«Пусть Сталин сперва завоюет доверие»
Можете ли вы представить себе человека, который бы открыто, с трибуны партийного съезда бросил такие слова в адрес заседавшего в президиуме и набиравшего силу отца народов?! Одни скажут: «Никогда и ни при каких обстоятельствах». Другие, немного поразмыслив, философски заметят, что, мол, едва ли, если, конечно, он не смертельно болен и не хочет свести счеты с жизнью.
Но это не все! Заинтригую вас еще больше. Что вы скажете, если узнаете, что этот же человек требовал избрания нового генерального секретаря партии, освободив от этой должности Сталина, и не изменил своей точки зрения даже после ночного звонка Иосифа Виссарионовича, который просил его отказаться от своих слов?! И тогда Сталин, в пока что бессильной ярости, процедил:
– Ну смотри, Григорий, ты еще об этом пожалеешь!
Эти события происходили в декабре 1925-го. А неразумно храбрым человеком был Григорий Яковлевич Сокольников (он же Гирш Янкелевич Бриллиант), который в списке Платтена проходит под № 18. Как только ни называл его в свое время Ленин – и любителем парадоксов, и ценнейшим работником, и милым, талантливым человеком, и большевистским финансистом, и даже, по аналогии с даровитым царским министром финансов, советским Витте. К этому можно добавить, что сын местечкового врача, который сперва служил в Полтавской губернии, а перебравшись в Москву, завел собственную аптеку, был еще и прекрасным полководцем: в годы Гражданской войны он был членом Реввоенсовета то Восточного, то Южного фронта и даже командующим 8-й армией, которая билась за Воронеж, освобождала Луганск, Ростов и дошла до Новороссийска.
Потом был Туркестан, борьба с басмачеством и… совершенно неожиданное назначение сначала заместителем, а потом и наркомом финансов. Правда, до этого он успел «прославиться», причем именно в кавычках, тем, что от имени советской делегации подписал «похабный» Брест-Литовский мир с Германией. Справедливости ради надо сказать, что в первые послеоктябрьские месяцы Сокольников уже занимался всякого рода финансовыми экспроприациями, он даже возглавлял комиссариат бывших частных банков, но эту организацию быстро упразднили – так что разобраться в хитросплетениях финансовых потоков Сокольников не успел.
Хозяйство ему досталось, прямо скажем, аховое! В стране ходили дензнаки номиналом в миллион и даже в миллиард рублей, которые называли «лимонами» и «лимардами». На черном рынке процветала спекуляция, чтобы купить буханку хлеба, надо было заплатить триллион, а то и квадриллион этих самых дензнаков.
И вдруг, откуда ни возьмись, появился червонец! Он приравнивался к царской золотой десятирублевке. Пошли в ход и серебряные гривенники. Все кинулись обменивать дензнаки на червонцы: принимали их без ограничений, из расчета 30 тысяч дензнаков за один червонец.
Народ ликовал! Признали червонец и за границей, ведь он обеспечивался золотом и стал надежной расчетной единицей. А Григорий Сокольников стал настолько популярен, что Сталин решил зажечь на его пути красный свет: в 1926-м Сокольникова освобождают от обязанностей наркома финансов, перебрасывают в Госплан и поручают заняться разработкой первого пятилетнего плана.
Вникнув в дело, Сокольников тут же ударил в набат! От него требовали большого скачка, развития сверхиндустриализации страны, а он закладывал в пятилетку такие цифры, которые бы обеспечивали проведение плавной индустриализации, как он тогда говорил, «с наибольшей безболезненностью для масс».
– Что еще за безболезненность?! – раздался окрик из Кремля. – Массы пойдут на любые жертвы. А их заступника от разработки первой пятилетки отстранить!
И отстранили… Некоторое время Сокольникову доверяли какие-то второстепенные хозяйственные посты, пока наконец не сочли за благо отправить с глаз долой: в 1929-м Григория Яковлевича назначили полпредом СССР в Великобритании. Английские газеты, выражавшие официальную точку зрения, были в восторге!
«Назначение Сокольникова советским послом в Англии является благоприятным предзнаменованием для дружественного развития англо-советских отношений, – писали они. – Новый посол является наиболее подходящим лицом для представительства России в предстоящих трудных и сложных переговорах. Его персональное обаяние, независимость его ума и характера в соединении с авторитетом и уважением, которыми он пользуется в России, являются особо ценными качествами для чрезвычайно трудной задачи, стоящей перед ним».
И действительно, дело пошло на лад. Одно за другим были подписаны торговое соглашение, затем соглашение о рыболовстве и ряд других. Произошли положительные сдвиги и в советском экспорте: за три года Великобритания переместилась с двадцать первого на шестое место. Небывало плодотворными стали личные контакты. На всякого рода приемы и завтраки, устраиваемые в полпредстве, охотно приходили такие известные люди, как Ллойд Джордж, Уинстон Черчилль, Бернард Шоу, Бертран Рассел, леди Астор и многие другие. Самого Сокольникова и его жену, писательницу Галину Серебрякову, с удовольствием принимали в самых аристократических и финансово-промышленных домах Лондона.
Англичане были просто изумлены, что в лапотной красной России есть такие интеллигентные и культурные люди. Вот что писала о Сокольникове той поры его супруга.
«Его изысканные манеры, чистое, то, что называется аристократическим, лицо с прямым гордым носом, продолговатыми, темными глазами, высоким, необыкновенно очерченным лбом – вся его осанка хорошо натренированного и сильного физически человека вызывали изумление английской знати».
Как ни странно, англичанам вторили вчерашние белогвардейцы. В их газетах, выходящих в Париже, появились статьи с недвусмысленными заголовками: «Сталин и Сокольников» и, что более рискованно, «Сталин или Сокольников?». Речь в них шла о принципиально важном, о том, кто победит: Сокольников, который является сторонником сосуществования двух систем и верности взятым на себя обязательствам, или Сталин, который по-прежнему не только мечтает о победе мировой революции, но и всячески к этому стремится.
Прочтя все это, Григорий Яковлевич сильно встревожился: противопоставление Сталину, да еще не в пользу последнего, это чревато серьезными последствиями. А тут еще, как черт из табакерки, откуда-то выскочил Троцкий, и тоже с дифирамбами.
«Григорий Сокольников, – писал он, – это человек выдающихся дарований, с широким образованием и интернациональным кругозором».
Похвала от смертельного врага Сталина – это все равно, что стакан цикуты вместо чая: чуть раньше, чуть позже, но обязательно убьет.
– Этого Сталин мне не простит и обязательно отомстит, – обеспокоенно говорил он жене. – Надо знать его характер: он никогда ничего не забывает и ничего не прощает. К тому же однажды он мне уже пригрозил, проронив, что смотри, мол, Григорий, пожалеешь, но будет поздно.
Но пока что тучи над головой Сокольникова только сгущались, время удара молнии еще не настало… Первый звонок прозвенел в сентябре 1932-го, когда, якобы согласно его просьбе, Григория Яковлевича отозвали в Москву. В честь его отъезда Англо-Русская торговая палата организовала прощальный банкет, на котором видные промышленники, банкиры и предприниматели, забыв о британской сдержанности, произносили такие прочувствованные тосты, что, как писали на следующий день газеты: «Всем стало ясно, что Григорий Сокольников пользуется действительным уважением лондонского общества».
Как и следовало ожидать, об этом тут же настучали Сталину, и когда Сокольников вернулся в Москву и предстал пред очи вождя, вместо приветствия он зловеще бросил:
– Говорят, Григорий, ты так полюбился господам англичанам, что они тебя отпускать не хотели. Может, лучше тебе жить с ними?
Это уже не шутка или случайная обмолвка. Это – хорошо продуманный и жестко сформулированный приговор. Григорий Яковлевич, конечно же, вздрогнул, но выводов не сделал. Самое странное, решительных, с конкретными последствиями выводов не сделал ни один из высокопоставленных партийных или государственных деятелей той поры. Они, как загипнотизированные, лезли в пасть удава, а ведь у многих была возможность если не порвать эту пасть, то по крайней мере избежать ее острых зубов: достаточно было последовать совету Сталина и во время загранкомандировки остаться в том же Лондоне, Париже или Стамбуле.
Что касается Григория Сокольникова, то его даже приласкали, назначив на некоторое время заместителем наркома иностранных дел, а буквально через год, в соответствии с иезуитской сталинской логикой, перебросили в Наркомат лесной промышленности. Так дипломат с мировым именем стал заниматься вопросами сплава древесины, корчевания пней и вторичной переработки сучьев. Но и тут его не оставили в покое: начались проработки на партсобраниях, требования признать ошибки и покаяться в грехах. Сокольников, как мог, отбивался…
Так продолжалось до мая 1936-го, когда ни с того ни с сего Григорию Яковлевичу позвонил Сталин и спросил, есть ли у него дача. Оказалось, что нет. Тут же последовала соответствующая команда, и за несколько недель в Баковке построили прекрасную дачу, куда уже в июне переехала вся семья: жена, теща, двое детей и, конечно же, сам Григорий Яковлевич.
Казалось бы, на некоторое время можно перевести дыхание и забыть о неприятностях последних лет. Но Сокольникова не отпускало: он с тревогой следил за судебными процессами над «врагами народа», многих из которых хорошо знал, и… готовился к самому худшему. Все чаще он топил печь, а на участке разводил костры – так Григорий Яковлевич уничтожал письма и документы, которые могли скомпрометировать его самого и его близких.
Тогда же он начал подумывать о самоубийстве.
– Иного выхода, кроме пули в лоб, нет, – говорил он жене. – Этим я спасу тебя, а моя жизнь все равно прожита.
И вдруг, если так можно выразиться, новая кислородная подушка: Сталин пригласил его к себе на дачу. Уже был подписан ордер на арест, уже ждали сигнала, чтобы приступить к обыску на его квартире, уже получили разрешение на арест жены и старшей дочери, а Сталин, получая при этом иезуитски-гнусное удовольствие, поднимает бокал и провозглашает тост.
– За Сокольникова, моего старого боевого друга, одного из творцов Октябрьской революции!
Пришли за Григорием Яковлевичем 26 июля 1936 года. Потом была Лубянка, были пытки, издевательства, карцеры, словом, весь «джентльменский» набор тогдашних чекистов. Требовали от него одного: признания в том, что он является членом так называемого параллельного троцкистского центра, который ставил своей задачей свержение советской власти в СССР.
Процесс проходил в Доме союзов, на него даже пускали кое-кого из журналистов. Один из них писал: «Бледное лицо, скорбные глаза, черный лондонский костюм. Он как бы носит траур по самому себе».
Другой же, англичанин, видимо знавший Сокольникова в лучшие времена, не скрывает своего сочувственного отношения.
«Сокольников производит впечатление совершенно разбитого человека. Подсудимый вяло и безучастно сознается во всем: в измене, вредительстве, подготовке террористических актов. Говорит тихо, его голос едва слышен».
30 января 1937 года огласили неожиданно мягкий приговор. То ли Сталин вспомнил, как Сокольникова ценил и уважал Ленин, то ли вспыли эпизоды совместных боевых действий во время Гражданской войны, то ли он уже насладился местью, но Сокольникова приговорили лишь к 10-летнему тюремному заключению. Но это вовсе не значило, что его приговорили к жизни. Григория Яковлевича бросили в одну из самых лютых тюрем – Верхне-Уральский политизолятор. Дольше года там не выдерживали. Сокольников выдержал два. По одной версии, его убили сокамерники, по другой – не выдержало сердце.
Так из списка Платтена была вычеркнута еще одна фамилия – фамилия человека, который был одним из тех, кто привел большевиков к власти, а потом отстаивал эту власть как с помощью оружия, так и мудрого слова. За что и поплатился…
Что касается Карла Радека (настоящая фамилия Собельсон), который тоже проходил по делу «Параллельного антисоветского троцкистского центра», и тоже получил 10 лет лагерей, то о нем, как это ни странно, сколько я ни рылся архивах, не нашел ни одного теплого слова. Одни считали его «ярчайшим представителем коммунистической журналистики, при этом по беспринципности превосходящим всех своих коллег». Другие, вспоминая его поездку в якобы опломбированном вагоне и недоумевая по поводу отсутствия его фамилии в списке Платтена, намекали на то, что он был «одним из главных связных между руководством партии и германским Генштабом». Третьи выражались куда более пространно. Чего стоит хотя бы такая характеристика бойкого уроженца тогда еще австро-венгерского Львова.
«Карл Радек явил собой пример классического революционера и идеального коммунистического журналиста, ставшего символом приспособленчества и заказной журналистики. Он всю жизнь прожил без принципов, сносился с Генштабом воюющей против России страны, потом заигрывал с Троцким, а затем сдавал троцкистов, отправляя их на смертную казнь.
Изворотливый, шустрый, беспринципный – он так умел приспосабливаться к любой власти, что сталинскому режиму пришлось отказаться от публичного смертного приговора».
Что касается контактов Радека с германским Генштабом, то мы уже знаем, что это явное преувеличение, так как основная заслуга в организации поездки Ленина и других политэмигрантов через территорию Германии принадлежит Фрицу Платтену. А вот то, что касается его беспринципности, – это в самую точку. То он был активнейшим сторонником Троцкого, то заявлял об идейном разрыве с троцкизмом. При этом Радек ни на секунду не забывал, что раскаявшихся грешников любят не только на небесах, но и в Кремле, поэтому, не стесняясь в выражениях, обливал вчерашнего союзника грязью и клеймил последними словами.
Так как одно время Радек был заместителем народного комиссара по иностранным делам, ему довольно часто приходилось общаться с представителями тех или иных посольств. Один из них впечатления от встреч с Радеком не замедлил изложить письменно. Вот что он, в частности, писал:
«Еврей Собельсон был в некотором смысле гротескной фигурой. Маленький человечек с огромной головой, с торчащими ушами, с гладко выбритым лицом (в те дни он еще не носил этой ужасной мочалки, именуемой бородой), в очках, с большим ртом, в котором всегда торчала большая трубка или сигара, он всегда был одет в темную тужурку, галифе и гетры.
Чуть ли не каждый день он заходил ко мне на квартиру, в английской кепке, лихо сидящей на голове, с жестко дымящей трубкой, со связкой книг под мышкой и с огромным револьвером, торчащим сбоку. По внешности он был нечто среднее между профессором и бандитом.
В блеске его ума во всяком случае можно было не сомневаться. Это был виртуоз большевистского журнализма, и его разговор был так же блестящ, как и его передовицы.
Послы и иностранные министры были мишенью для его острот. В качестве заместителя комиссара по иностранным делам он принимал послов и министров во второй половине дня, а на следующее утро под каким-нибудь псевдонимом атаковал их в „Известиях“. Это был человек, полный коварства и очаровательного юмора. Когда приехало немецкое посольство, он всячески испытывал терпение представителей кайзера: в те дни этот маленький человечек был свирепым антигерманистом. Он присутствовал на переговорах в Брест-Литовске, где с особым удовольствием пускал дым своей скверной сигары в физиономию генерала Гофмана.
Когда Радек приходил к нам и получал полфунта морского табака, он с неподражаемой легкостью высмеивал свои огорчения, происхождение которых объяснял завистью со стороны коллег. Его сатиры были направлены на всех и на все. Он не щадил никого, даже Ленина, и во всяком случае не щадил русских. Когда Брест-Литовский мир был ратифицирован, он чуть не со слезами восклицал: „Боже, если бы в этой борьбе за нами стояла другая нация, а не русские, мы бы перевернули мир! А с этими разве что путное сделаешь?! Нарком Чичерин – старая баба. Его заместитель Карахан – осел классической красоты“».
Считая себя истинным ленинцем, в конце 1920-х Радек позволил себе усомниться в правильности сталинского курса. Как раз в это время проходил ХV съезд ВКП(б), на котором его заклеймили как участника троцкистской оппозиции и из партии исключили. Радек неосмотрительно возмутился, начал жаловаться, протестовать. Успокоили его довольно быстро: в январе 1928-го Особое совещание при коллегии ОГПУ за антисоветскую деятельность приговорило к трем годам ссылки.
Оказавшись в Томске, Радек снова начал каяться и разоружаться. Чего он только на себя ни наговорил и чего только ни наобещал! Удивительно, но все эти перлы охотно печатали в центральных газетах, а потом обсуждали на митингах и собраниях. В конце концов покаянный голос Радека услышали в Кремле и из ссылки вернули. Это благодеяние надо было отрабатывать – и Радек садится за письменный стол. Первый же панегирик в адрес Сталина был милостиво замечен и даже отмечен. «К сжатой, спокойной, как утес, фигуре нашего вождя шли волны любви и уверенности, – писал он, – что там, на мавзолее Ленина, собрался штаб будущей победоносной мировой революции».
А отмечен этот панегирик был тем, что Радеку разрешили издать полное собрание своих сочинений, разумеется, с учетом исторического момента. Радек намек понял и тут же накатал восторженный очерк «Зодчий социалистического общества», которым и открыл многотомное издание. Это тоже было замечено, и Радека включили в комиссию по разработке проекта Сталинской конституции.
Кто знает, быть может, и дальше все шло бы по нарастающей – Радек снова стал бы членом ЦК и доверенным лицом вождя, но в какой-то момент он потерял бдительность и начал позволять себе двусмысленные шуточки в адрес кремлевских бонз. Очень скоро он стал известен как автор рискованных анекдотов. Скажем, на удаление Троцкого и Зиновьева из Политбюро Радек откликнулся таким анекдотом.
«Какая разница между Моисеем и Сталиным? Большая. Моисей вывел евреев из пустыни, а Сталин – из Политбюро».
Это – еще куда ни шло. Но когда Радека обвинили в том, что тот плетется в хвосте у Льва Троцкого, он позволил себе неслыханное.
«Уж лучше быть хвостом у Льва, чем задницей у Сталина!» – выпалил Радек.
Надо ли говорить, что это тут же стало известно вождю народов! В конце концов терпение Сталина лопнуло. А тут как раз подоспел процесс по делу «Параллельного антисоветского троцкистского центра». Так как он был открытым, в том числе и для представителей зарубежной печати, нужен был человек, который бы ярко и талантливо разоблачил проходящих по этому делу партийных и государственных деятелей.
«Лучшей кандидатуры, чем Радек, на эту роль не сыскать, – подумал Сталин. – Вон он как лихо разделал своих недавних дружков – от Зиновьева и Каменева камня на камне не оставил. Все газеты перепечатали его статью, в которой он называет их мразью, фашистской бандой и требует для них расстрела. Это хорошо, это очень хорошо, когда врагов народа разоблачает человек их круга! Так мы поступим и в дальнейшем. Деятелей из „Параллельного центра“ должен разоблачать член этой организации».
Дальнейшее было делом техники. В сентябре 1936-го Радека арестовали, объяснили ему ситуацию, сказали, что если будет вести себя разумно, то жизнь ему сохранят, – и Радек, отбросив всякие сомнения, согласился давать показания какие угодно и против кого угодно. Договоренность была соблюдена.
После того как Радек признал себя японским шпионом, одним из организаторов готовящегося покушения на Сталина и, конечно же, вместе с остальными подсудимыми мечтал о свержении советской власти и реставрации капитализма, почти всех приговорили к высшей мере наказания, а Радеку дали 10 лет лагерей.
Продержался он там недолго. В мае 1939-го пришло известие о его смерти. По некоторым сведениям, Радека убили подосланные уголовники. В те годы такой способ расправы с политическими заключенными был довольно модным и, с молчаливого одобрения Лубянки, часто использовался. «Нет человека – нет проблемы» – этот лозунг вождя чекисты тех лет понимали буквально.
