Спецрейс осуществлялся длинной машиной в форме гигантской пятиметровой сосиски зеленого цвета. Краев никогда не видел таких машин в странах западной демократии, равно как и во всех прочих странах. Он даже не мог определить, было ли это механическое творение электрическим, бензиновым или еще каким-нибудь. Единственное, что он мог сказать вполне определенно, — то, что передвигалось оно с невероятной скоростью, чему, безусловно, способствовала его гастрономическая форма, просчитанная в аэродинамической трубе. Турбулентные потоки воздуха обтекали машину с невыразимым изяществом, как бы говоря: вот это вещь, достойная обтекания, облизывания и даже поглощения…

Короче говоря, зеленая сосиска мчалась по необъятным просторам Родины, а внутри нее находился Николай Краев и думал о всякой чуши. Играл словами так и сяк, подкидывал их, как мячики для пинг-понга, составлял из них хитроумные комбинации, разрезая на приставки, корни и суффиксы, и склеивал снова, получая что-то замысловатое, но в то же время изысканно многослойное — нечто среднее между постмодернизмом и тортом «Наполеон». Краев любил играть словами. При всей своей внешней молчаливости он был настоящим виртуозом в области прикладной лексики и даже фонетики. Когда-то он применил свой талант на деле, создав одну передачу, а затем три книги. Эти три книги, как выяснилось позже, оказали огромное влияние на судьбу России, переведя ее на рельсы непостижимо быстрого развития, технологизированного во всем, включая процесс настройки человеческих душ. Теперь Краев пожинал плоды своего труда, несясь на неизвестной ему машине в неизвестном направлении.

Снаружи удивительная машина не имела окон, но внутри имелись экраны, вмонтированные в стены. Часть из них гоняла все тот же осточертевший уже «Телерос», остальные заменяли окна и показывали вид за окном. Вид, впрочем, был неинтересным. Сверхскоростная трасса, по которой пулей летел наш герой, была ограничена с обеих сторон высокими бетонными стенами, бесконечными, как искусственные Кордильеры. Поэтому в течение часа Краев скучал и, как уже было сказано, играл словами. Когда он уже устал от внутреннего словоблудия и пришел к выводу, что оно является умственным эквивалентом рукоблудия, машина совершила остановку и посадила сразу двух пассажиров. Пассажиры оказались крепенькими мужичками среднего возраста — слегка поддатыми и веселыми. Они с удовольствием плюхнулись в кресла, запрыгали задницами на упругих сиденьях, как дети.

— Домой, Савелий? — заорал один.

— Домой, Василий! — воскликнул другой, бородатый. — Домой, на зону!

Потом они хором исполнили куплет какой-то странной песни, в которой присутствовали словосочетания «Прощай, страна Барания» и «Так здравствуй, мама-зона, чумная вольница моя».

Краев сидел с открытым ртом. Мужички произвели на него неизгладимое впечатление.

— Ребята, вы — чумники? — спросил он.

— А что, по-твоему, мы на баранов похожи? — заржал тот, кого назвали Василием.

— Нет вроде бы, — неуверенно произнес Краев.

— Ну, так значит, мы — чумники! А ты чего такие вопросы задаешь? — Василий посмотрел озадаченно. — Сам-то не чумник, что ли?

— Чумник я, — сказал Краев с удовольствием. — Самый что ни на есть чумовой. Только я из другого врекара. Мы такую кликуху не применяем — бараны. Вы кого так называете?

— Этих… — Бородатый Савелий махнул рукой. — Правильных. Иммунных. Неагрессивных и перевоспитанных. То есть всех, кто не чумники.

— Значит, есть чумники и есть бараны?

— Ага. — Вася снова загоготал. — Они бараны, а мы — чумники. Они — хорошие и добрые. Неагрессивные. Мы — бяки, злые, но веселые. А у вас что, не так? Ты с какой зоны?

— С четвертой.

— А, вот оно что! — Василий понятливо качнул головой. — «Четверка» ведь строгого режима?

— Да, — уверенно сказал Краев.

— Говорят, у вас там дисциплина? Кого-то даже перевоспитать удалось?

— Да уж… — Краев тяжело вздохнул. — Совсем прижали. Менты поганые вздохнуть не дают.

— Ну ты загнул! — хохотнул Савелий. — Откуда ж на зоне менты?! Они ж там сдохнут! Зона — не тюрьма! Зона — это карантин. На зоне только чумовые!

— Шучу, — дал обратный ход Николай.

— Ну ладно! Добро пожаловать на «семерку»! — Вася протянул руку, изготовленную природой на манер деревянной лопаты. — У нас — врекар общего режима. Вольняшка! Уколы делают только раз в два месяца. Считай, тебе повезло. Как добился перевода-то?

— Интригами, — таинственно объяснил Краев. — Интригами, беспробудным пьянством и безобразным поведением. Откусил соседу ухо.

— Наш человек! — радостно воскликнул Савелий. — Как зовут-то?

— Сергей. Иванович.

— Выпьешь за знакомство?

— Выпью.

— Во! — Савелий извлек из кармана плоскую металлическую фляжку. — Мне один химик из двадцать третьей зоны нацедил. Умница парень, второй Менделеев! А может, даже и первый. Виски! Синтетика, конечно, но вкус божественный… «Блю вокер» в подметки не годится. Да и где его теперь взять-то, настоящий «Блю вокер»?

Савелий достал стаканчики, складные, но имитирующие настоящее стекло. Выпили. Занюхали рукавами. Блаженно откинулись в креслах.

— Зенки загасим! — Вася поотключал все экраны, в том числе и окна, ловко орудуя странной формы пультом, который он извлек из кармана. — Так спокойнее. Мне эти телевизоры на нервы действуют. Все время кажется, что за тобой подглядывают.

Мне тоже, — признался Николай. — Слушай, Вась, как тебе удалось все выключить? Тут же не предусмотрено отключение. Я своим пультом пробовал.

— А у меня свой! — Василий подкинул прибор на руке. — Не смотри, что выглядит коряво. Отключит все, что захочешь. Сам изобрел. Мы ведь с Савкой электронщики. А ты кто?

— Лингвист, — почему-то сказал Краев.

— Понятно. В командировке был?

— Естественно.

— В самой Москве?

— В самой.

— Ну как там? Лет пять уж там не был.

— Да все так же. — Краев брезгливо сморщился. — Чистота, красота и дисциплина. Барания и есть Барания.

— Понятно… — Вася грустно вздохнул. — А все равно посмотреть хочется. На монорельсе прокатиться. Я ведь до чумы в Москве жил, на Петровке. Ты чего в командировке-то делал?

— Так я тебе и сказал!

— А я знаю! — произнес вдруг Савелий. — Подумаешь, секрет! У нас в отделе пяти лингвистам командировки в Калининград выписали. Так один мне проболтался, что они новую программу для «Телероса» составляют. Всякие там вербальные формулы. Ну, типа, технология словесного воздействия. Калининград ведь на Германию вещает. Ты прикинь, смотрит какой-нибудь немец наш «Телерос», передачку про зебр в Африке, а ему неслышно в подкорку вдалбливают, что нужно купить русский эмобиль. Продажа поднимается на пять процентов.

— Вранье все это, — сказал Краев. — В Германии очень строгая система тестирования телепередач. Особенно иностранных. Суггестивные методы телевоздействия запрещены. Полностью.

— Ха! — Савелий хитро подмигнул. — Это немцы так думают, что они все это дело могут контролировать.

Они ж не знают, что у нас здесь, в чумных карантинах, могут сделать! Нам это ихнее тестирование обойти — раз плюнуть!

— А может быть, потому нас в зонах и заперли? — грустно сказал Василий. — Нас, чумных. А ведь мы — интеллектуальный цвет нации, если подумать. Перевоспитать нас не получается. А вот мозги наши поэксплуатировать — это пожалуйста!

— Да… — Савелий почесал за ухом. — Вот говорят, что карантины — временные. Что изготовят новую прививку от чумы, введут нам, неиммунным, и отпустят всех по домам. Да только это временное сколько будет длиться? Восемь лет уже сидим в зонах. Причем в наших чумных городах Россия осталась самою собой. А вот снаружи, во внезонке, все изменилось. Каждый раз, как в командировку выезжаю, как будто в другую страну попадаю. Ты как, Серега, что по этому поводу думаешь?

— Как на другой планете, — в сердцах сказал Краев.

— Во-во. У нас в отделе отказ за отказом идет. Не хотят чумники в командировки ехать. Не желают покидать свои зоны, и все тут. Возвращаются все в депрессии. Ты помнишь — нам первые три года карантин чуть ли не тюрьмой казался. А теперь — дом родной. Я что-нибудь учиню, ей-богу, чтоб в командировки не ездить. На меня как эти бараны посмотрят — у меня дрожь по коже. Мне кажется, они только притворяются тупыми. На самом деле они умнее нас, чумников, стали. Они знают о нас все. Мы для них — пройденный этап цивилизации. А мы о них знаем все меньше и меньше. Они не говорят нам чего-то, чего нам знать не положено. Они создали нам в карантинах райские условия. Живем на полном обеспечении государства. Хочешь — работай, хочешь — в потолок плюй. Но на самом деле они просто отгородились от нас. Перевоспитать чумников не удается. И они откупились от нас, вот что! Вот вам, дорогие российские неиммунные чумники, все, чего душа пожелает! Жрите деликатесы до блевотины! Пейте свою водку до зеленых чертиков в глазах! Трахайтесь, рожайте детей, купайтесь в бассейнах и смотрите телевизор! Только не высовывайтесь из своих временных зон. Вы ведь заразные, дорогие наши чумники!

— Как ты думаешь, чумники действительно заразные? — осторожно спросил Краев.

— Естественно! — Савелий горько усмехнулся. — У вас что, в «четверке» никто не умирал?

— Нет вроде бы. — Краев недоуменно развел руками.

— А, ну да… У вас же строгий карантин. Вы просто не в курсе. У нас в седьмой — пять смертей за последний месяц. Чума, будь она неладна. Якутская лихорадка.

— Так почему же все не перезаразятся?

— Нет, ты в самом деле как будто с луны свалился! — Савелий посмотрел на Краева с подозрением. — А зачем нам уколы-то делают?

— А, ну да, — махнул рукой Краев. — Я не об этом. Это я знаю. Ладно… Не будем о чуме. Что-то грустно стало. Может, еще по рюмочке махнем?

Зеленая машина мчалась по сверхскоростной трассе в чумной карантин номер семь. Трое людей внутри нее молча пили синтетический алкоголь. Каждый думал о своем.

Краев ожидал, что чумной город окажется кусочком прежней России — родной и знакомой России, какой он покидал ее восемь долгих лет назад. Но то, что он увидел, не походило ни на что.

Город был обнесен большой бетонной стеной, на которой огромными красными буквами было начертано:

«ВРЕМЕННЫЙ ЭПИДЕМИОЛОГИЧЕСКИЙ КАРАНТИН № 7». Коротко и ясно. На пропускном пункте с Краевым разбирались недолго. Регистратор — бритый наголо парень с зеленой татуировкой на черепе — был явно не из баранов. Сунул карту Краева в опознаватель, качнул удивленно головой, приподнял зеленые шестиугольные очки, всматриваясь в необычного визитера. «Что, брат, из четвертого врекара пожаловал?» — поинтересовался он с ехидной усмешкой. «Из него, родимого…» — «Ну как там?» — «Поезжай, узнаешь». — «Да кто бы меня еще туда пустил! Говорят, там чумных научились воспитывать? Чуть ли не поголовную веру в Учителя вводят?» — «Мало ли чего рассказывают…» — уклончиво ответил Краев, и сразу стало ясно, что знает он намного больше, чем говорит. «Ну ладно, брат, устраивайся. Встретимся скоро, я думаю. Поговорим по душам. Салем меня зовут. Запомнил?»

Запомнил, конечно. Запомнить было легко. На блестящем загорелом черепе молодого человека была изображена пачка сигарет «Салем». Ментоловых, зелененьких. Пачка была открыта, и одна сигарета соблазнительно высовывала оттуда белый фильтр. Краеву сразу захотелось курить.

Краеву, конечно, хотелось поговорить с кем-нибудь по душам. Только боялся он такой беседы. Игра в загадки-отгадки увлекла его поначалу и даже вызывала удовольствие, поскольку у него неплохо получалось. Но Краев начал уставать. Конечно, он уже привык жить под чужим именем, и смена личности Шрайнера на личность Перевозова сперва не вызывала особых затруднений. Но все-таки между ними существовало значительное различие. Немец был обычным человеком и жил в обществе более или менее обычных людей. Краев знал про него все — он сам его придумал. Про Перевозова он ничего не знал и не мог узнать. Покойный был чумником, к тому же выходцем из четвертого врекара, где, как выяснялось, все было как-то не так…

Краеву очень нужно было поговорить с кем-нибудь просто, по-человечески, без боязни быть разоблаченным. С кем поговорить? С чумниками? Чумники уже начали нравиться ему. Но пока он еще не знал, можно ли доверять им. Не знал…

— Встретимся, Салем, — сказал он. — Поговорим. Если ты захочешь со мной говорить. Я не люблю игры в одни ворота, Салем.

Поскольку Краев, он же Перевозов, был новоприбывшим, ему предложили на выбор список жилья, в котором он мог бы поселиться. В списке имелось около пятидесяти квартир и отдельных домов — в аренду или на продажу. За все нужно было платить. Никаких общежитий не предусматривалось. Это оказалось для Краева неожиданностью — он предполагал увидеть во врекаре нечто вроде усовершенствованного социализма. Цены на жилье показались ему чудовищными — ни один немец не потянул бы такие огромные рублевые счета. «Свинство какое-то! И это они называют — жить на всем готовеньком?!» Однако, когда Краев проверил карту Перевозова в банкомате и получил информацию о счете Перевозова в банке, он воспрянул духом. Денег там оказалось столько, что можно было жить пару лет безбедно, даже не работая. Перевозов, оказывается, при жизни неплохо зарабатывал. Интересно, чем он занимался?

Конечно, Краев мог бы снять деньги и со своего немаленького счета. Это было бы даже честнее, чем грабить чужого человека, пусть даже покойного. Но Краев прекрасно понимал, что это небезопасно. В Москве давно обнаружили его исчезновение и теперь, само собой, землю роют носом в его поисках. Стоит только номеру собственной карты Краева промелькнуть в сети… Он не успеет отойти и на десять шагов, как его скрутят.

Нет уж. Николай не думал о последствиях своих незаконных поступков. В конце концов, он совершил первое преступление, когда воспользовался чужой картой и выдал себя за другого человека. Какая разница теперь — одним преступлением больше, одним меньше. Если они захотят наказать его, то накажут и без вины. Если захотят простить — простят.

Почему-то в Краеве жила тупая уверенность, что когда Давила сказал ему: «Иди и разбирайся сам», то этим он выдал Краеву некую лицензию на умеренно противозаконную деятельность. Законный способ разобраться во всем был только один — сдаться и стать одним из них. Стать бараном. Этот путь Краева никак не устраивал. Когда-то он отказался стать одним из избранных. Теперь избранными стали большинство жителей страны. Значит, Краев должен был присоединиться к немногим оставшимся неизбранным. К изгоям, не поддающимся перевоспитанию.

Взгляд Краева неожиданно остановился на фотографии интерьера одной из квартир. Комната с гладкими стенами интенсивно-синего цвета. Круглые окна, похожие на иллюминаторы. Светлая мебель простых геометрических форм. Во всю стену яркой белой краской был нарисован большой пароход. Задняя часть парохода была прорисована в гиперреалистической манере — ютовая палуба, шлюпки, шлюпбалки, шпиль, кормовой якорь, вплоть до каждой заклепки на пузатом борту. Это больше напоминало фотографию, совмещенную с чертежом, чем картину. По мере перехода к средней части судна количество деталей картины все уменьшалось, а в носовой части корабль и вовсе переходил в детский рисунок — корявый, но милый, с дымом-спиралью, выходящим из трубы.

Краев стоял и обалдело хлопал глазами. Он не мог оторвать взгляд от картины. Этот пароход словно двигался во времени, самим своим строением изображая эволюцию. Только он двигался в направлении, противоположном тому, по которому двигалась в жизни каждая человеческая особь и все сообщество людей в целом. Белый корабль плыл от сложного (и даже нарочито усложненного) к простому. К естественному, как детство, восприятию жизни.

Краев даже всмотрелся в рисунок внимательнее, пытаясь найти ту тонкую мембрану, которую прорывал этот корабль в своем переходе из сложного в простое. Но четкой границы не было. Тысячи мелких, тщательно прописанных деталей постепенно теряли свою интенсивность и множественность, превращались в ясные, четкие линии.

Если бы этот пароход изображал Россию, то Россия плыла сейчас задом наперед.

— Это что? — Краев постучал ногтем по картинке. — Это что за квартира?

— Это? — Зеленоволосая девчонка-клерк подвинула к себе проспект, бросила быстрый взгляд на фотографию. Краеву показалось, что она немного смутилась. — А, это однокомнатная. Первый этаж, в двухэтажке, улучшенная планировка. Дом новый, кибермодерн, 2005 год постройки. Комната одна, но очень большая. Пятьдесят квадратов. Во дворе бассейн…

— Кто это нарисовал? — Краев снова ткнул пальцем в пароход. — Эту вот картину?

— Не знаю! — Девчонка пожала плечами. — Откуда мне знать? Старик, наверное. Ну да. Он же был художником. Сам и нарисовал. Он везде рисовал странные картины на стенах. У нас их штук двадцать в городе.

— Старик? Кто это?

— Ну, Старик. Он жил в этой самой квартире.

— Как его звали?

— Не знаю. Извини, в самом деле не знаю. Да и никто не знал, по-моему. Просто Старик. Все его так звали.

— А как он выглядел? — Краев закусил губу, пытаясь скрыть волнение. — Ты видела его?

— Видела, конечно. Все его видели. Он любил зайти вечером в бар, подсесть к кому-нибудь, выпить водки. Он любил поболтать, этот Старик. А как он выглядел? — Девчонка неопределенно помахала в воздухе тонкими пальцами с ногтями, раскрашенными во все цвета радуги. — Ну так… Никак, в общем. Странно он выглядел.

— Он был похож на индуса?

— На индуса? — Девушка задумалась. — Нет, кажется. Иногда мне казалось, что он негр. Но у него были голубые глаза, это точно. Или карие. И волосы такие длинные. Или короткие?…

— Не понимаю, — громко сказал Краев. — Если он так необычно выглядел, почему же ты его не запомнила?

— Здесь же чумной город! — произнесла девушка, недоуменно уставившись на Краева. Правый глаз ее был ярко-золотого цвета, левый переливался рубиновыми оттенками. — Здесь у нас все выглядят каждый день по-разному. Я соседей своих не всегда узнаю. Мода такая.

— Что у тебя с глазами?

— Ничего. Контактные линзы. Ты с луны, что ли, свалился? Вопросы такие дурацкие задаешь?

— Я из четвертой зоны.

— Из четвертой?! — Огонек любопытства пробился даже через цветные пленки линз. — Вот это да! В первый раз вижу живого полумеха! А чего у тебя руки такие?

— Какие?

— Ну, обычные.

— А какие они должны быть?

— Ну… Ты что, не знаешь, какие руки должны быть у полумеха?

— Какие?

— Железные!

— Голова у тебя железная! — рявкнул Краев. — Напридумывали тут всяких сказок про «четверку»! С жиру тут беситесь! Линзы всякие понадевали…

— Да ладно, — настырная девчонка и не думала смущаться, — все знают, что на «четверке» живут ненормальные. Полумехи, параспосы и долгоноги. Ты кто?

— Я головорог, — вполголоса сообщил Краев, интимно наклонившись к девушке для большей доверительности. — У меня рога растут на башке. Они же — антенны. Посылают сигналы в космос. Разговариваю с марсианами. На немецком языке. Эти тупые марсиане по-русски не волокут, представляешь?

— Да? — Глупая девчонка вылупила глаза. — А покажи рога!

— Нету! — Краев взъерошил седую шевелюру. — Спилили перед командировкой. Для конспирации. Видишь, перхоть? — Краев наклонил голову. — Это опилки от рогов! Но это ничего. Рога снова отрастут. Через пару недель. Приходи в гости, дам потрогать.

Девушка хохотала минут пять. Прикрывала ладошкой рот, покраснела вся так, что веснушки на курносом носу слились с общим пунцовым фоном. Краев получал искреннее удовольствие от ее смеха. Это был настоящий, живой смех, не испорченный никаким воспитанием.

— А ты ничего! — наконец сказала она, вдоволь наржавшись. — Ты забавный. Заходи вечерком в бар «У моста». Расскажешь еще чего-нибудь. У нас там компания продвинутая. Ты постригись только. У тебя причесон просто неприличный. Это ж надо, придумал… Рога!

Она снова хохотнула.

— Куда Старик делся? — спросил Краев. — Умер?

— Какой Старик?

— Который в этой квартире жил!

— А, Старик? Ушел куда-то. Ушел, и все. Больше его не видели.

— Куда? — опешил Краев. — У вас тут что, въезд и выезд не контролируется?

Все контролируется, — сообщила зелененькая. — «Правильные» ставят на учет всех. Но он умудрился пропасть. Зашел к соседу. Сказал, что уходит. «На, — говорит соседу, — тебе ключи от квартиры. Отдай их в жилуправление. Пусть квартиру продадут. А я пойду. Мне надо идти дальше». Сосед сообразил через пару минут, выскочил за Стариком, а того уже и нету. Никто его больше не видел.

— Давно это было?

— Пару месяцев назад. Вот, теперь квартира продается.

— Я возьму ее в аренду, — торопливо сказал Краев. — Других претендентов на это жилье нет?

— Нет. Никто не хочет жить в этой квартире, — откровенно сообщила девушка. — Странная она какая-то. Тебе не страшно?

— Не страшно. Я очень смелый.

— Ладно. — Девушка застучала разноцветными копытцами по клавишам компьютера. — Договор составляем?

— Да. Давай.

Краеву не терпелось попасть в эту квартиру и увидеть все собственными глазами.

Страна чудес. Чумной город, взгляд изнутри.

В чумном городе все звали друг друга на «ты». Это было фирменным знаком чумников, чертой их вынужденного братства заключенных. Но не самой удивительной их чертой.

В чумной зоне все было удивительным. Собственно говоря, город, отведенный под седьмой чумной карантин, был велик для небольшого количества людей, проживающих здесь. Город был похож на пиджак пятьдесят восьмого размера, снятый с откормленного квадратного мещанина и наброшенный на плечи хрупкой, утонченной девушки. Внутри мрачной казенной стены, окружающей врекар, процветала такая вычурная эклектика, что у Краева глаза лезли на лоб. Он шел пешком — отказался от аренды эмобиля. Честно говоря, он давно уже не водил машину — с тех пор, как его больное колено сделало невозможным безопасное управление автомобилем. Теперь, кажется, ноги были в порядке, но Краев еще не готов был взять управление транспортом в собственные руки. Он шел пешком и изумленно вертел головой, как подросток, впервые попавший на выставку авангардного искусства.

В городе чумников странно соединялись признаки заброшенности и помпезной роскоши. Дома немыслимой конфигурации, фантастической архитектуры и невероятной расцветки соседствовали с огромными кучами строительного мусора, небрежно отодвинутыми в сторону бульдозером. Жилые дома были окружены милыми заборчиками, внутри двориков на фоне зеленых аккуратных лужаек стояли белые статуи в античном стиле, кусты и деревья, подстриженные в виде скульптур. Потом улица вдруг превращалась в ряд заброшенных зданий — некоторые были относительно целыми, некоторые — с полуразрушенными стенами, обтянутыми серыми сетками, чтобы, не дай Бог, кусок бетона не свалился кому-нибудь на голову. Главная дорога являла собою пример обычного российского порядка и ухоженности, боковые же проулочки зияли язвами провалившегося асфальта и кое-где были напрочь перегорожены упавшими деревьями.

На улицах было удивительно пустынно. Три часа дня — и ни души. За полчаса, пока Краев шел к центру города, только пара эмобилей прошуршала мимо него шинами.

Центральная площадь городка была вымощена неровными базальтовыми плитами, насечки на них образовывали необычный узор, похожий на шумерскую клинопись. В середине площади находился удивительный фонтан. Он был почти точной копией знаменитого брюссельского «Писающего мальчика». Только если оригинал статуи в Брюсселе был размером меньше метра, то монстр, который возвышался посередине чумной зоны, имел рост метра три с лишком. Писал он с пятиметрового постамента, черного, как ночь; струя его била мощно и уверенно, как из пожарного брандспойта. Кроме того, время от времени тонкие струйки воды вылетали из ушей мальчика, что сопровождалось звуком, похожим то ли на ржание лошади, то ли на скрип гигантских несмазанных петель.

— Неплохо, — пробормотал Краев. — Совсем неплохо.

Взгляд его наткнулся на изящную медную табличку, прикрученную к стене. «Площадь имени Пети Стороженко», — значилось там. Краев пошел дальше по площади и обнаружил, что фонтан закрывает собой постамент поменьше — каких-то жалких три метра красного гранита. К постаменту была прислонена гранитная же лестница, а по ней карабкался двухметровый металлический человек, отлитый из бронзы. Человек этот был одет как путешественник эпохи Возрождения — камзол с отворотами, кружевной воротничок, лосины, обтягивающие стройные мускулистые ноги, ботфорты выше колена. Благородную голову его увенчивала широкополая шляпа со страусиными перьями. Плечи человека были широки, талия узка. Человек улыбался, и длинные остроконечные усы его победно топорщились.

«ОТ БЛАГОДАРНОГО ЧЕЛОВЕЧЕСТВА — ПЕТРУ АЛЕКСАНДРОВИЧУ СТОРОЖЕНКО, ИЗОБРЕТАТЕЛЮ ПОНЧИКОВ С АНАНАСАМИ», — гласили большие буквы, выбитые на пьедестале. Ниже находилась надпись поменьше: «По лестнице не лазить — уши оборву! Петя».

Краев почувствовал, что ему срочно необходимо освежиться. В смысле, тяпнуть чего-нибудь успокоительного, потому что бедные мозги его отказывались переваривать увиденное и услышанное за день. Сразу же за памятником находилось здание в неоготическом стиле, с красной черепичной крышей и остроконечными башенками с петушками-флюгерами. На вывеске значилось: «Трактир имени Пети Стороженко». Краев потянул за латунную ручку и оказался внутри.

Длинные деревянные столы были пусты. В углу на помосте стоял большой стул из красного дерева с резными подлокотниками и спинкой. На стуле сидел пожилой пузатый человечек небольшого роста в тельняшке и брюках клеш. Лысую круглую голову человека увенчивала белая шапочка — нечто среднее между кипой и береткой. Человек курил трубку и с интересом смотрел на Краева. Клубы дыма плавали вокруг него, как возле маленького домашнего вулкана.

— Здравствуйте. — Краев деликатно кашлянул в кулак. — Скажите, у вас здесь алкогольная зона?

— У нас здесь чумная зона, братишка, — произнес толстячок неожиданно густым басом. — Это у баранов во внезонке выпить негде. А у нас для хорошего человека всегда найдется чем промочить глотку. Ты как, хороший человек? Или нет?

— Человек я омерзительный, — сообщил Краев, забираясь на высокий круглый табурет у стойки. — К тому же измученный воздержанием. Дай-ка мне, друг мой, чего-нибудь, чтоб по мозгам посильнее шарахнуло.

— Это как же так? — Человечек соскочил со своего деревянного трона, просеменил за стойку, изучил Краева прищуренным глазом с головы до ног. — То есть так, сразу, с улицы, — и чтобы по мозгам? И чтобы покрепче? Позабористее? В три часа дня — и уже пить? Что же ты пьешь, мон шер? Мескатоника небось потребуешь? А как насчет пончика с ананасами?

— Не надо мне мескатоника, — заявил Краев, с ходу отвергая напиток с подозрительным названием. — А вот пончик, пожалуй, съем. Ананасы свежие?

— Свежайшие. Только сегодня с грядки. Сам растил. Никаких минеральных удобрений. Только натуральный навоз.

— Навоз тоже свой?

— Свиной.

— Ладно. Два пончика. И сто грамм водки. И пива, чтоб было чем эти пончики запить.

— Пончики запивают пивом только извращенцы, — сообщил толстячок.

— Я извращенец, — веско сказал Краев. — Дай мне еще горчицы. Я буду макать в них твои пончики.

Пончики и в самом деле оказались вкусными, пиво, как и положено, было холодным, водка — выше всяких похвал, хотя бы потому, что она просто была и можно было пить ее сколько угодно, не думая о здоровом образе жизни. Впервые за время этого визита в Россию Краев поймал себя на мысли о том, что он попал в место, где чувствует себя как дома. В место, где он хотел бы жить и мог бы жить. И это место называлось «чумной карантин».

— Слушай, а что это за памятник такой странный там, на площади? — спросил он толстячка.

— Понравилось?

— Здорово! — Краев показал большой палец. — Просто потрясающе! Такая, понимаешь ли, экспрессия! Ботфорты эти… И шляпа…

— То-то… — Толстячок удовлетворенно расправил пышные усы. — Это памятник Петру Стороженко! Великий человек этот Петя Стороженко, скажу я тебе! Ой великий!

— А кто он такой?

— Это я! — Человечек ткнул пальцем себя в грудь. — Петя Стороженко. Будем знакомы.

— Ты?!! — Краев едва не подавился пончиком. — Так это… А кто тебе памятник-то поставил?

— Я сам и поставил, — сообщил Петя. — Площадь большая. Чего ей пустовать-то? Сперва тут какой-то коммунистический деятель стоял — я из него писающего мальчика сделал. Ты помнишь, как Микеланджело говорил? «Главное — отсечь все лишнее». Лишнее я отсек. То, чего не хватало, приделал. Неплохо вышло? Правда, зимой приходится отключать — струя замерзает. А потом, получив общенародное признание, решил я поставить памятник самому себе. Я и жене своей памятник поставлю. Он уже почти готов. В виде статуи Свободы. Только вместо факела в руке — швейная машинка. Она у меня портниха. Людей труда надо прославлять.

— А вроде тот мужик на лестнице на тебя не похож?…

— Как — не похож? — Петя попытался втянуть живот, нависающий над ремнем. — Очень похож! Как профессионал тебе говорю.

— Так ты что, скульптор?

— Заслуженный скульптор Российской Федерации Стороженко Петр Александрыч. — Толстячок приложил руку к груди и церемонно поклонился. — У меня три памятника стоят в Саратове, два — в Нижнем, два — в Омске, целых четыре — в Петрозаводске. Даже в Москве один есть, правда маленький. Памятник Апельсинову-Сухрадзе. Может, видел?

— Нет…

— Будешь в Москве — посмотри. Улица Веденяпина. Херовенький памятник, честно говоря. Да разве в Москве-то разгуляешься? Нет, подумай, до чего жизнь — штука дурная! При коммунистах только Лениных ваяли, по три штуки за год. Авангард был в полном загоне. Потом коммунистов скинули, свободу творческой мысли объявили, так денег не стало! Теперь и денег хоть отбавляй, и мозги еще не засохли, так нет — сижу в чумной зоне, наружу — ни шагу. Я, брат, между прочим, до чумы все заграницы объездил! Даже в Аргентине был. А теперь жарю эти идиотские пончики и делаю памятники самому себе. Судьба-злодейка. Что тут скажешь?…

— А площадь кто в честь тебя назвал?

— Я и назвал. У тебя что, возражения есть?

— Нет… Очень красивое название.

— Слушай! — Петя воодушевился. — Тут в городе еще три площади ничейные есть! Хочешь, одну в честь тебя назовем? Тебя как зовут?

— Сергей Перевозов.

— Вот! Я тебе и памятник сварганю! Только они это… Неблагоустроенные площади. Там поработать надо будет как следует. Ну, это мы сделаем! Сашка нам бульдозером все разгребет. Плиты на складе выпишем, там еще тонн сто осталось. Крановщик у нас, правда, умер два месяца назад, от чумы… Ну да ладно! Я сам за кран сяду! Я умею немножко. Кранов у нас штук пять бесхозных стоит. Короче, будет у тебя своя площадь! Ты подумай, а?… Площадь имени Сергея Перевозова!

«Этого еще только не хватало. Может быть, изваять меня в виде триединой троицы? Триамурти: Краев, Шрайнер и Перевозов. Три источника, три составные части расстройства личности».

— Нет, — сказал Краев. — Ни к чему это. Обойдусь без площади. Извини, Петя.

— Вот, все вы так! — Стороженко удрученно развел руками. — Деградирует чумной народ. Вспомни, что пять лет назад было! Сообща город своими руками поднимали. Конфетку ведь сделали, а не город! Получше, чем в любой Швейцарии. У меня заказов на скульптуры на год вперед было. А сейчас что? Раньше шести вечера ни одна собака не просыпается! Зажрались! Только до бара доползти, мескалина тяпнуть, чтобы потом слюни пускать да в потолке свои глюки выглядывать. Слушай, мне кажется, что бараны только этого хотят. Чтобы у чумников поскорее крыша окончательно съехала.

Слушай, Петя, — сказал Краев доверительно, вполголоса. — Вот ты «правильных» сейчас ругаешь… Баранов, так сказать. Не боишься, что за хобот тебя возьмут когда-нибудь? Кто-нибудь настучит…

— Настучит?!! — Петя загрохотал раскатистым басом. — Да я пойду сейчас приварганю моему писающему мальчику голову нашего президента и лозунг напишу: «Да здравствует агрессия!» Никто и пальцем не поведет!

— Почему?

— А потому что бараны не могут применять к нам силовые методы! Мораль им не позволяет! — Петя шарахнул мягким кулачком по стойке. — Ты! Ты кто такой? Ты иностранец, да? Ты как в зону-то попал?

— С чего ты взял? — смутился Краев. — Какой я тебе иностранец? Типун тебе на язык.

— Ты — не баран! На барана ты не похож. Про чумников ты ни черта не знаешь! Сразу видно, что ты в первый раз в чумную зону попал. Значит, ты иностранец!

— Я русский.

— Я не спорю, что ты русский. Только последние восемь лет ты жил где-нибудь за бугром. А потом вернулся на родину — ностальгия замучила. Тебе сделали прививку, провели тесты, выяснили, что ты — неиммунный, и отправили в чумную зону. Ты что, думаешь, один ты такой олух нашелся? Мы таких иностранцами и называем! Ну, угадал?!

Николай съежился, по спине его побежали не то что мурашки — черные муравьи-убийцы. Он попался. Он никак не ожидал, что его раскроют так быстро. Болван… На что надеялся? Гений конспирации… Какой-то скульптор пончиков раскусил его, как мальчишку…

— Он не иностранец, — раздался голос за спиной Краева. — Он чумник. Из четвертого врекара.

— Из четвертого?! — взвизгнул Петя. — Сукины дети! Я так и знал, что они додумаются до этого! Сами не могут с нами справиться, так подсунули сюда убийцу-полумеха! А я еще памятник ему хотел поставить!

Я на твою могилу памятник сделаю!.. Руки вверх, падла! Тебе говорю!

Стороженко выхватил из-за стойки огромный черный ствол и направил его на Краева. Эта базука не походила на милицейский электрошокер. Скорее это был крупнокалиберный пулемет — из тех, что оставляют в теле дырки шириной в ладонь. Краев медленно поднял руки. В голове его было идеально пусто. Он только чувствовал, как громкие удары его, сердца дрожью отдаются в коленках.

— Спокойно… — Голос сзади был определенно знаком. — Не спеши, Петя. Дай-ка я его потрогаю. Если начнет метаморфироваться — стреляй.

Краев не шевелился. Он даже не знал, что происходит там, сзади. Только он почувствовал вдруг легкие удары по ногам, по ягодицам, по спине, по поднятым рукам… Его простукивали деревянной палкой, как простукивают мраморную статую в поисках пустот. Пустот, в которых могут быть спрятаны какие-нибудь сокровища. И не только сокровища. Кажется, тот, кто трогал его сзади, боялся ничуть не меньше, чем сам Краев.

— Я не полумех, — сказал Краев. — Я даже не знаю, что такое «полумех». Я надеялся, что вы мне это объясните, ребятки. А вы обращаетесь со мной как с заминированным камикадзе. Не бойтесь, я не взорвусь. Максимум, на что я способен, — это испортить воздух.

— Ни черта не понимаю, — сказал человек сзади. — На полумеха ты действительно не тянешь. Ты не врешь?

— Не вру.

— Так ты все-таки из Инкубатора? Из четвертого врекара?

— Да.

— Почему же ты ничего не знаешь? Почему так странно себя ведешь? Почему ты от нас не прячешься?

— Потому что мне стерли память, — тихо произнес Краев. — Я понятия не имею о том, что это такое — четвертый врекар. Возможно, я и был каким-нибудь полумехом. Или долгоногом. Или еще кем-нибудь. Но я не помню ничего за последние восемь лет. Ни одного дня. Из моей жизни стерли восемь лет и отправили сюда, в седьмой карантин. На отдых, может быть?

— Сейчас посмотрим, на какой отдых тебя отправили. Раздевайся.

— Как? Совсем?

— Совсем.

Краев обреченно стягивал с себя одежду. Чувствовал он себя совсем униженно. Но куда было деваться? С таким пулеметом не поспоришь.

— Повернись.

Краев развернулся и сразу же смущенно прикрылся руками. Сзади него стояли парень и девушка. Симпатичная девушка.

Парнем был Салем. В руках он держал длинную деревянную палку, подсоединенную золотистыми проводками к черному ящичку, который висел на его груди. Девчонке было чуть больше двадцати лет. Голова ее была обрита наголо, почти как у Салема, только посередине черепа шла тонкая косичка желтого цвета с вплетенными серебристыми полосками. Косичка доходила до затылка и раздваивалась там на два хвоста, к каждому из которых был прикреплен светящийся шар, размером с бильярдный. Несмотря на столь оригинальную прическу, способную, по мнению Краева, изуродовать любое человеческое существо, девушка была красива. Большие глаза, четко обведенные черными и фиолетовыми линиями на манер мишеней. Прямой правильный нос. Губы, накрашенные зеленой помадой, напряженно сжатые и все равно красивые. Мускулистый, подтянутый живот — полоской между короткой обтягивающей майкой и полосатыми бриджами. У этой девчонки все было на месте. На месте находился и электрошокер, направленный Краеву прямо в грудь. Девушка держала его уверенно — так, словно не выпускала из рук с самого рождения.

— Лиза, твое слово — последнее, — сказал Салем. — Этот тип — полумех?

— Нет, — произнесла девушка. И опустила свое оружие.