Двумя месяцами раньше
Простой обыватель, доведись ему оказаться в этой комнате, навряд ли смог бы угадать, чем занимаются находящиеся в ней двое.
Старший – среднего роста, по возрасту ближе к сорока, наверное, был бы принят за преуспевающего доктора или инженера. В пользу первого говорило наличие на спинке стула обычного, что называется, штатского сюртука вместо мундира, в пользу второго – отсутствие на столе пациента. Житель более просвещенной страны, возможно, добавит в список возможных профессий еще и ученого. Но для Российской империи это еще был слишком нетипичный образ, с которым шелковая жилетка – и особенно выглядывающая из ее кармана платиновая часовая цепочка – явно дисгармонировала. Внимательно присмотревшись, российский обыватель ввернул бы разве что предположение о «немецких кровях». Больно уж аккуратно-выверенным был как весь облик старшего: от тщательно зачесанных волос на макушке до лакового блеска стоящих в углу туфель, – так и его движения. Это – по мнению все того же обывателя – явно вычеркивало из списка занятий денежные дела, ибо звание купчины на Руси предполагало известную широту души, а не выглаженные до бритвенной остроты стрелки брюк.
Второй находившийся в комнате представлял собой куда более простую загадку, ибо и выглядел заметно проще. Косоворотка и потертый пиджак, поперек лба след от пристроившегося на углу стола мятого картуза, но при этом отметин близкой и постоянной дружбы с зеленым змием не видать, присутствует некая живость – все это почти безошибочно указывало на фабричного мастера средней руки, из «выбившихся наверх».
Все эти предположения были, конечно же, весьма далеки от истины. Указать же на нее могли б разве что разложенные на столе детали, но еще в начале работы «немец» приказал «мастеру» накрыть их газетой – именно во избежание стороннего взгляда. Приказ этот был встречен с недоумением – комната, где происходило действие, располагалась на втором этаже окраинного дома и окнами выходила на тайгу, – но исполнен тотчас же и беспрекословно, так же как прочие распоряжения «доктора». Которых было не так уж много: по большей части «доктор» обходился жестами, а то и без них – когда «мастер», словно ассистент при операции, заранее держал наготове нужный инструмент или деталь.
Однако как раз «доктор» и нарушил этот выверенно-механичный ритм.
– Ну-с вот, почти готово, – выдохнул он, кладя на стол продолговатую трубку с коротким шнуром на конце. – Можно сказать, почти готово. Причем заметьте, Николай, сегодня, – выдернув из кармашка часы, «доктор» щелкнул крышкой, – всего за каких-то четверть часа управились. Рекорд-с.
– С вашим-то умением, Сергей Константинович, немудрено. Доктор подрывных наук, чай.
– Но-но, это вы бросьте, право слово, – улыбнулся «доктор». – Я все-таки не юная барышня, чтобы услаждать свой слух комплиментами.
– Так ведь я ж от чистого сердца, ей-ей, – горячо затараторил Николай, – вот вы сами сказали, всего за четверть часа управились. А, помню, в прошлом годе был я в Самаре, то же самое, считай, делал… с двумя студентами… Михаил и второй, чернявый такой, из жидовчиков… целый день тогда провозились, от зари до зари.
– Это все от лености, милейший. – Судя по довольному тону, лесть, несмотря на отговорку, все же подействовала на «подрывных наук доктора». – Когда недоучившиеся студентики, вьюноши со взором горящим, лезут в дело… пребывая при этом, по большей части, в стране радужных грез, ничего хорошего из этого, как правило, не выходит. И ведь все туда же, в бомбисты. Вон, гляньте, – брезгливо скривившись, «доктор» указал на разворот газеты. – «ЕКАТЕРИНОСЛАВ, 20,II. В девять часов вечера сын домовладельца Петрушевский, перенося бомбу в сарай, уронил ее. Страшным взрывом Петрушевский опасно ранен. Найдены еще бомбы». А вот еще: «ВАРШАВА, 21,II. Некий Лейпцигер, шестнадцатилетний юноша, без определенных занятий, проходя по двору дома на улице Новолипье, где он проживал, поскользнулся вследствие гололедицы и упал. В тот же момент раздался страшный взрыв. Оказалось, что при падении взорвалась бомба, которую он нес спрятать. Взрывом Лейпцигера разорвало на куски. Арестована вся его родня и товарищи».
– Случается и такое. – Николай потянул было щепоть ко лбу, опомнился и, густо покраснев, спрятал «виноватую» руку за спину. – Все под смертью ходим.
– Случается, потому что в голове мысли о геройской гибели во благо народа всю неорганическую химию вытеснили, – ехидно бросил «доктор». – Потому и лепят невесть что… – уже с раздражением добавил он, – чудо-бомбы, которые для них же опаснее, чем для наших пресловутых сатрапов. Запал нормальный сделать не могут, а все туда же…
– Запал – это да! – закивал Николай. – Этот их любимый, ударного действия, такая подлючая штука, что не приведи господь. Каждый раз, как с ним дело имел, мурашки по спине: а ну как споткнешься или просто пихнут в толчее локтем – и все сразу, как этих, из газеты… в куски. То ли дело ваш терочный… дернул за шнурок и бросил, а до того – хоть гвозди заколачивай.
– Ну-с, положим, – начал доктор и осекся, разворачиваясь к двери.
Николай, разом подобравшись, сунул руку за отворот пиджака.
– Сапожищами бухают…
– Значит, не боятся, не скрадываются, – резюмировал «доктор», – а может, наоборот, глушат, – задумчиво добавил он. – Ответишь им, – бросил он Николаю, – как я учил, будто в подпитии.
В дверь застучали – громко, уверенно.
– К-кого там, и-ик, черти принесли?!
От волнения Николай явно пережимал, но «доктор» понадеялся, что сквозь дверь это не будет заметно. В конце концов, кто бы там ни стоял, придирчивые театралы среди них вряд ли сыщутся.
– Дворник я здешний, Прохор, – хриплым басом отозвались из-за двери. – И трубочист со мной. Барышня из третьей квартиры давеча угорели, дык хозяин велел проверить.
– М-минуточку, – выкрикнул «доктор», искусно добавляя в голос пьяные нотки, – с-сейчас н-надену п-пенсне…
С этими словами он резким движением опрокинул набок мензурку и прокатил ее по столу.
– Врет, – быстро зашептал Николай, – видел я здешнего дворника, китаец он или еще какой азиат. Они это, товарищ Щукин, по всему видать. Эх, говорил я, надо было ту квартиру брать, на Японской. Пусть и отхожее место во дворе, зато черный ход имелся! А теперь… – он с безнадежным видом махнул рукой с пистолетом. – Так бы мы по нему шасть, и все, а теперь… разве что, – Николай оглянулся в сторону окна, – туда…
– …и прямиком в засаду, – твердо произнес «доктор». – Право же, товарищ Рыбак, не считайте уж этих самых их полными иванами-дурачками. Если уж это и впрямь они нас вычислили, то перекрыть все выходы как-нибудь догадаются.
– Ну, коли вы так говорите, так оно и есть, – вздохнул Николай. – Попали мы…
– А мы выйдем через вход, – весело заявил «доктор». – Как там у Радина… «В царство свободы дорогу грудью проложим себе»? – неожиданно хорошим тенором пропел он, подходя к столу. – Жаль, право, не довелось быть лично знакомыми, а теперь уже и не… а то посоветовал бы изменить строчку. «Грудью» – это скорее к феминисткам, право слово, наш припев должен учить иному. А теперь слушайте внимательно, – враз посерьезнев, велел он. – Сейчас вы начнете возиться с замком, но дверь откроете только по моему приказу, ни в коем случае не раньше. Ясно вам?
– Чего ж тут неясного, товарищ Щукин, – бледнея, пробормотал Николай. – Яснее уж и некуда.
«Доктор» строго взглянул на него, аккуратно водрузил снаряженную бомбу на прикроватную тумбочку и достал из саквояжа большой, тускло блестевший вороненой сталью пистолет.
– Начинайте, – шепотом скомандовал он.
Николай, прижавшись к стене слева от двери, начал проворачивать ключ. Щелчок, второй. Те, за дверью, напряглись, затаили дыханье – и в этот миг «доктор», вскинув пистолет, начал стрелять.
Он выпустил обойму за пару секунд, цепочка пробоин ровной, словно по линейке, строчкой прочертила дверь слева направо, на уровне груди. Николай услышал чей-то свистящий хрип, затем прямо у него над ухом рявкнули «открывай», он дернул ручку – и «доктор», изогнувшись, забросил бомбу в открывшийся проем.
– К стене, живо! – выдохнул он.
С лестницы донесся дикий, безумный крик, в котором уже нельзя было разобрать слов. Затем глухо, тяжело ухнуло, старый дом содрогнулся, наполняясь треском и звоном разбитого стекла. Лампочка под потолком разом потускнела, вдобавок всю комнату заполнило пылью и дымом, сквозь которые Николай с трудом различил, что дверь вышибло напрочь – она улетела к дальней стене.
– Не ранены?
– Вроде… нет, – без особой уверенности выдохнул Николай. – Оглоушило малехо, это есть…
– Тогда, – «доктор», недобро оскалившись, загнал в «маузер» новую обойму, – вперед, точнее, вниз.
…Эта комната была заметно хуже предыдущей. Собственно, комнатой ее можно было назвать лишь с большой натяжкой: «каморка» или «чулан» подходило заметно лучше, особенно если принять во внимание, что попасть в нее можно было лишь через недра массивного платяного шкафа.
Впрочем, оба ее нынешних постояльца считали, что лучше какое-то время пересидеть в каморке без окон, чем на куда более длительный срок переселиться в просторную комнату с решетками на оных. Схожего мнения придерживался заглянувший «на огонек» оплывшей свечи и сам хозяин конспиративной квартиры. За последние полчаса он не раз успел изрядно пожалеть, что вызвался приютить столь опасных постояльцев, и сейчас ему настоятельно требовалось дать «среди своих» выход эмоциям.
– Вродь обошлось! – шумно выдохнул он, оседая на край узкой лавки. – Ушел околоточный. Три чашки первосортного чая выдул, здоровенный калач целиком сожрал… чтоб он ему поперек горла стал, сатрапу…
– А чего это вдруг он к вам зашел-то, почаевничать? – с тревогой спросил Николай. – Мож, соседи чего видели?
– Тут соседям не до чужих дворов, – хозяин расстегнул ворот, потер шею, – за своим все следят. Заборы в три сажени понаставили, псов понасажали… жлобы, одно слово. Вот Митрич ко мне и ходит чаи гонять. С лавочников-то ему что – ситца отрез, да сыра полкруга, да трешку по праздникам, зашел, взял положенное и пошел. А у него, вишь, душа культурного разговору требует… вот и повадился. Ох-хо-хо…
– Понимаю ваше положение, – кивнул «доктор». – Дело, конечно, нервное… но с другой стороны, это дает вам доступ к весьма ценному источнику информации.
– Да был бы он источник! – скривился хозяин. – Был бы хоть пристав, а с околоточного надзирателя чего возьмешь? У него всех сведений: кто третьего дня пьяного в луже обобрал или гуся со двора у Хворостинской уволок. Сейчас вот тоже – не я его, а он меня пытал, что за шум в Экипажной слободке приключился. Дескать, им в участке ничего толком и не сказали, а слухи ходят, один другого дивнее.
– Секретят, значит, – Николай, подбоченившись, оглянулся на «доктора». – Видать, неплохо мы там пошумели, а, товарищ Щукин, коль даже от своих-то секретят.
– Да уж, – вздохнул хозяин. – Нашумели вы, товарищи, ох и нашумели… ладно бы еще стрельба, но бонбой-то…
– А что, по-вашему, – тут же окрысился Николай, – надо было по-тихому, по благородному ручки кверху поднять да выйти сдаваться? Так, что ли?
– Нет, ну что вы! – не ожидавший столько бурной реакции хозяин оглянулся на «доктора». – Товарищ Щукин, вы-то меня понимаете?
– Признаться, не очень, – холодно произнес «доктор». – Тихий выход из той ситуации, что сложилась у нас, товарищ Рыбак обрисовал хоть и несколько экспрессивно, но в целом верно. «Бонбу» в рядовых жандармов нам пришлось бросать, уж поверьте, не из любви к громким звукам. У нас, если помните, была для нее намечена куда более важная цель…
– …о которой вам теперь придется надолго забыть! – перебил его хозяин. – Их высокопревосходительство теперь без казачьего конвоя и носа из дому не кажет.
– В чем-то это может сыграть нам на руку, – задумчиво произнес «доктор». – Если они ждут бомбиста… Товарищ Бобров, ваша организация сможет достать винтовку с хорошим боем? Лучше всего штуцер Франкотта, хотя «маузер» тоже подойдет…
– Нет, нет и еще раз нет!
От волнения хозяин конспиративной квартиры даже попытался вскочить с лавки, но вовремя вспомнил про низкий потолок каморки.
– Лично я… да что там, все руководство нашей городской ячейки… мы будем категорически против дальнейших попыток провести акцию в нынешней обстановке. Шансы на успех…
– Шансы на успех, – перебил его «доктор», – уж представьте оценивать нам, специалистам.
– Нет уж, – язвительно хмыкнул Бобров, – вы их уже один раз оценили, спасибо. Весь город на уши поставили, о нормальной работе речи нет, люди пачку листовок за квартал отнести боятся.
Оба бомбиста понимающе переглянулись. Подобные жалобы они слышали уже не в первый раз, это уже успело стать для них раздражающе-привычным, словно ноющий зуб. С одной стороны, проведение громкой акции заметно поднимало авторитет осуществившей ее партии – за теми, кто ведет реальную борьбу здесь и сейчас, простой народ идет охотнее, чем за пустомелями-говорунами. Но с другой стороны, и под ответные удары разъяренной охранки попадали в первую очередь местные, а не «варяжские гости».
– Надеюсь, – начал «доктор», – вы не считаете, что нам сложившееся положение чем-то нравится? Если уж на то пошло, вопрос, откуда полиции стало известно про нашу квартиру, пока остается без ответа.
– Вот-вот, – поддакнул Николай. – Адресочек-то знали немногие.
– Ваш прошлый адрес был известен лишь нескольким особо проверенным товарищам, – твердо произнес хозяин. – В том числе и мне. И если вы полагаете…
– Тише! – «доктор» вскинул руку. – Василий Петрович, я сейчас никого не обвиняю. Для обвинения нужны доказательства, которых у меня нет, а без них можно лишь гадать. Могло быть все, что угодно: наша неосторожность, донос кого-то со стороны, просто несчастливая случайность… разумеется, возможность предательства тоже нельзя исключать, и думаю, вы это понимаете ничуть не хуже меня. Но сейчас речь не об этом, а о планировавшейся нами акции. Мы прибыли во Владивосток специально для ее проведения. Я по-прежнему считаю, что мы должны ее осуществить и это можно сделать с достаточно высокими шансами на успех. Правда, в сложившихся обстоятельствах нам потребуется от вас бо́льшая степень поддержки, нежели планировалось изначально. Если вы считаете, что ваша организация не в состоянии предоставить нам эту поддержку, что ж… – «Доктор» пожал плечами. – Нам остается лишь откланяться и постараться как можно быстрее убраться отсюда.
– Убраться… – повторил хозяин. – Не так-то это и просто, товарищи… убраться. На вокзале сейчас шпиков больше, чем блох на барбоске. Каждого уезжающего по три раза с ног до макушки обнюхивают.
– Тю, – непритворно удивился Николай, – а зачем нам поезд? У вас же тайга бескрайняя прямо за домами начинается.
– Тайга-то бескрайняя, – угрюмо возразил хозяин каморки, – а вот дорог в ней мало. И по тем дорогам сейчас разъезды казачьи вовсю шпарят.
– Так то ж по дорогам. Нам-то, – принялся растолковывать Николай, – дороги ни к чему. Нам лучше, наоборот, сторонкой… Верно я говорю, товарищ Щукин?
Его товарищ промолчал, чем заслужил одобрительный кивок хозяина.
– Сторонкой, оно, конечно, можно попробовать. Многие пробовали… кой-кого даже и находили после. Не целиком, понятно, но по одеже узнать было можно.
– Это что ж, значит, получается? – после долгой паузы уже тоном ниже произнес Николай. – Поездом нельзя, ножками али еще как – тоже. Что остается-то? По морю, что ль?
– Полагаю, – вкрадчиво произнес «доктор», – именно к этой мысли нас товарищ Бобров и подводил… не так ли? Что ж, Владивосток – крупный порт, товарищу Рыбаку морского опыта, как говорится, не занимать, да и я сам кое-что умею, – с ноткой мечтательности добавил он, явно вспоминая далеко не самый неприятный момент своей биографии. – Наймемся на трамп до Фриско, оттуда на поезде через Штаты… Я в чем-то не прав? – удивленно спросил он, видя, как хозяин качает головой.
– Не так-то все просто, товарищ. В Сан-Франциско уж боле месяца как ничего доплыть не может. Множество кораблей от цунами пострадало, но дело даже не столько в этом, – хозяин перешел на шепот, – несколько кораблей, что вышли уже после землетрясения, вернулись назад, с полдороги. Точно ничего не известно, но слухи, товарищи, ходят, и весьма странные. Говорят, что…
– Слухи, – холодно произнес «доктор», – меня мало волнуют. Если нельзя плыть напрямую – будем добираться хотя бы до Шанхая. С ним-то, надеюсь, пароходное сообщение пока не прервалось?
– Не прервалось, – подтвердил Бобров. – Только доложу я вам, не так-то это просто будет – попасть на корабль. После катастрофы… и слухов… многие капитаны просто боятся выводить корабли в море, так что с матросами, да и не только с матросами, в порту, как понимаете, явный переизбыток. Попасть сейчас на корабль, не имея нужных знакомств… или хотя бы надежных рекомендаций… боюсь, будет весьма сложно.
– Так что ж получается! – Николай в сердцах треснул кулаком по стене, едва не прошибив насквозь хлипкую фанеру. – Нам в энтом чулане и дальше сидеть?!
– Есть один план, – медленно, словно бы нехотя, начал Бобров. – Вчера на сходке предложил один товарищ, из студентов, довольно толковый малый… и эта идея, на мой взгляд, стоящая. Нам стало известно, что флотское начальство готовит один из кораблей к экспедиции на восток, надо полагать, – не удержался он от шпильки, – для проверки тех самых слухов, о которых вы, товарищ Щукин, изволили столь пренебрежительно отозваться.
– И как же нам попасть на его борт? – скептически осведомился «доктор». – Военные, конечно, не любят жандармов, но вряд ли эта нелюбовь простирается настолько далеко, чтобы переправить через океан двух разыскиваемых охранкой.
– Организовать это, конечно, будет весьма непросто, – сказал Бобров. – Но, как я уже сказал, у нас есть одна хорошая идея…
Можно было ожидать, что спасенные жертвы кораблекрушения с «Фальконета» заполнят некоторую пустоту, образовавшуюся на корабле после того, как часть команды была оставлена в лагере у Зеркальной бухты. Ничуть не бывало: за исключением отправленного в лазарет бывшего старпома Рэндольфа, выжившие обосновались, по приказу капитана Колчака, на палубе, где сразу стало тесно. Теперь корма «Манджура» напоминала табор мертвых цыган. Мертвых – потому что веселья, танцев и медведей на веревке не следовало ожидать от людей, до конца не поверивших еще в собственное избавление. А еще потому, что смердело от них, несмотря на помывку, изрядно.
Поэтому Дмитрий Мушкетов предпочитал коротать часы на носу корабля, куда ветер не приносил иных запахов, кроме соленой морской пыли и водорослей. Тут можно было сделать вид, будто на корабле ничего не изменилось, кроме того, что берег теперь виднелся не по левую руку – по бакборту, а совсем наоборот. «Манджур» возвращался на север, продвигаясь галсами против течения. Машины капитан приказал не заводить, и дорога угрожала занять куда больше двух суток, которые отняло плавание к рифам, на которых гнил «Фальконет».
Однако, выбравшись в очередной раз из тесной каюты, молодой человек обнаружил, что облюбованное им место у поручней занято.
Большую часть одежды спасенным пришлось бросить: ее невозможно было даже пустить на ветошь. Женщина была одета в матросские штаны и тельняшку. Мушкетов бы на ее месте окоченел через пять минут – ветер с океана дул холодный и сильный, – но казалось, ей было все равно.
– Простите… – машинально пробормотал молодой ученый и тут же одернул себя: вряд ли азиатка знала русский.
Женщина обернулась к нему.
– Buenos dias, senor, – проговорила она. Голос ее был неожиданно низок и звучен для хрупкой фигурки. По лицу невозможно было определить возраст: привычные, с детства впитанные признаки не срабатывали.
– Э… Do you speak English? – спросил Мушкетов, чувствуя себя глуповато. Но кто мог предположить, что в жизни ему пригодятся не только немецкий, французский и английский, которыми молодой человек владел свободно, но и испанский? Кому вообще нужен испанский в наше время? Вряд ли ослабевшее, прогнившее изнутри королевство, только что лишившееся последних ценных колоний, отхватит себе новую империю обеих Америк.
– Немного, – коротко ответила женщина на том же языке. – Учила… у моряки.
– Вам не холодно? – принужденно спросил Мушкетов.
Женщина покачала головой.
Геолог оперся о поручни, глядя в море.
– Вы… падре? – внезапно спросила азиатка, покосившись на Дмитрия. – Пастор?
– Нет! Почему вы решили? – изумился тот.
– Поэртена сказать… вы тот, который… знает вещи, – пояснила она.
– Ученый, – подсказал Мушкетов.
– Да, – женщина кивнула. – Это другое?
– Совсем другое, – убежденно проговорил молодой человек.
– Что?
Дмитрий минут пять пытался переложить на пиджин-инглиш объяснение тому, чем занимается геолог. В конце концов женщина довольно кивнула.
– Кулам-набато, – проговорила она. – Stone witchery. Это хорошо. Только не говори Поэртена. Он боится манку-кулам. Он бы оставить меня ханту, если б не думать, что я асванг. По-испански говорят – bruja. Ведьма.
– Доктор, вы знаете, что у нас на борту сумасшедшая? – спросил Мушкетов, когда Билич отложил перо.
– Мне иногда кажется, что у нас на борту полторы сотни сумасшедших, – вздохнул врач, снимая пенсне. – Как глаза болят… Так что там стряслось?
– Одна из спасенных филиппинок заявила мне, что она ведьма, – вздохнул молодой геолог, без спросу опускаясь на край койки.
Кэп Рэндольф спал, да и бодрствующим не мог бы вмешаться в разговор по причине незнания русского языка. Как и немецкого. И французского. Английского не знал Билич, и как он объяснялся со своим пациентом, способным виртуозно ругаться на шести языках, распространенных в портах Тихого океана, но не слишком интересных морякам Российского флота, было не совсем понятно.
– Ну и что? – Билич запрокинул голову и покрутил ею из стороны в сторону, придерживая обеими руками, будто опасался, что она отвинтится. – Это не повод разбрасываться диагнозами.
– Вообще-то я полагал, что ведьмы – это дикарское суеверие, – с некоторой язвительностью отозвался молодой человек.
– И суеверие – не повод, – строго заметил врач. – Мало ли в какие глупости верят люди. Вот хотя бы взять вас.
– Ну, знаете… – Мушкетов даже обиделся немного.
– Мгм. – Билич отпустил виски и резко кивнул. Позвонки хрустнули. – Вы убеждены, что все люди должны вести себя разумно и не иметь нелепых мнений. Самое что ни на есть суеверие. А уж то, что вы ко мне пришли за помощью, и вовсе мракобесие. Потому что душевные болезни, молодой человек, скальпелем не лечат. Психика – материя тонкая, и, покуда мы не разобрались в узорах ее нитей, лучше не вмешиваться. Noli nocere, знаете ли.
– Ну почему? – возразил Мушкетов. – Исследования немецких психиатров…
– Вы про этого венского шарлатана? – Билич громко и презрительно фыркнул. – И вы еще что-то смеете говорить о суевериях? Следующим этапом станут, как я понимаю, пляски с бубном и трещоткой вокруг постели больного, на манер даяков! И вообще, – врач снова водрузил пенсне на нос, едва заметно поморщившись при этом, – отчего вы прицепились к этой вашей ведьме? Она что, на помеле летала или жабой сушеной кормила, а вы есть отказались?
– Да нет, – признался геолог, – просто меня немного тревожит…
Он замялся.
– Что? Люди вокруг живые тревожат? Привыкайте. Люди – они разные бывают. Кто-то и в колдунов верит. У нас на Украине что ни красивая вдовица, то ведьма. Кто-то в мировой социализм верит. А кто и вовсе в разную пакость.
– Вы боцмана американского видели? – спросил Мушкетов. – Филиппинца?
– Со шрамом на глазу? Как же не видеть. Он к капитану своему, – Билич указал на Рэндольфа, – наведывается по семь раз на дню. Как только колею не протоптал.
Геолог с трудом мог представить, чтобы настолько зверская рожа могла испытывать к кому бы то ни было дружескую привязанность.
– Он тоже называл эту женщину ведьмой, – пояснил молодой человек. – Дикари…
– Будьте проще, – посоветовал Билич, опять снимая пенсне. Он вытянул из шкатулки кусочек фланели и бережно протер стекла. – Очнется мистер Рэндольф, его и спросите, что там случилось на берегу, из-за чего ваша знакомая заработала себе дурную славу.
Назад шлюпка плыла заметно быстрее, чем к берегу, – и неудивительно, подумал Нергер, разглядывая в бинокль неторопливо вышагивающего вдоль кромки воды ящера. Впрочем, судя по тому, как безбоязненно – и традиционно бестолково – суетились вокруг него русские матросы, этот конкретный динозавр был мирным травоядным. Ископаемой коровой…
…у которой русские, похоже, уже пытаются добывать ископаемое молоко. Да, это явно экспедиция, решил Нергер, такая же, как и их собственная… по крайней мере, часть ее. Будь они потерпевшими кораблекрушение, стояли бы сейчас по горло в воде и орали так, что у входа в бухту было бы слышно. А корабля не видно… значит, высадив десант, он ушел, скорее всего – вдоль побережья. Интересно куда… впрочем, к чему гадать, подумал капитан, опуская бинокль, когда через пару минут можно будет получить все ответы.
К удивлению капитана «Ильтиса», один из гостей с берега оказался штатским. Причем держался он заметно спокойнее своего товарища с боцманскими нашивками.
Впрочем, более всего прочего Нергера заинтересовала надпись на бескозырке русского боцмана. «Манджур» был хорошо знаком капитану, и отнюдь не по картинкам и справочникам – во время его прошлой службы канлодки не раз оказывались в одном и том же порту. Забавно, что и в этом безумном краю судьба вновь свела корабли вместе, хотя, если вдуматься, ничего такого уж удивительного в этом не было – после столь неудачной для них войны с Японией у русских на Тихом океане вообще осталось не так уж много кораблей, тем более – с парусным снаряжением.
– Добро пожаловать на борт «Ильтиса», – проговорил Нергер, решив сразу взять ход беседы в свои руки. – Позвольте представиться: корветтен-капитан Карл-Август Нергер. С кем имею честь?
– Владимир Афанасьевич Обручев, декан горного отделения Томского технологического института, – ответил штатский. – А это – Павел Евграфович Горшенин, боцманмат с канонерской лодки Российского флота «Манджур».
– Как я понимаю, герр Обрутшефф, – поинтересовался корветтен-капитан, – вы не относитесь к числу потерпевших кораблекрушение, а являетесь экспедицией, специально направленной за Грань?
Прежде чем ответить, русский геолог сначала перевел вопрос капитана своему спутнику и выслушал его комментарий.
– Вы правы, герр капитан. Одно только небольшое уточнение – мы являемся лишь частью экспедиции. Остальные наши товарищи сейчас продолжают обследование побережья.
– К северу от бухты?
– Нет. К югу.
Капитан «Ильтиса» перевел взгляд на своего первого помощника. Лейтенант цур зее едва заметно пожал плечами.
– Мы вполне могли разминуться с ними, – сказал он. – Например, во время захода в бухту.
– Но в таком случае… – медленно, словно размышляя вслух, произнес Нергер, – может возникнуть вопрос… приоритетов.
– Полагаю, – быстро сказал Обручев, – когда «Манджур» вернется, то вы с капитаном Колчаком легко сможете решить этот вопрос. Или же отложить его для решения более… компетентными в подобных вопросах инстанциями.
– Вопрос в том, – вполголоса заметил первый помощник, – сколько потребуется времени на ожидание. Наши запасы продовольствия…
– Это, – перебил его Нергер, – вполне решаемая проблема. Мы останемся здесь.
Глядя на явно оживившегося немецкого капитана, Обручев вдруг понял, что его идея задержать гостей до прибытия Колчака, возможно, не так уж хороша. Если немцы тоже захотят обосноваться в Зеркальной…
– Я также собираюсь высадить здесь партию для устройства берегового лагеря, – продолжил Нергер. – По другую сторону реки от вашего, чтобы, – корветтен-капитан улыбнулся, – наши охотничьи партии не мешали друг другу. Впрочем, – добавил он, – герр Обрутшефф, поскольку вы являетесь в некотором роде старожилами на этих берегах, возможно, вы порекомендуете нам лучшее место для обустройства?
Геолог нахмурился.
– Откровенно говоря, герр капитан, – наконец произнес он, – я бы вообще не рекомендовал вам высаживаться здесь.
– Но почему? – наигранно удивился Нергер. – С точки зрения международного права это ничейный берег.
– Это весьма опасный берег, – резко произнес Обручев. – Далеко не все здешние обитатели столь же флегматичны и безобидны, как тератавр, которого вы могли видеть на берегу.
Судя по лицу первого помощника, на языке у него вертелся, готовый сорваться, весьма едкий ответ для русского. Но на этот раз вмешиваться Отто не решился.
Нергер же задумчиво рассматривал переборку. За ней, в кают-компании, находилась главная причина того, что ему пришлось принимать гостей с берега в своей каюте – труп одной из «сорок», над которым уже почти сутки восторженно кудахтал доктор Хеске вместе с Беренсом. К сожалению, для демонстрации публике результат их изысканий был мало пригоден.
– Поверьте, герр Обрутшефф, – начал Карл, – мы вполне представляем возможные проблемы.
– Сомневаюсь, – глядя прямо в глаза капитана, возразил геолог. – Очень сомневаюсь, герр капитан, что вы, я или кто-нибудь еще имеет даже отдаленное представление о том, какие проблемы могут встретить нас на этом берегу.
– А вы уверены, что она не удерет? – поинтересовался Обручев с сомнением.
Никольский пожал плечами:
– Ни на грош. Перехватит клювом канат и будет такова.
– Тогда зачем мы ее привязывали? – возмутился геолог, опираясь о теплый бок динозавра. Тот шелохнулся, и Обручеву пришлось пригнуться, чтобы не получить спинным рогом по голове.
– Ну ведь она не знает, что может перекусить привязь, – рассудительно заметил зоолог. – Корму довольно, люди вокруг не суетятся… не очень суетятся, – поправился он. – Что ей еще надо?
– А почему «ей»? – внезапно сообразил Обручев. – С каких пор мы решили, что это самка?
– Понятия не имею, какого оно пола, – признался Никольский. – Не в клоаку же лезть… «Ей» – потому что «скотине».
– Ну хорошо, – сдался геолог. – Раз уж мы тератавра приручили, давайте, Александр Михайлович, подумаем, что дальше делать.
– Я бы предложил выпить, – ответил Никольский, осторожно прикасаясь к грубой шкуре ящера.
Костяные бляшки покрывали бока животного так плотно, что кожа проглядывала между ними только на раздутом от обжорства брюхе. В нескольких местах между ними исхитрились впиться крупные, с ноготь, клещи. Внутри ящера что-то отчетливо поскрипывало – Обручеву пришлось поинтересоваться у зоолога, что именно: оказалось – зобные камни.
– Знаете, Александр Михайлович, мне ваше настроение не нравится, – невыразительным голосом заметил геолог.
Никольский пожал плечами:
– Знаете, Владимир Афанасьевич, я настолько потрясен, что мне оно самому не нравится. И что с того?
– Нам еще надо решить, о чем рассказывать германским офицерам, а о чем лучше пока умолчать, – напомнил геолог.
– Да пусть хоть в четыре руки записывают, – отмахнулся Никольский. – Через два-три дня вернется «Манджур», и эта их калоша стушуется, как будто ее и не было. Только китайцев пугать годится, а мы, слава богу, не китайцы.
– И дальше? – не отставал упрямый геолог. – Вернется «Хорек» в Циндао. Мы вернемся во Владивосток. И каждый заявит свои права на эту злосчастную бухту. Единственную, сколько мы знаем, на этом проклятом побережье, которая годится под военный порт!
– А и черт с ней, – с показным хладнокровием отозвался Никольский. Он погладил бурый шип, выпиравший над роговой черепицей. – Я удивляюсь вам, Владимир Афанасьевич. Как вы можете отвлекаться на мелочную политику, в то время как мы с вами творим историю науки!
– Вы думаете, что, кроме нас, некому будет описать здешнюю фауну? – Обручев пожал плечами. – Это гордыня, профессор.
– Описать может любой студент, – отрезал зоолог. – Осмыслить! Вот что мы должны сделать. Вы понимаете, что с каждым новым открытым видом все теории, которые я строил, рассыпаются в прах?
– Вот и отлично, – отозвался Обручев. – Время осмыслить у нас будет. И, похоже, это не последний открытый нами вид. Так вы поддержите меня, когда я попытаюсь задержать наших непрошеных гостей до прибытия «Манджура»?
– Во всяком случае, у меня не будет никаких сил вам помешать, – криво усмехнулся зоолог. – Да и… Стойте!
Он сорвал картуз и, развернувшись, метнулся всем телом в сторону нагромождения камней, служившего естественной стеной загона для единственного в мире ручного динозавра, накрывая головным убором что-то, неосмотрительно выбравшееся на плоский валун.
– Есть! – торжествующе просипел он.
– Вас заинтересовала крыса? – с недоумением поинтересовался Обручев.
– Это не… Зараза! Куда ты рвешься! – Зоолог для надежности сунул картуз за пазуху вместе с добычей. Добыча истошно пищала. – Это не крыса. А вы говорите…
Голос его пресекся. Обручев с изумлением осознал, что по лицу его коллеги текут слезы.
– Ну разве вы не понимаете? – с тоской проговорил Никольский. – Это млекопитающее. Местное. Определенно местное, потому что это не корабельная крыса, а больше мы никого с собой привезти не могли. И все теории – снова в пыль! Если под ногами у динозавров миллионы лет метались жалкие грызуны…
– Мне жаль разочаровывать вас в вашем несчастье, – решительно перебил его Обручев, – но Марш еще лет тридцать назад описывал очень интересные зубы, как он это называл, аллотериев – мелких примитивных млекопитающих мезозоя. Вы ломитесь в открытую дверь.
– А?.. – Зоолог осекся. – Извините. Сорвался. Но эта скотинка…
Скотинка высунула голову из-под смявшегося картуза и ощерила желтоватые резцы.
– Та-ак! – протянул Обручев, неосторожно нагнувшись к животному. Существо рванулось с такой силой, что Никольский едва его не выпустил. – Экий у нас с вами, Александр Михайлович, зверинец намечается. Подержите покрепче, пока я найду палочку. Хочу посмотреть на его зубы.
– Я его долго не удержу, – признался зоолог. – Сильная какая тварь. Так и бьет задними лапками. Ай!
Животное все же цапнуло его за палец. От неожиданности зоолог выронил драгоценное млекопитающее вместе с картузом. Зверушка метнулась было прочь, ощутила, как волочится позади зацепившийся головной убор, и замерла.
– Вот так так! – выдохнул Обручев.
Профан не нашел бы в застывшем на камне существе ничего особенного. Не то крыса, не то… не крыса. Но для ученых различия были очевидны.
– Это… не млекопитающее, – без нужды заметил Никольский.
Мохнатые задние лапки псевдокрысы растопырились по-ящеричьи, так что зверушка напоминала записного кавалериста или японского борца. Возникало ощущение, что поза и строение тела не очень подходили друг другу: не то животному стоило бы располнеть втрое, не то конечностям принять более удобное положение.
Тварь пискнула, стряхнула с задней лапы прицепившуюся ленту от картуза и – прыгнула, оттолкнувшись одновременно всеми четырьмя конечностями. Миг спустя ее и след простыл.
Никольский только после этого заметил, что у него идет кровь.
– Надеюсь, вы не будете заливать гипсом мои раны? – спросил он, заматывая палец носовым платком. – Отпечатки зубов, боюсь, получатся нечеткие.
– Не буду, – отозвался Обручев, глядя вслед исчезнувшему животному. – Вряд ли это последняя крысожаба на этом берегу. Поймаем еще.
В голосе его отчетливо слышалось предвкушение. В отличие от гигантских динозавров, мелкие животные доисторических эпох сохранялись в окаменелостях плохо. Правду сказать, почти совсем не сохранялись, если не считать зубов. Все остатки ископаемых млекопитающих мезозоя во всех коллекциях мира можно было уместить в обувной коробке. Первым описать полный скелет аллотерия… а лучше – привезти живой образец. Согласится ли Колчак тащить в Старый Свет тератавра – большой вопрос. Согласится ли тератавр сидеть в трюме и жевать сухие ветки – вопрос не меньший. А крыса, даже мелового периода, – она маленькая…
От Рэндольфа воняло. Умом Мушкетов понимал, что отмыть за один день въевшийся за месяцы смрад невозможно. Но все равно с большим трудом удерживался от того, чтобы не морщить нос.
Еще первого помощника с разбившегося «Фальконета» трясло. Мелкой, непрерывной дрожью, невзирая на одеяло, которым изможденный американец накрылся едва не с головой.
– Мистер Рэндольф? – осторожно спросил геолог, присаживаясь рядом с койкой.
Больной открыл было рот и мучительно, как чахоточный, закашлялся.
– Добрый день, господин… Мускетофф, не так ли? – отозвался он, когда голос снова стал повиноваться ему. – Благодарю, что подошли. Ваш доктор – замечательный человек, но общаться с ним тяжело. А я, признаться, истосковался по свежим лицам.
Судя по тому, как жадно вглядывался американец в лицо молодого ученого, истосковался он смертной тоской. Неудивительно: проторчав четыре месяца на гибельном берегу, в окружении одних и тех же физиономий, можно было соскучиться по цивилизованному общению.
– Неловко признаваться, – ответил Мушкетов, – но я к вам с вопросом. Ваш боцман, Поертена, назвал одну из женщин… э-э… ведьмой. Я бы не обратил внимания, но она сама…
– А-а, – протянул Рэндольф, перебив его. – Вы повстречались с Талой, да?
Геолог молча кивнул, не желая признаваться, что забыл, как называл филиппинку Поэртена, а спросить у нее имя не подумал.
– Вы ведь ученый? – без всякой связи с предыдущим уточнил американец и, дождавшись еще одного кивка, пояснил: – Тогда вы вряд ли мне поверите. В Европе и в Штатах легко смеяться над дикарскими суевериями. А где-нибудь на Соломоновых островах или на Фиджи… смеяться тоже можно, но не очень хочется. На краю цивилизованного мира всякое случается.
Мушкетову пришло в голову, что он понимает, как доктор Билич общается со своим пациентом сквозь языковой барьер. В каком-то смысле они говорили на одном языке, и это не был прозрачный, ясный насквозь язык науки.
– А нас вынесло за край мира, – продолжал Рэндольф. – Если тут водятся драконы и этипроклятыептицы…
Он вздохнул.
– На самом деле Талу вначале обозвали ведьмой ее же товарки, – пояснил он. – Она сразу поставила себя наособицу. Правду сказать, эта капитанская затея скверно попахивала изначально. На обещания трепетных женихов в дальнем краю за океаном могла купиться только патентованая дура… ну, половину нашего груза невест и составляли такие дуры. А вторую – девчонки, которым проще в омут с головой, чем терпеть старую жизнь. Не к нам в трюм, так в портовые шлюхи. Тала из последних, только из нее потаскухи не получилось бы. По горлу ножом, и в воду. Слишком своевольная. Слишком. Дурам, конечно, не нравилось. В Новой Англии сказали бы – дьявольское отродье. А тут по-простому – ведьма.
Он вздохнул.
– А вот когда нас вынесло на скалы… тут мы один за другим начали верить этим дурам.
– Почему? – спросил Мушкетов, когда пауза затянулась.
– Она не ошибалась, – пояснил Рэндольф, заворошившись под одеялом. – Виски бы глоток… но ваш доктор запрещает. Поначалу-то мы ничего не замечали. Но когда капитана достала проклятая птица и мы, будто крысы, забились в щель среди прибрежных скал…
Из сбивчивого рассказа американца, постоянно соскальзывавшего в разговоре на какие-то посторонние воспоминания, геолог уловил одно: кличку – или титул «ведьмы» – филиппинка Тала заработала кровью. Чужой кровью. Потому что те, кто не следовал ее предупреждениям, умирали.
– Этипроклятыептицы… Поэртена звал их «экек», птицы-люди. Или «ханту» – бесы. Ханту сводят людей с ума, прежде чем убить. Пожирают души. Назовите меня скверным христианином, если хотите, но я видел, как матросы, которые не боялись ни Бога, ни черта, ни большой волны, бледнели и принимались молиться, заслышав крик птицы-демона. Они красиво кричат. Словно поют.
Филиппинская ведьма неким странным чутьем предсказывала поведение хищников. Кое-кто – Поертена в их числе – божился, будто она понимает язык лесных бесов, или что там сходит у них за наречие. Рэндольф не верил в птичий язык, но твари, несомненно, каким-то образом общались между собой. И Тале удавалось вклиниться в их общение: уловить смысл поданных сигналов, а порой – изобразить пронзительный щебет так убедительно, что тварей это сбивало с толку.
За проведенные в Геенне месяцы это умение не раз спасало выживших. Казалось естественным, учитывая человеческую природу, что друзей это филиппинке не добавило. Поэртена в разговоре со старпомом несколько раз упоминал, что с удовольствием отдал бы ведьму на растерзание «ее любимым бесам», если бы не боялся, что твари отомстят. Лагерь пережил одну осаду; вторая оказалась бы роковой.
Были у ведьмы и другие таланты. Она лучше всех остальных женщин ставила силки на мелкую дичь – колючих ящериц и странных, уродливых крыс. А однажды, перебудив вскоре после заката весь лагерь, заставила всех выйти из ущелья – незадолго до того, как встряхнулась и проворчала что-то беспокойная земля. К счастью, сотрясение не обрушило убежища команды «Фальконета», но после того случая даже самые болтливые борцы с нечистью прикусили языки. Мало ли что за несчастье сможет предсказать асванг Тала в следующий раз. Даже если кое-кто и нашептывал вполголоса, что ведьма не предугадывает беды, а притягивает их.
Рэндольф прервался внезапно: просто заснул на полуслове, нелепо запрокинув голову. Мушкетов несколько минут смотрел на американца, потом уложил спящего поудобнее и вышел из лазарета.
Тала стояла в одиночестве на том же месте, где геолог встретил ее несколькими часами раньше. Можно было подумать, что она не покидала палубы.
– Мисс Тала… – неловко начал молодой человек и запнулся, вспомнив, что даже не спросил у старпома, как ее фамилия. Уж, наверное, тот за месяцы невольного заключения в Геенне накрепко затвердил имена всех выживших. – Я говорил с мистером Рэндольфом…
– Кэп Рэндольп не верит в панку-кулам. – Филиппинка усмехнулась одними уголками губ. – Американцам не положено верить в колдовство.
– Он сказал, что вы много знаете о злых птицах. Которых Поертена зовет «экек».
– Не «знаю», – поправила Тала. – Чую.
– Расскажите мне о них, – попросил Мушкетов. – Мне надо знать.
– Мне кажется, – проговорил Никольский с сомнением, – или они притащили с собой пулемет?
Обручев прищурился.
– Не кажется. В некотором смысле это… подтверждает вчерашний рассказ капитана Нергера. С местной фауной господа германцы определенно знакомы.
– Вряд ли пулеметом можно остановить стимфалид, – усомнился зоолог. – Они, по вашему рассказу, слишком быстрые.
Обручев пожал плечами.
– Если выпустить достаточно пуль, хоть одна да найдет цель, – ответил он. – Англичане в Трансваале очень наглядно это доказали. Как там ваше подопечное?
– Катя? Катя изволит жрать, – сообщил Никольский. – Поразительно прожорливая скотина. Впрочем, при ее размерах…
Геолог подавился воздухом.
– Почему Катя?
– Потому что весьма напоминает мифического катоблепа. Так я ее и назвал.
– Вам не кажется, Александр Михайлович, что мы злоупотребляем мифологией? – спросил Обручев рассеянно. – Стимфалиды, катоблепасы…
Никольский пожал плечами.
– Традиция, – отозвался он. – Вас же не смущают жуки-голиафы и ящерицы-василиски? Не говоря уже о лемурах. Не то, – добавил он, – чтобы мы могли поинтересоваться у туземцев, как называют они то или иное животное.
Геолог отмахнулся.
– Собственно, я не об этом хотел поговорить. Нам с вами придется отправиться в экспедицию вместе.
Никольский молча поднял брови.
– Охотничью, – пояснил Обручев. – Павла Евграфовича придется оставить в лагере… хотя бы ради того, чтобы господин Злобин не вставал.
Зоолог поморщился. Вверенный его попечению пациент оказался несговорчив: порывался, наплевав на рекомендации врача-дилетанта, встать и мужественно исполнять служебные обязанности. Приходилось его укладывать силой – к счастью, от ран моряк сильно ослабел, и в попытках вылечить его не приходилось калечить.
– Кроме того, с немецким у него скверно, – дипломатично добавил геолог. – Из моряков я собираюсь взять с собой комендора Черникова… и, пожалуй, матроса Скрипко, он посмышленей будет.
– Уже не первый день собираюсь выбраться из лагеря, – отозвался Никольский, жадно вглядываясь в горизонт. – Стыдно будет сказать: я вскрывал динозавров двух разновидностей и не видел живого ни одного из них. Когда выходим? Мне надо собрать сумку…
– А вот когда наши гости выгрузятся. – Обручев махнул рукой в сторону немецкой шлюпки.
– А они тут при чем? – изумился зоолог.
Геолог подозрительно покосился на него. Ему не верилось, чтобы человек достаточно умный, чтобы стать профессором зоологии, мог сохранить подобную аполитичную наивность.
– Не хочу оставлять их без присмотра, – пояснил он. – Мы должны поддерживать иллюзию, будто берег сей принадлежит нам давно, прочно и правомочно. В частности – иллюзию, будто мы гораздо подробнее знакомы с местностью, чем на самом деле. Не уверен, что могу это кому-то поручить. Поэтому – Черников и Скрипко, которые не говорят по-немецки. И мы с вами. И, Александр Михайлович, если я начну говорить что-то, на ваш взгляд, несообразное… не удивляйтесь и подыгрывайте.
