Часть третья
— Ма, привет. Я приехала.
— Ура, Сашхен! Ты с вокзала?
— Нет.
— А откуда?
Сашка засмеялась:
— Я возле подъезда из автомата звоню.
— Шутишь?!
— Серьезно. Поднимусь через минуту.
— Ну, ты даешь!
Когда открылись двери лифта, мама уже стояла на лестничной площадке, веселая, свежая, в летнем халатике:
— Ну ты даешь! Как снег на голову! Террористка!
И мама обняла Сашку впервые за полгода. Сашка зажмурилась. За спиной закрылись двери лифта, и снова открылись, наскочив на ручку упавшего чемодана. И снова закрылись. Сашка с мамой постояли еще, не разжимая рук, потом Сашка нехотя обернулась и подняла чемодан.
Двери лифта захлопнулись с раздраженным лязгом.
— Слушай, — сказала мама, жадно ее разглядывая. — А выглядишь-то… замечательно. Совсем взрослая.
Они вошли в квартиру, мама потащила Сашку на кухню, усадила за стол и села рядом, не выпуская ее руки. Вился пар над кастрюлей, подпрыгивали в кипятке вареные яйца; мама заглядывала Сашке в глаза, улыбалась и качала головой:
— Совсем большая… Совсем взрослая. Какой же ты молодец, что приехала… Какой ты молодец. А мобилкой не пользуешься?
— Дороговато все-таки, — Сашка старательно улыбнулась. — Пусть будет на крайний случай.
— Я тебе звонила пару раз, не было связи.
— Да, это бывает в Торпе, — Сашка улыбнулась шире. — А малой спит?
— Только задрых, перед твоим звонком. Вчера ходили в поликлинику, наговорили нам комплиментов, — мама улыбалась. — Прямо непривычно… Они всех запугивают, по врачам гоняют… А тут и вес у нас идеальный, и развитие, и улыбаемся всем… Они в этом возрасте чужих боятся, бывает, а Валька — как солнышко. Видит человека — и приветствует его… Спит, как сурок. Ест, как хомяк. А красавец какой стал… Ты посмотришь.
Она наконец-то вспомнила о кастрюле, сняла с огня вареные яйца, водрузила под струю холодной воды.
— А Валентин работает. У него сейчас много работы… Зато и денежка есть, ты себе не представляешь, как сейчас все дорого… Сашка, у тебя появился мальчик?
— Почему ты решила?
Мама уселась напротив, коснулась Сашкиной ладони:
— Мне так кажется. Ты изменилась.
— Мы просто давно не виделись.
— Расскажи, — попросила мама. — Пока малой спит… Есть время. Расскажи: как ты там? С кем дружишь? За тобой, наверное, табунами парни ходят… ты у нас девушка видная.
— Я учусь с утра до ночи. Не больно-то походишь табунами.
— А все-таки? Кто-то ведь тебе нравится? Что там за ребята, в этой Торпе, я даже не могу себе представить. Приличные?
— Приличные, хорошие… Разные. Как везде. Ты так говоришь, будто Торпа — это дыра какая-то!
— Не дыра, — мама погладила ее руку. — Я влюбилась на втором курсе, помню… платонически. Не могла о нем не думать каждую минуту… Как болезнь, накатило, и потом так же быстро ушло… Но теперь другие нравы, да?
— В данный момент у меня нет никакой личной жизни, — честно призналась Сашка. — Учебные нагрузки, знаешь ли.
Мама недоверчиво покачала головой:
— Труженица ты моя… Вот и второй курс закончился.
— На «отлично».
— На «отлично»… Сашка, давай-ка забирай оттуда документы. После второго курса — самое время. В нашем универе тебя возьмут за милую душу, я узнавала.
— Ма… — Сашка высвободила руку.
Мама упрямо покачала головой:
— Саш. Давай оставим все… в прошлом. Ты пережила… ты не приняла Валентина. То есть из вежливости приняла, но в душе… Тогда ты была еще девочкой. Подростком. Теперь ты взрослая… я же вижу. И мы можем все это, недоговоренное, сказать вслух. Ты видишь: мы счастливы. Нам не хватает только тебя, Саш. Потому что ты тоже наша дочь, ты часть нашей семьи, тебя ничто и никто не сможет заменить. Возвращайся домой. Пожалуйста.
У Сашки пересохло во рту. Мама смотрела на нее через стол и улыбалась.
— Я же вернулась, — пробормотала Сашка. — Я… ты права, теперь я по-настоящему вернулась.
Мама поднялась, чуть не опрокинув табуретку, и обняла Сашку, прижалась лицом к ее плечу:
— Твоя комната — она по-прежнему твоя, располагайся. Развешивай вещи. Нам с Валей удобно в спальне, и к малому недалеко вставать. Но он сейчас спит по ночам. Он такое солнышко, спокойный, веселый… Ты увидишь. Люди вчетвером, бывало, жили в коммуналках, в крохотных комнатах, а у нас все-таки отдельная квартира. Завтра пойдем в универ… или ты сама пойдешь? А потом надо будет съездить в Торпу за документами. И вещи забрать, ты ведь какие-то вещи там оставила?
— Ага, — сказала Сашка. — Это… мы потом решим.
— Не надо затягивать. Ой, раковина забилась… Я хочу сделать зеленый борщ, он почти готов… Только щавель бросить. Хочешь? Он так здорово меняет цвет в кипятке… Или ты сначала пойдешь в душ? Разберешь вещи? Ночь в поезде, ты устала… Поспишь — там, у себя?
— Я лучше тебе помогу, — сказала Сашка. — Давай, нарежу щавель.
* * *
Ночь накануне она провела в счастливом полусне. Лежа на мягкой полке купейного вагона, слушала перестук колес и потихоньку, исподволь, присваивала себе поезд.
Голова ее была — тепловоз. Вдоль живота упруго вертелись колеса — звонкие и уверенные. Рельсы на ощупь оказались гладкими и прохладными, как мрамор. Под утро на них выпала роса. Сашка чувствовала, как разлетаются крохотные частицы, испаряются и снова конденсируются, как расступается туман перед лицом, как несется ветер за спиной, виляя, будто собачий хвост. Зеленые семафоры всходили над горизонтом, как звезды.
Она закончила второй курс и отработала так называемую «практику» — почти месяц на ремонте общежития. Ей нравилось управляться с валиком для покраски, с пульверизатором для побелки, ей нравилось ходить в перепачканной краской и мелом рабочей одежде. Ей нравилось возвращаться из разоренной общаги к себе, принимать душ и ложиться с книжкой на кровать.
Она перечитала за этот месяц несколько десятков книг. Читала со страшной скоростью все подряд — классику, мемуары, путевые заметки, женские романы и детективы. Фонд районной библиотеки города Торпы был изучен и просеян чуть ли не сквозь сито. Текстовый модуль, понятийный активатор, задачники — все книги по специальности были изъяты Портновым и Стерхом до последнего экземпляра.
Сашка читала, пока можно было различать буквы. Потом заваривала чай и, не зажигая лампу, садилась на подоконнике.
Небо угасало, как экран. Зажигались фонари, и у Сашки затруднялось дыхание. Она ждала, глядя на соседние крыши. Редкие прохожие поглядывали на нее с недоумением.
Очень часто ожидание оказывалось тщетным. В полвторого ночи, унылая и разочарованная, Сашка слезала с подоконника и ложилась в постель. И долго лежала, прислушиваясь к ночным шорохам, пока не проваливалась в сон.
Но время от времени — два или три раза в неделю — звезды над Торпой на секунду закрывала огромная тень, и темная фигура усаживалась на крыше напротив. Это бывало на границе вечера и ночи, когда небо на западе еще светлело, но на улицах уже стояла плотная темнота.
Тогда Сашка, задыхаясь от радости, прыгала с подоконника на улицу и разворачивала крылья — иногда над самой мостовой.
— …Сашенька, вы можете ехать, конечно. Но вам самой будет трудно и дико. Лучше всего взять дня три, сразу это оговорить с домашними — так делают многие студенты, пару дней дома, остальное время с друзьями в походе… Не сидеть же вам в четырех стенах? Осторожно, не топчитесь там по шиферу, он битый…
Летом над городом бывало душно даже ночами, от земли шел пар, над черепичными крышами, сохранившими жар полуденного солнца, мягко дрожал воздух. Во время коротких передышек Сашка растягивалась на черепице, вбирая ее тепло, глядя на звезды, бездумно улыбаясь.
Во время ночных полетов Стерх не столько учил ее, сколько — она понимала — позволял реализоваться. Надзирал и одергивал — очень тактично; она сорвалась только один раз — поднявшись особенно высоко над Торпой и своими глазами увидев, что город представляет собой фразу, длинное сложноподчиненное предложение, и запятую легко можно переставить.
Прижав правое крыло к боку, раскинув левое, стиснув зубы от неожиданной боли в полых костях, Сашка завертелась волчком. Огни Торпы размазались, слившись в концентрические окружности. Потом и огни померкли, Сашка провалилась в мир со многими измерениями, холодный и сухой, как сброшенная змеиная кожа. Чужая воля выдернула ее из темноты, она увидела снова землю под собой, совсем близко, и раскинула крылья уже над самой мостовой.
Стерх даже не ругал ее:
— Занесло. Завалило. Ничего страшного, ничего, но видите, как правильно, что я был рядом?!
Она успокоилась поразительно быстро. Чувствуя себя словом, она забывала, что такое страх, и даже вид проклятого розового телефона не вызывал в ней привычного отчаяния.
Стерх настаивал на том, чтобы домой она возвращалась всегда пешком и всегда через дверь, как приличная девушка:
— Не будете же вы лезть в окно снаружи, как кот в скворечник? Это неэстетично, согласитесь.
Сашка горячо благодарила его за каждую ночную прогулку. Она не знала, как пережить это лето без полетов над крышами Торпы.
Лежа в поезде по дороге домой, Сашка в мельчайших подробностях вспоминала черепицу и водосточные трубы, воробьиные гнезда и флюгера старого города; вспоминала мальчишку, однажды увидевшего ее из окна. Он читал книжку про Малыша и Карлсона; Сашка засмеялась и помахала ему рукой…
Поезд несся через леса. Сашка мечтала о том, как вернется в Торпу.
* * *
— Слышишь — проснулся!
Из комнаты доносилось негромкое, неуверенное агуканье. Мама, на ходу вытирая руки, поспешила в комнату. В дверях улыбнулась с видом заговорщицы:
— Ты его не узнаешь.
Сашка сидела за столом, водила кончиком ножа по деревянной разделочной доске. Некстати вспомнилось, как здесь, вот на этом самом столе, безжизненно лежал ребенок, а Сашка, прижимая к уху телефонную трубку, принимала и впитывала тишину, исторгала из себя фрагменты чужой информации. Хорошо, что тогда у нее не было розового телефона. Впрочем, ей и так хватило неприятностей.
Так получилось, что, приезжая на каникулы домой, Сашка все время чего-то боялась: показаться сумасшедшей. Убить человека. Превратиться в чудовище у всех на глазах. Сейчас, когда эти страхи остались, вроде бы, позади, Сашка боялась той минуты, когда придется сказать маме про обратный билет.
Он лежит в кармане сумки. Послезавтра, вечер.
— Идем, Валечка, идем, солнышко… Сестричка приехала… Саша приехала, Сашенька, идем поздороваемся…
Мама вошла на кухню, улыбаясь, неся на руках темноволосого, темноглазого, круглолицего мальчика с осмысленным, хотя и сонным, взглядом. Сашка отложила нож и встала.
Как он вырос! Из червячка превратился в человеческое существо — ребенка. Он был похож на маму и на Сашку — волосы, губы, лоб. В нем было что-то и от Валентина; сидя у мамы на руках, он смотрел на Сашку с веселым недоверием, будто спрашивая: а тут у нас кто?
— Саша, сестричка. Саша приехала. Вот наш Валечка встретил Сашу…
— Привет, — сказала Сашка.
Младенец недоверчиво уставился на нее — и вдруг улыбнулся.
Сашка поняла, почему мама называет его «солнышко». Круглое лицо сделалось еще круглее, полукруглыми бликами легли ямочки на щеках. Брат смотрел с искренней радостью, как будто давно ждал Сашку.
Как будто любил ее.
* * *
— Откроем шампанское? — Валентин весело потирал руки. — В честь Сашкиного возвращения?
Мама только что уложила ребенка; тот уснул безропотно и крепко. Сашка успела только заметить, что колыбельная у мамы теперь другая — не та, что полгода назад, не та, с которой укладывали Сашку. Какая-то новая песня.
Прошел день Сашкиного пребывания дома. Один из трех дней. Осталось два, но ни мама, ни Валентин, ни даже маленький Валечка об этом еще не знали.
— Сашхен, за тебя, доченька. Будь здорова, и пусть все у тебя получается.
— Ты так говоришь, будто у меня день рождения!
— Мы ведь твой день рождения с тобой не праздновали! Расскажи, как было?
— Обыкновенно. Я купила торт, шоколадный, вот вроде этого. Принесла в группу, мы его съели с ребятами… Выпили чай…
— Что, вина не было? — недоверчиво спросил Валентин.
— Нет, нам не разрешают пить алкоголь.
Сашка сказала — и тут же прикусила язык. Валентин многозначительно переглянулся с мамой.
— А что в этом такого? Сейчас обычная практика в многих ВУЗах, — соврала Сашка.
— У нас в общаге пили до белой горячки, — сказал Валентин.
— Вот видите! Разве это нормально?
Валентин опять покосился на маму, но та не ответила — смотрела на Сашку, подперев щеку кулаком.
— С тех пор, как я живу на квартире, — сказала Сашка, чтобы оборвать неловкую паузу, — у меня вообще все здорово. Высыпаюсь. Там такая красивая мансарда, цветы в ящике, даже маленький камин есть, не декоративный, а рабочий, и зимой я его буду топить.
Она прикусила язык на этот раз очень чувствительно.
— Когда это — зимой? — спросила мама. — Ты ведь на зиму там не останешься, ты переведешься из Торпы?
— Ну да, — быстро сказала Сашка. — То есть… Это ведь еще обсуждается, так? Меня могут не зачислить здесь, или… еще что-то.
— Я думал, это решено, — сказал Валентин.
— Да, но всегда бывают случайности. Мало ли что может произойти, — Сашка в замешательстве раздавила ложечкой кусок торта на блюдце. — Вдруг какой-то шишке как раз захочется перевести на третий курс своего родственника. Например. А мне не останется места. Это ведь не так легко все происходит?
Мама молчала.
— Ты не хочешь уезжать из Торпы? — вкрадчиво спросил Валентин.
— Ну… — Сашка судорожно проглотила кусочек торта. Не время, не время для этого разговора, так хотелось посидеть спокойно и не думать о грустном, так хотелось оттянуть объяснение на потом…
— Ну… вообще-то… мне в Торпе лучше. Отношения сложились с ребятами… и с преподавателями. Неформальные. Повышенная стипендия… Я уже молчу про квартиру… Ну, в общем, там я звезда, а здесь буду собачий хвост.
Мама молчала. Сашка не решалась поднять глаза.
— Ты не преувеличиваешь? — спросил Валентин.
— Нет, — Сашка провела пальцем по краю чашки. — Я, конечно, скучаю, хочется жить с вами. Но я привыкла за два года… А учеба есть учеба. Мне уже девятнадцать лет. Жалко все начинать сначала.
— У тебя там мальчик? — Валентин ободряюще улыбнулся.
Сашка заколебалась. Представлялся удобный случай соврать. Любовь — это то, во что они поверят.
— Ну… Как вам сказать. В общем-то, да…
— А как, ты говорила, называется твоя специальность? — Валентин искоса взглянул на маму.
— Преподаватель философии, — эту ложь Сашка придумала заранее. — И теории культуры. В колледжах. В средних специальных… заведениях.
— Разве ты этого хотела?
— А что? Нормальная специальность. А еще, может, меня оставят в аспирантуре, — Сашка старалась теперь говорить небрежно и вместе с тем уверенно.
На кухне сделалось тихо. Так тихо, что сделался слышен шорох пузырьков, поднимающихся в бокалах с недопитым шампанским.
— Понятно, — глухо сказала мама. — Спокойной ночи, я ложусь.
Она встала и вышла из комнаты. Сашка сидела, глядя на недоеденный торт.
* * *
Она открыла глаза. Мама стояла в дверях ее комнаты неподвижно и молча.
— Мама?!
— Ш-ш-ш… Я тебя разбудила?
— Нет, — сказала Сашка автоматически. — Что случилось?
Мама сделала шаг. И еще один — короткий. Как будто не решалаясь подойти.
— Ничего не случилось… Я вставала… Не хотела тебя будить. Спи.
Она повернулась, чтобы уйти. Снова остановилась в дверях.
— Мне тут приснилось… Помнишь, как мы катались на лодке?
— На какой лодке? — Сашка приподнялась на локте.
— На лодке по озеру… Не помнишь? Были такие весла, ярко-желтые, пластмассовые…
— Нет. Который час?
— Половина первого. Ты и не можешь помнить, тебе было года три… Все, все, спи, я ухожу.
И она вышла, прикрыв дверь.
Сашка перевернулась на спину. На лодке… Она прекрасно помнила себя в три года, помнила шкафчики в детском саду, помнила карусель в парке…
Лодки не было.
Наверное, маме в самом деле приснилось.
* * *
В половине третьего ночи, так и не уснув, Сашка на цыпочках прокралась на балкон. Пробралась между полотнищами подсыхающих покрывал и пеленок. Остановилась на свежем ветру. Перегнувшись через перила, наклонилась вниз.
Ей осталось два дня дома, но мама еще об этом не знала.
Сашке очень хотелось войти к ней в комнату, обнять маму и заплакать. Так захотелось, что она даже сделала шаг.
А потом остановилась.
Посмотрела вниз. Легко перемахнула через перила балкона и села, свесив ноги вниз. Розовый телефон остался в комнате, на ковре рядом с кроватью, и Сашка знала, что не спрыгнет, не полетит, не поднимется над городом… Хотя вечер теплый, от земли поднимаются восходящие потоки, и там, наверху, воздух куда чище и свежее, чем здесь, на балконе.
Ей было жалко маму. По большому счету, плевать на Валентина, да и вряд ли он так уж расстроился Сашкиному решению… А маму было так жаль, что Сашка не могла дышать. Болели ребра.
Она прикрыла глаза. Нет, не полетит, не соблазнится. Но разве ей запрещено отпустить в полет свою маленькую проекцию? Отражение Сашки Самохиной в зеркале августовской ночи?
Она не успела решить, запретно ли ее действие. Все случилось само собой. Она сидела, вцепившись в перила балкона, и она поднималась все выше над ивами; улица тянулась желтой линейкой, фонари горели через один. Окнами распахивались рекламные щиты, ярко, даже резко, освещенные. Сашкина тень легла в дрейф, медленно выписывая в небе круг за кругом.
«Я сижу на балконе и не летаю. Ничего не изъявляю и не читаю запретных книг. Не пробую лишних треков. Я ничего не нарушаю…»
Внизу темным пятном лежал парк. От него поднимался запах травы и свежести — Сашка чуяла его раздувающимися ноздрями. Притормозила, желая подольше оставаться в этом потоке: вонь разогретого асфальта и застоявшихся выхлопных газов душила ее, привыкшую к чистому воздуху Торпы.
Август. Море звезд. Тусклый, припорошенный пылью город внизу. Одна из многочисленных теней вечного Города, который умирает и возрождается каждую секунду. Сашкина тень кружила и кружила, а сама она сидела на балконе, будто загипнотизированная светом далеких огней.
Она — Слово; она глагол в повелительном наклонении… еще нет… еще человек… но почему она тогда летает?!
Улыбка маленького Валечки.
Он тоже слово. Мама говорит ласково: «Солнышко»…
А кто-то говорит: «Дурак, сволочь, бестолочь!»
И будет так.
А кто-то говорит — «Вставай! Уже полвосьмого!».
А кто-то говорит: «Уйди».
Бывают слова — полова, мусор, и они превращаются в ничто, едва прозвучав. Другие отбрасывают тени, уродливые и жалкие, а иногда прекрасные и могучие, способные спасти погибающего. Но только некоторые из этих слов становятся людьми и тоже говорят слова. И у каждого в мире есть шанс встретить того, кого он сам когда-то произнес вслух…
Начинался рассвет.
Сашка сидела на перилах балкона, как попугай на жердочке, и смотрела прямо перед собой неподвижными глазами.
* * *
— Когда ты думаешь быть в Торпе?
— У меня завтра вечером поезд.
Ответ вырвался с подозрительной легкостью. Кажется, Сашкина тень все еще парила над городом и парком, в то время как сама она сидела на кухне, намазывая маслом ломоть белого хлеба.
— Как… завтра вечером?!
У мамы было именно такое лицо, какое Сашка боялась увидеть вчера.
— И ты заранее взяла билеты… на завтра?!
Сашка втирала масло в гладкий пшеничный срез, выравнивала и снова втирала:
— У меня дополнительные занятия, летом тоже. Даже на каникулах.
— Ты врешь, — резко сказала мама.
Сашка подняла удивленные глаза:
— Не вру. Понимаю, это звучит странно. Но это правда.
«Или часть правды», — добавила она про себя.
Мама задумалась, будто что-то про себя просчитывая.
— Когда поешь, сходи, пожалуйста, за молоком.
— Ага, — Сашка, едва скрывая облегчение, вернула на блюдце измученный бутерброд. — Сейчас.
* * *
Когда она вернулась, брат уже не спал — лежал на спине, внимательно рассматривая карусельных лошадок, плывущих по воздуху над кроваткой. Мама уже убрала на кухне и теперь водила утюгом по гладильной доске. Над голубой детской рубашечкой поднимался пар.
— Я поеду с тобой.
— Что?! — Сашка чуть не выронила сумку с покупками.
— Я поеду с тобой. Валя пару дней посидит с малым.
— Сейчас… время отпусков, в институте никого нет.
— А с кем ты собираешься дополнительно заниматься?
— С преподавателем… Ма, погоди, ты будешь проверять, где я живу, с кем общаюсь, как себя веду?!
— Я хочу своими глазами увидеть, кто тебя учит и что там происходит.
— Обыкновенный… учебный процесс.
Мама покачала головой:
— Нет. Ты что-то скрываешь.
Утюг свирепо, как танк, давил рубашку на гладильной доске. Мама водила и водила по одному и тому же, давно выглаженному месту:
— Сперва я не хотела унижать тебя опекой: начало самостоятельной жизни, друзья, подруги, мальчики… Потом мне стало, признаться, не до того. Потом… Сашка, тебя запугали так, что ты боишься признаться?
— В чем я должна признаваться?
— Секта? Молитесь вы там кому-то или нет?
— Да ничего подобного!
— Я еду в Торпу, — железным голосом сказала мама. — Я еду, и… если понадобится, я всех поставлю на уши. Милицию, прокуратуру. Я разберусь, и они не отвертятся, если что не так!
Полтора года назад в ответ на такие слова Сашка зарыдала бы и бросилась маме на шею. И просила бы, умоляла приехать в Торпу, выручить, спасти. И поверила бы, искренне поверила, что ее разъяренная мама имеет власть даже над Фаритом Коженниковым.
— Поздновато.
— Что?!
— Мама, я не хочу ничего менять. И я не допущу, чтобы ты вмешивалась.
— Как?!
Мама выпустила утюг. Он остался стоять на гладильной доске, из-под железной подошвы с шипением валил пар, придавая утюгу сходство с паровозом.
— Значит, там действительно секта?
— Нет. Я не хочу ничего менять.
— Ты обещала вернуться!
— Я не обещала.
— Что они с тобой сделали?
— Ничего.
— Я напишу заявление в милицию. Сегодня же.
— О чем? Я совершеннолетняя.
— Тебя отравили? Загипнотизировали? Круговая порука?
— Ма, это длилось два года. Ты ничего не замечала?!
Мама отступила.
Только что она готова была наступать, сражаться, отстаивать. Теперь ее будто ударили палкой по голове.
— Два года, — жестко повторила Сашка. — Уже ничего нельзя вернуть.
Мама смотрела на нее, как сквозь мокрое стекло. Будто очертания Сашкиного лица колебались перед ней, оплывали и сглаживались.
Из-под подошвы утюга поднимался теперь черный дым. Сашка с усилием отклеила утюг от доски; на голубой детской рубашечке осталась жженая отметина.
— У тебя теперь новая жизнь, — безжалостно продолжала Сашка. — Новый муж, новый ребенок, новое счастье. И у меня тоже другая жизнь. Я не собираюсь уходить навсегда, но тебе не стоит ничего мне навязывать. Не пытайся выяснить, что там в Торпе. Там все в порядке, можешь мне поверить.
В комнате заплакал ребенок. Наверное, Сашка говорила слишком громко. Мама вздрогнула, но продолжала смотреть на Сашку.
— Мне жаль, что так вышло, — сказала Сашка, глядя на прожженное пятно на рубашке. — Но обратного хода нет. Извини.
* * *
— Девушка! Торпа через пятнадцать минут!
— Да, спасибо. Я не сплю.
Она еще никогда не возвращалась в Торпу так рано летом. Ночь стояла душная, безветренная. Поезд уехал. Сашка десять метров прошла по перрону и оказалась по колено в тумане.
Просыпались птицы. Автобус пришел вовремя.
Зеленели липы на улице Сакко и Ванцетти.
Сашка втащила чемодан на третий этаж, отперла дверь своей квартиры. Поставила чемодан у входа. Набрала воды в фарфоровую чашку, полила вьюнок в цветочном ящике за окном.
Легла на кровать, вытянулась — и поняла, что вернулась домой. Что темная тень, кружившая над городом, растаяла. И она, Сашка, опять остается в единственном экземпляре.
* * *
— Здравствуйте, третьекурсники.
Первого сентября в Торпе всегда солнечно. Третий раз группа «А» встречает новый учебный год, и третий раз за окнами первой аудитории — вернувшееся лето, зеленые липы, темные тени на мостовой, жара и пыль.
Портнов оставался верен себе — мятая ковбойка, старые джинсы, прямые светлые волосы забраны в «хвост». Очки, длинные и узкие, как лезвия, сконструированные так, чтобы удобно было смотреть поверх стекол.
— Гольдман Юлия.
— Есть.
— Бочкова Анна.
— Есть.
Назвав фамилию и услышав ответ, Портнов делал крохотную паузу. Иногда ему хватало секунды, чтобы одарить студента многозначительным взглядом. Иногда взгляд затягивался на три, даже не четыре секунды.
— Бирюков Дмитрий.
— Здесь.
Где-то в актовом зале слушали «Гаудеамус» перепуганные первокурсники. Общежитие, заново заселенное, пахло краской и свежей штукатуркой.
— Ковтун Игорь.
— Есть.
— Коженников Константин.
— Есть.
Костя сидел рядом с женой. Гладко выбритый, аскетически тощий, немного сутулый. У Сашки екнуло сердце, когда он вошел в аудиторию; они поздоровались, будто расстались вчера, и больше не сказали друг другу ни слова.
— Коротков Андрей.
— Есть.
— Мясковский Денис.
— Здесь! — Денис улыбался. Эйфория, охватившая его после сданного Стерху зачета, положила конец затянувшейся депрессии, Сашка отметила, что Денис загорел, что он сидит за столом, свободно раскинувшись, забросив ногу на ногу и, судя по всему, ничего не боится.
— Онищенко Лариса.
— Я.
— Павленко Елизавета.
— Есть.
В черной футболке и черных джинсах, без капли косметики на лице, Лиза была похожа на монохромную фотографию. Гладкие светлые волосы казались приклеенными к голове.
— Монастырский дизайн, — сказал Портнов. — Не хватает клобука.
Лиза ничего не ответила.
— Самохина Александра.
— Я.
Они смотрели друг на друга секунд пять — Портнов поверх очков, Сашка — прямо. Портнов отвернулся первым.
— Топорко Евгения.
— Есть!
Женя опять поправилась, черты ее лица, как показалось Сашке, огрубели. Она водила карандашом по пустой тетрадной странице, будто не решаясь поднять глаза на преподавателя.
— Очень хорошо, — Портнов откинулся на спинку стула. — Я всех вас поздравляю с началом третьего года обучения. В этом семестре мы вплотную подступим к изучению Речи как многоуровневой системы усилий, изменяющих мир либо удерживающих его от перемен.
Группа «А» третьего курса казалась садом камней. Никто не шевелился. Никто, кажется, даже не мигал.
— Стартовый пистолет прозвучал, известна дата переводного экзамена — тринадцатое января. На экзамене каждый из вас получит возможность применить знания, полученные за два с половиной года, и продемонстрировать практические умения, выстроенные на этом фундаменте. В случае, если вы успешно справитесь с испытанием — а я уверен, что так оно и будет — вам предстоит радикальная смена способа существования: вы получите возможность стать частью Речи… Что, Павленко?
— Мы будем ее практически использовать? Пользоваться Речью?
— Нет, — Портнов глядел на Лизу поверх очков. — Речь будет пользоваться вами. Есть еще вопросы?
* * *
Егор стоял перед щитом с расписанием. Скособочившись, прижав к груди правую руку, иногда покачиваясь, будто теряя равновесие — и в последний момент удерживая его снова.
— Как дела? — спросила Сашка без всякой задней мысли.
Волосы Егора, выгорев на солнце, стали еще светлее. Глаза — темно-карие — еще темнее и глубже. Он долго смотрел на Сашку, та уже потеряла надежду на ответ — но Егор разлепил губы.
— Я был на практическом занятии. Вот только что.
— Получилось?
— Ты была права, — сказал Егор. — Слушай… мне страшно.
— Ерунда, — сказала Сашка. — Учись, и ничего не бойся. Выучишься, сдашь экзамен, получишь диплом, сделаешься Словом. Может быть, даже фундаментальным понятием, говорят, это почетно…
— Я глагол, — сказал Егор.
— Что?!
— Мне сказали… Ирина Анатольевна… что я глагол в сослагательном наклонении. Я — если бы. Понимаешь?
— Да, — сказала Сашка. — Крутая у ваших методика. Наши преподаватели до последнего тянули, ничего не объясняли.
— Но я ничего не понял, — сказал Егор. — Если бы я купил тогда лыжи — все было бы по-другому?
Сашка отступила на шаг:
— Наверное, нет. Понимаешь…
И замолчала.
Явилась толпа первокурсников, потрясенных первым занятием. Молча встали вокруг, не решаясь подступиться к щиту поближе, не решаясь обойти страшненького калеку-второкурсника — и Старшую Студентку, с виду обычную, но тем более пугающую.
— Я тоже глагол, — сказала Сашка. — Но я — в повелительном наклонении. Наверное, у нас все равно бы…
И снова замолчала. Не хотелось продолжать разговор в круге перепуганных детей. И не было смысла его продолжать — про «кольцо», на которое ее «подсадил» Фарит Коженников в педагогических целях, она никогда не рассказывала никому — кроме Кости.
— Эй, вам чего? Расписание переписать? Тогда давайте, переписывайте, сейчас звонок на пару, знаете, что будет, если опоздаете?!
Зашуршали карандаши. Зашептались девочки. Сашка взяла Егора за рукав и отвела в сторону; они оказались в тени бронзового всадника, но Сашка не торопилась разжимать пальцы.
— Понимаешь, Егорка, собственный опыт, он… средство индивидуального пользования. Когда что-то понимаешь, знаешь наверняка, но не можешь объяснить другому человеку, у которого просто нет такого опыта… Очень неприятное чувство. Воображаю, как мучалась эта самая Кассандра.
— Не понимаю, — сказал Егор. — Я туго соображаю… после лета.
— Это пройдет… Все пройдет, по большому счету. А где эта девочка, Ира, у которой я занимала свитер?
— Провалила сессию.
— Как?!
— Провалила специальность. Три раза пересдавала. И не сдала. Где она сейчас, как ты думаешь?
— Там, где Захар, — глухо ответила Сашка.
— Кто это?
— Ты не помнишь… Егор, сам-то ты как? Как себя чувствуешь после… всего? И что у вас за препод по введению в практику, нормальный?
— Ты говоришь, будто ты моя мать, — сказал Егор.
Сашка грустно улыбнулась:
— Это плохо?
— Это странно… Но если мы слова, у нас все равно не могло быть никаких отношений.
— Кроме грамматических, — Сашка натянуто улыбнулась.
Егор опустил глаза:
— Прости меня. Когда я еще был человеком… я был не прав.
* * *
Все они передо мной виноваты, все признали свою вину, и я сижу теперь в их признаниях, как в шоколаде, мрачно думала Сашка, валяясь на кровати у себя в комнате и пролистывая текстовой модуль. Она научилась проглядывать параграфы, скользить по верхам, не углубляясь в скрежещущий словесный хаос. Это не заменяло вдумчивого изучения, но пользу приносило несомненную. На параграфы не было наложено столь строгого ограничения, как на упражнения Портнова и «пробы» Стерха; Сашке позволено было хоть весь учебник прочитать до конца, что она сейчас и проделывала со сдержанным удовольствием. Иногда в такие минуты ей виделся совсем рядом, над головой, красиво изогнутый фрагмент укрывающей планету сферы; серая, дымчатая, она кишела идеями и смыслами, образами, обрывками и целыми впечатлениями. Все было случайно и все было взаимосвязано, казалось, только протяни руку, возьми свежий смысл, осознай, пойми — и все переменится, мир переменится тоже…
Отсюда черпают гении, думала Сашка почти без зависти. Сами не понимают, как, интуитивно; руку протяни — и вот она, идея…
До первого в году занятия со Стерхом оставалось десять минут. Сашка захлопнула книжку, бросила в сумку. Проверила, на месте ли ручка и карандаш.
Со вздохом надела на шею розовый футляр с телефоном. Заперла дверь, вышла на улицу, прошла два шага к институту…
И остановилась, будто влипнув ногами в булыжник.
* * *
Мама шла по улице Сакко и Ванцетти. Оглядывалась, всматривалась в номера домов. Сашке целую минуту хотелось верить, что это ошибка, по брусчатке идет похожая на маму, но совершенно чужая женщина…
Два разнополюсных мира сошлись. Торпа, институт, Сашкино перерождение, слова и смыслы. Мама, дом, прежняя человеческая жизнь. Они, прежде никогда не соприкасавшиеся, наложились теперь друг на друга, и у Сашки ломило виски при мысли, чем эта встреча может закончиться.
Ее первым побуждением было бежать к маме через улицу, орать, ругаться, выкрикивать в лицо: «Уезжай! Уезжай отсюда!» Сашка сдержалась; вторым побуждением было спрятаться. Нырнуть, как страус, головой в песок. Когда она одолела и этот соблазн, оказалось, что делать-то нечего. Сашка не знала, как поступить, а время до начала занятия сокращалось и сокращалось, Стерх будет ждать ее через семь минут… нет, уже через шесть…
Мама остановилась перед институтом. Группка первокурсниц о чем-то шепталась, сблизив головы, то и дело оглядываясь на окна второго этажа. Маме нужно было задать вопрос, а кроме того, ей очень хотелось услышать, о чем говорят студентки. Сашка ее понимала: иногда представление об институте можно составить, просто послушав случайную беседу…
Мама переступила с ноги на ногу. Она чувствовала себя потерянной и глупой; она долго решалась, прежде чем приехать в Торпу, она сама не знала, что здесь увидит, и вот: милый провинциальный городок, странный, но очень красивый. Четырехэтажное здание института на улице Сакко и Ванцетти. Девушки, по виду благополучные, явно чем-то обеспокоенные, но мало ли поводов для беспокойства у юных студенток в начале сентября?
— Девочки, прошу прощения, вы здесь учитесь?
Группа рассыпалась.
— Здесь, — настороженно ответила видная высокая девица в почти пляжном, очень открытом наряде.
— Вы не знаете Самохину Сашу?
— Она на первом курсе?
— На третьем.
Девчонки запереглядывались.
— Мы никого с третьего пока не знаем… Почти никого. Мы же только первый курс…
— Понятно. Извините.
И мама решительно зашагала ко входу в институт. Взялась за ручку двери.
Скрылась внутри.
Сашка бегом метнулась в переулок. Вылетела во двор. Кинулась к общежитию; только бы он был дома. Только бы…
Забарабанила в дверь с цифрой «три». Именно эту двухместную комнату на первом этаже предоставили в прошлом семестре молодоженам Косте и Жене.
— Войдите! — послышался недовольный Женин голос.
До начала занятия со Стерхом оставалось три минуты. Болтался розовый телефон на шее.
— Сашка?
Она обернулась. Костя шел по коридору, в руках у него дымились две кружки.
— Выручай, — сказала она без предисловий. — У меня практика в двенадцать ноль пять. И мама только что приехала.
— Мама?!
— Я ей запрещала… Без предупреждения… Ну что мне делать, что?! Пойди к Стерху, прошу тебя, а я пойду на твое время…
Костя поставил чашки на пол. Глянул на часы.
— Мое время — сразу после тебя. Двенадцать пятьдесят пять.
И, не оборачиваясь, бегом кинулся к выходу.
Открылась дверь комнаты. Выглянула Женя — в халате, кажется, сонная. Вытаращила глаза:
— Самохина?!
— Тут Костя чай заварил, — сказала Сашка, взглядом показывая на пол.
И ретировалась.
* * *
Мама стояла посреди вестибюля, недоверчиво смотрела на бронзового всадника под куполом. Купол озарялся, когда выходило солнце, и пригасал, когда набегала случайная полуденная туча.
— Привет, ма.
Мама оглянулась, как ужаленная:
— Сашхен?
Ей было неловко. Ей было неудобно перед Сашкой, и одновременно мама была очень рада ее видеть.
— Кого ты тут ищешь?
— Тебя, — мамины щеки порозовели.
— Что-то случилось?
— Да нет… Просто…
— Решила все-таки проверить, чему меня тут учат?
— Нет, — мама отвела глаза. — Просто… Захотелось тебя увидеть, вот и все.
— Тогда пойдем ко мне?
Студенты смотрели на них с удивлением. Сашка вывела маму из института, и дальше, через улицу; провела мимо львов. Отперла нижнюю дверь светлым ключом, верхнюю — темным.
— Заходи.
Мама огляделась. Крохотная, почти игрушечная квартирка, старинная конторка, вьюнок за окном.
— Смотрю, ты неплохо устроилась…
— Располагайся, — Сашка не без труда поддерживала небрежный, уверенный тон. — Отдохни с дороги. Как добралась?
— Доченька, ты понимаешь…
Мама запнулась. Сашка смотрела прямо, бесхитростно, даже не думая ей помогать.
— Мы друг другу наговорили… столько… я знаю, тебе не хотелось, чтобы я приезжала. Но я просто не могу жить с вот этим всем… что мы друг другу сказали.
Сашка растянула губы:
— Ма, это же просто слова. Чего они стоят? Ля-ля-ля, бла-бла-бла… Сказали, бросили, забыли… Извини, мне надо идти на занятия. Здесь чайник, чай, печенье… кефир… Дождись меня, ладно?
Мама провожала ее взглядом. Сашка только теперь заметила, какие у нее воспаленные, тревожные, затравленные глаза.
* * *
Она взбежала на крыльцо института, рысью поднялась на четвертый этаж и выше, на чердак. Остановилась перед круглым пыльным окошком и задумалась.
Чем грозит приезд мамы?
Да в общем-то, ничем. Наверное. Сашка не нарушила ни одного правила, установленного Коженниковым. Разве что занятие со Стерхом… Стерх всегда сам составляет расписание и очень болезненно относится к своеволию студентов… но у него нет обыкновения подавать докладную, чуть что. В конце концов, Сашка объяснит ему ситуацию, это же форс-мажор…
Она правильно сделала, что увела маму из института. Но, теоретически говоря, что мама может там увидеть? Что такого компрометирующего? Хромых убогих второкурсников? Но разве инвалиды лишены права на высшее образование?!
Институт окружен толстым слоем информационной ваты, за два года Сашка отлично в этом убедилась. Защитное покрытие глубокого быта, осязаемой провинциальной обыкновенности. Случайный свидетель ничего не заметит. Вот Костина мама приезжала на свадьбу, и не увидела ничего необычного. Однокурсники, лекции, сессии. Любовь, свадьба. Трудно выбить комнату у коменданта. Полосатые матрацы в общаге. Студенческая столовая…
Такая же информационная пустота постепенно, сгущаясь с каждым годом, обволакивала каждого, кто попадал сюда надолго. Просто, обыкновенно, провинциально: «Учится в Торпе». И никому нет до него дела. Разве мало на свете чьих-то знакомых и родственников, которые есть — но их нет? Которые годами не пишут и не звонят, и это никого не трогает, ведь они есть — где-то там…
Сашка прерывисто вздохнула. Мама приехала — это нетипично; никто не ждал такого поворота событий. Страшного-то, конечно, нет ничего…
Но мама должна сегодня же вечером вернуться домой!
Шло время. Костя сидел в четырнадцатой аудитории у Стерха. Хоть бы у него нормально прошло занятие… первое занятие в году. Он сорвался, не спрашивая ни о чем, просто сорвался и побежал — чтобы подстраховать Сашку.
А мама?
Сашка сжала в ладони розовый футляр телефона. Из круглого окна была видна улица; если бы мама вздумала тайком выйти из Сашкиного жилища и явиться с инспекцией в институт — Сашка увидела бы.
За минуту до своего — бывшего Костиного — времени она спустилась к двери в аудиторию. Вышел Костя; Сашка впилась взглядом в его лицо, пытаясь определить: нормально? Хорошо? Обошлось?!
Костя улыбался:
— О-кей.
— Спасибо, — горячо прошептала Сашка и, придерживая на груди футляр с телефоном, вошла в аудиторию:
— Добрый день, Николай Валерьевич, извините, что я переставила время, это я виновата, тут такое дело…
— Тихо, тихо, Сашенька, зачем столько темперамента… Ничего страшного, мы хорошо позанимались с Костей. Больше так не делайте… Что случилось?
Сашка села за стол. Сплела пальцы:
— Мама приехала в Торпу.
Стрех поднял брови. Треугольное лицо его оставалось невозмутимым, но Сашка сразу почувствовала, что новость произвела на него куда большее впечатление, чем даже Сашка рассчитывала.
— Она сегодня уедет, — сказала очень быстро. — Я ее провожу.
— А… почему, вы не знаете?
— Мы поругались летом, перед моим отъездом. Она… ну, я ее переубедила, кажется, но она очень хотела, чтобы я бросила… перевелась, — Сашка опустила глаза.
— А зачем конкретно она приехала? Не говорила?
— Хочет удостовериться, что меня не втянули в тоталитарную секту, — после паузы призналась Сашка.
— Это странно, — задумчиво сказал Стерх. — У вас очень близкие отношения?
— Да. То есть нет. То есть… У нас всякие отношения… были. Она вышла замуж, родила ребенка…
— Знаю, знаю… Сашенька, не надо беспокоиться и не надо ее обижать. Можете познакомить ее с Олегом Борисовичем, со мной… С другими преподавателями… Пусть пройдется по институту… Но чем скорее она вернется домой, тем лучше будет для нее и для вас.
— Ага, — сказала Сашка. — Николай Валерьевич… У меня к вам еще один вопрос.
— Да?
— Что такое глагол в сослагательном наклонении?
— Вы имеете в виду юношу по имени Егор Дорофеев?
Сашка выпрямилась:
— Да.
Стерх, раздумывая, коснулся острого подбородка:
— Довольно редкая специализация… Все глаголы исключительно ценны, но сослагательное наклонение имеет свою специфику. В Речи это проектные конструкции, открывающие веер возможностей… Вы, насколько я понимаю, расстались с Егором?
Сашка нахмурилась:
— Это важно?
Стерх потянулся, разминая сложенные крылья:
— Считаете, это не мое дело? Как скажете. Давайте-ка вспомним пошаговые внутренние трансформации…
— Да, мы расстались, — сказала Сашка сквозь зубы. — И больше нас ничто не связывает.
— Вы нервничаете, — Стерх вздохнул. — Вас беспокоит ситуация с мамой… Ладно, давайте договорим. Глаголы в сослагательном наклонении очень уязвимы. Эта их неопределенность… Иногда — на пути формирования — такой человек, особенно молодой, может стать тенью другого глагола. Глагола в повелительном наклонении. Повелитель оставляет отпечатки, сослагатель принимает их. Как штамп и сургуч, как форма и воск, как две цепочки ДНК… Таким образом, сослагатель живет и поступает так, как этого хотел бы, сознательно или бессознательно, повелитель.
Сашка разинула рот.
— Я сказал «это возможно», я не сказал «так бывает обязательно». Но факт налицо: мальчик полюбил вас, когда вам это было нужно, и бросил, когда это понадобилось вам.
— Я не хотела, чтобы он меня бросил! Наоборот — мне было важно, чтобы он был со мной! Потому что в тот момент…
— Прекрасно понимаю. Вы не хотели. Но вам надо было, что бы он вас бросил. Вам было необходимо остаться в одиночестве.
Сашка долго молчала. И Стерх молчал, не торопил ее, просматривал журнал, потирал подбородок.
Еще год назад Сашка, возможно, сломалась бы от такой новости. Постаралась не поверить. Впала в отчаяние.
Теперь она поймала себя на поразительном спокойствии. Как будто все, о чем говорил Стерх, она знала заранее или предчувствовала.
— Николай Валерьевич… вы уверены, что я влияла на Егора?
— Не уверен, — Стерх посмотрел ей прямо в глаза. — Но исключить такой возможности не могу.
— Это… как-то скажется на его судьбе?
— Он давно вышел из-под вашего влияния. Я говорил с их преподавателем введения в практику, она со мной советовалась… Это талантливый, но очень сложный студент. К сожалению, не слишком прилежный. Ему нужно больше учиться, он многое пропустил на первом курсе.
— Он будет учиться, — твердо сказала Сашка. — Я с ним поговорю.
* * *
Мама сидела за столом — вполоборота к окну, на том самом месте, где любила проводить время Сашка. Ее лицо картонным силуэтом выделялось на фоне розоватого закатного света.
Сашка остановилась. Ей на секунду показалось, что мама — восковая скульптура из музея, замершая перед окном. Что у нее даже глаза не блестят.
— Ма?
Мама повернула голову:
— Здесь так красиво… Мостовая, эти дома… Фонари такие… художественные… Ты позанималась?
— Да.
— А что ты делала?
— Ну что обычно делают студенты? Книжки, конспекты… Давай спустимся в кафе и пообедаем.
— Мне не хочется есть. Я выпила чаю, чашку помыла… Ты молодец, все так аккуратно. Хорошая квартира, — мама говорила, глядя на Сашку — и мимо.
— Ты звонила домой?
— Да… Все в порядке, но Вале трудно, конечно… У него проблемы на работе, он много пропускает… отпуск не ко времени. И у меня душа не на месте…
Сашка решилась:
— Возвращайся сегодня. Я провожу тебя.
— Саня…
— Ты ведь приехала, чтобы увидеть, как я живу и учусь? Теперь ты видишь — живу хорошо, учусь нормально. Или ты хочешь устроить полную инспекцию?
— Саня… — у мамы дрогнул голос.
— Не надо нам больше ругаться, — твердо сказала Сашка. — Забудь все, что я говорила, это ерунда, это слова. Тебе надо ехать сегодня, иначе… мало ли что может случиться, пока они там одни.
Мама прерывисто вздохнула. Не давая ей вставить ни слова, Сашка подняла с пола спортивную сумку:
— Идем. Пока доберемся до вокзала, пока возьмем билеты… Пока поужинаем в кафе…
Мама печально, но твердо покачала головой:
— Саня, я решила. Ты уедешь вместе со мной.
Сашка выронила сумку:
— Знаешь, я здесь учусь. У меня завтра пары!
— Кого ты хочешь обмануть? — спросила мама тихо. — Какие-то бесконечные очень трудные занятия, дополнительные, летом… Для того, чтобы преподавать философию в ПТУ?
Сашка растерялась.
Она слишком верила в информационный «туман» вокруг института и всего, что с ним связано. Спокойная мамина логика оставила ее безоружной посреди ровного поля.
— Сашка, я перед тобой виновата. Но ты моя дочь. Я не оставлю тебя здесь. Я не знаю, что здесь происходит, но чувствую неладное. И я не желаю, чтобы ты имела какое-то отношения к городу Торпе. Если надо, я найду адвоката. Или врача. Или… в конце концов, я продам квартиру, сниму все деньги со счета, но если тебя втравили в беду — я тебя вытащу!
Грянул розовый телефон у Сашки на шее.
Она впервые слышала его звонок. «Жили у бабуси два веселых гуся». Громко, резко, пронзительно.
Мама замолчала. Недоуменно посмотрела на Сашку:
— Ну, ответь… Что с тобой?
Все уже случилось. Все случилось. Придерживаясь рукой за угол конторки, Сашка поднесла телефон к уху:
— Алло.
— Саша! Саша, это Валентин!
В кричащем голосе был ужас.
— Мама там? У тебя? Я не могу ей дозвониться!
— Здесь, — сказала Сашка. Вернее, попыталась сказать.
— Алло! Ты слышишь?
— Да. Она здесь.
— Дай ей трубку!
Мертвыми пальцами Сашка сняла с шеи розовый шнурок. Отдала трубку маме.
— Алло, Валя? У меня разрядился… Что… Что?!
Сашка вцепилась двумя руками в конторку.
— Их было девять! Одну я съела еще вчера… Да… Господи, как же ты мог… девять, сосчитай, должно быть девять таблеток…
Мама задохнулась. Ее лицо стало белым в свете заката за окном. Сашка зажмурилась.
— Девять, — выдохнула мама. — Ты сосчитал? Девять… Точно. Да, ее я приняла, совершено точно! Их было девять. Ты уверен? О Господи…
Мама перевела дыхание. Глубокий вдох — выдох. И еще. Валентин что-то говорил в трубке, быстро, захлебываясь.
— Успокойся, — сказала мама наконец. — Я сейчас выезжаю… Успокойся, ведь все обошлось. «Скорой» так и объяснишь… Нам урок обоим… Это я ее оставила… Не думала, что он дотянется до полки… Ну все, все обошлось, жди, я буду утром… Я тебя люблю.
Розовый телефон упал на кровать. Мама села рядом и обмякла, как весенний сугроб:
— Малой добрался до коробки со снотворным. Они такие яркие, знаешь, таблетки… И стал их выковыривать, одна за другой. И в рот потащил, но тут Валя заметил… Он не знал, сколько их было, сразу вызвал «Скорую»… Но малой не успел. Просто не успел. Счастье… Я уезжаю, Саша, прямо сейчас.
* * *
Сашка купила билет в купейный вагон.
Отказалась брать у мамы деньги.
Они купили сосисок в станционном буфете, две порции салата из капусты и пару горячих душистых пирожков. Мама еще два раза звонила домой — с Сашкиного телефона. Валечка чувствовал себя отлично, «Скорая» выбранила отца за халатность и подтвердила, что ребенок здоров. «Отделались легким испугом, переходящим в медвежью болезнь», — пытался шутить Валентин.
Сашка с мамой выбрались из здания вокзала, вышли на перрон и уселись на скамейке. Ночь стояла теплая с прохладным ветерком, с запахом травы и влаги — осенняя и одновременно летняя ночь.
— Как же ты вернешься домой? Так поздно?
— Здесь полно машин ездят туда-сюда, — сказала Сашка как можно увереннее.
— Наверное, дорого…
— Да ничего, нормально. Не волнуйся за меня, я уже большая!
И Сашка попыталась улыбнуться.
Ее трясло, и она пыталась скрыть дрожь. Страх не желал отступать; все обошлось, твердила мама через каждые десять минут, но телефон был здесь, на шее, и на дисплее медленно поворачивался стилизованный глобус.
Страх, нависший над миром. «Невозможно ведь жить в мире, где вы есть! — Невозможно жить в мире, где меня нет… Хотя смириться со мной трудно, я понимаю».
Звенели сверчки.
Прокатил товарняк, заглушая все на свете, но, как только грохот стих — сверчки зазвучали снова.
— Ты была права, — сказала мама. — Я им нужна… Ты как воду смотрела. «Мало ли что может без тебя случиться»…
Сашка потупилась:
— Получилось, будто я накликала.
— Ерунда.
— Но ведь все обошлось? — Сашка нервно потрогала телефон на шее.
— Все обошлось.
До поезда оставалось сорок минут. Мама говорила короткими повествовательными предложениями:
— Очень милый город. Я не ожидала, он такой древний. Странно, что никто толком не знает о Торпе. Хотя здесь есть экскурсионное бюро. Я видела, здесь есть бюро, в киоске продаются видовые фотографии…
Пришла электричка. Открыла двери; вышли женщины с большими клетчатыми сумками, вошел старичок с зачехленной косой. Электричка тронулась и растаяла в темноте.
Переключился семафор.
В темноте обозначились три ярких фонаря — поезд подходил к станции.
— Мамочка, — шепотом сказала Сашка. — Не оставляй их надолго. Вообще, не оставляй их одних. Будь с ними, я не пропаду. Я… приеду на каникулы.
Поезд остановился. Заскрежетали замки, одна за другой открылись двери, проводники вышли на перрон, отгоняя вглубь любопытных пассажиров:
— Пять минут стоянка! Только пять минут, не выходите с детьми! Не уходите далеко!
Дядечка в спортивных штанах и в майке огляделся, глубоко вдохнул полной грудью, пробормотал «Какой воздух!» и тут же закурил.
Мама протянула билет толстой проводнице в форменном костюме. Та кивнула:
— Проходите… Пятнадцатое место.
Сашка вошла вместе с мамой. На минуту окунулась в запах, в жизнь, в неприкаянность вагона — только на этот раз поезд был чужой, проходящий, этот призрачный быт сейчас понесется дальше, а Сашка останется…
Они снова вышли на перрон. Остановились, будто не зная, что еще сказать.
— Через минуту отправляемся, — поторопила проводница. — Займите места.
Тогда Сашка обхватила мамину шею, как в детстве:
— Мамочка, я тебя очень-очень люблю.
Проклятый розовый телефон, очутившись между ними, впился Сашке в грудь.
— Поезд отправляется! Эй, заходите в вагон!
Они не разнимали рук. Не могли разжать.
— Женщина! Поезд уходит!
— Я тебя люблю, — шептала Сашка, захлебываясь слезами. — Я тебя люблю… До свидания!
Поезд тронулся. Сашка побежала рядом, маша рукой, и ей очень долго удавалось не отставать. Мама махала рукой из открытого окна в коридоре, Сашка видела ее развевающиеся на ветру волосы… Поезд шел все быстрее, Сашка поднажала, мама, сильно высунувшись из окна, махала ей и махала, и крикнула: «До свидания!»
Но тут закончился перрон.
Окна уходящего поезда слились — вместе с лицами. Оборвался грохот, сменился удаляющимся шумом. Сашка провожала поезд глазами, пока не погасли последние огни.
Тогда она подошла, переступая гудящими ногами, и села на рельсы.
* * *
— Саша?
Высоко в небе светила луна. Над Сашкой стоял Фарит Коженников.
— Поздно. Завтра занятия. Идем?
— Пожалуйста, Фарит… Не трогайте меня.
— Возьми себя в руки. До города как-то надо добраться, стоит глухая ночь, холодно. Идем.
Он говорил так спокойно и повелительно, что Сашка не смогла сопротивляться. Поднялась и побрела за ним, подволакивая ноги. Каблуки на туфлях разбились, набойки отлетели. Выбросить можно туфли. Ну и шут с ними.
Коженников открыл перед ней дверцу белого «Ниссана». Сашка привычно съежилась на сидении.
— Не замерзла?
— Зачем, Фарит? Я что-то сделала не так? Что-то нарушила? За что?!
— Ты не смогла самостоятельно решить проблему. Согласен, твоей вины тут нет. Или почти нет. Но ведь и ребенок не глотал таблетки, а только играл… Это всего лишь страх, Саша. Генерал-страх. Император-страх, формирующий реальность… Пристегнись.
Машина выкатилась на трассу — справа и слева стеной стоял лес. Дорожные знаки вспыхивали в свете фар и уносились назад — размазанные пятна белого огня.
— Страх — проекция опасности, истинной или мнимой. То, что ты носишь на шее — фантомный страх, привычный… знаешь, как привычный вывих. Ничего не случилось. Но ты веришь в беду, и потому ты пережила эти минуты, как настоящую трагедию.
— Вы научили меня бояться, — Сашка сжала пальцы на телефоне.
— Нет. Ты умела это и без меня. Это все умеют. Я просто направил твой страх, как стрелу — в цель.
— И вы достигли цели?
— Да.
Сашка повернула голову. Коженников смотрел на дорогу, стрелка на спидометре подбиралась к ста двадцати.
— Эти первокурсники, — медленно сказала Сашка. — Вы их как-то отбираете?
— Да.
— И сейчас где-то живут школьники… или солдаты… или студенты… чей страх вы направляете в цель? Которые выполняют ваши задания, собирают монеты…
— Да.
— И вам их не жалко?
— Нет. Это Слова, они должны реализовать свое предназначение.
— А другие люди? Они…
— Разные. Предлоги, союзы, междометия… грязные ругательства, — Коженников улыбнулся. — На каждом человеке лежит тень слова, но только Слово целиком, четко впечатанное в ткань материального мира, способно вернуться к своим истокам, дорасти от бледной проекции до подлинника.
— И орудие для этого — страх?
— Саша, — Коженников сбросил скорость на повороте. — Ты давно уже учишься не потому, что тебя заставляют, а потому, что тебе интересно. Ты распробовала этот мед. Быть Словом — ты понимаешь, что это значит?
Сашка молчала до самой Торпы; наконец, под колесами загремели булыжники Сакко и Ванцетти. Машина остановилась у крыльца с каменными львами. Горели фонари, ни одно окно не светилось.
— Спасибо, — сказала Сашка чужим голосом. — До свидания.
И открыла дверцу.
— Саша?
Она замерла.
— Отдай мне телефон.
Сашка обернулась. В очках Коженникова отражался фонарь, оттого казалось, что на Сашку смотрят в упор два горящих белых глаза.
Путаясь, она стянула с шеи розовый шнурок. Коженников взвесил телефон в руке:
— Ты понимаешь, что значит быть Словом? Глаголом в повелительном наклонении? Ты знаешь, что это такое?
Сашка молчала, лишившись речи.
— Хорошо, — Коженников небрежно уронил мобилку в «бардачок». — Спокойной ночи, Саша.
И уехал.
* * *
— Егор, можно тебя на минуту?
В столовой галдели и звенели посудой. Разносили горячий борщ, в котором плавали, как белые запятые, островки сметаны. Сашка дождалась, пока Егор закончит обедать; когда он в толпе однокурсников зашагал к двери, на ходу вытаскивая сигареты, она обнаружилась на его пути естественно и непреклонно.
— Я сейчас, — сказал Егор однокурсникам.
Они поднялись в холл. У копыт бронзового жеребца рядком сидели первокурсники. Сашка увлекла Егора дальше — в глубокую оконную нишу.
— Такое дело… У тебя проблемы с практической специальностью?
— Не сказал бы… То есть, конечно, идет туго, но у всех так.
— Что у всех — меня не интересует, — сказала Сашка жестко. — Ты — глагол в сослагательном наклонении, у тебя есть особенность. Если ты не будешь изо всех сил учиться — то… догадываешься, что?
Егор смотрел пустыми, неподвижными глазами.
— Ты что, не понимаешь, о чем я говорю?
— Понимаю. Нам то же самое говорят на каждом занятии. Если ты не завяжешь шнурки — упадешь. Если не будешь кушать кашу — вырастешь неудачником.
— Егор…
Сашка осеклась. Егор пребывал, наверное, на самом сложном этапе информационной перестройки: как личность почти распался, как слово еще не сложился. Она вспомнила себя год назад: примерно в это же время они познакомились, Егор уверенным в себе, сильным и добрым человеком. Егор вытащил однокурсника Степку из реки; Сашка нередко замирала посреди движения, вперив взгляд в одну точку, и точно знала, что провалит зачет по практической специальности…
Она взяла Егора за руку. Еще секунда — и она присвоила бы его, сделав частью себя.
Но она удержалась, вспомнив горький опыт.
* * *
Она отнесла к мойке поднос с грязной посудой. Костя отодвинул стопку тарелок, освобождая место на длинном цинковом столе. Сашка благодарно кивнула.
— Ты ему не поможешь, — сказал Костя. — И не бери дурного в голову: это их дело, пусть работают. Как мы работали.
— Мы помогали друг другу, — тихо сказала Сашка.
— Мы — однокурсники. А они… он тебя никогда не поймет. Не пришло время.
Костя пошел к выходу из столовой, а Сашка подумала, что он прав. Есть вещи, которые объяснить нельзя; разве не об этом твердили с самого начала Портнов и Стерх?
* * *
Осень наступила в середине сентября, резко похолодало. Дожди не прекращались до самого первого снега. Сашка топила крохотный камин в комнате — углем из бумажной пачки и дровами, купленными на базаре. Дрова трещали, рассыпали искры, Сашка часами сидела перед камином с книгой на коленях. Ложилась спать, укрывшись простыней, среди ночи натягивала на себя одеяло, а под утро, бывало, просыпалась от холода и, конвульсивно позевывая, кутаясь в куртку поверх ночной рубашки, разжигала огонь в камине.
Над крышей поднимался дым. Шел первый снег, ложился на головы каменных львов, засыпал город Торпу.
* * *
— Мама?
Хозяйский телефон стоял на полочке, у входа на первом этаже. Старинный телефонный аппарат с высокими, «рогатыми» рычагами для трубки. Сашка привалилась плечом к кирпичной оштукатуренной стене.
— Алло! Мамочка! Ты меня слышишь?
— Привет, Сашхен… Как хорошо, что ты позвонила…
Далекий голос. Нарочитая бодрость, даже беспечность.
— Как малой?
— Все хорошо. Немножко кашляет… Мы летом пытались его закалять, но как-то неудачно… То одно мешает, то другое… А так все нормально. Хотим переклеить обои в твоей комнате. А то прямо позорище, а не обои. Может быть, выйду на работу, на полставки… Не сейчас, конечно, через полгодика… Соскучилась по работе… Можно няньку нанять почасово…
Мама говорила легко, и не слова, а тон ее должны были уверить Сашку в полнейшем спокойствии, стабильности, мягком отчуждении. Сашка представила, как мама стоит с трубкой над плитой, помешивает молочную кашу в кастрюльке, и улыбается, и говорит, говорит…
Сашка прикрыла глаза. Телефонная трубка нагрелась, приняв тепло ее щеки. Дрожит мембрана, превращая голос в поток колебаний. От трубки идет витой провод… Слова тянутся дальше, и Сашка за ними — из дома в железную коробку коммутатора, дальше по проводам, в замерзшую землю, под полями и сугробами, под корнями и бетонными плитами, дальше, дальше; Сашке казалось, что она протянула руку очень далеко, вытянулась так, что вот-вот сведет судорогой.
Мама не стояла над плитой. Она сидела в кресле, прикрыв глаза, вцепившись левой рукой в подлокотник. Судорожно стиснув пальцы, будто от боли, но Сашка, присвоившая маму в этот момент, знала, что боли нет.
Перехватило горло. И у мамы — и одновременно у Сашки, и в трубках с обеих сторон сделалось тихо-тихо.
— Мамочка… У меня все тоже хорошо, я учусь нормально, кормят хорошо…
Перекатывались, как пустые горошины, ничего не значащие слова — туда-сюда по проводам. Хорошо. Хорошо. Шорох, шов, капюшон; Сашка была собеседницами на разных концах провода. Она говорила сама с собой, и, как это часто бывает, сама себе не верила.
— Мама!!!
Крик прокатился по телефонному кабелю — под замершими речушками. Под заснеженными полями. Отозвался в пластмассовой трубке:
— Санечка? Что с тобой?
Вот они, слова истинной Речи. Эйдосы, смыслы. Надо изъявить: «Ты ни в чем не виновата, сбрось с себя груз, живи и будь счастлива»…
Но если сказать это по-человечески, вслух — получится ужасно. Получится вздор и вранье. И ничего не изменится — будет только хуже.
— Мамочка… Поцелуй за меня малого, все хорошо…
— Ага. Пока, Сашхен, до свидания…
Короткие гудки.
* * *
— Время — понятие грамматическое, это ясно или надо объяснять?
— Ясно.
— Прежде, чем начинать манипуляцию со временем, следует поставить якорь. «Сейчас-тогда». В графическом изображении это выглядит вот так… Поплавок с двумя полюсами — красным и белым… Не спешите, Саша! Мы опережаем программу, нам некуда…
— Я знаю. Я чувствую. Сейчас.
— Хорошо… Якорь перейдет в состояние «тогда», как только вы измените грамматическую конструкцию. Кроме основного вектора — прошлое-будущее — вы должны учитывать общую продолжительность действия, периодичность действия, завершенность или незавершенность действия, отношение начала и конца действия к точке «сейчас»… Положите ручку, Саша! Не надо торопиться! Это сложнейшее упражнение, на третьем курсе его мало кто решается выполнять!
— Я готова.
— Вижу… Ладно. Возьмем половину грамматического такта, полшага назад… Сосредоточьтесь. Время — понятие грамматическое, это ясно или надо объяснять?
— Ясно.
— Прежде, чем начинать манипуляцию со временем, следует поставить якорь. «Сейчас-тогда». В графическом изображении это выглядит вот так… Поплавок с двумя полюсами — красным и белым. Не спешите, Саша!
— Николай Валерьевич, это уже было. Если мы сейчас не перестроим конструкцию обратно на минуту вперед… то есть на полтакта вперед, мы так и будем ходить по кругу!
— Повторенье — мать ученья… Спокойно, Саша. Спокойно. Обратная перестройка чуть сложнее, поплавок меняет цвета… Сейчас-тогда… Осознайте.
— Я поняла! Я… попробую… Это было, длилось, повторялось, закончилось… закончилось. Сейчас.
— Браво! Хотите еще раз попробовать?
— Да.
— Начинайте… Время — понятие грамматическое, это ясно или надо объяснять?
* * *
Она уходила на берег реки. Лепила шарик из снега, согревала его голыми ладонями, чтобы не рассыпался. Бросала вертикально вверх. И так раз за разом. Дворнику, убиравшему снег на улице Луговой, казалось, наверное, что девушка откровенно бездельничает, пропуская занятия.
Вот снежок оторвался от ладони. Поднялся в зенит, завис на мгновение. Полетел вниз, но не упал. Снова оказался в зените. Полетел вниз. Из «есть» переместился в «был», закольцевался в «бывал», и Сашкино сердце повторяло раз за разом один и тот же удар.
Дворник, остановившись на перекур, смотрел, как девушка подбрасывает снежный шарик. Дым от сигареты неподвижно завис в воздухе, мерцая, как экран телевизора.
— Сейчас, — Сашка не сказала это и не подумала. Сашка сделала это — вернув себя в прежнее грамматическое время, к точке «тогда», где был установлен якорь.
Снежок упал и утонул в сугробе. На краю Луговой улицы загорелся фонарь. Быстро темнело. Сашкины руки, красные, замерзшие, горели огнем.
Два глаза нужны человеку, чтобы точно определять расстояние до предметов. Две точки зрения, образующие угол. Так говорил на занятии Портнов; ваша проекция на ближайшее будущее и ваша проекция на ближайшее прошлое посажены ближе, чем глаза на лице, но они придают устойчивость вашему личному времени. «Был» и «буду» — две опоры, две ноги, при ходьбе вы можете переносить центр тяжести чуть вперед или чуть назад…
Сашка побежала по снегу — то опережая себя на мгновение, то отставая. Я была! Я буду! Белыми искрами вспыхивал снег; Сашкина тень сделалась короткой и упала под ноги, потом уползла вперед и все удлинялась по мере того, как Сашка удалялась от фонаря.
Дворник смотрел ей вслед.
* * *
— Язык созидания не знает грамматического времени. В нем существует одно только наклонение — повелительное. Первая производная от созидания использует сослагательное наклонение. Вторая производная — повествование.
— Но имя существует во времени?
— Да. Реализованное имя становится процессом.
— Если имя — процесс, то как соотносятся имена и глаголы?
— Вы в школе физику учили? Может быть, помните, что такое волна и частица?
— Ну… в принципе.
— Невежество… Есть движение и статика. Действие и предмет. Скорость, масса и длина волны. Имена — кирпичи созидания. Глагол — побуждение строить, воля в чистом виде. Импульс. Концентрированное действие. Глагол может вытащить имя из небытия, а может погрузить обратно одним повелением. Все глаголы, каких я знал, были эгоцентричны, самовлюбленны и нацелены на успех… на созидание любой ценой.
— Понятно. Тогда как сочетается…
Сашка подняла глаза на Портнова, и вопрос вылетел у нее из головы.
Портнов носит джинсы и свитера. У него светлые волосы с проседью, очки с узкими стеклами, голубые холодные глаза. Он не очень приятный человек, он бывает грубым; Сашка никогда не воспринимала его как мужчину, никогда не задумывалась, есть ли у него семья, жена, любовница, дети. Портнов был преподавателем, погонщиком, дрессировщиком, Портнов был Портновым.
То, что сидело сейчас перед Сашкой, не было человеком. Более того — никогда не было человеком. Впервые в жизни Сашка увидела — осознала, поняла — что такое «овеществленная функция».
— Что с тобой, Самохина?
Сашка разглядывала его, задержав дыхание, обомлев. Словарь? Активатор? Учебник? Учебник, которому кто-то дал человеческое имя?!
— Олег Борисович, — прошептала Сашка.
И заново увидела его: волосы собраны в «хвост» на затылке. Серый свитер с голубыми полосками. Внимательный взгляд поверх стекол.
— Что?
— Вы…
— Что я?
Сашка проглотила горькую слюну.
— Ты только сейчас увидела? — удивился Портнов. — Ты изъявляешь сущности, считываешь сложнейшие информационные построения, а меня увидела только сейчас?
Сашка мелко кивнула. Зажмурилась, желая загнать обратно навернувшиеся слезы.
— Ты чего? — спросил Портнов уже с беспокойством. — Саша?
— Так вы же не человек, — прошептала Сашка.
— Ну и что? Ты тоже.
— Но я была человеком. Я была ребенком. Я помню, как это. Помню, что меня любили.
— Это имеет для тебя значение?
— Я это помню.
— Поверь, я тоже могу помнить что угодно. Как я был ребенком. Как меня воспитали обезьяны. Как я был девочкой. Как я служил юнгой. Как я спас младенца из огня, как забил лучший гол на чемпионате мира. Воспоминания — проекция событий, а реальных или нет — в данном случае неважно.
Сашкины слезы катились, размывая косметику, оставляя черные следы на щеках и пальцах.
Портнов снял очки:
— Тебе меня жалко?
Сашка помотала головой.
— Ты сейчас врешь, потому что боишься меня обидеть?
Он все обо мне знает, подумала Сашка. Он так много лет превращал людей в слова, что, возможно, знает о нас больше, чем мы сами.
Она отыскала в сумке носовой платок и принялась осушать глаза с таким свирепым усердием, будто собиралась стереть их с лица насовсем. Портнов наблюдал за ней удивленно и с сочувствием:
— Тебе страшно? Неприятно? Ты слишком привыкла считать меня человеком?
Сашка всхлипнула и помотала головой.
— Эмоциональная память, — пробормотал Портнов. — Ты уже бабочка, но пытаешься ползти. Вспоминаешь, как была гусеницей… Самохина, возьмите себя в руки. Мы теряем время, а занятие — не резиновое, верно?
* * *
В столовой роились первокурсники. Приближалась их первая сессия, но в очереди слышался и смех, велись оживленные разговоры, девчонки кокетничали с парнями, парни обменивались остротами. Сашка подумала, что в любой столовой любого института первокурсники вели бы себя точно так же.
Второкурсники сидели, сгорбившись над тарелками — кто в перчатках, кто в очках, кто с нервным тиком. Даже в столовой многие из них не расставались с книгами, с распечатками, с наушниками. Эти уже пережили распад и воссоздание, и теперь им предстоял первый зачет по введению в практику. Сашка мысленно пожелала им успеха.
Егора не было. Сашка еще раз оглядела столовую — тщетно.
Из всего обеда она взяла компот, бледно-розовый, с ломтиком яблока на дне стакана. Уселась в углу, лицом к залу — чтобы удобнее было наблюдать.
Вот они разговаривают, едят и пьют. Они еще почти совсем люди, психология у них человеческая, и тело тоже. Со временем, в процессе обучения, они вылезут из человеческой кожи и станут Словами, орудиями Речи, костями и сухожилиями сложнейшего текста, который называется действительностью. Слова не знают ни страха, ни смерти. Слова свободны и подчиняются только Речи. А Речь — Сашка знала! — средоточие гармонии.
* * *
— Дорогие третьекурсники, я так привык заниматься с каждым в отдельности, что мне странно — и тем более приятно — видеть всю вашу группу вместе. Я рад, что здесь, в небольшой четырнадцатой аудитории для всех хватило места. Я ведь прав — все здесь? Не надо делать перекличку?
— Все, — сказал Костя, мельком оглядев ряды. Группа «А» третьего курса сидела за столами, как за партами, из приоткрытой форточки тянуло морозным холодом, а батареи шпарили так, что над ними дрожал воздух.
Стерх улыбался. Его острый подбородок почти касался пестрого галстука, завязанного мягким романтическим узлом. Черный костюм топорщился на спине. Сашка всегда задавалась вопросом: почему Стерх носит крылья, будучи в человеческом обличье?
В отличие от Портнова, Стерх когда-то был человеком, но очень, очень давно. Теперь он представлял собой сочетание двух понятий; два полюса, два энергетических потока переплетались, руководимые одной волей. Вероятно, крылья были данью сдвоенной природе; может быть, столь сложный организм опасно подвергать дополнительному метаморфозу. А может быть, это был каприз. А может быть, что-то еще, недоступное Сашкиному пониманию.
То, что Портнов называл «эмоциональной памятью», никак не желало ослабевать. Сашке, невесть почему, было приятно сознавать, что Стерх когда-то был человеком. Хотя то, во что он превратился с годами, было столь же далеко от человеческой природы, как электронный микроскоп от черепахового гребня.
— Зачем я собрал вас, ребята? Сегодня тринадцатое декабря, это означает, что до экзамена остался ровно месяц. Это время потребует от вас всех ваших сил. К сожалению, экзамен нельзя пересдавать — вам дается одна попытка.
Сашка сидела у окна, искоса поглядывая на заснеженную улицу. С наступлением холодов Стерх запретил ей летать по ночам; в ответ на горячие заявления, что она совсем не боится мороза, последовало удивленное пожатие плечами: «При чем тут мороз, Сашенька? Сейчас у вас такая нагрузка, так много работы! К тому же, отпечатки босых ног на белых крышах — это же неэстетично!»
Сейчас над Сакко и Ванцетти падал снег большими хлопьями.
— Сегодня я расскажу вам подробно, как будет проходить экзамен. Это поможет вам в решающий момент не растеряться и быть готовыми к испытанию. Итак, тринадцатого января ровно в полдень мы все — группы «А» и «Б» — входим в актовый зал и рассаживаемся. Знакомимся с экзаменационной комиссией. Не волнуемся, не нервничаем, с собой у нас нет ничего — ни в коем случае никаких бумажек, ручек… Ничего! Председатель комиссии будет зачитывать имена, те, кого он назовет, поднимаются на сцену, берут экзаменационный лист и расписываются за него в ведомости. Всего заданий три: первые два типовые, третье индивидуальное, подобранное для каждого в соответствии с его будущей специализацией. В процессе его выполнения вы закончитесь, как человек, и начнетесь, как Слово; вы первый раз прозвучите, мои дорогие, а это дорогого стоит.
Стерх оглядел аудиторию, будто желая увидеть восторг на обращенных к нему лицах. Никто не улыбался; все смотрели напряженно и внимательно, как болельщики на штрафной удар в ворота любимой команды.
— Вы не должны обращать внимания на резкие перемены вашего состояния, времени, пространства, внешних и внутренних условий. Это будет встряска, это и должна быть встряска, так себя и готовьте. Субъективное время экзамена может разниться от минуты до нескольких часов, иногда — больше. Не пугайтесь, если все случится быстро. Не бойтесь, если вам покажется, что экзамен затянулся. Помните: цель экзаменационной комиссии — помочь вам, а не завалить. Помните и другое: второй попытки не будет.
Ветер бился в стекло. Шелестели снежинки. Быстро темнело; Стерх щелкнул выключателем. Осветилась небольшая пыльная аудитория и девятнадцать третьекурсников, молча глядевших на преподавателя.
— Ну что же, — Стерх повел плечами, поудобнее пристраивая крылья за спиной. — Есть вопросы?
* * *
— Мамочка? Это я! Ты меня слышишь?
Далекий-далекий голос. Будто сквозь метель; что-то шуршит и тонко подвывает в трубке. Будто из далекого космоса, как сквозь толщу воды, как сквозь вату.
— Мама! У меня все в порядке! Как у вас?
— По-разному, Саш, но ничего, потихоньку… Малой простудился. Опять больничный придется брать. Это потому, что я его не кормила грудью, и у него не сформировалась нормальная иммунная система…
— Да брось, это предрассудки! При чем тут ты! Не беспокойся, он выздоровеет!
— Конечно, — голос у мамы был напряженный и усталый.
— Ма, я в этом году на зимние каникулы не приеду…
Вот и все. Сказано. Вырвалось.
Пауза.
— Жалко. Очень жалко. Но что поделаешь…
Телефонная линия фильтровала эмоции, как промокашка — крупинки чая.
— Мама, ты не переживай. Все будет хорошо. Малой поправится. А я еще позвоню…
— Хорошо, Саш. Звони. Позванивай.
— Ага… До свидания!
Трубка легла на «рогатые» рычаги. Сашка некоторое время стояла, глядя в стену.
«Эмоциональная память», — так это называл Портнов.
Месяц до экзамена.
* * *
С утра тридцатого декабря пьяные первокурсники водили хороводы на свежевыпавшем снегу и распевали «В лесу родилась елочка». К ним компаниями и поодиночке присоединялись истерически-веселые третьекурсники. Студенты второго курса бродили тихие и тощие, как тени.
Разрисованная гуашью, оклеенная «дождиком» афиша звала на праздничный капустник. Актовый зал набился битком. Вика и Лена, когда-то жившие с Сашкой в одной комнате, пели частушки, иногда дурацкие, иногда пошлые, но все равно смешные.
Сашка сидела в зале, в самой гуще хохочущей публики, и ближе к концу действа вдруг вспомнила Захара. Как два года назад он, тогда второкурсник, стоял на краю сцены в Портновских очках, нес отсебятину — смело и естественно, и у Сашки, которой всегда было немного стыдно за плохих артистов, не возникало чувства неловкости — только страх, вдруг Портнов сочтет слишком смелую пародию насмешкой…
Через две недели Сашкин курс войдет вот в этот самый зал, чтобы никогда не возвращаться в прежнюю жизнь.
Она ушла, не дожидаясь окончания концерта. Среди груды пальто и курток в гардеробе нашла свою — с уже оборванной вешалкой. Оделась и вышла, собираясь вернуться домой и лечь спать, но вечер над Торпой был ясный, тихий и не очень холодный. Сашке захотелось пройтись, и она двинулась по Сакко и Ванцетти прочь от центра, к окраине.
В домах топились камины и печи. Над крышами поднимались дымы, белые в лунном свете, уходили вертикально вверх, обещая хорошую погоду. У Сашки зачесалась спина: ей представилось, как здорово было бы полетать в этом прозрачном мире между заснеженными крышами — и небом, в которое упираются серебряные дымные столбы.
Мостовая чернела влажным булыжником. Проехала машина — Сашка посторонилась. На фасаде закрытого, темного кафе беззвучно мигала гирлянда, чередуя красно-желтые и сине-зеленые вспышки.
А рядом стоял человек, такой неподвижный, что Сашка не сразу его заметила. И только когда он сказал: «Да, это я понимаю», — Сашка, вздрогнув, остановилась.
Голос был знакомый.
Костя стоял, привалившись плечом к розоватой кирпичной стене, прижав к уху мобильный телефон. Он смотрел на огни, не отрываясь, и не видел Сашку.
— И это я понимаю. Да, ты прав, не имеет значения… А что, есть кто-то, кто этого не боится? Из людей, я имею в виду?
Пауза. Сашка отступила, собираясь уйти.
— Я понял. Да. Договорились. Хорошо. До свидания, папа.
Сашка поскользнулась и села в сугроб, наметенный дворниками у кромки тротуара. Костя резко обернулся.
— Извини, — сказала Сашка. — Я просто гуляла.
Костя молча протянул руку, помогая ей подняться.
— Ты знаешь, что я — местоимение?
— Ты? Не знаю… Не знала.
Мигала гирлянда. Костя спрятал телефон во внутренний карман куртки.
— А ты глагол?
— Да.
— Я так и знал… Угадай, с кем я только что говорил.
— Я же слышала, как ты с ним попрощался.
— Ага. Ты была права: он по-своему хороший отец. Рациональный. Строгий…
— Ты запомнил те мои дурацкие слова?
— Ну почему же они дурацкие… Я однажды спросил у него: как он, который ни разу не человек, и даже близко не белковое существо… Как он умудрился сделать сына? Я подозревал, тут что-то не так, но знаешь, что он мне ответил?
— Что?
— «Неужели ты думаешь, что контролировать информационное пространство гипертекста легче, нежели произвести один эффективный сперматозоид?»
Они повернулись спиной к мигающей гирлянде и пошли обратно по Сакко и Ванцетти, по направлению к гудящему, поющему, празднующему Новый год институту.
— Что он сказал тебе? — рискнула спросить Сашка. — О чем вы говорили?
Костя выдохнул длинное облако пара:
— По-моему, он пытается меня подбодрить перед экзаменом. Но самое смешное, что у него это получается.
— Да?
— «Нет невозможного». Когда он это говорит, я ему верю… и тогда оказывается, что в смерти бабушки виноват я сам.
— Костя, — тихо сказала Сашка. — Люди-то, в отличие от слов, умирают…
— Я заметил, — отозвался он сухо. — Какого ты наклонения?
— Повелительного.
— Да ты что?!
Костя на секунду остановился.
— Выходит, не зря они так с тобой носились все это время, Портнов и Стерх. Глагол в повелительном наклонении… подумать только! А я — местоимение… заместитель. Мое место еще не выбрано… или, наоборот, выбрано заранее. Люди, в отличие от слов, умирают, но Фарит Коженников — не слово! Он правило, грамматическое правило… Когда он — его материальная оболочка — состарится и умрет, я буду он…
— Он так тебе сказал?!
— Нет. Это… забудь вообще, я этого не говорил.
Дальше они шли молча, миновали институт и минут через пятнадцать вышли на площадь, где работал елочный базар — точно такой, как в Сашкином детстве. Зеленый забор, старые картинки на фанерных щитах — наряженные елки, огромные зайцы, красно-белые дед-морозы. Стоваттные лампочки, спаянные в гирлянду и выкрашенные в разные цвета. Утоптанный снег, краснощекие покупатели, дети с санками — небольшая оживленная толпа…
— Они все слова, — сказал Костя за Сашкиной спиной. — Все люди были кем-то когда-то произнесены вслух. И продолжают говорить слова, понятия не имея об их истинном значении.
Сашка подумала, что Костя почти точно повторяет сказанное Фаритом Коженниковым. Но не сказала; где-то в недрах гипертекста несказанное ею превратилось в золотые монеты с округлым знаком на аверсе.
— Купить, что ли, елочку? — подумала вслух.
Костя мельком глянул на нее — и решительно зашагал к базару.
* * *
Рогатая разлапистая елка упиралась в белый потолок — она стояла в кадке, в углу, в самом низком месте комнаты. На ней не было украшений, кроме единственной золотой гирлянды. Казалось, елка держит многими руками блестящий шлейф несуществующего платья.
Горел огонь в маленьком камине.
Сашка и Костя лежали, переплетясь руками и ногами. Костя дремал. Сашка смотрела, как отблески огня пляшут на золотой мишуре.
До экзамена осталось две недели. Если она и жалела о чем-то — так это о словах, не сказанных вовремя. И особенно — о других, сорвавшихся с языка.
Если где-то, когда-то, в другом тексте, ее слова стали людьми — им есть за что упрекнуть Сашку. Но есть за что и поблагодарить.
Во всяком случае, сейчас она хотела в это верить.
* * *
Утром она встала, чтобы посреди холода растопить камин. Костя спал. Сашка не могла заснуть и, накинув куртку поверх ночной рубашки, села перед конторкой.
Открыла текстовый модуль восьмого уровня. Привычно. Не задумываясь.
…
«…И внезапно увидели землю, моря и небо, постигли величину облаков и силу ветров, узрели и постигли солнце… узнав, что оно порождает день, разливая свет по всему небу, а когда ночь омрачает землю, они созерцали бы небо, целиком усеянное и украшенное звездами… и восход и закат всех светил, и вовеки размеренный бег их, если бы они все это увидели, то, конечно, признали бы, что…»
Шум. Срежет. Похоже на дыхание эфира, полного свиста и музыки, переговоров, радионовостей, частот и волн, наплывающих и уходящих.
Разгорался огонь в камине, и в комнате становилось теплее.
* * *
За неделю до экзамена Сашка перестала спать. Каждый день ей казалось, что страх и нетерпение достигли высшей точки, но проходила еще одна бессонная ночь — и Сашка обнаруживала, что градус предэкзаменационной горячки подскочил на два, а порой сразу и на три пункта.
— Сашенька, спокойнее, — увещевал Стерх. — Вы слишком эмоциональны. В сочетании с некоторыми особенностями вашего дарования все эти страсти складываются в гремучую смесь… Успокойтесь, погуляйте, вы сдадите на «отлично»!
Одиннадцатого января второй курс сдавал зачет по введению в практику. Утром, в половине восьмого, Сашка выглянула в окно — и увидела Егора, сидящего прямо на крыльце между каменными львами.
Он был такой же неподвижный и белый, как скульптуры. На его плечах двумя белыми горками лежал снег.
— Ты чего?! — Сашка распахнула дверь, поземка лизнула ее домашние тапочки с меховой оторочкой. — Чего ты тут расселся, из общаги выгнали?
— Я читал модуль, — Егор неуклюже поднялся со ступеньки. — Тебе когда-нибудь попадалось… ты вычитывала будущее из текстового модуля?
— Да, — сказала Сашка, отступая вглубь прихожей. — Войди, а то я замерзну.
Егор вошел. На первом этаже, на лестничной площадке, горела желтая лампочка.
— Я не сдам зачет, — сказал Егор.
— Погоди. Ты это вычитал в модуле? Но ведь речь идет о наиболее вероятном будущем, а не установленном окончательно и бесповоротно!
Егор помотал головой. Упали на пол два комочка снега:
— Я не сдам. Зачет в десять. Я не сдам!
Он стоял перед ней, скорчившись, маленький и жалкий. Сашка проанализировала свои ощущения: ей было жаль Егора и немного неловко за него. Как если бы ребенок, напуганный, зареванный, явился бы к ней рассказывать о буке, которая сидит в шкафу.
Да, он был ее мужчиной. Она носила его свитера и рубашки, она ходила с ним, не разнимая рук. Всего лишь год назад…
Год назад Егор вышел с экзамена, и она обняла его, поздравляя. От него пахло родным человеком, но руки безжизненно висели вдоль тела, и в ответ на Сашкины сбивчивые слова она услышала только: «Извини. Мне надо английский готовить».
Сашка пережила тот день, и много дней потом. И теперь, глядя на Егора, ощущала только сочувствие. И немного неловкость. Он был еще человек, а она, Сашка — нет. Она знала, чему их учат. А он бродил впотьмах, как запуганный щенок.
Она ласково взяла его за руки:
— Послушай. Это всего лишь страх. Твой овеществленный страх; избавься. Ты можешь. Фарит… то есть Лилия Попова… не имеет значения, как его зовут, но он никогда не требует невозможного. Соберись. Ты сдашь. В крайнем случае, тебе ведь дается на пересдачу три попытки…
Егор мигнул:
— У меня мама, отец… младший брат. Три попытки, ты говоришь? Три попытки?!
И он разрыдался.
* * *
По дороге наверх ей пришла в голову идея. Впустив Егора и заперев дверь, Сашка огляделась в поисках блестящего предмета.
Вытряхнула пуховку из пудреницы. Протерла зеркало:
— Повернись лицом к лампе.
И, когда Егор молча это исполнил, пустила ему световой блик в глаза.
Зрачки не сузились, как это произошло бы у обычного человека, а расширились. Сашке на долю секунды открылся сумрачный, съежившийся, будто лишенный воздуха мир. Потом Егор зажмурился.
— Не закрывай глаза!
Она попробовала еще, и на этот раз увидела его изнутри: человек-слово на полпути к реализации, сложнейшие преобразовательные процессы, и все затоплено липкой сероватой жижей; страх? Отчаяние? Но как ни всматривайся, как ни пытайся — разобраться в этом она сейчас не сможет, она, студентка третьего курса, еще не сдавшая свой экзамен…
Экзамен — послезавтра. А через несколько часов Егор потеряет мать, отца или брата. Сейчас, накануне потери, он явился к Сашкиному крыльцу — как будто она могла что-то изменить.
— Погоди… Мы выкарабкаемся. Мы сможем.
Сашка сжала его ладони, присваивая Егора, делая частью себя.
— Слушай меня, только меня. Мы проходим путь от человека к слову, ты сейчас на самом крутом участке этого пути. Но когда ты преодолеешь его — когда ты поймешь наконец-то, чему тебя учат — ты станешь абсолютным. Понимаешь? Бессмертным. Ты станешь Словом и выполнишь свое предназначение. Ты — орудие Речи, инструмент великой гармонии. Ты — участник мироустройства… будешь. А пока ты маленький человек. И должен бороться со своим страхом. Я пойду с тобой на зачет, буду ждать… И я тебе помогу.
* * *
Второкурсники сдавали долго. Сашка сидела у копыт бронзовой лошади.
Педагог из нее был никудышный, но она присвоила Егора так глубоко, как никогда не осмеливалась присвоить другого человека. Теперь она знала его лучше, чем даже маму. Она понимала его, как никто — но сегодня утром, когда Егор, судорожно обнимая ее, нашел губами ее губы, Сашка отстранилась.
— Не время, — сказала голосом Портнова. — Сосредоточься.
Она понукала его, заставляла и тормошила, перекачивала Егору, будто донор, свою уверенность и волю к борьбе. Она отвела его на зачет — чуть ли не за руку:
— Нет ничего невозможного. Нет причин, чтобы ты не сдал! Иди!
С тех пор, как закрылась дверь, прошел час. Потом другой. Студенты выходили по одному, по двое, кто-то сразу закуривал, кто-то кидался кому-то в объятия, кто-то хохотал, не переставая; постепенно становилось шумно, второкурсники гонялись друг за другом по коридору, Сашка вспомнила полузабытое: «О чем поют воробышки в последний день зимы? Мы дожили, мы выжили, мы живы, живы мы!»
Они были, как забавные зверюшки на приеме у ветеринара. Сашка сама не знала, откуда ей в голову пришло такое сравнение. Зверюшки не понимают, что происходит, ими руководит животный страх. А потом, будучи отпущены на волю, они радуются, вот как сейчас.
Пройдет еще год, не меньше, прежде чем серый туман в их сознании развеется, и они увидят Гипертекст во всем его блеске и совершенстве. Поймут свое место в нем — и обомлеют от радости.
Сашка прикрыла глаза. Нет, радость — слишком мелкая человеческая эмоция; то, что она испытывает перед лицом Гипертекста, можно выразить только словом истинной речи. Вот этим, ярким и острым, изумрудно-зеленым и опаловым, а в графическом изображении… Где тут были бумага и карандаш?
Помня о запретах, она рисовала только эскизы. Только элементарные, не изъявляемые, наброски слов и понятий. И так увлеклась, что едва не пропустила конец зачета.
Егор вышел из аудитории последним. Прошел несколько шагов по коридору — и остановился. Увидев его лицо, Сашка сразу все поняла.
— Послезавтра пересдача, — он смотрел прямо перед собой. — Но я не могу… Не могу.
* * *
«Время — понятие грамматическое. Это ясно или надо объяснять?»
Сашка оставила якорь в «сейчас происходит». И рванула в «сегодня происходило». Так далеко, как только смогла.
…Второкурсники сдавали долго. Сашка сидела у копыт бронзовой лошади. Так; она перекинулась назад на одно только действие. Если за «действие» принимать «зачет».
Студенты выходили по одному, по двое, кто-то сразу закуривал, кто-то кидался кому-то в объятия, кто-то хохотал, не переставая. Постепенно становилось шумно. «О чем поют воробышки в последний день зимы? Мы дожили, мы выжили, мы живы, живы мы!»
Глядя на них, Сашка вытащила из сумки бумагу и карандаш. Набросала несколько графических понятий. Человеку в человеческом теле трудно думать словами истинной Речи. Они трансформируются в громоздкие образы, очень красивые, но на скорость мышления это влияет фатально…
Егор вышел последним. Прошел несколько шагов по коридору — и остановился. Увидев его лицо, Сашка закусила губу.
— Послезавтра пересдача, — он смотрел прямо перед собой. — Но я не могу… Не могу.
* * *
Сейчас. Тогда.
Сашка опять сидела у копыт бронзовой лошади. Наверное, она что-то напутала с понятием «действия»; вероятно, то, что происходило сейчас с Егором, было сложнее обыкновенного зачета с началом в десять утра и предполагаемым окончанием в два. А может, Сашке просто не хватало опыта и умения: возвращаясь в прошлое еще и еще, она всякий раз оказывалась перед закрытой дверью.
— Сашенька, а что это вы делаете?
Стерх только что вошел в институт с парадного входа. Полы его длинного черного пальто были выбелены снегом. Сашка прекрасно помнила, что на первых ее «пробах» никакого Стерха не было.
Значит ли это, что мнимый горбун живет — существует — вне времени вообще?!
— Я не для того учил вас оперировать грамматическим временем, Саша, чтобы вы болтались, как цветок в проруби… Учтите на всякий случай: на экзамене никакой самодеятельности. Делайте только то, что записано в экзаменационном листе… Вы сторожите этого мальчика, Егора Дорофеева?
— Да. Он…
— Глаголы в сослагательном наклонении часто страдают от недостатка воли, — Стерх погрустнел. — А в нашей работе безволие — это приговор.
— Николай Валерьевич, — от постоянных временных повторов у Сашки кружилась голова, — вы можете ему помочь? Сейчас? Пусть он сдаст хотя бы этот зачет? Хотя бы этот?
— Глагол в сослагательном наклонении — возможность, — Стерх расстегнул пальто, на темный паркет упали капли талой воды. — Иногда блестящая. Но чаще всего — утраченная возможность, Саша. Я хотел вам раньше сказать, но все как-то… не хотелось вас расстраивать.
* * *
Стерх ушел. Сашка проводила его взглядом.
Она уже знала, что будет делать. До последней подробности; наверное, розовый телефон на шее удержал бы ее. Но — Фарит Коженников забрал у нее телефон, тем самым развязав руки.
Она перевернула лист наполовину исписанной общей тетради. И следующий чистый лист. Белое поле.
Вот где была ошибка. Действие заключалось, конечно, не в сдаче зачета; действие было куда менее явным, прерывистым, пунктирным… Дробным и одновременно тягучим. И это не называлось любовью, нет; для этого действия был свой глагол, свой знак, свое обозначение.
Только бы выдержал карандаш.
* * *
Сейчас. Тогда.
Утром, в половине восьмого, Сашка выглянула в окно — и увидела Егора, сидящего прямо на крыльце между каменными львами.
Он был такой же неподвижный и белый, как скульптуры. На его плечах двумя белыми горками лежал снег.
— Ты чего?! — Сашка распахнула дверь, поземка лизнула ее домашние тапочки с меховой оторочкой…
Впервые в жизни она шагнула так далеко в прошлое. Несколько часов. Ей было страшновато.
Она впустила Егора в квартиру. Открыла дверцу камина, положила на угли скомканную старую газету:
— Сейчас мы все сделаем. Не бойся.
Положила поверх газеты пару сухих поленьев. Чиркнула спичкой:
— Сейчас мы согреемся… Подожди.
Взяла сумку, оставленную на ночь на вешалке. На секунду смутилась: та же самая тетрадь, только страница, которой предстоит быть покрытой знаками, еще белая, пустая…
Надо подточить карандаш, чтобы не сломался.
— Егорка, только ничему не удивляйся, хорошо? Я знаю, что ты хочешь сказать. Я знаю, что ты сдашь зачет. Я знаю, как ты его сдашь. Смотри на меня. Смотри на меня…
Она положила на стол лист бумаги из пачки. Не забыть подточить карандаш… Так. «Воля». Один из основополагающих знаков со многими значениями, все зависит от нюансов, от вписанных смыслов. В пяти измерениях, плюс шестое местами проявляется… Отлично.
— Сашка…
— Молчи и не раскрывай рта. Я серьезно работаю, молчи…
Проекция воли на личность — воля-штрих, плюс собственная воля Егора, которой нельзя пренебречь — воля-два штриха…
Замерцал знак, разворачиваясь во времени. Она закладывала четвертое измерение внутри временной петли — никогда ее такому не учили, она не слыхивала о таком сложном парадоксе, а теперь поздно отступать, какие бы побочные эффекты ни грозили.
Часы затикали медленнее. Маятник завис на секунду, качнулся снова. Сашка улыбнулась во весь рот.
Она могла.
Взяв Егора за руки, она присвоила его, слилась с ним. Вот какой он был светлый, сильный, добрый парень. Вот что из него сделал институт; Сашка поборола внезапную и лишнюю жалость. На пути к резной скульптуре дерево проходит неэстетичную стадию обрубка; полработы дуракам не показывают, но Сашка в последнее время — далеко не дура.
Вот второкурсник Дорофеев. А вот и его вложенная сущность. Как письмо в конверт. Получите и распишитесь.
Руки Егора дернулись в ее руках:
— Сашка…
— Не бойся, — сказала она мягко. — Идем, уже пора идти… Уже полдесятого… Как время пролетело! А два полена до сих пор горят… Идем, ничего. Я повелеваю. Я велю.
* * *
С тех пор, как закрылась дверь, прошел час. Потом другой. Студенты выходили по одному, по двое, кто-то сразу закуривал, кто-то кидался кому-то в объятия, кто-то хохотал, не переставая; постепенно становилось шумно, второкурсники гонялись друг за другом по коридору: «О чем поют воробышки в последний день зимы? Мы дожили, мы выжили, мы живы, живы мы!»
Егор вышел последним. Покачнулся. Схватился рукой за стену.
— Ну?!
Он шагнул вперед и обнял ее. Покачнулся, держась за Сашку, как пьяный за дерево. Сашка, стиснув зубы, покрепче уперлась ногами в пол.
— Как ты это сделала? Как ты это смогла? Как?!
По его небритым ввалившимся щекам катились слезы.
— Ты смогла… Ты… спасибо тебе. Спасибо тебе. Спасибо.
Однокурсники Егора медленно стягивались вокруг, становились кольцом. Сашкин «якорь», установленный в «сейчас», приближался с каждой минутой, и она вдруг с ужасом поняла, что не знает, как выбраться из петли. Время — понятие грамматическое; через несколько минут Сашка опять выглянет в окно и увидит Егора, сидящего на ступеньках между каменными львами. И все опять повторится сначала, только на этот раз Сашка, раздерганная и измученная, не сможет повторить своего подвига и Егор опять провалится… И опять провалится… И опять…
— Все хорошо, — прошептала она. — Тебе надо отдохнуть. Иди, умойся…
В ее ласковом голосе была власть над Егором. Он выпрямился и, в последний раз стиснув ее ладони, побрел сквозь толпу однокурсников по коридору, по направлению к мужскому туалету. Сашке не надо было смотреть на часы, чтобы чувствовать приближение «якоря».
Открылась парадная дверь. В холл вошел Стерх; на длинных полах его черного пальто таяли снежинки.
— Здравствуйте, Николай Валерьевич.
— Здравствуйте, Александра. Поздравляю, вы в кольце с вариациями. В старые времена так наказывали непослушных рабов.
Сашка молчала. Все, что произошло за последние несколько часов (или минут?), отняло у нее столько сил, что она была готова упасть — или расплакаться.
— Я шучу, — сказал Стерх тоном ниже. — Возьмите бумагу. Сосредоточьтесь. Если сумма реальностей выражена через сослагательное наклонение, то, выходя из петли, мы должны прежде всего определить актуальную реальность — текущую, выразить ее через повествование и зафиксировать приказом. Живо! Ошибешься — пишу докладную.
* * *
На другой день, двенадцатого января, Сашка вынесла елку на улицу и укрепила ее в сугробе напротив каменных львов. Елка стояла, как живая, и ветер шевелил гирлянду из золотой мишуры.
Консультация, проводимая Портновым и Стерхом, началась в полдень и закончилась в два. Сашка вернулась из института, легла поверх одеяла и неожиданно для себя заснула.
Ей снился Захар. Он сидел в подземелье, заваленном золотыми монетами с округлым знаком на аверсе. Во сне он увидел Сашку и обрадовался ей. «Ты тоже здесь? Здорово… Мне скучно одному. Я сижу здесь тысячу лет и чищу слова от налипшей грязи. Помоги мне».
И Сашка села — во сне — рядом с Захаром, взяла у него из рук маленькую влажную тряпку и принялась чистить, одну за другой, тусклые монеты. «Ноль» на аверсе менялся от ее усилий — на пятерки, десятки, восьмерки, а когда восьмерки валились на бок — Сашке виделся знак «бесконечность»…
«Давно ты здесь?» — спросила она у Захара. А тот ответил: «Здесь нет четвертого измерения. И третьего нету тоже». И Сашка увидела, что и монеты, и Захар, и она сама нарисованы на плоскости, и время на картине не идет…
Она проснулась, когда было уже темно. За окнами валил снег. Где-то на Сакко и Ванцетти поскребывала лопата дворника.
До экзамена оставалось меньше суток.
* * *
Вечером Сашка попрощалась с хозяйкой и позвонила маме. Ребенок, Валечка, снова был болен, а Валентин уехал в командировку и до сих пор не возвращался. Мамин голос звучал тонко, отрешенно, как из другого мира. «Все будет хорошо», — сказала Сашка, прекрасно зная, что мама ей не поверит.
Чемодан был собран почти наполовину. Сашка подумала, что понятия не имеет, где придется его распаковывать и придется ли вообще. И с удовольствием осознала, что эта мысль нисколько ее не пугает.
Она собрала мусор — старые черновики, конспекты, обрывки бумаги — и в последний раз растопила камин. Исписанная бумага горела плохо.
Кто-то позвонил в дверь. Сашка увидела в окно Фарита Коженникова — и первый раз в жизни не испугалась.
Он вошел. Огляделся. Сел верхом на стул. Сашка еще не закончила с уборкой, кое-где валялись полиэтиленовые кульки, в углу стояли веник, совок и швабра.
— Готова к отбытию?
— Фарит, — сухо сказала Сашка. — У меня очень много дел. Если вы хотите сказать что-то важное — говорите. А если нет… Сами видите — я здесь не гуляю.
Он покачнулся взад-вперед:
— Важное… Пожалуй. Как ты думаешь, кто из твоих однокурсников отказался бы от экзамена, имей они такую возможность?
— Все.
— Ты уверена?
— Абсолютно. Мы, конечно, можем друг друга подбадривать, мы уверены в успехе… Мы — слова, мы должны прозвучать, реализовать наше предназначение… Но если бы кто-то мог ускользнуть, удрать, смыться безнаказанно — улетел бы со свистом, только пятки засверкали.
— И ты?
— Что — я?
Коженников поправил дужку очков на переносице:
— Как твой куратор, я официально предлагаю тебе освобождение от экзамена. Освобождение от учебы в институте. Официально. По схеме «Это был сон».
Горел огонь в камине. Догорали старые конспекты, бумажки, черновики; Сашка сидела у стола — очень прямо.
Прошла минута.
— Вы пошутили?
Он снял очки. Сашка встретилась взглядом с его обыкновенными, даже заурядными карими глазами.
— Нет.
— Фарит, вы издеваетесь?!
— Нет. Скажу сразу: никто из твоих однокурсников не получал такого предложения и не получит.
— А почему я…
— Потому что.
Сашка стиснула пальцы. Секунду назад она была уверена в себе, спокойна, даже отрешена… Секунду назад она была взрослая, лишенная страха, прямо глядела в лицо судьбе…
— Тебе снова будет шестнадцать лет. Все, что было позже, окажется сном и забудется.
— Это невозможно.
Он ухмыльнулся.
Сашка смотрела на него. Его лицо расплывалось перед ее глазами. Сашка давно не плакала. Она забыла, как плачут. Она не верила, что накануне экзамена что-то способно так сильно ее потрясти.
— Думай. «Это был сон». Скажешь — и проснешься. Там же. И ничего не повторится. Меня не будет. Не будет института. Поступишь на филологию… если не провалишься с первого раза. Ну, решилась?
Сашка впилась зубами в пальцы.
Мама… Валентин… И маленький Валечка. Их не будет… а будет… возможно… Совсем по-другому… все по-другому… Будет ли мама счастлива? Конечно, ведь у нее будет Сашка… Даже без Валентина, без ребенка… У мамы будет Сашка! Она сделает все, чтобы…
Слово. Глагол. Гармония Речи. Хрустальный термитник смыслов. Нечеловеческая красота. Бесконечное познание. Страница за страницей, и книга не кончается, интереснейшая книга, неужели Сашка не узнает, что же было дальше?
Минус три с половиной года, тяжелых, страшных… это был сон, как просто, это всего лишь сон…
Костя. Его не будет в ее жизни, это к лучшему. Егор… У них нет выбора, им никогда не придется выбирать…
КАКИЕ ОНИ СЧАСТЛИВЫЕ!
— Фарит, ну зачем?! Что я вам сделала… Почему вы постоянно ко мне… придираетесь… За что?!
— Саша?
— За что мне этот выбор? Я не могу…
Она сидела уже на полу, скрючившись, прижав ладони к щекам. Коженников опустился рядом.
— Я? Придираюсь? К тебе?! Да у тебя и волосинки с головы не упало! Твои близкие живы, более-менее здоровы, счастливы…
— Я не могу выбирать! Я не могу — вот так — выбирать, понимаете вы или нет?! За что…
— Брось. Любой из твоих однокурсников… из всех, кто учился когда-либо на третьем курсе, отдал бы правую руку за такую возможность.
— Почему? Почему именно так? — она подняла на него залитые слезами глаза. — Почему страхом? Почему не… почему не объяснить? Я бы училась… по-хорошему!
Он покачал головой:
— Не училась бы, Саша. За грань выводит только сильный стимул. Мотивация.
— Но есть же… Другие стимулы… Любовь… Честолюбие…
— Равных нету, — сказал он почти с сожалением. — Это следствие объективных, нерушимых законов. Жить — значит быть уязвимым. Любить — значит бояться. А кто не боится — тот спокоен, как удав, и не может любить, — он обнял ее за плечи. — Ну, ты решилась?
Она оттолкнула его руку и встала. Закусила губу. Слезы текут по щекам — ну и пусть их. Плохо, что прерывается дыхание, и поэтому голос звучит жалобно.
— Решилась. Я хочу закончить институт. Стать частью Речи. Прозвучать. Поступить в аспирантуру… Поэтому я пойду завтра на экзамен, — она пошатнулась, но устояла.
У Коженникова сузились зрачки. Моментально. Его глаза будто осветились изнутри, Сашка отшатнулась.
— Это твое последнее слово?
Она зажмурилась:
— Да.
* * *
— Добрый день, третьекурсники.
И зал, и сцена были ярко освещены. Портнов и Стерх стояли внизу, у первого ряда кресел, а за длинным столом, установленным у переднего края сцены, сидели двое мужчин и женщина. Женщину звали Ирина Анатольевна, она преподавала специальность на курсе Егора; мужчин Сашка никогда раньше не видела. Вернее, так ей казалось, пока один из них, сидевший крайним слева, не поднял голову. Сашка разинула рот: это был физрук Дим Димыч. В костюме, при галстуке. С непривычным выражением лица: оно как будто застыло. Как будто все мышцы, отвечающие за мимику, превратились в алебастр.
Третий экзаменатор — светловолосый, на вид лет сорока — никогда не был человеком. Функция, как и Портнов.
Скрипы старых деревянных кресел казались оглушительными. Сашка села в середине второго ряда, справа от нее оказался Денис Мясковский, а слева — Лиза Павленко. Костя сидел в первом ряду, на два места правее Сашки. Она могла бы дотянуться до него рукой, если бы привстала. Но и Костя упрямо на нее не смотрел.
— Дорогие третьекурсники! — Стерх оставался внизу, не поднимаясь на сцену. — Вот и наступил большой день. Сейчас вы получите распечатки с заданиями. У вас будет время на подготовку. Не надо спешить, не надо нервничать. Каждый, кого я назову, подойдет к этому столу, распишется и получит экзаменационный лист. Все готовы? Можно начинать?
Глухая тишина была ему ответом.
— Гольдман Юлия. Имя признака.
Юлька, шатаясь на высоких каблуках, поднялась на сцену. Блондин-функция, сидевший с краю, протянул ей несколько бумажных листов, скрепленных скрепкой. Дим Димыч без улыбки подал ручку. Юлька расписалась трясущейся рукой; она начала читать задание еще на лестнице, ведущей вниз со сцены, и Сашка успела увидеть, как выражение паники на ее лице сменяется удивлением, а потом и радостью.
— Бочкова Анна. Имя предмета.
— Бирюков Дмитрий. Имя предмета.
— Ковтун Игорь. Имя признака действия.
Они поднимались один за другим. Процедура была налажена и явно повторялась не первый раз; привычная размеренность успокаивала.
— Коженников Константин. Местоимение.
Сашка смотрела, как Костя идет к столу. Блондин Иван Михайлович протянул ему листы, бывший (или мнимый?) физрук подал ручку; Сашка видела, как подергивается Костино веко.
Сходя со сцены, Костя споткнулся.
— Спокойнее, — ласково сказал ему Стерх, подавая руку. — Все эмоции остались там, снаружи… Все страхи остались под порогом. Сосредоточьтесь.
Сашка смотрела, как Костя читает свой лист. В какой-то момент он побледнел, у него затряслись губы; потом расслабился, и Сашка ощутила в этот момент его мгновенное облегчение. Он сдаст; он пройдет. Он уверен в себе, сумел вернуть эту уверенность. Местоимение… Пусть будет так.
— Самохина Александра! Глагол!
Сашка подпрыгнула, качнув деревянный ряд. Уже? Так быстро?!
Выбралась, спотыкаясь о чьи-то ноги и коленки. Поднялась на сцену; зал покачивался, как палуба парохода. Сидящие за столом смотрели на нее в восемь глаз. Стопка экзаменационных листов под рукой блондина сделалась тоньше наполовину.
Губы Дим Димыча тронула едва заметная усмешка, совсем не похожая на искренние и белозубые улыбки, щедро раздаваемые девочкам в спортивном зале:
— Удачи… глагол.
— Расписывайтесь, — сказал блондин.
Она взяла автоматическую ручку с золотым пером. Перо царапало. Сашка едва сумела вывести черными чернилами возле синей «птички»: «Самохина». Повернулась и пошла прочь от стола.
— Саша, лист возьмите на всякий случай…
Она обернулась. Дим Димыч смотрел с иронией, но без насмешки.
Она взяла из его рук тоненькие три листика. Зажала мокрой рукой. Добралась до своего места и только тогда посмотрела.
На первой странице вверху был округлый знак «Слово». И еще один — «глагол». И третий, значения которого Сашка не понимала и испугалась было, но тут же сообразила, что это — не задание. Это — «шапка», заглавие, опознавательные символы; под ними было выбито на машинке: «Александра Самохина». Было проставлено сегодняшнее число — и ее, Сашки, корявая подпись.
Она перевела взгляд ниже. Вот это первое задание; Сашка напряглась и тут же расслабилась. Ерунда ерундовая. Такие упражнения она делала десятками на втором курсе.
Второе задание… Да, Стерх был прав. Это просто, это курам на смех.
Продолжалась раздача экзаменационных листов, теперь по списку группы «Б». Оксана, бывшая когда-то Сашкиной соседкой по комнате, шла к своему месту, прижимая бумагу к пышной груди…
Третье задание. Сашка перевернула жесткий лист.
На третьей странице чернел «фрагмент» с «якорем» из трех белых кругов в центре.
В первую секунду она обмерла. Потом улыбнулась.
Она умеет это делать. Она уже делала это. Надо сконцентрировать взгляд на «якоре» и задержать дыхание. Там черный город, где в ратуше живет чудовище. Сотый фрагмент… С другой стороны, почему именно сотый? А если сто первый? Двухсотый? Тысячный?
— …Итак, вы все получили свои задания. Времени, повторяю, у вас достаточно. Не спешите. По мере готовности прошу поднимать руки, и… что случилось, Саша?
Не давая себе времени на размышления, она вскинула дрожащую руку:
— Я готова.
— Уже?!
Трое из-за стола глядели на нее — функция бесстрастно, женщина встревоженно, и только физрук, к чьему новому качеству Сашка никак не могла привыкнуть, щурился с явным удовольствием.
Стерх у входа на сцену нервно повел плечами:
— Вы уверены, Саша?
— Да, — она встала.
Поймала на себе взгляд Кости. Длинный тоскливый взгляд. Вспомнила эту елку с единственной гирляндой из мишуры, этот огонь в камине; вот где надо было ставить временную петлю. Она не додумалась… или побоялась. Потому что был уже горький опыт, был день в ее жизни, когда Егор повторял раз за разом: «Давай поженимся?»
Егор так и не узнал правды о закольцованном дне. При мысли об этом Сашка чувствовала почти гордость.
Чем я занимаюсь, думала она, пробираясь вдоль ряда. Я, глагол в повелительном наклонении, собираюсь первый раз прозвучать. Стать частью Речи. Стать повелением. А думаю… о мишуре.
У лестницы на сцену ее встретили Портнов и Стерх.
— Удачи, — серьезно сказал Портнов, глядя поверх стекол. — Ты — лучшая.
— Все будет хорошо, — Стерх подал ей руку, помогая подняться. — Удачи, Саша. Еще полетаем.
Перед столом она остановилась, не зная, что делать дальше. Дим Димыч поднялся и поманил ее пальцем. В глубине сцены стояли столы, как в аудитории. На каждом — стакан, полный отточенных карандашей, стопка белой бумаги и бутылка минеральной воды в окружении стаканов.
— Не надо нервничать, мы ведь давно знакомы, — мнимый физрук пододвинул Сашке стул. — И мы еще будем работать на четвертом курсе. Потом на пятом. Потом вы поступите в аспирантуру, я надеюсь. А сейчас у нас всего лишь переводной экзамен, и вы должны выйти за грань. Прыгнуть выше головы. Как обычно.
За Дим Димычем виделась теперь сложнейшая структура, жутковатая и мощная — страшно было представить, что вот с этим Сашка когда-то танцевала рок-н-ролл. Она вымученно приподняла уголки губ; экзаменатор кивнул, подбадривая:
— Первые два задания минуем быстро, не так ли?
— Да.
— Приступайте.
Она попробовала карандаш пальцем — и укололась. Слизнула капельку крови. Не останавливаясь, не проверяя себя, вывела на листе цепочку связей — по памяти.
— Отлично. Теперь второе.
Сашка глубоко вздохнула. Пять мысленных процессов начинаются в один момент времени, каждый периодичен, продолжительность периода кратна…
— Спасибо, достаточно. Я знал, что для вас это не составит труда… Меня интересует третья страница.
Сашка облизнула сухие губы.
— Воды? — бывший физрук открыл бутылку минералки. Плеснул в стакан; зашипели пузырьки, облепили стеклянные стенки. — Выпейте, пожалуйста.
Сашка хлебнула и закашлялась. Выпила до дна. Экзаменатор тут же налил ей еще.
— Пейте, пейте… Вы, конечно, знаете, как выполнять «пробы» с черными фрагментами?
— Конечно, — Сашка, сама того не желая, попала ему в тон.
— Хорошо. Если вы готовы — не будем откладывать. Начинайте.
Сашка подтянула к себе поближе страницу с черным прямоугольником. С тремя белыми точками в центре. Глубоко вздохнула.
За спиной у нее напряженно шелестела бумага. Ее однокурсники готовились. Ей захотелось обернуться в последний раз, чтоб увидеть их лица, но она не решилась.
На сцене актового зала ощутимо пахло пылью. Откуда-то — из приоткрытого окна? — тянуло сквозняком. И все было залито светом; Сашка видела его даже сквозь сомкнутые веки.
— Прямо сейчас?
— Да. Начинайте, глагол.
Сашка сосредоточилась на трех белых точках — трех светящихся глазах. Задержала дыхание. Один, два, три, четыре, пять…
* * *
…Сто шестьдесят восемь, сто шестьдесят девять, сто семьдесят.
Из черноты проступил — выпрыгнул, выступил — город, окруженный высоченной стеной до неба.
Она видела его в мельчайших, подробнейших, реальнейших деталях. Город был угольный, аспидный, темно-стальной, совершенный в своей монохромности. Сашка почувствовала мрамор под босыми ногами. Прохладный камень, и нагретый камень, гладкий и шероховатый, высокие стены, узкие окна, шпили в небо…
У нее получается. Она все сделает, как надо. Там, в башне, ее ожидает чудовище. Сашка должна встретиться к ним лицом к лицу и не испугаться. Год назад это казалось невозможным. Но не сейчас; осознав свою мощь, Сашка раскинула руки, развернула крылья и взлетела.
Она росла.
Вздымалась. Вздувалась. Втягивала в себя очертания, запахи, фактуру камня. Там, где Сашка дотягивалась до города — он переставал быть аспидно-черным и делался мягко-серым, как на старинной фотографии; она присваивала себе жизнь и радость, этот дым из трубы, этот изгиб крыши, блестящий, будто под дождем, этот клочок тумана, этот величественный шпиль… Чем больше она забирала себе — тем сильнее и объемнее становилась. Цветные мысли, так медленно и неохотно проворачивавшиеся в человеческой башке, хлынули теперь потоком — нет, морем.
Она охватила ратушу. Та дрогнула, напряглась, как яйцо за секунду до рождения птенца, но Сашка мягко сдавила ее, залила, будто цементом, собственной волей. И ратуша не раскрылась, и то, что было внутри, навсегда осталось погребенным, а Сашка продолжала расти, не зная преград.
Она присвоила город. Почувствовала его в себе, как ощущают вдруг сердце в момент сильной радости или страха. И — разлилась дальше, захватывая темное небо с двумя тусклыми звездочками. Эти звезды были лишние в ее картине мира.
Лишние.
Погасить?
Она находилась — была — темным пустым пространством. И она же сидела за столом на сцене актового зала, и перед ней лежал черный «фрагмент». Экзаменатор Дим Димыч помещался за столом напротив; его лицо больше не казалось вылитым из алебастра. Он хмурился, тревожился с каждой секундой все явственнее.
«Что происходит?»
Сашка зависла между точками «было» и «будет». Сейчас — впервые с того момента, как она раскрыла фрагмент, у нее возникло ощущение неправильности. Что-то идет не так.
Но ведь она все делает как надо?
«Остановите ее! Она опять сорвалась! Остановите, она неуправляема!»
С длинным скрипом открылась дверь. Одновременно повернулись головы сидящих в зале; вдоль прохода медленно, тяжело шагая по старому тусклому паркету, шел человек в очень темных очках.
Пиджак на горбатой спине Стерха треснул по шву, из прорехи выглянули стального цвета перья.
«В чем дело?»
«Спокойно. Продолжайте экзамен».
Сашка ощущала их вокруг себя, но не видела. Не люди — структуры, схемы процессов и живых существ: экзаменатор-функция. Дама Ирина Анатольевна. Физрук Дима, странно и страшно преобразившийся. Вскинув над головой угловатые, подрагивающие крылья, стоял Стерх. Рядом замер Портнов, от напряжения он постоянно менялся, пульсировал, как сад, переживающий одновременно весну и осень. Что-то было не так; она зашла слишком далеко… По ходу экзамена она должна была остановиться возле ратуши…
Перед ней будто открылась страница активатора — огромная, многомерная, вмещающая все, что только представимо в мире. Она увидела себя — немое слово, готовое прозвучать. Увидела многие слои реальности — яркие, фактурные, тусклые, зыбкие, они сбивались в ирреальные складки на краю поля зрения. Вероятности и перестановки; она должна была остановиться у ратуши, встретить экзаменатора, выбрать точку приложения — она глагол… И прозвучать; это все равно, что бросить шар в толпу неподвижных кегель, или качнуть замерший маятник… Оставить щербинку на горлышке совершенного, и оттого несуществующего кувшина… Повалились бы костяшки домино, покатились машины по далеким дорогам, полетели дождевые капли, и Сашка реализовалась бы в самый первый раз, она, Повелитель, орудие Речи…
Но что-то пошло не так. И она уже не могла вернуться назад — не потому, что четвертое измерение необратимо. А потому, что ее природа — ее внутренняя суть — привела ее сюда, в это темное пространство с двумя звездами над головой, и здесь вступают в действие другие законы, не укладывающиеся ни в одну известную ей реальность. Чуждые любому измерению.
«Стой!»
«Остановите ее! Это не глагол, это…»
«Да. Это Пароль».
Сашка, бывшая темным пространством, содрогнулась. Две звезды склонились над ней — и оказались глазами, очень пристальными, немигающими, и теперь между ними и Сашкой больше не было черных стекол.
— Приветствую, Пароль.
То, что пришло из темноты, изъяснялось без слов, голыми смыслами. Сашка умела ему ответить, но не отвечала. У нее отнялся… нет, не язык. У нее отнялось то место в душе, где рождаются слова.
— …Ты меня слышишь, Саша?
Она по-прежнему сидела за столом. В пустом и полутемном зале без потолка, без стен. Высоко клубился туман. Напротив, на месте экзаменатора, теперь сидел Фарит Коженников.
— Ты меня слышишь?
Она кивнула, на секунду ощутив всю тяжесть больной огромной головы.
— Ты не просто глагол в повелительном наклонении. Ты Пароль — ключевое слово, открывающее новую информационную структуру. Макроструктуру. Понимаешь, что это значит?
Сущности вокруг перемещались, оставаясь на месте, перетекая, оборачиваясь разными гранями. Вереницей следовали смыслы, Сашка умела выхватывать только самые простые, лежащие на поверхности формулировки:
— Прозвучать. Начало.
— Ошибка — не. Акт творения — важно.
— Тонкостям тебя выучат на старших курсах и в аспирантуре. Введение в практику закончилось, твоя практика — вот она. Твоя главная практическая работа.
— Пароль. Имя, новая сущность. Творение. Творец…
Понятия двигались, как идет триумфальное шествие. Как плывет большой корабль. Сашка осознавала их последовательно — и одновременно.
— Саша, — голос Коженникова разбил поток информации, как волна разбивает водную гладь. — Оставайся в сознании. Переход еще не совершен. Когда ты прозвучишь… понятно, что случится, да?
— Я…
— Ты Пароль. Ты совместишь фрагменты реальности — открывая новое информационное пространство. Понимаешь, что происходит?
Фарит Коженников говорил, шевелились губы. Реальность снова треснула, полиняла, Сашка обнаружила себя в актовом зале, на столе стояла бутылка минеральной воды, с шипением бежали пузырьки, в каждом отражался зал, педагоги, стакан с карандашами, Сашка над листом бумаги…
— Возьми карандаш. Сосредоточься. Готова?
Она подчинилась, но не почувствовала карандаша в онемевших пальцах. Она мигнула — и, потеряв человеческое тело, зависла посреди пустого темного пространства. Пустого и темного. И только две звезды смотрели сверху — белые глаза.
«Твоя воля. Созидай. Звучи».
Приказ был таким властным, что ей сразу стало легко.
Это просто — как нажать на выключатель в темной комнате. Совпадут цифры на табло. Сойдутся прорези, соединятся матрица и оттиск. И загорится свет во тьме.
— Звучи!
Она задержала дыхание под цепенящим взглядом двух далеких звезд.
Тишина бывает невыносимой — за мгновение до того, как Слово наконец-то вырвется.
* * *
Темнота — за секунду до появления первой искры.
В начале было…
Молчание. Тишина.
В начале было…
— Нет.
Два желтых глаза придвинулись ближе:
«Почему?!»
Жить — значит быть уязвимым. От кромешного ада отделяет тоненькая стенка мыльного пузыря. Лед на дороге. Неудачное деление стареющей клетки. Ребенок подбирает с пола таблетку. Слова цепляются друг за друга, выстраиваются, повинуясь великой гармонии Речи…
— У тебя все будет по-другому. Твоя воля. Твоя власть. Пусть всегда будет солнце. Я верую в мир вне злобы. Пусть расцветают сто цветов… Ты — любимое орудие Речи. Звучи!
Сашка вздрогнула от силы этого приказа.
— Нет. Потому что для меня любить означает бояться.
Там, в актовом зале, с экзаменаторского стола сорвался графин.
— Я прозвучу, и страх прозвучит во мне — в Первом Слове. И вся любовь, которую я несу, навсегда будет отравлена страхом. Я отказываюсь…
Разлетелись осколки стекла.
«Слово сказано».
«Конец. Она провалила».
«Она провалилась».
«Неуд».
Пустое темное пространство вокруг Сашки загорелось множеством звезд, и звезды обернулись золотыми монетами. Тусклые, тяжелые, они хлынули и затопили, грозя захлестнуть с головой.
— Я отказываюсь бояться!
В этот момент она прозвучала и поняла, что звучит.
* * *
— …Валечка? Зайчик?
Ребенок уснул. Дышал тяжело. Кашлял во сне и ворочался с боку на бок. Женщина лежала рядом, просунув руку сквозь прутья деревянной кроватки, не отрывая ладони от горячей маленькой головы.
— Валя… Маленький…
Другая половина двуспальной постели была пуста. Холодные гладкие простыни.
Ребенок снова зашелся в кашле. Женщина закрыла глаза, больные, будто засыпанные песком.
До утра еще несколько часов. Кашель. Плач. Длинные гудки в телефонной трубке. «Абонент находится вне зоны доступа»… Где он, что с ним? Когда вернется? Вернется ли вообще?!
Тихо скрипнула паркетина под босыми ногами.
— Кто… кто здесь? Кто это?!
Шаг. Еще шаг. Женщина сидит на постели. Смотрит в темноту. Вздрагивают плечи под тонким махровым халатом.
— Это я.
— Сашка?!
— Я пока не до конца вернулась. Я тебе снюсь.
— Сашенька…
— Мама, я должна тебе сказать одну важную и секретную вещь. Я люблю тебя. Всегда любила и всегда буду любить. Послушай! Я тебя люблю…
Ребенок глубоко вздохнул — и задышал ровнее.
* * *
Утром, когда мужчина вернулся и отпер дверь своим ключом, она спали в обнимку — малыш, мокрый от пота, но с матовым прохладным лбом. И женщина, исхудавшая, бледная, со слабой улыбкой на губах.
* * *
Темнота.
«В начале было Слово».
Медленное вращение.
«И свет во тьме светит, и тьма не объяла его».
Светящаяся пыль складывается в плоскую серебряную спираль с двумя мягкими рукавами.
— Не бойся.
Назад: Часть вторая
На главную: Предисловие
