Семейство панцирных гиен егеря обложили еще с вечера. Жгли костры, метали в ночную черноту горящие головни, пугая зверей, бесстрашных при свете дня и трусливых ночью. Ждали рассвета, лениво и осуждающе судача о князе.

При князе Барини искусство охоты не слишком-то поощрялось. Оно понятно: забот у князя невпроворот, где уж ему выкраивать время на благородные забавы… А все же не след забывать искусство, коим исстари славились унганские правители. Чахнет искусство-то, вот что обидно, братцы…

– А все потому, что наш князь нездешний, – бубнил старый егерь, ни черта, по-видимому, не боявшийся. – А в Гилгаме какая охота? Никто и не слыхивал. Говорят, там и дичи-то толковой не было, одни ящерицы да птицы. Тьфу! О чем это я?.. Да! Так вот, значит, и не приучился наш господин к охоте с младых ногтей, а теперь уж поздно… Раз, много два раза в год устроит большую охоту и сам тому не рад. Верно говорю. А меня не слушает. Что меня – егермейстера нашего, господина Тияна, тоже не слушает. Тот ему уж говорил-говорил… А! Собак вот жалко, скучают без дела да портятся, прыть теряют. Вас, молокососов, мне не жалко, ничего же толком не умеете, ну и леший с вами, а собачек жаль. Добро бы еще затеял наш князь охоту на благородную дичь, а то – гиены… тьфу, пакость!..

– Не ворчи, дядя, – ответил молодой голос. – Воля князя тебе не закон?

– Закон-то закон, да собачек жаль, тебе говорю, дубина! Одну-другую точно завтра порвут, не натасканные же как следует! А как тут натаскаешь, когда сиднем сидишь в Марбакау? Я егермейстеру: дозвольте, мол. А он мне: сиди, а то вдруг князю захочется развлечься охотой, а ты шатаешься неизвестно где. А кому отвечать, если гиены собак порвут или, того не лучше, придворного? А мне! Не тебе же, молокососу…

– Остынь, дядя, а то доноса дождешься, – увещевал молодой, еще больше распаляя старого егеря. – Князь знает, что делает.

И ведь прав был молокосос: Барини знал, что делал, и долгий путь в сопровождении придворных и целого штата слуг совершил не ради того, чтобы развлекаться. Ехали три дня. Придворные перешептывались. На третий день, когда переправились через Лейс, величественно-мощный в Ар-Магоре, а здесь неширокий, быстрый и чистый на удивление, стало ясно, что охота состоится на Спорных землях. Тут уж самый тупой свитский не усомнился бы в истинной цели столь дальней поездки.

Тринадцать поколений маркграфы унганские враждовали с герцогами марайскими из-за этих обширных, но, по правде говоря, не очень-то плодородных земель, стиснутых с двух сторон маркграфством и герцогством, с третьей – Пестрой пустыней, а с четвертой – Малым хребтом и опять же Пестрой пустыней. Не раз этим землям случалось быть завоеванными то одной, то другой стороной. Не раз войско герцога подступало к стенам Марбакау, и не раз унганцы, в свою очередь, гнали врага до самой его столицы, но победить окончательно и бесповоротно не могли ни те, ни другие.

Так и тянулось. Селиться на Спорных землях прочно и всерьез, строить дома, пахать землю и так далее – дураков не было. Встречались кочующие скотоводы, никому не подчинявшиеся, живущие в шалашах, одичавшие до замены человеческого языка каким-то лопотанием и очень недружелюбные. Во времена перемирий и относительного спокойствия Спорные земли служили пристанищем беглых крестьян, разбойников и всякого прочего сброда, кому жизнь – копейка. Жила эта братия, естественно, грабежом владений герцога и маркграфа. Дважды предводители тех банд, перерезав конкурентов и установив единоначалие, пытались основать более или менее нормальное монархическое правление, но все впустую. Однажды из-за Пестрой пустыни налетели целым войском кочевые варвары, сунулись было дальше, получили по носу и, откатившись в Спорные земли, попытались закрепиться, создав прочный форпост для будущих набегов. Чтобы выбить их обратно в пустыню, герцог и маркграф даже заключили временный союз, и варвары были сокрушены. После чего между герцогом и маркграфом вновь потянулась череда более или менее бестолковых войн, перемирий с клятвами, клятвопреступлений, жалоб в Имперский высший суд, и предел конфликту положил только имперский канцлер Гугун Великий. Спорные земли он объявил коронными владениями императора и даже попытался назначить туда администрацию. Никаких доходов с новых своих владений император, правда, не получил, зато между маркграфством и герцогством воцарился не слишком надежный, но все-таки мир.

Как только заносчивый самозванец Барини объявил о независимости Унгана, герцог возликовал. Предстояла война, и не было сомнения в двух вещах: в том, что Барини будет разбит, – это раз, и в том, что активное участие Марайского герцога в войне можно обусловить переходом Спорных земель в его, герцога, владение. Уж он-то сумеет выжать из новых владений доход! В крайнем случае раздаст эти земли вассалам за службу.

Удалось заручиться договором, подписанным канцлером и скрепленным личной клятвой молодого императора. И это был единственный успех за всю несчастную для герцога войну. Барини бил своих противников, как хотел. При заключении мира Спорные земли формально так и остались за императором.

Реально – ни за кем.

И не зря переглядывались придворные, трясущиеся верхом в свите князя. Вот как, значит… Вот для чего столько ехали… Ну, добро. Князь решил продемонстрировать: Спорные земли – его земли. Князь желает здесь охотиться. Значит, он будет здесь охотиться. И его потомки будут здесь охотиться. Кто-нибудь хочет возразить?

И подбоченивались важно, и подкручивали усы – знай, мол, наших, – и любезничали с немногими дамами, одолевшими долгий путь бочком в седле, с шелковыми масками на лицах от солнца и пыли. Иные, кто поосторожнее, вертели головами: не выскочит ли из ближайшего леска или степной балки давно дожидающийся в засаде отряд марайской конницы? Поглядывали назад, где пылил небольшой отряд конных латников, взятый ради охраны от дорожных случайностей. Маловат отряд-то…

Но князю виднее.

И действительно – до поросшей кустарником балки, где егеря обложили гиенье логово, кавалькада добралась без приключений.

Было позднее утро.

– Матерые хоть? – спросил Барини.

– Так точно, ваша светлость… видели матерых. Пять, возможно, шесть. Один зверь черный весь, величины небывалой. А всего около двадцати, не считая щенков.

– Начинайте, – велел Барини егермейстеру. Тот с поклоном подал князю тяжелое копье и сейчас же унесся к своим егерям. Пора! Пора!

Охота на панцирных гиен сродни боевому искусству. Лишь очень мощный и точный удар копьем пробьет спинные щитки опасной твари. И лишь опытный всадник, сроднившийся с конем в одно целое, сумеет увернуться от удара клыков, когда гиена, повернувшись, норовит ударить лошади в бок, завалить ее, перепахать клыками вместе со всадником в кровавое месиво и сейчас же начать пожирать добычу, рыча и давясь. До сих пор еще дворянство с малолетства приучает своих отпрысков к охоте на гиен, ибо справедливо считается: умелый охотник имеет все шансы уцелеть и в сшибке панцирной конницы. Как будто теперь нет ни бомбард, ни аркебуз, ни мощных арбалетов!

Но дворянский сопливый молодняк охотится в сумерках, когда слабое зрение гиен делает их робкими и вполне предсказуемыми. Настоящий мужчина охотится при свете дня.

Барини поднял руку в перчатке. Бледный от волнения молодой оруженосец, державшийся позади, тронул коня, подъезжая ближе. Боготворя господина, юноша, конечно, предпочел бы спасти ему жизнь на войне, но если это случится на охоте – тоже неплохо. Только бы не сплоховать… Держаться справа и чуть позади, когда егеря выгонят гиен из балки, не отставать, вовремя подать запасное копье, в случае необходимости отвлечь на себя зверя, забыть о себе, помнить только о господине, беречь его, прикрыть его собой… Если бы Барини, оглянувшись, увидел лицо оруженосца, то, наверное, фыркнул бы.

Рука резко пошла вниз. Началось!

Шум, крики егерей, конский топот, собачий лай… Визжащие звуки особых рогов, пугающие гиений молодняк… Вслед за собаками конные нырнули в балку. Главная задача: разделить гиен, не дать им собраться в оскаленный круг, как ошибочно велит им инстинкт, ибо в такой охоте мало интереса. Разогнать в разные стороны матерых – и один на один, чья возьмет. Самки, конечно, не уйдут от детенышей, но это забота егерей, кровавое зрелище для придворных дам… Настоящие охотники всегда гонят самцов, и погоня бывает долгой.

– Мой! – крикнул князь, устремившись за черным зверем и вправду невиданной величины. Оруженосец обскакал свалку кругом, кольнул копьем удирающего от собак пятнистого двухлетка и понесся за князем. Тугой ветер запел в ушах.

Только двое – князь и его верный слуга. Нет, трое – князь, оруженосец и зверь. Старый самец, но еще в полной силе. Копьем в тот щиток, что ниже левой лопатки. Но если он обернется… Благородная дичь бежит до тех пор, пока не свалится, обессилев. Панцирные гиены умеют сберечь в себе достаточно сил хотя бы на один бросок и атакуют всегда внезапно, разворачиваясь и нападая с молниеносной быстротой. Тогда бить в пасть. Кто утратил бдительность, тот погиб.

Князь скакал на своем любимом мерине, крупном, выносливом, но не быстром в скачке, и оруженосец скоро догнал господина. Черный зверь молча бежал впереди шагах в пятидесяти, подминая сухие травы.

Скоро перестали быть слышны крики егерей и охотников, лай собак и хриплый вой погибающих гиен. От балки в разные стороны удалялись не то четыре, не то пять групп конных, преследующих добычу. Никто, кроме оруженосца, не посмел увязаться за князем, зная: помощники ему не нужны, а лизоблюдов Барини не терпит. Свидетелей охотничьего подвига не требуется – свидетельством станет голова черного зверя с ножами торчащих из пасти клыков.

И только. Вонючее мясо панцирной гиены не станет есть и беднейший крестьянин, не то что князь.

Полчаса ли скачки, час ли? Зверь не выказывал усталости. Солнце било прямо в глаза, и горячий ветер превращал пот на лице в солевую корку, а по спине текли ручьи. Холка мерина тоже взмокла от пота. Жарко… Потерпи, друг… Барини кольнул бока мерина шпорами. Давай, прибавь. Пора заканчивать. Есть еще дело, кроме этой глупой погони, но разве ее бросишь? Был бы один – бросил бы, но тут этот мальчишка… Ладно, погоняем зверя. Чудные все же существа эти панцирные гиены. Не то и впрямь гиены, не то свиньи. Всеядные. И падальщики, и хищниками могут быть, причем достаточно жуткими, и пищей для совсем других хищников, недаром же броня у них и оборонительный круг… Любой земной биолог взвыл бы от восторга и непременно начал бы с вопроса: кто они – хищники, мало-помалу переходящие к фитофагии, либо, наоборот, озверевшие травоядные?

Еще пришпорив, князь взял левее, отжимая зверя к западу. Сейчас кинется? Дистанция как раз… Нет, повернул, уходит… Хитрый. Повидал кое-что в жизни. Не бросится, пока не будет уверен, что охотник не ждет его броска. Ладно, поиграем в эту игру… А где мальчишка, отстал, что ли?

Барини лишь чуть повернул голову, успев краем глаза заметить скачущего как ни в чем не бывало оруженосца. И в этот момент черный зверь мгновенно остановился, как бы налетев со всего разгона на стену, взрыл лапами землю так, что взлетел целый фонтан грунта и сухой травы, молниеносно повернулся и атаковал.

Барини успел лишь наклонить копье, поняв в один пронзительный миг, что ни за что не успеет нацелить его зверюге в пасть. Увернуться от удара он не смог бы при всем желании.

Треск дерева. Удар. И юнец-оруженосец, налетающий сбоку с распяленным в неслышном крике ртом.

Барини вылетел из седла. Удар о землю сотряс его грузное тело так, что на несколько мгновений наступила ночь. Потом вернулась способность видеть и слышать.

Удивительно, но все были живы: и он, и оруженосец, льющий ему на лицо воду из фляжки, и обе тяжело дышащие лошади. Мерин получил глубокую царапину на ляжке, возле нее уже вились сизые мухи и жуки-кровососы, обалдевшие от запаха крови, но в целом дело кончилось чепухой. По-настоящему досталось только копьям да еще черному зверю. Впрочем, и он был жив – тяжелой рысью уходил на юг, унося в загривке обломок копья. Ну и черт с ним.

– Господин, вы ранены? – уже не в первый, должно быть, раз повторил встревоженный оруженосец.

Барини остранил его и сел. Ощупал бока, ноги – кое-где болело, но ничего не было сломано. Как все-таки хорошо, что земля мягкая! А еще бы лучше подстелить соломки.

Стараясь не кряхтеть, он взгромоздился на ноги, стряхнул с себя ошметки земли и захохотал, признавая поражение. Глядя на хохочущего во все горло господина, несмело заулыбался и оруженосец.

– Можно еще догнать, – дерзнул сказать он, когда князь перестал веселиться.

Покачав головой, Барини указал на обломки копий, затем на короткий охотничий меч.

– Этим его не взять. Пусть уходит. А ты молодец, вовремя подоспел! Мой удар пропал без толку, а ты пробил-таки щиток, вот зверь и промахнулся. Жаль, не тот ты щиток пробил, что надо.

– Я знаю, господин, – потупился оруженосец.

– Что ты знаешь? Подумаешь, промахнулся! Ежовый мех! Ты мне жизнь спас, ты хоть понимаешь это? Теперь я твой должник. Что смотришь мокрой курицей? Орлом смотри! Ты спас своего князя, а у тебя такой князь, что за ним не пропадет, понял? Сочтемся. Поместье подарю. Хочешь поместье? А на войне отличишься – роту дам, может, даже гвардейскую. Буду следить за твоими успехами, фьер… – Он не сразу вспомнил имя оруженосца. – Фьер Дарут. Поехали!

Скрипнув все же зубами, он взгромоздился в седло. Двинулись шагом. На запад.

– Господин… – рискнул подать голос оруженосец, не знающий, что ему делать – сиять от счастья или тревожиться, потому что князь избрал не то направление.

Барини только взглянул на мальчишку, и тот осекся. Теперь будет переживать, корить себя за длинный язык. Вот дурачок. Пятый или шестой сын в обедневшей семье, всех богатств – ржавый дедовский меч да гордый герб, разваливающийся замок с кустами между бойниц, деревянная посуда и голод в неурожайный год. Этакий барон де Сигоньяк, не столько человек, сколько типаж. Такому одно спасение – прилепиться к сильному и выслуживаться, не щадя живота. Пан или пропал. Насквозь понятен, насквозь прозрачен. Полезен, в общем-то.

Все бы так!

А ведь поначалу казалось – будет проще. Что особенно сложного в средневековье, в самом деле? Ну, феодализм, трали-вали, ну, войны там столетние, эпидемии опустошительные, цеховое ремесло, первые мануфактуры, инквизиция, ереси, ростки вольномыслия… В реальности вышла безумной сложности картина, так не похожая на сочинения историков и романы беллетристов. Вышла жизнь, а не схема. Людям ведь невдомек, что они являются винтиками какой-то схемы, придуманной к тому же не ими и вообще на другой планете, вот они и не соответствуют стандарту послушных винтиков. Много алчности, много зависти, безмерно много глупости, так много, что диву даешься: почему этот мир еще не погиб? – и тот, кто дергает за ниточки, не может быть уверен в том, что действительно управляет марионетками, а не плетет какое-то диковинное бессмысленное макраме. А на самом деле мир готов покатиться в Новое время, он уже начал катиться, еще немного – и его уже ничем не остановишь.

Ужасно противно быть в некотором роде соратником тех, кого на Земле прозвали ретроградами, мракобесами и обскурантами. Прекрасны новые люди, каких не было еще поколение назад, – Пурсал Ар-Магорский, Тахти Марбакауский и другие, несущие этому миру новую культуру, люди светлые и ужасно наивные, не предвидящие, во что в конце концов выльется их культура и светлые мечты… А на другом полюсе – духовенство и феодалы с вечным их свинством, принципиально неутолимой алчностью, чванством, ленью и неистребимой склонностью к сепаратизму…

Вот с них-то я и начну, подумал Барини, мрачнея от боли сразу в нескольких местах. Еще год-два, и придет время объявить всю землю собственностью короны, перераспределить наделы, связать крестьян круговой порукой, а верных слуг награждать поместьями без права наследования. Как в Китае времен какой-нибудь приличной династии. Бюрократический аппарат и строгая вертикаль власти. Верность традициям – ведь станут же когда-нибудь нововведения традициями, черт побери! И обязательно укрепить систему экзаменов на право занятия любой государственной должности, даже самой низшей… кроме палаческой, пожалуй.

Конечно, не сразу. Конечно, постепенно. И главные преобразования начать после войны, в противном случае Империя разобьет немонолитный Унган, и князя взденут на пики его же гвардейцы. Вот, кстати, еще одна причина развязать войну как можно скорее…

Князь пустил мерина галопом. Он и так уже опаздывал. Где тут ручей, пересох он, что ли?

Ручей не пересох – журча, петлял в глинистых берегах, издали выдавая себя полосой зеленой травы. Мелкий зверек с облезлой шерстью, терпеливо карауливший возле норки земляного рака, испуганно вякнул и брызнул наутек. Потянувшийся напиться мерин получил перчаткой по ушам и шпорами в бока. Вперед! Теперь Барини знал, что не заблудился и уже не заблудится. Вот ручей. Вон лес, ручей течет прямо сквозь него, но мы объедем лес стороной, так будет спокойнее… А за лесом будет речка, куда впадает ручей, и свидание назначено там.

На берегу реки и впрямь ждали двое конных. Привстав на стременах, Барини огляделся: не прячется ли кто в траве?

– Останься тут, – велел он оруженосцу.

Тот лишь теперь уразумел: у господина назначена тайная встреча. По-видимому, она и была главной целью охоты, устроенной столь далеко от Марбакау. Из-за нее князь не стал преследовать раненого зверя.

Гордость оказанным доверием – вот что ощутил юноша, так же, как и князь, пристально всматривающийся в желтые травы – не затаился ли там арбалетчик? О том, что знание тайн господина может быть опасным, оруженосец не думал. Он был молод, и время для таких мыслей еще не пришло.

Двое ожидающих тоже разделились – один остался на месте, другой поскакал навстречу Барини. Еще издали поднял руку в приветствии. Рука была длинная, тощая, и сам всадник был высок и тощ, как щепка. Казалось, на лошадь взобралось голенастое насекомое вроде кузнечика. Узкое длинное лицо желтого цвета, клинышек волос на безвольном подбородке, жидкие усы под длинным унылым носом, тусклые глаза, нелепый, но аккуратнейший, без пятнышка, охотничий костюм, замедленные движения потомка вырождающегося рода. Его сиятельство Гухар Пятый, герцог Марайский.

Отвечая на приветствие, Барини тоже поднял руку.

– Рад приветствовать соседа! – прокричал он, стараясь, чтобы это вышло грубовато. – Прошу прощения за опоздание, так уж вышло, ежовый мех! – Он раскатисто захохотал. – Моя охота не была удачна, а как у вас, герцог? И вообще? Надеюсь, в семействе все в порядке? Я рад! Вижу, вы мне не верите, ха-ха! А зря. Я к вам всей душой! Зачем вы хотели встретиться со мной? Нет, вы не подумайте чего, я рад встрече, рад! В кои-то веки выпадет случай поболтать с умным человеком, а то дома у меня их негусто, нет, негусто! Все у вас да еще в Ар-Магоре! Бегут! Ежовый мех! Надеюсь, вам не пришлось долго ждать?

Мерин под ним танцевал, а сам Барини надвигался на герцога – мясистый, потный, шумно дышащий, никакой не князь по праву рождения и даже очень может быть, что никакой не дворянин, а просто варвар, наглый удачливый авантюрист, хам со свиным рылом и толикой хитрости, вовремя почуявший, куда ветер дует, и в итоге сумевший заграбастать власть в Унгане исключительно из-за вошедшей в поговорку тупости унганского дворянства. Барини лицедействовал. Играть жизнерадостного напористого болвана ему приходилось и раньше – иногда это приносило плоды.

– Я также рад приветствовать вас, князь, – молвил герцог скрипучим, как колодезный ворот, голосом. – Боюсь, однако, что вы заблуждаетесь: бегут не от вас ко мне, а от меня к вам…

– А! – Барини скорчил гримасу. – Кто бежит-то? Мужичье сиволапое, тупорылое… Им бы только брюхо набить. А святой Гама их не пугает, ха-ха! Нет, не пугает!

Нарочитая бестактность. Герцог в ответ и глазом не моргнул. «Не переигрываю ли?» – с беспокойством подумал Барини.

– Так вы насчет беглых крестьян, что ли? – возопил он с деланым изумлением. – Не верну! На смерть – нипочем не верну! Они ж теперь, по-вашему, еретики все до единого, считая младенцев в материнском чреве! Ежовый мех! Не верну, даже и не просите! Мои!

– Я не прошу вашу светлость вернуть беглых мужиков, – возразил герцог, и только теперь в его рыбьих глазах мелькнула едва заметная искорка. – Я хочу сообщить вам нечто, представляющее для вас интерес. Мы с вами соседи, и интересы соседа не могут быть безразличны мне…

– Сосед, да! – Барини громко расхохотался, замахал руками и едва не хлопнул герцога по плечу, от чего тот, вероятно, кувыркнулся бы с лошади. – Хорош сосед! Когда мне ждать следующего покушения, а?

– Скорблю, – ответил герцог. – И клянусь святым Акамой, я не имею к гнусным попыткам убить вашу светлость никакого отношения. С таким соседом, как вы, князь, я предпочитаю жить в мире. И в доказательство моих добрых намерений я хочу сообщить вам: в маркграфстве Юдонском собирается армия, соединенное войско Юдона и Магассау. Двадцать пять тысяч. Полки распределены по крепостям, но могут быть собраны в считаные дни у границ Унгана. С юго-запада подтягиваются войска из Габаса, Бамбра и Киамбара. Объединенная армия Магора и южных провинций тоже готова выступить. Поведет ее не кто иной, как маршал Глагр. Артиллерия, не в пример прошлой войне, усилена, а общая численность войск достигает шестидесяти тысяч…

– С вашими солдатами или без них? – спросил Барини.

– От меня требуют отвлекающего движения на Дагор, – невозмутимо ответил герцог, – для каковой задачи я должен выставить вспомогательный корпус в десять тысяч человек.

– И вы…

– Я не двинусь с места. Ни один вооруженный мараец не пересечет границу, но, разумеется, лишь в том случае, если ни один унганский солдат не ступит на мою землю. К чему проливать кровь? Мы можем договориться, не так ли?

– А если через ваши владения пройдет имперская армия и ударит по Унгану?

– Это будет весьма печально… Но я имею сведения, что она двинется правым берегом Лейса. Сведения надежные.

– Ага! – На минуту Барини принял задумчивый вид, насколько он подходил к образу варвара и хама. Хмурился, косился на герцога: мол, не врет ли? – и видел, что герцог подмечает все его взгляды. Он отлично знал, что герцог не лжет. Герцог не сообщил ничего сверх того, что Барини уже было известно от шпионов, за исключением одного: командование все-таки поручено Глагру, знаменитому Глагру… Ну, это еще надо проверить.

Невысказанное предложение не стало бы более ясным, если бы герцог кричал о нем. Этот сушеный кузнечик, этот наученный опытом сепаратист, чьим владениям досталось в последней войне сильнее всего, надеялся если не избежать войны совсем, то хотя бы вступить в нее позднее, как раз поспев к дележу пирога. До поры до времени он будет лгать императору и канцлеру, отписываться и отбрехиваться. Герцог давал Барини возможность бить имперские войска по частям, причем на территории имперских вассалов. А потом… потом он посмотрит, к кому примкнуть. Шакал.

– И что вы просите от меня взамен? – высокомерно спросил Барини. – Клятвы? Я не дам ее, да вы и не поверите моей клятве. Ха-ха. А имперцев я побью, как бивал прежде.

– Я прошу вас, князь, сохранить в тайне факт нашей встречи, – скрипуче молвил герцог. – Больше я ни о чем не прошу и не требую никакой клятвы. Просто скажите, что сделаете это.

– Что? Помолчать-то? Можно и помолчать. Ха-ха! А вы и впрямь добрый сосед, герцог! Между прочим, у меня есть наследник, а ваша младшенькая, кажется, в том же возрасте? Молчите, молчите, я понимаю, не время сейчас… Ладно! Надеюсь, еще встретимся! Нравитесь вы мне, герцог, вот что… Прощайте. Ап! – хлопок ладонью по крупу, и вот уже мерин несет всадника прочь. Кончено свидание. И пора. Небось слуги уже вовсю ищут князя.

Ай да герцог! Политика невозможна без умения поставить себя на место оппонента. Для этого надо знать его обстоятельства. Обстоятельства герцога были известны Барини. Если подумать хорошенько, то что еще остается герцогу, как не двурушничать? Его владения как бы между молотом и наковальней, а так не хочется ждать, когда тебя прихлопнут, если вовремя не унесешь ноги, а твой дом разорят в любом случае! Но не только это. Если князь увязнет на западе, бросив основные силы в Юдон, герцог легко сможет ударить в подбрюшье Унгана… до Магассау он, положим, вряд ли дойдет, кишка тонка и времена не те, но может захватить Дагор, ценный тем, что через него идут пути снабжения армии, и нарушить весь план войны…

И потому война начнется совсем не так. Начнется она вторжением не в Юдон, а именно в герцогство Марайское. Держись, сушеный кузнечик, рыбий глаз, шакалья натура! Десять тысяч солдат, говоришь? Они будут служить Унгану – не все, конечно, а те, которые уцелеют и сдадутся на милость!

Настроение было превосходное, князь даже забыл об ушибах. Махнул оруженосцу – догоняй, мол. Подумал: интересно, знал ли герцог, что самозванец Барини совершил путешествие в Спорные земли не только ради встречи с его тухлым сиятельством. Инспекция – вот главная причина! Войска, уже перемещаемые на юг. Склады припасов и провизии. Переволоки и пристани для речных судов. Дороги. Мосты. Множество скучных, но необходимых для успешной кампании мелочей.

Порядок, в общем-то, наблюдался – насколько он был вообще возможен в этом мире, еще плохо знающем, что такое расстрел за саботаж. В целом можно было с удовлетворением констатировать: не зря столько лет варился в здешней человеческой гуще, научился-таки правильно подбирать людей… Условия войны будет диктовать Барини, а не Глагр. А там, глядишь, и условия мира.

– Фьер Дарут! – позвал князь, останавливая мерина, и оруженосец предстал. – Я думаю, вы понимаете, фьер Дарут: рассказывать кому бы то ни было о том, что вы видели, не следует. Вам понятно?

– Клянусь! – честно выкатил глаза оруженосец.

– Клясться не надо. Просто помните, что молчание в ваших прямых интересах.

Помолчал и добавил с усмешкой:

– Я не имею в виду эпизод, когда зверь выбил меня из седла.

– Расскажи сказку, – потребовал Атти.

Барини присел на кровать княжича – та даже не пискнула под весом князя. Монументальную мебель держали унганские маркграфы, до сих пор служит и продержится еще лет сто, если только не случится пожар… Клопов вот только пришлось вываривать.

– Мне кажется, ты уже взрослый для сказок, – мягко сказал Барини. – Хочешь, расскажу тебе про Ругона Отважного?

– Не хочу про него, это грустная история. А сказки бывают не только для детей, я знаю. Расскажи мне взрослую сказку.

– Уже поздно, сынок. Спать пора. Да и не знаю я взрослых сказок.

– Тогда расскажи что-нибудь другое! Не хочу я спать, не хочу!

Наследник отличался упрямством, и князь мало боролся с этим свойством его характера. Начнет править – научится и отступать при необходимости, и финтить, и затаиваться до поры, а упорство в достижении цели все равно пригодится.

– Если не сказку, то что же тебе рассказать? – улыбнулся Барини. Порой он забывал, что Атти вовсе не его сын, – мальчишка был хороший, живой и любознательный, как все нормальные дети. Дворцовое воспитание еще не успело выбить из него непосредственность – потому, наверное, что он помнил времена, когда не был княжичем.

– Расскажи о маме.

Барини вздохнул.

– Она была самая красивая на свете. Красивая и умная. В тот год был черный мор, ну и… Прости, сынок, давай поговорим о ней как-нибудь в другой раз.

– А она правда была? – спросил Атти.

– Что ты хочешь этим сказать?

– Я расспрашивал о ней. Никто ничего не знает. Это ты запретил им говорить?

Хорошо было, что канделябр стоял на резном столике позади Барини. Он видел глаза княжича – темные, блестящие, ищущие ответа, – но Атти не мог видеть лица человека, который считался его отцом. Умение владеть лицом не всегда помогает – дети умеют тонко чувствовать, где правда, а где ложь.

– Ее мало знали в Марбакау. Она была уже тяжела тобой, когда приехала сюда. При дворе она почти не появлялась, а потом… потом умерла. Даже могилы нет – во время черного мора тела умерших сжигали независимо от звания. Указ императора. А потом здесь такое началось… словом, все, кто мог помнить твою маму, либо мертвы, либо сбежали.

– А почему тогда мне сказали, что я не твой сын?

– Кто это мог сказать такую глупость? – весьма натурально удивился Барини. Он давно был готов к этому вопросу и сумел не вздрогнуть.

– Не скажу. Ты его накажешь. Или его отца.

Понятно… Кто-нибудь из отпрысков знатных фамилий, товарищ по занятиям и играм, щенок сопливый, мало поротый…

– Я зато сам долбанул его по голове! – похвастался Атти.

– Ну и молодец. – Барини ласково потрепал мальчика по вихрам. – Сам справился, без меня. Так и надо. Ладно, держи в тайне имя этого дурака, а то ведь тебе больше ничего никогда не расскажут, бояться станут, а ты княжич, ты должен уметь слушать не только приятное. Только не всему, что слышишь, надо верить… Ну, спи, сынок.

– А сказку?

Очень хотелось сказать «в другой раз» – Барини устал сегодня, а завтрашний день обещал быть еще более хлопотливым, и вообще покоя теперь долго не будет. Но не будет и этих редких вечеров, когда можно немного побыть просто человеком, отцом мальчика, который ему не родной сын и, может быть, когда-нибудь узнает об этом, но все равно рано или поздно должен будет продолжить начатое дело… И как знать – не последний ли это вечер? Всякие бывают случайности.

– Какую тебе сказку – страшную или веселую?

– Страшную! – Глаза Атти заблестели.

– Ну слушай. В одном из миров – их на самом деле бесконечно много – у одной обыкновенной желтой звезды была обыкновенная планета, в общем-то, похожая на нашу, но…

– А разве мы живем на планете? – перебил мальчик.

– Да, только мало кто об этом знает. Там тоже были леса и поля, горы и реки, большие города и деревни, а океанов было даже несколько, и люди строили большие корабли, чтобы пересекать их…

– Смелые! – сказал Атти с восхищением.

– Не так чтобы очень. Бури бушевали там не каждый день и даже не каждый месяц, а корабли у людей были большие, даже огромные, сначала деревянные, а потом железные. В древности люди жили там примерно так, как живут у нас, а потом придумали много разных полезных вещей: механизмы, работающие без присмотра механика, лекарства от всех болезней, летающие корабли с крыльями, чтобы путешествовать по воздуху, и корабли бескрылые, чтобы полететь к другой планете. Придумали машины считающие и машины думающие. Придумали все, что нужно для облегчения жизни и удовлетворения самых затейливых фантазий. А уж оружие они придумали такое, что вечно жили в тайном страхе, как бы по глупой случайности оно не пришло в действие без их ведома. И все у них было: вдоволь пищи, вдоволь зрелищ, удовлетворение таких желаний, о которых мы даже не имеем понятия, мягкие законы, даже право не работать и все равно неплохо жить у них было. А высшей ценностью считался человек, каков бы он ни был…

– Я бы хотел жить в этом мире, – заявил Атти.

– Да? Тогда послушай дальше. Почти все люди на этой планете никогда не голодали, ибо пищи у них было вдоволь, и притом вкусной пищи. Им не приходилось бояться засухи, черного мора, сборщика налогов, фуражиров чужой или своей армии. Не было ни императора, ни королей, ни герцогов, ни фьеров. Три четверти населения могли предаваться изучению наук, совершенствованию в искусствах, укреплению духа и тела в атлетических состязаниях, постижению философских истин… Прекрасно, правда?

– Правда. Это сказка про Золотой век?

– Не совсем. Лучшие умы древности мечтали о Золотом веке… вот как у нас мечтают… но когда их мечты сбылись, никто этого не заметил. Потому, наверное, что это не было похоже на тот Золотой век, который выдумали древние мудрецы. Перед его началом прошли войны, много войн, и все как одна кровавые и опустошительные. Воевали из-за религии, из-за богатства соседа, из-за того, что сосед не такой, как хочется, воевали за справедливость, которую каждый понимал по-своему, воевали за то, чтобы установить на планете свой порядок, конечно же единственно правильный… А потом кончились войны, и страны-победительницы зализали раны, и наступило всеобщее благоденствие, и войны были забыты… и вот тогда-то внезапно оказалось, что жить в Золотом веке люди не умеют. Большинству оказались не нужны ни науки, ни искусства, а что до духовного или телесного совершенствования, то у каждого был ответ: «Это мое тело, мой разум и моя душа, понятно? Что хочу с ними делать, то и делаю! Не сметь посягать на мои права, они священны! Хочу жить по-свински и буду!»

– Надо было их заставить, – убежденно сказал Атти.

– Если заставлять, то какой же это Золотой век? Да и некому было заставлять: власть в том мире была выборная, а толпа всегда выбирает тех, кто обещает ублажать ее, а не улучшать. За право самим выбирать себе правителей в свое время были пролиты моря крови, и люди не собирались отказываться от этого права. Худших всегда большинство, и у худших было средство заставить лучших смириться с тем, что их, лучших, – единицы, что их не понимают и не желают понимать, что над ними потешаются… И странным казался человек, достойный настоящего Золотого века, странным и смешным. Огромное большинство людей просто жило в свое удовольствие, ни о чем не задумываясь, жрало, пило и веселилось… как стадо животных. Мысль сделалась непосильной, долгий труд – несносным, зато наслаждение – по-прежнему желанным и легко доступным…

– Это не страшная сказка, – сказал Атти, зевая, – это сказка скучная.

– Тебе так кажется. Человек все-таки не совсем животное, иначе о нем не стоило бы и говорить. Разум восставал против такой жизни, и люди – не все, далеко не все – искали выход. Многие одурманивали себя, потому что не находили его. Многие кончали с собой по той же причине. Ты удивишься, но самоубийц на той планете было гораздо больше, чем у нас. Многие рисковали собой, выдумывая опасные забавы только для того, чтобы пройти по краешку небытия и ощутить утраченный вкус жизни…

– Дураки, – сонно пробормотал Атти.

– Не они были глупы – они были люди как люди, но глуп был мир, который построили такие же люди, как они, причем с самыми лучшими намерениями. Добившись многого, человечество утратило главное – цель. К чему стремиться, если каждый и без того может удовлетворить почти любую свою прихоть? Конечно, можно было построить корабли и полететь к другим мирам, начать осваивать их засучив рукава и отодвинуть катастрофу в бесконечность – но к чему? Население планеты сокращалось, ибо, если человек пожизненно обеспечен, ему не нужны дети, чтобы кормить его в старости. Они только мешают наслаждаться излишествами. С великим трудом был построен всего один корабль, способный долететь до звезд, и девять из десяти жителей Зем… той планеты кричали, что он никому не нужен. Захоти люди построить сотню таких кораблей – они сделали бы это, не слишком напрягаясь, но к чему? Даже один корабль вызывал ярость из-за того, что ради его постройки правительство изъяло из кармана каждого обывателя какие-то медяки в виде налогов… Ты слушаешь меня?

– Мгм, – промычал Атти.

– И все же было решено послать корабль в полет, коль скоро он был построен. Четыре человека, составлявшие его экипаж, были единомышленниками. Тайно сговорившись между собой, они нарушили полетное задание. Вместо того чтобы пять лет лететь к ближайшей звезде, а потом столько же обратно – и больше никогда не полететь к звездам, и состариться на планете, ставшей им ненавистной, – они направили корабль к черной дыре, незадолго до того открытой в окрестностях того солнца, что давало свет их миру. Черная дыра – это такая звезда, которая не испускает света. Понимаешь, была гипотеза, что, нырнув в черную дыру, можно выскочить совсем в другой вселенной… пусть даже без шансов вернуться назад…

Барини перевел дух. Всмотрелся. Мальчик спал, утомленный скучной сказкой, и тихо посапывал. Хорошо.

Стараясь не стучать каблуками, князь подошел к стрельчатому окну. Сквозь мутное стекло (освоят ли здесь когда-нибудь качественное стекловарение, черт побери!) едва можно было разглядеть островерхие крыши Марбакау, редкие огоньки в окнах и факелы стражи на башнях цитадели. А на севере разгоралось зарево – строго по плану, в назначенный день и час.

Горел храм Водяной Лилии.