Сегодня утром, за несколько часов до ареста, меня пробудила дрожь земли. Об этом инциденте я упоминаю вовсе не ради намека на какую-то особую связь — дескать, тектонический разлом воплотился в моей жизни в пару полицейских, — ведь в Токио землетрясения вроде этого случаются что ни месяц, порой и чаще, и это утро ничем этаким не выделялось. Я просто излагаю последовательность событий по порядку. День выдался необычный, и мне очень не хотелось бы что-нибудь забыть.

Я пребывала на футоне под одеялом в глубоком сне. Проснувшись, услышала, как плечики для одежды стучат по стенкам гардероба. Тарелки в кухне задребезжали, пол заскрипел. От раскачивания меня замутило, но, несмотря на это, я не поняла, почему двигаюсь. И только когда снаружи до слуха долетел знакомый звук, до меня наконец дошло. Ветер донес издали хриплое дребезжание. Я села, дрожа во тьме.

Со времени гибели Лили и исчезновения Тэйдзи я стала нервничать из-за уймы всяческих вещей. Распахнув дверь гардероба, я заползла под перестукивающиеся плечики. Надела свой велосипедный шлем, нашарила фонарик, который держу приклеенным липкой лентой к стенке, и скорчилась в уголке. Посветила фонариком вокруг, чтобы убедиться, что свисток и бутылка воды на случай землетрясения при мне. Оба на месте. По голой ноге пробежал таракан, устроившийся рядом на полу.

— Проваливай, — шепнула я. — Пошел вон. Слышишь? Ты мне здесь не нужен.

Черные усики таракана чуть повернулись в мою сторону. А затем он юркнул прочь и скрылся через невидимую щель в стене.

Прошло какое-то время, прежде чем я поняла, что гардероб неподвижен. Землетрясение окончилось. Воцарилась тихая ночь.

Я заползла обратно в тепло своего футона, но уснуть не могла. Я знала, что нахожусь в квартире не одна. Подтянула подушку под щеку и свернулась калачиком на боку. У меня есть множество уловок, чтобы справляться с проблемами призраков и бессонницы. Одна из них — испытать свой японский. Взяла слово, обозначающее землетрясение — дзисин, — и попыталась подумать о словах с таким же произношением, но на письме отличающихся. Поставив вместе дзи, то есть «сам», и син, то есть «вера», получим «уверенность». Землетрясение, записанное другими иероглифами, может стать часовой стрелкой, магнитной стрелкой или просто кем-то, мной. Тут у меня идеи исчерпались. Должны быть еще какие-нибудь слова, но в голову ничего не приходило. Обычно я способна насчитать семь или восемь слов, прежде чем отключусь, но нынче утром моя игра не заладилась.

Я попытала другую стратегию. Вообразила, что Тэйдзи у меня за спиной, обнимает меня своими хрупкими руками и укачивает, баюкая, как делал в счастливые дни, когда мы спали вместе плотно, как сложенные ложки. Мы оба тогда любили землетрясения, ничуть не меньше, чем грозы и тайфуны. Воспоминания утешили меня, и я задремала на полчаса или около того. А когда снова пробудилась, в комнате было светло. Сложив футон, я пинками загнала его в комод. Схватила пакет вермишели быстрого приготовления на обед и впопыхах выпила чашку чаю. И в семь часов отправилась на работу, чувствуя себя ничуть не более усталой и ничуть не хуже, чем последние пару недель. И думала, что меня ждет обычный день в конторе.

Полиция пришла за мной в полдень. Я за своим столом трудилась над переводом описания новой конструкции велосипедного насоса. Старательно сосредоточившись, я не заметила прибытия посетителей. Работа не так уж и трудна — переводить занудные технические документы, и я прекрасно с ней справляюсь, но это отвлекло мои мысли от недавних катастрофических событий. Я вдруг сообразила, что коллеги прекратили работать и смотрят в сторону двери. Подняла голову. На пороге стояли двое полицейских. Я не удивилась. И наверняка вообще никто не удивился. Мои товарищи по работе переводили взгляды с полицейских на меня и обратно.

Мне вовсе не хотелось подвергаться унижению, оказавшись арестованной посреди офиса, на глазах у безучастных зрителей. Я подскочила со своего места в уповании предвосхитить выпад офицеров полиции.

— Это ко мне, — пробормотала я. — По-моему, они просто хотят задать мне еще какие-то вопросы. Пустяки.

Но не успела я пересечь комнату, как услышала:

— Мисс Флай? Мы забираем вас в отделение полиции для допроса в связи с исчезновением Лили Бриджес. Захватите свою регистрационную карту иностранца.

Встав перед двумя темно-синими мундирами, я попыталась оттеснить их к двери.

— Она у меня в кармане. Я никуда без нее не хожу. Но я уже ответила на уйму вопросов. Даже не представляю, что еще могу вам сказать.

— Открылись новые обстоятельства. Мы бы хотели, чтобы вы прошли с нами к машине.

Я нервничала. В голову мне приходило только одно вскрывшееся обстоятельство, но задать вопрос я не решалась. Неужели они нашли недостающие части тела Лили? К этому времени прилив мог вынести на берег разрозненные фрагменты, а может, их поймали в сети ночные рыбаки. Возможно, полиции удалось сложить ее целиком и провести официальное опознание. Это будет чистой формальностью. Согласно газетам, полиция уже знает, что найдена Лили.

Все в офисе шло совсем не так, как прежде, с того самого утра пару недель назад, когда кто-то принес «Дейли Ёмиури», и газету тихонько передавали от стола к столу, пока она к обеду не добралась до моего. Заголовок гласил: «В Токийском заливе обнаружен женский торс. Предположительно, это пропавшая британская барменша Лили Бриджес».

После этого на меня никто даже не глядел, во всяком случае по-человечески. Не знаю, считали ли меня убийцей или слишком смущались из-за ужасной гибели Лили, чтобы заговаривать со мной. Полицейские вывели меня из здания — будто я сама не знала дорогу — к стоявшей на улице машине. Я не поднимала глаз, хоть и знала, что коллеги следят за мной из окон. Махать на прощание нужды не было. С чего мне было думать, что мы встретимся снова? По одной из них — моей подруге Нацуко — я буду скучать. Она хотела верить в меня, но заголовок был чересчур даже для нее, и она меня покинула.

Я же сама при виде заголовка сочла, что Лили не одобрила бы эту формулировку, пусть и лаконичную. Барменом она была только в Японии. Дома в Халле она была медсестрой. И притом замечательной, как я обнаружила во время нашего похода по Яманаси-кэн, когда упала, поскользнувшись на склоне. Уложив меня, она забинтовала мне лодыжку с такой профессиональной заботливостью, что я чуть не расплакалась. Но в баре она была неуклюжей мямлей. Голос у нее был такой высокий и писклявый, что людям хотелось перемахнуть через стойку и взять напитки самим. Работа в баре должна была послужить лишь временным пристанищем.

Но теперь Лили мертва, а я в полицейском участке. Это мое первое столкновение с японской правовой системой, не считая нескольких добродушных вопросов, когда Лили только-только пропала. Не представляю, чего им от меня надобно на сей раз, но похоже, дело серьезное. Я сижу на скамье в коридоре. Люди, доставившие меня сюда, удалились, и поблизости хлопочут двое других полицейских — пожилой толстяк и молодой тощий. Толстый убеждает тонкого спросить у меня по-английски, говорю ли я по-японски. Я не потрудилась поведать им, что изъясняюсь по-японски свободно и вообще я профессиональный переводчик. Этот факт им должен быть известен — если им вообще известно хоть что-нибудь. Наконец они договорились. Тощий предстает передо мной.

— Добрый день. Я буду переводчик. — По-английски он говорит медленно, с запинками.

— Привет.

— Не будете ли вы добры назвать мне свое полное имя?

— Оно значится на моей регистрационной карте иностранца. Я уже отдала ее кому-то.

Тощий делится этими сведениями с коллегой по-японски. Следует ответ по-японски, потом по-английски.

— Это не моя работа — знать, что произошло с вашей регистрационной картой иностранца. Ваше полное имя.

— Люси Флай.

Толстый супит брови.

— Руши Фураи, — говорю я в попытке проявить доброжелательность. Когда полицейские допрашивали меня в прошлый раз, мой приятель Боб предупредил, чтобы я постаралась вести себя нормально, хоть это и не в моем характере, и держалась как можно любезнее.

— Мне тридцать четыре года.

Он не реагирует.

— Вообще-то, я родилась в год Змеи.

— И вы работаете в Токио, в Сибуя, — говорит пожилой толстый полицейский по-японски. Дождавшись повторения того же по-английски, я отвечаю:

— Это верно.

— Название компании?

И снова я жду перевода, прежде чем ответить:

— «Сасагава».

— Вы там редактор?

Мой юный тощий друг послушно передает это мне.

— Переводчик. С японского на английский. — Я ожидаю, что до них дойдет, но не тут-то было.

— Сколько вы там работали?

— Около четырех лет.

— Значит, вы говорите по-японски.

Переводчик говорит:

— Значит, вы говорите по-японски.

— Да, — говорю я, а про себя думаю: «Да очнись ты!»

— Да, она говорит.

Полицейский бросает на меня подозрительный, недружелюбный взгляд, которого я, полагаю, не заслужила. Пока.

— Пера-пера, — говорю я. «Свободно».

— Вы этого не сказали.

— Меня не спрашивали.

Переводчик удаляется, кипя от негодования. Я рада, что отделалась от него. От его акцента я отнюдь не в восторге. И остаюсь один на один с пожилым толстяком.

Тот сопровождает меня в маленькую комнатку и приглашает сесть. Сам садится напротив и смотрит куда угодно, только не мне в лицо. Я не в претензии. И чего бы ему глядеть мне в лицо? Люси — отнюдь не живопись маслом, как известно всякому, кто ее знает. Впрочем, как только я устраиваюсь поудобнее, он заставляет себя поднять глаза на мое лицо лишь затем, чтобы понять, что теперь не сможет их отвести. Дело в моих глазах, я знаю.

— Я хочу, чтобы вы рассказали мне о ночи, когда Лили Бриджес-сан исчезла.

— А вам известно, в какую ночь она исчезла?

— В ночь, после которой ее больше не видели. Насколько нам известно, вы были последней, с кем она разговаривала.

— Я уже говорила вам об этом.

— Я бы хотел, чтобы вы рассказали мне еще раз.

— Я была у себя в квартире. Раздался звонок в дверь. Я открыла. Это была Лили. Мы поговорили с минуту, и она ушла.

— И?

— Я вернулась в дом.

— А после?

— Ничего. Не помню. Я принесла белье из стирки, когда явилась Лили. Наверное, вернулась к тому же занятию.

— Соседи видели вас на тротуаре перед парадной дверью говорящей с Бриджес-сан.

Я закатываю глаза.

— Значит, судя по всему, они видели то, что я вам только что сказала.

Он пристально смотрит на меня, будто учитель, терпеливо ожидающий признания ребенка в полной уверенности, что оно последует.

— Ладно, минут через пять я отправилась за ней. Я забыла сказать ей кое-что.

— Значит, вы говорили с ней снова?

— Нет, я ее не нашла.

— Вы предположили, что она отправилась на станцию?

— Да. Не представляю, куда она могла еще пойти. Сомневаюсь, что она хорошо знала мой район.

— Путь от вашей квартиры до станции довольно прямой, не так ли? И улицы ночью хорошо освещены.

— Это правда, но я ее не нашла. Не знаю, куда она пошла.

— Не поведаете ли вы, какого характера у вас был разговор перед парадной?

Я качаю головой.

— Вы его не помните?

— Помню.

— Тогда поделитесь со мной, пожалуйста.

— Нет.

— Ваш сосед сообщил, что вы сердились. Вы кричали на Бриджес-сан.

— Я не кричу.

— Вы не сердились?

— Я сердилась.

— Ваши соседи сказали, что вы, кажется, что-то держали, какой-то сверток.

— И кто же сии соседи? — фыркаю я. — Мисс Марпл?

Я прекрасно знаю, что это любительница пылесосить из соседней квартиры. Мне всегда казалось, что у нее буйная фантазия. Она агрессивно пылесосит часами напролет что ни день, а порой и среди ночи. Наверняка у нее в башке не все ладно. И потом, она одна живет в непосредственной близости. Над заправкой всего две квартиры, и одна из них моя. Пожалуй, жаль, что мы так и не подружились, но теперь уж поздно.

Его лицо непроницаемо.

— Я ничего не держала. Ничегошеньки.

Он пристально смотрит на меня.

— Хорошенько подумайте. Пожалуйста.

Я напряженно думаю, из вежливости, но чувствую усталость.

— Я же вам сказала, я несла белье из стирки. Возможно, открыв дверь, я держала что-нибудь из одежды. И все равно, я не настолько рассеянная, чтобы отправиться за Лили, держа что-то в руках. И если бы поймала себя на том, что бегу по улице с трусиками в руках, я бы помнила.

— Любопытно, что же могла видеть ваша соседка.

— У меня в руках ничего не было.

— Бриджес-сан была вашей близкой подругой?

Я медлю с ответом.

— Да.

— Расскажите мне о своей дружбе.

— Нет.

— Лили была вашей лучшей подругой, не так ли?

— Она стала близкой подругой. Мы были знакомы не так уж долго.

— А другие друзья?

— Мои или ее?

— Ваши.

Я не собираюсь говорить ему о Тэйдзи, моем друге превыше всех друзей.

— Нацуко. Она моя коллега. Боб. Он американец. Мы познакомились в приемной стоматолога. Я научила его говорить «тупая ноющая боль» по-японски. Он учитель английского и толком говорить по-японски не умеет. И госпожа Ямамото. Она руководила струнным квартетом, в котором я раньше играла. Еще госпожа Идэ и госпожа Като. Вторая скрипка и альт.

— Лили Бриджес знала этих людей?

— Только Нацуко и Боба. Госпожа Ямамото умерла до приезда Лили в Японию. Она ни разу не встречалась с госпожой Идэ и госпожой Като.

— Зачем Лили Бриджес приехала в Японию? Каково ваше понимание ее намерений?

— Ей нравилась «Хэлло, Китти».

Он уставился на меня с подозрением.

— Я не знаю, зачем она приехала.

Я знаю. Я не собираюсь говорить ему о ее ухажере Энди, как он преследовал ее, подсовывал в ее сумочку жучки и дал бы фору мойщику окон, взбираясь по лестнице к окну спальни, пока Лили переодевала лифчик, словно знал, что она там. Я не скажу ему, что она прибыла в Японию тайком, бросив любимую работу, только бы удрать от дружка. Я не скажу ему, потому что он уже знает. Я уже говорила полиции. Как и Боб.

Он встает и открывает дверь, чтобы впустить второго. Теперь их двое. Я щурюсь, чтобы прочесть кандзи их бейджиков с именами. Пожилого зовут Камеяма (черепашья гора), а новоприбывшего — Огучи (ротик). Огучи молод. У него мягкие безволосые руки и сутулость подростка, выросшего чересчур быстро. Он с тревожным видом садится чуть дальше Камеямы. Камеяма покидает комнату, сказав, что скоро вернется. Огучи теребит брюки на левом колене. Пальцы у него длинные и костлявые, как и нос, который он тянется почесать. Взгляд его мечется по всей камере, но он знает, что я за ним наблюдаю, и на меня смотреть избегает. Хлопком сгоняет с шеи москита. Тот пляшет у него перед глазами, подбираясь все ближе и ближе к лицу. Огучи доблестно пытается его игнорировать, но москит начинает выставлять его дураком. Тогда Огучи хлопает ладонями куда более свирепо, нежели требуется, и небрежно вытирает жижу белым платком. Обращает взор к двери, с упованием дожидаясь прихода Камеямы. Я замечаю, что он чуточку зарделся. По-моему, он на меня запал.

Камеяма очень занят там, куда удалился, и его все нет. Склонив голову, Огучи что-то корябает в блокноте. Мне же остается лишь гадать, что ждет меня в будущем и могу ли я как-то на него повлиять. Я думаю о Тэйдзи и о том, что будь он здесь со мной, мне было бы наплевать, что будет дальше. Но лучше поразмыслить над прошлым, да и полезнее. Если я подумаю об уже случившемся, то есть шанс начать прозревать, как прошлое стало настоящим, как мои дружеские отношения обратились во прах и почему я здесь.

Я воображаю Тэйдзи сидящим напротив в кресле Огучи, берущим меня за руку и поглаживающим кончики моих пальцев, лаская их, будто прохладную воду. Воображаемое ощущение бросает меня в дрожь, и его довольно, чтобы я опять очутилась в Синдзюку, где увидела его впервые. В ту ночь я была уверена, что он весь соткан из дождя и больше ни из чего.

Я слонялась в центре Токио. Это случилось вскоре после роспуска струнного квартета госпожи Ямамото, и теперь каждое воскресенье по вечерам я не знала, куда себя деть. Выйдя к знаменитым небоскребам Ниси-Синдзюку, я твердо намеревалась пройти мимо без задержки. Авторы путеводителей без ума от этих футуристических строений в духе декораций «Бегущего по лезвию», но, по мнению Люси, они всего-навсего унылые отели, банки и правительственные учреждения, только по случаю очень высокие и отбрасывающие длинные тени. Дух захватывает, если стоишь на пятьдесят втором этаже, и шею ломит, если на тротуаре. С неба лило, и я была единственной, кто не озаботился воспользоваться зонтом. Зонты сковывают руки и представляют угрозу на улицах своим нечеловеческим размахом и острыми, опасными спицами. Кожа Люси непромокаема, а одежду всегда можно просушить.

Перед отелем «Кейо Плаза» стоял молодой человек, и поток покачивающих зонтами людей обтекал его с обеих сторон. Он же склонился над лужей — очевидно, фотографируя ее. Вода стекала по его лицу и волосам, но он этого будто и не замечал. Его аппарат клацнул, и он плавно двинулся к другой стороне лужи. Я уставилась во все глаза. Он был словно сотворен из воды и льда. Я ни разу не видела человека со столь изящными пальцами, острыми хрупкими лопатками и прозрачными карими глазами. Он сверкал в неоновой тьме резче, чем громадные ледяные скульптуры на Празднике снега в Саппоро, которым я дивилась, когда только-только прибыла в Японию. Он был экспонатом токийской ночи, да притом таким красивым, что я не могла пройти мимо.

Подойдя к его луже, я заглянула в нее, чтобы увидеть, что же его там пленило. Отражение отеля «Кейо Плаза» делило грязную воду надвое. С одной стороны были сияющие окна и огни, а с другой — темень и пара плавающих окурков. Моему взгляду бычки представились людьми, прыгнувшими из окон отеля, но он заглядывал в лужу глубже, чем мне было дано. Я сделала шажок вперед, чтобы носки моих туфель вошли в воду и отразились над отелем. Он не поднял головы, смещаясь вокруг лужи и ни на миг не отрывая аппарата от глаза. Потом сделал снимок, захватив и мои ноги. Я не тронулась с места, и он поднял голову, чтобы поглядеть на меня. Его взгляд обшаривал мое лицо, словно он никак не мог отыскать того, что ему нужно. Снова приставил аппарат к глазу и поглядел на меня сквозь видоискатель, как ребенок смотрит через пустую гильзу от туалетной бумаги, чтобы увидеть мир иначе. И аппарат клацнул и полыхнул вспышкой. Это были его первые снимки со мной. Я их ни разу не видела.

Момент был настолько интимным, что я поняла: за ним не может не последовать еще более глубокая близость. Как ни крути, я кокетливо напросилась в его фотографию. А он ввел меня и запечатлел одним щелчком. Мои ноги и лицо теперь в его аппарате. Я оказалась в нем, и следующий шаг был очевиден, хоть и бесстыден.

Может, мы и разговаривали, но если и разговаривали, то я этого не помню. Я даже не помню момент, когда поняла, куда мы идем. Думается, мы оба шли молча. Номер в «Кейо Плаза» был нам не по карману — да и вообще никому, — и потому мы направились в его квартирку в Син-Окубо. Всего минут двадцать пешком, но это совершенно другой район Токио. Мы покинули неоновые башни и вошли в закоулки. Старые домики приткнулись между небольшими многоквартирными домами. Вдоль тесных серых улиц выстроились крохотные магазинчики и бары. Дешевые закусочные украшали оранжевые фонари. Уличные кошки шипели на собак, тявкающих с балконов. Мы миновали уйму луж, но он больше не фотографировал, пока мы не добрались до его квартиры.

Я слышу щелчок его ключа в двери. Потом при свете лампы и с распахнутыми шторами он сделал один последний снимок. Моего обнаженного тела. Я стояла в постели на коленях, откинувшись, ожидая, что расцвету от его прикосновения. Я не противилась быть увиденной сквозь аппарат. Он добрее, чем невооруженный глаз. Аппарат не может подмигнуть или осклабиться, во всяком случае в момент съемки. Он приберегает мнение до той поры, пока пленка не будет проявлена.

А затем Тэйдзи закрыл глаза. И открыл их вновь лишь уйму времени спустя, и мне хочется верить, что лишь потому, что мой образ запечатлелся под его закрытыми веками. Он взирал на это недвижное изображение, когда я забралась на его ледяное тело, раскачивая его вперед-назад, пока лед не побежал водой и сосулька его пениса не растаяла во мне. Я сохраняла свое положение еще долго после того, как наше дыхание замедлилось, гадая, как это получилось настолько легко. Потом поднялась с его изящного остова, разрозовевшись, чувствуя боль изнутри и снаружи от чего-то, казавшегося необычайно близким к радости.

Поскольку глаза его были закрыты, а в комнате было светло, я воспользовалась случаем оглядеться в ее тесном пространстве, чтобы получше познакомиться с этим человеком. Комната смахивала на большой гардероб. Его одежда была развешана по стенам — синие и серые толстовки, мягкие футболки, старые брюки и пара джинсов. На штанге для гардин висел галстук, но он зарос пылью, и я не находила рубашки к нему. Книжного шкафа не было, только высокие стопки книг. Названий я не видела. Поверх книг громоздились компакт-диски. В углу комнаты стояла высокая бегония с парой очков для плавания, запутавшихся среди листьев. На полу валялись три или четыре фотоаппарата, две картонные коробки, набитые конвертами фотолабораторий. Но нигде не выставлено ни единой фотографии. Побеленные стены чуточку грязноваты — и совершенно голы, не считая одежды. Голубовато-белые шторы подрагивали возле них от ночного ветерка.

Должно быть, мы спали, не помню. Утром он отвел меня в лапшичный ресторанчик, где работал. Позже я узнала, что тот принадлежит его дяде и однажды Тэйдзи его унаследует. Заведение было еще закрыто, но мы сели за исцарапанную деревянную стойку в глубине и пили из высоких стаканов ячменный чай со льдом. Небольшой вентилятор на стене позади нас шумно поворачивался из стороны в сторону, овевая мне шею сзади холодом. Друг на дружку мы не глядели. Наши тела соприкасались боками, и я впитывала его тепло, делая его своим.

Теперь Огучи наблюдает за мной. Наливает мне стакан воды, и я благодарна за этот явный знак доброты, хоть и знаю, что это право, вписанное в японскую конституцию. Мне жарко. Окунув пальцы в стакан, я размазываю холодную воду по лицу. Похоже, он считает это сигналом, что лед сломлен.

— Вы уже давненько в Японии. Девять лет?

Это часть официального допроса или он клеит меня? Толком не знаю. Уж наверняка он должен записывать все, что я скажу, чтобы использовать это в качестве улики против меня.

— Десять.

— Что привело вас сюда?

Вот это уже больше похоже. За десять лет этот вопрос мне задавали пятьдесят тысяч раз. Честного ответа у меня нет, потому что он либо попросту не существует, либо я недостаточно прямодушна, когда думаю о нем. Зато у меня заготовлено несколько шаблонных ответов на случай, если спросят. Сейчас случай особый, и я пускаю в ход все их до последнего.

— Интерес к японской культуре, хотела изучить язык, хотела скопить деньжат, хотела повидать мир, хотела удрать из унылой старушки Англии, люблю тофу. — Это доставляет мне наслаждение, и я с ходу подкидываю еще парочку без домашних заготовок: — Палочки для еды легче ножей и вилок, и их держат в одной руке, и нет металлического привкуса во рту, поезда здесь намного лучше, и цена разумнее, и надежность выше, у борцов сумо шикарные икры, хотя бедра рыхловаты на мой вкус. Вы так ловко придумали оплачивать счета в круглосуточных магазинах, вместо того чтобы дожидаться открытия банков, а после опаздывать на работу. Ирисы в мае прекрасны, ничуть не хуже, чем жирные розовые лепестки вишен, которые расписывают до бесконечности, как и гейш, в которых нет ничего особенного, если приглядеться поближе, потому что пигментные пятна просвечивают даже через весь этот грим, школьницы в поездах всегда смеются, я терпеть не могу своих родных.

Я вижу, что он толком не знает, как к этому отнестись. Я чуточку изумлена и довольно впечатлена своей велеречивой коллекцией. Теперь прикушу язык. Я не скажу Огучи больше того, что он спрашивает, потому что все остальное, что я скажу, будет вести к Лили. Мне придется попотеть, доказывая полиции, что невиновна, но одно бесспорно: если бы Лили со мной не познакомилась, теперь она была бы жива.

Факты о гибели Лили, насколько я понимаю на этом этапе допроса, весьма немногочисленны и запросто могут быть истолкованы ложно. Она прожила в Токио несколько месяцев, а затем однажды ночью пропала. Несколько дней спустя из Токийского залива выловили торс молодой женщины вкупе с парой отдельных, но подходящих к нему конечностей, забыла, каких именно. Хотя полиция не сумела провести официальное опознание, потому что кистей рук не было, а значит, и отпечатков пальцев, вроде бы все сошлись на том, что тело принадлежало Лили. Как вам известно, я связана с этим событием тем, что она стучала в дверь моей квартиры в вечер своего исчезновения. Моя соседка видела открытую дверь, обратила внимание, что я с порога сердито разговариваю с Лили, и увидела, как Лили уходит. Потом она наблюдала, как через несколько минут я увязалась следом, неся сверток. Это явная ложь. Чего ж она не сказала, что видела, как я сунула револьвер под блузку, как только закрыла дверь? Или что я устремилась вперед, выставив перед собой кинжал? Я никогда не отрицала прочие факты, хотя и предпочла не вдаваться в подробности нашей тогдашней беседы.

Одним из подозреваемых был бывший хахаль Лили, хотя, если только он не пользовался липовым паспортом и не путешествовал крайне быстро, то пребывал в Англии с пуленепробиваемым алиби, так что тут я в пролете. В рассматриваемый день его запечатлела камера наблюдения входящим в кулинарию в Гуле и покупающим на ланч треску с картошкой фри и маринованным яйцом. Он потеребил край анорака и почесал ухо, прежде чем сунуть руку в карман джинсов за парой фунтовых монет. Другим основным подозреваемым был традиционный мистер Икс, рыскающий по ночам в темных переулках каждой страны мира, чтобы своим надругательством над женским телом напомнить нам, что определение человеческого существа включает в себя и бесчеловечность.

Без дополнительных улик трудно вообразить, чтобы полиция могла продвинуться хоть на йоту дальше. Вряд ли мой друг собирается мне поверить, если я не выдам ему еще что-нибудь насчет Лили. Я храню молчание, мысленно возвращаясь к Тэйдзи.

Наутро после нашей первой встречи я проснулась рано, нацарапала свой адрес на клочке бумаги и оставила его под камерой, прежде чем мы отправились в лапшичную. Номер телефона я не написала. Мне хотелось, чтобы он пришел и нашел меня.

Звонок в дверь раздался, когда я была в душе. С нашей первой встречи прошла неделя. Я по звуку звонка — не столь внезапному, как обычно, а спокойно-уверенному — поняла, это на кнопку нажимает мягкий кончик пальца Тэйдзи, так что не потрудилась брать полотенце. Дверь я открыла не так широко, как обычно — уже тогда я знала, что соседка не в меру любопытна, — и позволила Тэйдзи проскользнуть внутрь.

Если бы я только смогла припомнить, что он тогда сказал мне. Он мог сказать, что я красивая, потому что уверена, что иногда он это говорил. Он мог воскликнуть, что нашел меня безупречно готовой к его приходу, прямо наголо. Может, я не помню, что он тогда сказал, потому что, может, ничего и не сказал. Может. Мы прямиком пошли в мою комнату, где тут же занялись любовными утехами. А потом, завернувшись в простыню, я смотрела в его аппарат, пока он щелкал. Мы могли проделать все это без единого слова. И все же, если он ни разу не раскрывал рта, откуда я знаю, что его зовут Тэйдзи?

Но всякий раз, когда я вспоминаю Тэйдзи, я занята тем, что не вспоминаю Лили. Все это наперекосяк. Я до сих пор не представила Лили, то есть как следует. Я это оттягивала, уповая, что она явится сама по себе. Но я заблуждалась. Она уже здесь, видите ли. Она там, в тенях углов камеры, в гудящем светильнике у меня над головой, во фруктовой мушке в углу поля моего зрения — а может, это просто пылинка у меня в глазу. Когда я наклоняюсь вперед, волосы падают мне на левый висок, и тогда я знаю, что Лили внутри моего лица. Порой я чувствую себя так, будто хожу не совсем как я — мои шаги короче, быстрее, я чуть ли не семеню, — и оттого знаю, что она проникла и в мои ноги.

Моргнув, я осознаю, что Камеяма вернулся и они с Огучи оба уставились на меня.

— Вы не можете просто сидеть и глазеть в пространство. Вы должны сказать мне про Бриджес-сан. Не годится сидеть тут всю ночь и не говорить мне ничего. Вы хорошо ее знали. Мы уже знаем это.

— Да, знала. — Но недостаточно хорошо. Вот и все.

Камеяма выкрикивает мне вопросы один за другим. Я закрываю глаза и уши. Я ничего не вижу и не слышу.