне надо было пришить обратно.

Она живет за счет гонорара за свою самую известную книгу «Птицы мычат»: она написала еще две книги, но с момента выпуска последней, около десяти лет назад, она ничего больше не издавала. Она все время ездит по фестивалям и ходит в школы и библиотеки, но иначе она бы весь день сидела здесь и, возможно, писала бы. Она говорит, что почти закончила новую книгу, но она говорит это уже много лет: с тех пор как мы с Себастьяном поженились.

Я сделала чай, как можно медленнее. Она все еще печатала. Я взяла телефон, но там не было ничего интересного, только смс-сообщения. Я динозавр.

Что восьмидесятилетний пират сказал на свой день рождения?

«Да, дружище».

Это от Себастьяна, на той неделе.

Я немного посмотрела в окно и потом наконец решительно поставила чашку рядом с ней. Как и всегда в это время дня, та же мысль всплыла у меня в голове.

Тебе не надо писать в кухне. Наверху есть кабинет, которым ты никогда не пользуешься. Тогда я не буду тебя беспокоить.

– Мам? Чай готов.

– Еще секунду, детка.

Ты могла бы оставить все в комнате Мэтти так, как было. Почему мы разрушили шкафчики миссис Полл с золотой цветочной обивкой из MFI, которыми она так гордилась, и вытащили ковры, и поставили этот стол, и эти полки, если ты даже не собиралась туда заходить?

Обычно, я просто не обращала на это внимание. С мамой приходится. Но сегодня я не могла, и через минуту я глубоко вздохнула.

– У меня сегодня был странный день, – сказала я громко.

– Правда, детка? – Клавиатура тряслась от ее непрерывного печатания. – Ага. Еще секунду.

– Я виделась с Себастьяном. Он передает привет.

Она подняла на меня глаза и улыбнулась.

– О, передай ему тоже. Как он?

– В порядке. Он всегда в порядке. Послушай, мам… – Ее глаза скользнули обратно на экран, и мне пришлось положить руку на стол и почти закричать «Мам!». Тогда она посмотрела на меня с удивлением, с тем старым опасным выражением лица, но я проигнорировала его.

– Ты меня напугала! Что случилось?

– Когда я разговаривала с Себастьяном… хм, ну, одна женщина увидела нас. Она сказала, что знает моего отца. Сказала, что он не погиб.

Есть вещи, о которых мы с мамой никогда не говорили. Ее срыв, мое детство, первые годы здесь, ох, много чего. Но мы никогда, вообще никогда, не говорили о моем отце.

Мама медленно закрыла ноутбук.

– Да уж, странный день, – сказала она после минутной паузы. – Послушай, детка. Кто, черт возьми, она такая?

– Не знаю. Ее фамилия Трэверс, кажется. – Я в упор смотрела ей в лицо, ожидая какой-нибудь реакции. – Она знала, кто я такая. И наконец… – Я вспомнила свой блокнот, а ее глаза бегали из стороны в сторону. – Думаю, она знает. Но я не уверена.

– И что она тебе сказала?

Я пересказала ей все, что случилось, и она ни разу меня не перебила, просто слушала, не сводя своих зелено-ореховых глаз с потертой столешницы.

– И это «значит, так они тебе сказали», – закончила я. – Вот это сводит меня с ума. Как будто есть что-то… ну… чего я не знаю, – и я замолчала.

Мама встала и подошла к холодильнику. Она так долго смотрела внутрь, что я подумала, что она забыла, что я здесь. Затем она вытащила оттуда несколько помидоров и лук, достала разделочную доску и принялась их нарезать.

Я ждала.

Наконец она заговорила:

– Все это безумие, детка. Мне жаль, что эта леди так расстроила тебя сегодня, но я не знаю, что тебе сказать. Кроме того, что твой отец никогда не помнил мой день рождения, ну ты знаешь. И я очень сомневаюсь, что он смог бы устроить международную конспирацию своей собственной смерти.

– Правда?

– О да. Он был безнадежно рассеян во всем. – Она отложила нож и улыбнулась, на мгновение закрыв глаза. – И да, он мог околдовать птиц на деревьях. И бабочек. Жаль, что… – Она запнулась и покачала головой, перебирая толстые стеклянные бусины на шее. – Нет, ничего.

– Что?

– Я только хотела сказать, как жалко, что иногда все идет не так, как надо. Но все-таки – так тому и быть. Так оно и было. – Она положила в заварник чабрец. – Детка, мне так жаль, что это тебя расстроило, особенно сегодня.

– О чем ты?

– Ну, два года в разводе, новая работа. – Она удивленно посмотрела на меня. – Ты разве не помнишь?

– Конечно, помню. Я думала, что ты не помнишь.

– Я стараюсь не выпадать из реальности, Нина, дорогая. – Она прозвучала обиженной. – Я же твоя мама. Знаю, что ужасная мама, но я стараюсь.

Она говорит «мама», но это всегда звучит как «мама», как будто именно это она хочет сказать, и получается что-то вроде «мвуама». «Я твоя мвуама, – говорила она во время наших ссор в мой переходный период. – Будешь делать, что я скажу».

– Думаю, та старая леди немного не в себе, – сказала я, стараясь сменить тему. – Но я ей поверила. Не знаю почему.

– Нина. – Мама почти уставилась на меня, и я увидела, как ее глаза покрылись пеленой слез. – Мне жаль, что я не знаю, что тебе сказать, детка. – Она покачала головой. – Жаль, что ты его не помнишь, все это не помнишь. Потому что то, как это случилось…

Похорон не было из-за того, как это случилось. У него не было семьи, а она была одна в Великобритании, и, если не считать газетной вырезки, вся эта история вполне могла быть просто сном. Я могла родиться без отца, не имея понятия, откуда я и что он был за человек.

У меня была какая-то информация, например, что у него были большие ноги, и он обожал свеклу, и еще английскую сельскую местность, хотя мама была к этому абсолютно равнодушна, и еще его романтические жесты – например, обложка со Стейнбергом в «Нью Йоркере» в подарок – и их совместная фотография у Бодлианской библиотеки, в то лето, когда они встретились. Но это все были крупицы, как осколки стекла и камня, которые я собирала на пляже во время тех ужасных каникул и хранила в сумочке, как будто это были драгоценности. Постепенно и те несколько воспоминаний об отце рассеялись. Я до сих пор храню эти камни, но факты из его жизни стерлись, как будто его никогда не было на свете.

И вот мы с мамой смотрим друг на друга, и не знаю, куда дальше пошел бы разговор, но в этот момент хлопнула входная дверь и послышались тяжелые шаги моего отчима, Грэхема Малькольма, известного как Малк, с грохотом спускавшегося вниз.

– Всем добрый вечер, – сказал он, вывалив на столешницу стопку почты. – Вот ваша корреспонденция, леди этого дома. Доставлена вашим верным дворецким. Весь день пролежала у двери в ожидании, когда ваш верный дворецкий заберет ее и принесет вам. Кое-кто считает, что вы и сами могли бы забирать это и не оставлять мне каждый божий день. Кое-кто так считает. – Он послал маме воздушный поцелуй. – Привет, дорогая. Привет, Нинс.

– Привет, Малк, – сказала я, поцеловав его и через плечо глядя на маму, которая теперь была увлечена нарезанием чего-то еще. – Как прошел твой день?

– Прекрасно, – ответил он. – Я пропустил стаканчик с Брайаном Кондомином. Он как раз заканчивает книгу о распространенных способах убийства в викторианском Лондоне. Она чудесная! Очень интересно.

– Оу, звучит здорово, – сказала я с неприкрытым сарказмом.

– Точно, – мечтательно подтвердил Малк, – так и есть. Я ходил в «Прайд» на Спиталфилдсе. Очень интересный старый кабак на Хэнедж-стрит. Говорят. – Он с удовольствием вскочил на ноги. – Джеймс Хардиман выпивал там, прежде чем его убила Анни Чепмен. Я уже провел большое исследование, и это вполне может быть правдой, но более вероятно, что…

Я взяла еще одну кружку, стараясь внимательно слушать: когда Малк начинает рассказывать о Джеке Потрошителе, его сложно остановить. Я протянула ему чашку чая, и он наконец сел и переложил со стула мой рюкзак поближе ко мне. Он валялся на боку с открытой молнией, и когда я положила его на пол, все содержимое вывалилось.

– Какой беспорядок, – сказал Малк, внезапно прервавшись на середине описания основных горловых артерий. – Иногда мне кажется, что вы обе приходите домой раньше меня только затем, чтобы успеть посшибать все вещи, которые мне придется убирать.

Я ползала по полу, собирая свои наушники, книгу, кошелек. Малк нагнулся и поднял из общей кучи маленький кремовый конверт. На лицевой стороне бледным расплывающимся почерком было написано мое имя.

– Еще почта, – сказал Малк, протягивая мне конверт. – Я что, это не заметил?

– Оно без адреса, – проговорила я с любопытством. – Наверное, валялось в рюкзаке.

– Что там? – спросила мама.

Глупо признавать, но мои руки тряслись, когда я открывала конверт. Внутри была фотография. Маленькая фигурка на небольшом расстоянии: стройная девушка с черным пучком со странным, задумчивым выражением лица. У нее в руках было длинное весло, похожее на лодочный шест, и она стояла в маленькой деревянной лодке, посреди реки, с обеих сторон обрамленной деревьями, во враждебной позе. Казалось, что фото сделали вчера: хотя оно было черно-белое, можно было разглядеть движение воды, блики, ветерок в густых, шелестящих зарослях на берегу.

Мне стало любопытно, и я снова почувствовала зудящие мурашки на голове, когда рассматривала эту картинку, небо и воду. Я перевернула фотографию. Блеклыми черными чернилами, уверенным закрученным почерком было написано:

Во время обеда, когда она исчезла, я безуспешно искала ее в женском туалете, прежде чем забрать свои вещи и побежать обратно на работу. Теперь же я смотрела на свою сумку; передний карман был открыт. Скорее всего, она наблюдала за мной и выжидала момент.

– Не понимаю, – сказала я, рассматривая надпись. Я посмотрела на маму. – Твою маму же звали не Тедди, да?

Но я знала маминых родителей. Да, смутно, но я знала, по крайней мере, кем они были: Джек и Бетти, профессора литературы с Верхнего Вестсайда, Бетти умерла, а Джек дожил до глубокой старости в своем доме в богатом районе Нью-Йорка.

Мама безучастно покачала головой:

– Это не моя мама. А как звали маму твоего отца, я не знаю. Я не знала… – Она снова отложила в сторону нож. – Разве… разве Тедди не мужское имя?

– И женское тоже. Теодорора. Тэа. – Малк взял фотографию. – Но что за Кипсейк? И зачем тебе это фото? – Он машинально потер руки, чуя новое дельце. – Как странно.

Мама повернулась к Малку:

– Сегодня в библиотеке к Нине подошла женщина и сказала, что знает ее и что ее семья врет ей про смерть отца. И что тут какой-то заговор. А Нина никогда ее раньше не видела.

– Ага, – сказал Малк. Я увидела, как они переглянулись. – Что-то еще есть? – спросил он меня.

Я встряхнулась. Казалось, в кухне было что-то холодное, темное, кружащееся, блокирующее весенний солнечный свет. Я убрала фото, желая, чтобы его вообще не было.

– Ну, да. Я иду выпить с Себастьяном, – сказала я. Я не знала, что мне еще сказать, как не прерывать с ними разговор.

– Вы с ним сейчас чаще видитесь, чем когда были женаты, – сказал Малк, шурша в карманах и методично, одно за другим выкладывая на стол мелочь, чеки и конфетные фантики. Он делал это каждый вечер; что-то вроде подведение итогов дня. – Как вы оба встретите кого-то еще, вот я хочу сказать… – Он замер, как будто говоря сам с собой, затем посмотрел вверх и нервно засмеялся. Атмосфера накалилась, как будто мы все отлично знаем, какие играем роли. И ведь мы играли их уже несколько лет.

Но тут было другое. Я подперла рукой подбородок и, хмурясь, уставилась куда-то вдаль. На фоне мама методично помешивала что-то в кастрюле.

После минутной паузы Малк сказал:

– Послушайте. Вы, обе, не заморачивайтесь по этому поводу. В Арчвей, где я снимал комнату, у меня была соседка, которая верила, что я шотландский футболист, который был в розыске за налоговые преступления, и она посчитала своим долгом меня сдать. Она постоянно писала письма в полицию. И ее невозможно было переубедить, как ни старайся. А если встретить ее вот так, то никогда не подумаешь, что у нее не все дома. Таких людей по улицам бродит больше, чем вы думаете.

– Она была как раз такая. – Я вспомнила ее безумные дикие глаза и то упорство, с которым она со мной разговаривала. – Знаешь, ты очень похожа на своего отца. И да – я ей поверила.

Малк перешел на сторону, где стояла мама, и обнял ее, как будто защищая.

– Вот и вся загадка, да? У нас есть детская потребность верить в привидения, когда на самом деле люди просто иногда путают адреса, или забывают их, или злятся на что-то, о чем мы не знаем.

Мама принялась с большей силой помешивать еду, а Малк отпустил руки, глубоко дыша.

– А вот настоящая загадка в том, что же мы будем делать с моим днем рождения.

– Тот, что в июне, через целых семь недель? – сказала я немного издевательски. – Этот день рождения?

– Я взял отгул. Брайан хочет отвезти меня на встречу с тем полицейским в отставке, который знает, где Крейзы спрятали два трупа, но пока я ничего не могу сказать. Это как-то пересекается с планами, которые у вас есть на этот счет, а? – Наступила короткая пауза.

– Дилл?

Мама, для которой Рождество каждый год наступает неожиданно, выглядела немного озадаченной.

– Что, у тебя опять день рождения?

– Да, Дилайла. Так странно. Надо тебе завести будильник на это время.

Я смотрела на фото, положив его между страницами своего романа про Эркюля Пуаро, облокотившись на столешницу, чтобы как-то присутствовать при том, как красиво бедный Малк приходил в ярость. Сладкий, душный пар поднимался из кастрюли с томатно-луковым соусом. Я игнорировала голоса, которые кружили вокруг моей головы. Вот проблема богатого воображения. От него у тебя столько проблем.