Кадр восемнадцатый
Город на траве
Троюродный дядя Петровского напоминал пожилого брахиозавра. Такой же неуклюжий и лапидарный. Туловище, похожее на колоду, поддерживали массивные колонны-ноги. На фоне общего монументализма тела контрастно смотрелась маленькая подвижная голова Вениамина Кузьмича, которая постоянно занималась своим едва ли не единственным делом – едой.
Войдя в комнату, он окинул присутствующих взглядом крошечных глазенок, откусил потерявший форму бутерброд с салом, дохнул ядреным перегаром и многозначительно изрек:
– Кадастр. С каждого по бутылке.
Жорик хлопнул крыльями и тут же озадаченно повторил, пробуя звуки на вкус:
– Кадастр... Кадастр-р...
– Ну вот, – усмехнулся Таусонский. – Теперь прилипло словечко, так-сяк. Редко он новенькое разучивает.
– Привет, дядь Вен, – сказал Андрон. – Можно тебя попросить еще об одной услуге?
– Кадастр-р! – радостно провозгласил попугай.
Вениамин Кузьмич одобрительно посмотрел на пернатого и пожал плечами, мол: «Все верно птица говорит. Оброк – вперед».
– Будет тебе водка, не волнуйся, – поспешил успокоить его Петровский. – Мы собираемся уснуть часов на десять-пятнадцать. Нужно приглядеть за хатой и за этим клювастым оратором. Хорошо?
Дожевав бутерброд, Вениамин Кузьмич поцыкал и молвил:
– Я соседа приглашу. В сенях посидим.
– Вот и отлично. Зови. – Петровский глухо щелкнул по шляпе.
Троюродный брахиозавр степенно развернулся и затопал прочь.
Андрон и Павел Сергеевич вернулись к монтажу С-визора. Они уже закрепляли последний прибор. Посовещавшись час назад, четверо приятелей решили отправиться в опасное путешествие вместе: Валера в качестве единственного, хоть и довольно мощного сшиза, Альберт Агабекович на правах ученого, а мускулистый гений freak-режиссуры с подполом контрразведки призваны были олицетворять расчетливую силу и чуткую прозорливость соответственно.
Настроение у Рысцова все еще колебалось возле завалинки. Из головы невозможно было выгнать назойливые мысли об истории, рассказанной Петровским. Сколько лет дружили, а он даже предположить не мог, что у чудаковатого режиссера есть сын...
Валера краем глаза проследил, как могучая спина дяди Вены исчезла в мартовской тьме, и снова повернулся к Аракеляну.
– Строго говоря, – профессор потрогал горбинку на носу, – этот человек, конечно, не создатель эса, потому как С-пространство вообще никто не учреждал – само постепенно выросло. Он, если ты не наврал в состоянии гипноза, придумал формулу С-волн. По всей видимости, это и есть тот самый научный сотрудник одного из российских НИИ, который считался до сих пор пропавшим без вести.
– С чего бы мне врать? – слегка обиделся Рысцов.
– Я несколько неточно выразился. Здесь дело не в сознательном обмане. Во время спровоцированной гипермнезии просто-напросто могли сложиться некорректные ассоциативные модели.
– Ясно, – сказал Валера, гадая, оскорбил его Аракелян последней фразой или нет.
– Таким образом, будем надеяться, что нам удастся найти этого человека целым и невредимым. Да я, черт возьми, полжизни отдал бы за встречу с этим безвестным гением...
– Кстати, о невредимости, – протянул Рысцов, разглядывая свои перебинтованные руки. – Что вы думаете о тех моих криках, истериках? Ведь я действительно чувствовал чью-то ужасную боль, отчаяние... много всего...
– Трудно утверждать наверняка, – ответил Альберт Агабекович, сцепив замком подрагивающие волосатые пальцы. – Возможно, этих событий, образы которых ты проецировал, и не произошло еще.
– В каком это смысле... еще?
– Современная наука не исключает возможности соприкосновения человеческого сознания или подсознания с разрозненными фрагментами будущего. При определенных условиях функционирования мозга. А может, и чего-то иного, каких-то других нитей мироздания, оплетающих нас...
Валера воззрился на трогательно-смуглое лицо профессора с подозрением. Неужто опять полтергейстно-сверхъестественная ботва?
Аракелян прочел в его взгляде недоверие и, улыбнувшись уголками губ, тихонько произнес без тени издевки:
– Что мы знаем о гранях и границах собственной сути? Одну миллиардную долю? Не исключено. Хотя я склонен полагать – меньше. Это как трансцендентная кривая в математике. Ее уравнение в декартовых координатах не является алгебраическим... Это то, что пока находится за пределами наших четырех измерений. Не стоит отбрасывать совсем уж категорично вероятность, что в том темном тоннеле ты видел не только прошлое. Быть может, там мелькнули и тени грядущего?
Мудрые глаза ученого посмотрели на Валеру с печальной завистью. Они шептали: «Как бы я тоже хотел не верить во всю эту чушь. Но вот поживи с мое... и тогда поговорим еще разок».
Рысцов вдруг на миг будто уловил каким-то шестым чувством, что происходит в душе пожилого армянина – перед ним пронеслись тени юношеских мечтаний, бесформенные призраки мыслей выстроились бесконечной цепочкой... А за всем этим ворочалось нечто неразличимое, отличающееся по масштабу и формату от обывательского понимания, свойственное только истинным жрецам науки. Какая-то тайна, о которой им почему-то запрещено рассказывать смертным...
Входная дверь бахнулась о кочергу и чуть не спрыгнула с петель.
Дядя Вена вернулся с соседом. Оба были пьяны в коромысло.
– Кадастр-р! – с готовностью прокомментировал Жорик.
Вениамин Кузьмич обрушился на жалостно пискнувший табурет, приподнял крышку кастрюли с остатками супа, повел носом и заявил:
– Мы готовы.
Сосед в знак солидарности отяготил своим немалым весом лавку и извлек откуда-то из недр своего тулупа банку с мутной жидкостью.
Таусонский взглянул на Петровского и осведомился:
– Они тут нам аппаратуру не испоганят?
– Ни в коем случае, – заверил его Андрон. – Ребята крепкие. Максимум ущерба могут нанести лишь запасам спиртного и еды.
– А им не придет в голову попугаем закусить?
– Да нет! Я дядю Вену знаю. Видно же, что Жорик ему сразу понравился.
– Ну смотри... Под твою ответственность.
Рысцов, шипя от боли в раскроенных ладонях, выбрался из кресла и подошел к ним.
– Закончили?
– Да.
– Тогда давайте не будем тянуть. Совершим прогулку по обещанным райским кущам.
Он бросил на кровать подушку и улегся под мерцающий зеленым огоньком С-визор. Ох, давненько не виделись, каналья!
Перед тем как уйти в другую комнату на свое ложе, Аракелян попросил общего внимания и наставительно сказал:
– Запомните, эс не всемогущ! В особенности тебя касается, Валерий. Человек может влиять на его структуру, это подтверждается наличием сшизов. То, что там существует вокруг нас, – в немалой степени подсознательная интроспекция, то есть специфическое наблюдение сновидцем открывающегося ему психического пространства. Иными словами, мы не так уж и беспомощны.
– Разберемся, – с гэбэшными нотками в голосе отрезал Таусонский. – Встречаемся, как договаривались, на Таганской, у турникетов.
Он хотел добавить еще что-то, но лишь шумно выдохнул и погасил свет. Шагнул через порог и прикрыл за собой дверь.
Валера остался в одиночестве – остальные три кровати стояли в соседней комнате. Он, неуклюже тыча перебинтованными пальцами в подсвеченную фосфорно-салатным светом панель С-визора, ввел необходимые данные и проглотил три заранее заготовленные таблетки фенобарбитала – снотворного средства, которое профессор рекомендовал как лучшее для пребывания в С-пространстве.
Из сеней еще некоторое время доносились обрывки разговора и щебет Жорика, затем спустя минут пять все утихло. Остались только сопение динозавроподобного дяди Вены и его неразговорчивого односельчанина да уверенные бульки первача в стаканах. За окном, где-то очень далеко в промозглой мартовской тьме, послышалось протяжное душераздирающее мычание коровы. За стеной скрипнула пружина под чьим-то матрацем...
«Как странно все получается, – подумал Рысцов, проваливаясь в такое знакомое и тем не менее казавшееся чужим небытие. – Мы несемся по орбитам своих жизней, пересекаемся, кружимся, сталкиваемся, иногда попадаем в неизведанные области Вселенной, где черное становится белым, а законы мироздания приобретают вдруг обратный знак, мы силимся познать такое, что нельзя мерить линейкой нашего сознания, создаем вещи, от которых подчас приходит в ужас сам эфир, порождаем, губим, переделываем... Мы отыскали ключ от мира собственных снов; правда, так и не можем, открыв заветные врата, уразуметь, что очень-очень рано сунули сюда свой любопытный нос. Дай нам бог волю и время – мы найдем общий язык с любым разумом нашего порядка, который обязательно существует где-то в бесконечности космоса...
Мы, люди, умеем так много.
Не дает покоя один-единственный вопрос – почему же никак не получается понять самых, казалось бы, близких родственников?
Самих себя».
Приятных сновидений...
* * *
В первый момент Валера решил, что ошибся при вводе программы и попал в какую-то оранжерею. Он, конечно, был наслышан о Городе на траве, но до сей минуты не особо верил в эту «ерунду зеленую».
Ерунда, несмотря на скепсис Рысцова, имела место. И была не просто зеленой, а ослепительно малахитовой.
Таганская площадь освещалась теплыми лучами полуденного солнца. Но зноя не ощущалось, да и листочки на появившихся в изобилии возле тротуаров деревцах были свежие, непыльные; стало быть – весна. Что же получается, теперь в эсе вечный ясный весенний полдень?
Валера обнаружил, что одет в свободную рубашку нежно-кофейного цвета, хлопчатобумажные брюки и легкие сандалии. Бинты на кистях рук, к сожалению, остались, и глубокие порезы, скрывающиеся под ними, изрядно ныли. Чудно-чудно, ничего не скажешь – раньше, при попадании в эс, такие серьезные раны, как правило, пропадали. Жаль, это лишние неудобства...
Он огляделся.
Машин нигде не было видно. Впрочем, как и любого другого транспорта. По примерно двухметровой ширины дорожкам из отшлифованных керамзитных плит, проложенным вдоль домов по теневой стороне улиц, шли люди, с интересом и ухмылкой поворачивающие головы и наблюдавшие за ним, стоящим посреди травяной мостовой. Что-то насторожило его в этой смиренно-ядовитой ухмылке, будто прохожие увидели в нем нечто, не соответствующее общепринятым нормам поведения. Так смотрят на подвыпившего пролетария, писающего на здание Госдумы средь бела дня...
Ладно, выясним рано или поздно, решил Валера и пошел потихоньку по мягкому зеленому ковру в сторону станции метро.
Повернув за угол, он даже крякнул от изумления. Несколько десятков человек висели над улицей лицом к земле в фантастических подобиях гамаков, прицепленные альпинистскими карабинами к длинным канатам, натянутым от одного строения к другому. Они протягивали руки к траве и копались в ней, потом, смешно дрыгаясь, доставали что-то из мешков, укрепленных на портупее в районе груди, и снова принимались колдовать над растительностью. Придурки какие-то арахноподобные.
Еще Рысцов обратил внимание на полное отсутствие рекламы. Присмотревшись, он с удивлением выявил совсем уж несуразную деталь: даже над открытыми настежь дверями магазинчиков, куда то и дело заходили покупатели, не было вывесок. Вдобавок все витрины были не стеклянные, а пластиковые, непрозрачные. Бредятина... Бублики там, подгузники или стройинвентарь? Загляни, дорогой, тогда узнаешь.
Ну и дела...
– Эй, ты... с бинтами!
Возглас относился явно к нему. Валера остановился и не спеша обернулся. Человек, стоящий за его спиной, скестил руки на груди и склонил голову набок.
Мент местный, безошибочно определил Рысцов, поймав его слегка снисходительный, изучающий взгляд. От остальных прохожих мужик вроде бы ничем не отличался, кроме, пожалуй, лычек на воротничке рубашки с блестящей на солнце циферкой шесть. Одет в такие же свободные брюки, как сам Валера, правда, обувка несколько странная – на ногах вместо сандалий какие-то... горнолыжные ботинки, что ли... Поджарый, низкорослый, коротко стриженный, гладковыбритый и, кажется, с неправильным прикусом. Не считая крайне, видимо, неудобной обуви – совершенно обычный гражданин. Но... У любого представителя известного ведомства, как бы он ни прикинулся, на лбу крупным кеглем оттиснуто: мент.
– Топчем? – осведомился мужик. Нижние резцы скользнули по верхней губе, подтверждая догадку о неправильном прикусе.
– В каком смысле? – вежливо сказал Рысцов.
– Топчем, – утвердительно мотнул головой мент.
У кромки керамзитной дорожки уже собралась кучка зевак, с любопытством и гадкими улыбками рассматривающих разворачивающуюся сцену.
– Где проживаем? Род занятий? Дата последней ходки?
– Я... какой еще ходки? Несудим я! – с вызовом задрал подбородок Валера.
– Но топчешь, да?
– Да чего топчу-то?
– Травку топчешь, милый мой.
Рысцов нахмурился и посмотрел под ноги. Этот гиббон что, издевается? Из кучки зевак послышались смешки. Мужик с шестеркой на лычках тем временем поднял левую ногу, почесал носочком горнолыжного ботинка икру на правой и задал следующий бессмысленный вопрос:
– Когда сажал в последний раз? Или ты мельник?
Валера вконец растерялся.
– Как бы объяснить... э-э... я...
– Пьяный, – с готовностью подсказал мент.
– Слушай, ты сам пьяный, по-моему! – нахмурившись, заявил Рысцов, теряя терпение. – Мне идти нужно, ждут меня... Что за цирк тут, в самом деле?
– Зря ты грубишь. Я тебе не грубил, – вздохнул мент и внезапно издал гортанный звук, чем-то действительно напоминающий крик обезьяны. Гиббона, наверное.
Рысцов от неожиданности аж присел и уставился на маразматического представителя не менее маразматического, по всей видимости, закона. Ну и ну... Что же в эсе за этот месяц произошло?..
Спустя полминуты послышалось цоканье копыт, и на тротуарчике, заставляя прохожих вжиматься в стены, возникли два всадника. Валера даже протер глаза, почуяв запах фурацилина на бинтах. Да нет, не мерещится вроде... На мускулистых кобылах, с хлыстиками, в горнолыжных ботинках.
– Топчет, – заныл мент, подобострастно семеня к наездникам и тыча в него длинной передней конечностью. – И ругается еще! На вопросы не отвечает... напился, поди... Когда ходка последняя была – неизвестно, и не сажал давно уже, видно же...
Верховые переглянулись. У обоих на лычках поблескивали пятерки.
– А по табелю? – устало и вальяжно спросил один из них.
– Слышь, ты по табелю – в каком месте? – хорохорясь, обернулся гиббон с неправильным прикусом.
– В заднем, – буркнул Валера.
– Вот! – пожаловался мент. – Я ж говорю, ругается. И топчет еще...
– Пришлый же... – вякнул кто-то из толпы. – Засадит еще свое...
И вдруг до Рысцова доперло... Он, Валерий Степанович Рысцов, спятил. На сердце сразу полегчало, отпустило дурацкое чувство тяжести, и абсурд обернулся нормальным положением вещей. Вокруг – все хорошо, просто сам он свихнулся.
Ха.
Нет, не так... Ха-ха-ха!
Рысцов сначала коротко хохотнул, а через секунду заржал в полный голос, свалился на траву и принялся кататься. Праздные зеваки перестали улыбаться и смотрели теперь на него с неподдельным ужасом, мент озадаченно почесал затылок и насупился, а лошади испуганно попятились, получив в бока горнолыжными шпорами...
* * *
В кутузке пахло хлоркой, грошовым хозяйственным мылом и бомжом. Стены тесного кубического помещения были обклеены светло-зелеными моющимися обоями, косые лучи солнечного света пробивались сквозь толстую паутину решетки и падали на каменный пол, образуя замысловатый узор. В камере наличествовали рукомойник, параша и нары, на которых и приютился, свернувшийся клубочком, источник неприятного запаха.
К сожалению, Валера обманулся в своих догадках – все-таки с ума сошел не он, а окружающий его мир...
На Таганке явно уязвленные в лучших чувствах всадники повязали Рысцова быстро и профессионально – набросили капроновую сеть и упаковали словно куропатку. Перебросив через седло, они доставили его в высокое хмурое здание на углу Абельмановской, в котором раньше располагалось фешенебельное казино. Здесь Валеру, поносящего весь белый свет и пытающегося объяснить, что он торопится на встречу, раздели, окатили из брандспойта, запихали в грубую хламиду цвета охры, коловшую все тело, выдали тапки и без лишних комментариев впихнули в одиночную камеру. К сладко сопящему бомжу.
В голове все перепуталось... Какие-то ходки, топтание газонов, «когда сажал?» – чертовщина полнейшая...
Рысцов подошел к железному умывальнику и попытался провернуть барашек. Шиш. Кран был заварен наглухо. Скоты! Бинты еще намочили, пожарные недобитые! Он снял с ноги тапку и со злостью саданул ею в тяжелую дверь. Тапка глухо дункнула и отлетела прямо в бомжа.
– Чего ты бросаешься? Люди спят, между прочим... – пожаловался тот.
Он еще и разговаривает, надо же. Совсем прелестно... Валера прислонился к стене и прикрыл глаза, приводя нервы в порядок. Ребята ведь ждут его, болвана! Не мог спокойно до станции дойти, обязательно нужно было приключений на свою задницу сыскать! Дубина!..
– Чё кручинишься-то? – поинтересовался бомжик, вскидывая из вороха тряпья лохматую голову.
Рысцов одарил его презрительныи взором, промолчал.
– Топтал? – не унимался тот.
– Еще как! – мстительно усмехнулся Валера. – Отдай тапку.
Бомж приподнялся и неожиданно ловко уселся на нарах, скрестив ноги по-турецки. Бросил тапочку в его сторону.
– Смелый, значит, – сказал он, хитро прищурившись. – Я вот поначалу тоже топтал. Потом надоело – всю не вытопчешь...
– А за что сидишь тогда?
– На посадку не выхожу. Бойкотирую вроде как.
Рысцов обулся, мрачно фыркнул и проговорил:
– Слушай, отец... Я давно в эсе не был, уж больше месяца. Можешь в двух словах растолковать, что здесь творится?
Бомж уставился на него с неподдельным интересом. Извлек из тряпья чинарик и спички, задымил, разбавляя и без того дерьмовый запах неподражаемым амбре дешевого табака.
– Так ты пришлый? – спросил он.
– Что значит «пришлый»?
– Ну то и значит. Пришел только что из реальности. Заявился в Центр сна и – оп-ля! – уже тут.
Кхыкнув, Валера сказал осторожно:
– Я не через Центр. Из-под обычного С-визора...
Бомж поперхнулся затяжкой и округлил глаза.
– То есть как из-под обычного? А ты в курсе, что нынче это запрещено – в города на траве приходить не через Центр. За такое можно и в изнанку загреметь на пару лет!
– И что с того? Я сшиз.
– Да тут каждый встречный-поперечный – сшиз. Так захлопнут, что забудешь, как звали!
– Ну не знаю даже... У меня третья категория все-таки.
Бомж снова поперхнулся. Затушил бычок.
– Ты вообще соображаешь, что говоришь? А вдруг я стукло? Вот возьму сейчас и шепну вертухаю...
– Я тебя по нарам размажу, пикнуть не успеешь, – предупредил Рысцов, напрягаясь.
Старикан засопел и махнул когтистой клешней, дразнясь:
– Я да я, да жопа не моя... Коли такой продвинутый, что ж ты не сказал этим псам сразу? С третьей категорией должность в конторе можно очень теплую заполучить. Заливаешь, голубчик. Или сам – пес подсадной. Только ты имей в виду, мне терять нечего – сошлете в изнанку, удавлюсь. Сами же хлопот не оберетесь.
Он нахохлился и выпрямил ноги.
– Никакой я не подсадной, – обиделся Валера. – Я и правда не понимаю, что тут происходит. В какой конторе должность-то?
Бомж недоверчиво скосил на него глаза из-под спутавшихся косм. Подозрительно вопросил:
– Да ты что, и впрямь ничего не знаешь о городах на траве?
– Ничегошеньки, – честно признался Рысцов.
– Ну и ну... в тайге, что ль, жил все это время... – пробубнил бомжик себе под нос, досадливо покачивая головой. Вдруг он встрепенулся: – Курить есть?
Валера пожал плечами и развел забинтованные ладони. Старикан поник, но тут же вновь воспрял духом и даже вскочил с нар. Обличительно ткнул когтем в него и прогнусавил:
– А если ж ты из-под С-визора, да еще и с третьей категорией, зачем псам сдался? У них шестые, максимум пятые... Да ты б их одной левой раскидал! Ай заливаешь!
– Хм... Не знаю. Не подумал как-то... – стараясь придать голосу искренности, ответил Валера. На самом деле он не мог раскрыться по пустяку – таков был уговор с остальными ребятами. Да и профессор предупредил, чтобы он зазря не светился до поры до времени и силы не расходовал.
Бомж побродил туда-сюда и снова взгромоздился на нары, как на насест.
– Чудной ты какой-то.
– Какой есть.
– Вроде на подсадного-то не похож. Н-да...
Они помолчали. Наконец Рысцов сказал:
– Расскажи о городах на траве.
Бомж нахохлился пуще прежнего. Важно скуксил заросшую физиономию.
– Тут дело какое... – Он осекся и заулыбался: – Ей-богу, прям как с дитятей по букварю... В Центрах-то сейчас, перед тем как под агрегат положить, ликбез проводят. В обязательном порядке... Ну да ладно, слушай, а что не поймешь – вопрошай. Только с одним условием...
– Ну?
– Если все ж надумаешь сегодня, до того как тебя из сна вышвырнет, слинять отседова, то меня с собой возьмешь. Договорились?
Валера снова пожал плечами:
– Хорошо.
– Трава растет на асфальте, – начал бомжик, снова раскуривая сантиметровый чинарик. – Ну... не только на асфальте, конечно. Вообще – в городах. На улицах, площадях, в переходах... Везде, куда солнечный свет попадает...
– А на перилах и крышах – тоже? – уточнил Рысцов.
– Нет, только на земле... – Старикан, подбирая слова, повертел окурком перед собой. Словно руны выводил. – Ну... как бы тебе объяснить... Короче, где ногами ходишь, во!
– По крыше тоже можно ходить...
– Тьфу ты! Не перебивай!
– Молчу, молчу.
– Так вот, где солнышко есть, там и растет, значит...
– Стоп! – Валера подошел к замысловатому световому узору на полу камеры. – А почему в таком случае здесь не растет?
– Я ее дней десять назад вытоптал.
– И ни одного ростка за неделю с лишком? – усомнился Рысцов.
– Так никто ж не посадил! – всплеснул когтями бомжик. Мол, как же можно не понимать таких простых аксиом?
– То есть, – выгнул бровь Валера, – чтобы трава росла, ее нужно посадить?
Бомж посмотрел на него, как на конченого кретина.
– Ну да, правильно, – смутился он. – Давай дальше рассказывай...
– В общем, когда человек попадает в Город на траве, не важно какой – их же тысячи в эсе, все те, которые «черной чумой» в реальности заражены – его поселяют в свободную квартиру, благо с этим проблем нет. А опосля – распределяют...
– Куда?
– Не куда, а как. Согласно его образованию, возрасту и категории. Если ты, допустим, университет окончил, не старше тридцати пяти и сшиз, то пойдешь на контору работать. Патрульным или какой-нибудь штабной крысой – это от категории зависит. А если ты старикан с тремя классами образования или, положим, ребенок от семи до четырнадцати годков – то дорога тебе заказана на мельницу...
– Это что?
– Да погодь... Объясню все щас. Если молодой, но без образования и категория не сильная или вовсе нет ее, то два варианта: либо в саженцы, либо в ходоки распределят. А дальше все зависит от того, как работаешь. В табели все учитывается – можешь, будучи неучем, дослужиться и до конторщика с привилегиями. Антибачи дадут...
– Что дадут?
– Антибачи. Ботинки такие навороченные. Ты должен был видеть – конторщики в такие обуты. В них можно ходить по траве, не вытаптывая ее.
Рысцов вспомнил «горнолыжные» чудища на ногах мента-гиббона. Поморщился. Ну и кретины, придумать ведь такую ахинею надо! И термин какой-то дурацкий: антибачи. Назвали бы уж как-нибудь попроще: травоспасы хотя бы или незатопы...
– А еще какие-нибудь профессии есть? – спросил он, усмехнувшись своим мыслям.
Бомж крякнул:
– Никаких больше и нет, глупый! Зачем?
– Как «зачем»?... – растерялся Валера. – А жратву где брать, жизнь как благоустраивать, да мало ли еще чего! Трубу, допустим, у меня в сортире прорвало...
– Не прорывает тут труб, – горько усмехнулся старикан. – И еды навалом в магазинах. И тепло всегда, и воздух чистый, и никогда у тебя здесь не сломается карандаш. А через полмесяца и вовсе забудешь, что когда-то умел рисовать или сочинять стихи. Так-то.
– Но ведь полно корыстных, злых и жадных людей! Маньяков, наконец! – воскликнул Рысцов. – С таким укладом преступность же все тут захлестнуть должна. Коррупция, геноцид, да все, что угодно!
– То-то и оно, что нет. Довольны в основном люди. А на недовольных и несогласных управа всегда найдется. Либо в кутузку, как меня, либо в изнанку – это кто поопасней. На то и создана контора Справедливости... Все на своем месте.
Бомж замолчал, совершив мышцами лба загадочные сокращения.
– Что же получается, – озадаченно произнес Валера, – четыре рода деятельности всего?
– А куда больше? – мерзко ощерился старикан, сплюнув на пол. – Конторщик, мельник, саженец и ходок. Баста.
– Ну с конторщиками понятно – это вроде ментов и вообще... власти. А остальные?
– А вот щас по порядочку и растолкую. Траву сажать надо? Надо.
– Зачем? – мигом перебил Рысцов, присаживаясь на корточки. Ну прям урка со стажем...
Старикан вновь одарил его терпеливым взглядом психиатра.
– Нет здесь такого слова. Если каждый встречный станет задаваться этим вопросом, система развалится. А людишкам надоел беспорядок, и в глубине души они чуют, видать, что уменьшение количества вопросительных знаков в мыслительных потугах прямо пропорционально влияет на уровень путаницы и хаоса. Меньше кривых нейронов – больше порядка.
Валера аж в ухе поковырял незабинтованным мизинцем – настолько не стыковались услышанные домыслы с внешним видом бомжика. А уж с запахом – тем паче. В пору хоть степень по социологии выдать ему.
– Я кандидатом наук был, – отвечая на красноречивый взгляд Рысцова, проворчал бомж. – Философских. Считался, между прочим, не последним человеком на кафедре... А вот на поверку оказалось, что ума-то не хватает: поперся, старый идиот, в Центр, поглядеть хотел, что там... за планкой реальности, на следующем витке развития цивилизации.
– Да... – пробормотал Валера. – Лучше уж – витраж вдребезги, и с одиннадцатого этажа...
– С какого еще этажа? – рассеянно спросил пропитанный вонью кандидат наук. – Теперь, если в Городе на траве самоубийством покончил, то и в реальности кирдык тебе. Только контора Справедливости не очень-то поощряет это дело. Оно и понятно, ты тут вены в ванночке порешил, а в Центре – трупик. Убирать кто будет? Хотя, как ни странно, процент суицидников очень невысок. – Он помолчал, энергично поскреб когтем темечко.
«Вши, что ли?.. – с содроганием подумал Валера. – Не-е. Тут и вшей не бывает, поди...»
Старикан тем временем перестал чесаться и, пригладив похожие на паклю волосы, продолжил лекцию:
– Ученые-то головы ломали, как социальные модели наладить, войны прекратить, бедным помочь. И тут появляется добренький эс, и выходит, что ничего и делать-то не надо – спи себе на здоровье и тешься негой в справедливых и безмятежных снах. Видимо, людям и впрямь халявы не хватало в жизни... А здесь что? Вовремя сажай да не топчи попусту – вот и все правила. Этакая сублимация общества.
Чем больше Рысцов представлял себе этот мир, тем сильнее дрожь пробирала его, касаясь позвоночника и внутренностей.
– Нам, оказывается, мил-человек, чтобы начать деградировать, хватило одной нелепой случайности мироздания и одной сумасшедшей девицы, – подбил бомж с научной степенью.
– Так что там с мельниками и сеятелями?
– Саженцами, – поправил старикан. – Чтобы травку посадить, нужны семена. Их добывают из так называемой породы, которую можно раздобыть в хранилищах, что находятся за городом, километрах в двадцати – этакие здоровенные баки. Очередные причуды эса... Да-альше... Ходоки, значит, носят породу на мельницы, где мельники просеивают ее и выбирают из грязной жижи семена.
– Зерна от плевел сепарируют...
– Во-во, похоже. Оставшийся после просеивания жмых ходоки несут обратно в хранилища, где тот постепенно превращается в породу. Колечко замкнулось... Ну а готовые семена уже выдаются саженцам, которые укладывают их в поры асфальта. Такие дела.
– Бред.
– Причуды эса. Людям нравится.
– Хорошо, – настырно мотнул головой Рысцов. – А как же насчет других аспектов жизни? Образование, культура, искусство, развлечения, в конце концов!
– Образование, трудовая книжка и пенсия – это табель. Все учитывается... Я уже говорил тебе. Искусство... Кому оно здесь нужно – искусство. Оно призвано отражать жизнь. А тут что отражать? Нет, ну есть, конечно, и художники, и литераторы, и скульптурам работы хватает – города-то украшать надо. Но функция зеркала у искусства в этом мире атрофируется потихоньку, становится нерентабельной и просто ненужной. Держится пока на силе инерции. А для культуры – рановато еще: за месяц обычаи и традиции не рождаются.
– Быть такого не может! – вскрикнул Валера, но тут же понизил голос. – Это же упадок! Это... это... да так не бывает! Мы даже на стенах пещер углем мамонтов рисовали!
– Рисуй. Никто не запрещает. Хоть мамонтов, хоть гравилеты с турбонаддувом... И кстати, предки наши далеко не всегда пользовались углем.
– Ну а развлечения, – не сдавался Рысцов. – С хлебом понятно – задаром в магазинах дают. Безопасность тоже вроде как гарантирована. Я готов предположить даже, что потребность к творчеству и самореализации приглушена... Но зрелища-то? Как с ними? Может, Кристина мать ее Николаевна и Колизей построила?
При упоминании о Больбинской бомжик как-то съежился и поник. Но все же ответил:
– Есть зрелища, мил-человек, есть. До Рима, конечно, не дотягивают, но в своем роде... Каждой эпохе – своя арена. Верно?
– И что же... здесь?
– Лабиринты изнанников.
– Каких еще изгнанников? – не расслышал Рысцов.
– Изнанников. Людей, рожденных изнанкой, – уточнил бомж.
Валера оцепенел, воззрился на бомжа.
– Вот даже до чего дошло, – наконец выдавил он. – Эс начал воспроизводство человека...
– Ну, если быть точным, это не совсем люди, – шмыгнул носом кандидат наук. – Скорее... э-э... существа. Вроде как две руки, две ноги из плоти, но, как утверждают, неодушевленные. Страшненькие такие, я... в общем, видел однажды. С-пространство... э-э... разглядело нас под каким-то противоестественным углом и принялось переиначивать на свой лад.
– И... что с этими... лабиринтами? – Рысцова все сильнее сдавливало изнутри знакомое предчувствие сшиза.
– Огромные многоуровневые каскады из стекла, заполненные всяким хламом и декорациями. По одному в каждом городе на траве. Специально обученные отряды отлавливают изнанников в подземных катакомбах, куда они иногда выбираются, и запускают их в такой лабиринт. Эти твари дико не любят солнечного света – поначалу беснуются, мечутся, стараются забиться в угол, но стены и перекрытия прозрачные, деваться некуда. Через несколько дней успокаиваются более-менее, устраивают в каком-нибудь углу логово. И тогда в лабиринт запускают группу людей.
Валера напряг желваки; ком, застрявший в горле, никак не желал глотаться.
– Многотысячные толпы зрителей собираются посмотреть на то, как такая группа проходит стеклянный лабиринт, – продолжил бомж. – Изнанники по своей природе не больно воинственные, но родные логова защищают рьяно. Есть у них какие-то железы на голове, которые вырабатывают страшную отраву – нечто вроде кислоты, только действует иначе. Не расщепляет белок и ткани, а усложняет ДНК. Прыснет изнанник на тебя такой дрянью, и цепочки дезоксирибонуклеидов мутируют – на несколько порядков сложнее становятся... Ей-богу, лучше не смотреть, что происходит с человеком после этого...
– Это же верная гибель, – предположил Рысцов шепотом.
– Да нет, отчего же, группа тоже небезоружная идет. Огнеметы в основном выдают... Зато тем, кто прошел лабиринт до конца и вышел живым, по табелю повышение регистрируют...
Бомж вдруг осекся и умолк. Поскреб когтями в своем тряпье, выудил очередной чинарик и, раскурив, принялся пыхтеть.
Валера долго не произносил ни звука. Исподлобья буравил презрительным взглядом путаные космы кандидата философских наук. Через пару минут все же обронил:
– Ну и как, получил ты повышение по табелю... сволочь?
Бомжик лишь вздохнул. Не ответил. Падшая сука, зализывающая свою вонючую совесть на нарах, прикинувшись отщепенцем. Дерьмо.
Наверное, он вспоминал, как нажимал на спусковой крючок огнемета и длинные струи желтого пламени поджигали мечущихся изнанников. С двумя ногами и руками. Из плоти и крови. Неодушевленных, как гласит молва...
А за прозрачными перегородками, среди мягкой, посаженной в асфальт травки, вопила обезумевшая от крови толпа.
«Странно, – как-то отрешенно подумал Рысцов. – Нелогично». Он не понимал, откуда мог знать это, но... ведь ни красного цвета, ни стекла здесь не должно быть. Фантасмагория... Эс запутался в собственных капризах.
Кажется, он еще не решил, кто изнанник, а кто – человек.
* * *
Валера ударил наверняка, не обращая внимания на боль, пронзившую искалеченные ладони. Воздух в камере дрогнул, сгустившись возле его рук.
Вместе с бомжом испарились нары, смрадная ветошь и часть стены...
