Глава 29. Женщина за спиной

Было теплое летнее утро, в ветвях щебетали мелкие пташки, ласковый ветерок приятно обдувал лицо. По пустынной улице я вел в детский сад мальчика, одетого в матросский костюмчик. Мальчик что-то рассказывал мне, а я думал о своем.

«Зачем Наташка его так вычурно одела? Что за костюмчик по моде конца прошлого века? Пацана же в детском саду засмеют. Все в рубашечках придут, в шортах, а он – с отложным гюйсом на плечах!»

Мы дошли до ворот детсада, мальчишка помахал мне рукой и побежал в группу.

«Надо поговорить с участковым, – решил я. – Пускай местную шпану прижучит, а то собираются в детских беседках по вечерам, наплюют, окурков нашвыряют, а днем детям негде играть».

Откуда-то появился Меркушин и стал с жаром мне объяснять, что надо считать родившегося ребенка общим: моим и его одновременно. Я не стал дослушивать глупца, послал Меркушина матом, и он исчез.

Вечером в раздевалке младшей группы детского сада я одевал девочку лет трех. Девочка капризничала, и мне хотелось отшлепать ее, пока никто не видит. Услышав, как она канючит, в раздевалку вышла раздраженная воспитательница.

– Папаша, вы что, не можете ребенка собрать? – строго спросила она.

Я немного помедлил с ответом, подтянул девочке колготки и сказал:

– Я могу ребенка одеть, но прошу вас объяснить странную метаморфозу: утром я привел к вам мальчика, а вечером вы отдаете мне девочку. Странно как-то, вы не находите?

– Мужчина, – нахмурилась воспитательница, – вы что, не хотите ребенка забирать?

– Почему же не хочу! – с вызовом ответил я. – Вы прекрасно видите, что я уже одел девочку, но вы мне объясните – мальчик-то куда делся?

– Ах так! – повысила голос воспитательница. – Пойдемте к директору, будем там разбираться!

– Папа! – захныкала девочка. – Не ходи к директору, пошли домой! Я к маме хочу, застегивай мне сандалии, и пошли!

…Внезапно я вздрогнул всем телом и проснулся. Я лежал в своей комнате на кровати. Этажом ниже громко вещал о перестройке Горбачев.

«Вот ведь сволочь! – в бессильной ярости подумал я. – Какая нафиг перестройка! У меня девочка с тонкими косичками, у нее зубы режутся, а он про перестройку толкует! Кому нужна его перестройка, если в магазинах продукты только по блату достать можно, а за водкой очереди на полкилометра? У меня ребенок капризный растет, а он о новом мышлении проповедует!»

Я встал, надел домашнее трико, сунул ноги в туфли и пошел разбираться с Горбачевым.

На втором этаже, вытянув ноги поперек коридора, сидел на полу сосед снизу. Он был без обуви, в рваной майке и поношенном трико с вытянутыми коленями. Сосед безучастно смотрел в стену перед собой.

– Это у тебя Горбачев говорит? – строго спросил я. – Заткни ему рот, или я мозги тебе вышибу!

– Ничего не могу сделать, – безразлично ответил сосед. – Дверь захлопнулась, ключи в комнате остались.

Я осмотрел замок. Ничего сложного. Любой тонкой пластиной открыть можно.

– У тебя вилка есть? – спросил я.

Сосед из внутреннего кармашка трико достал обычную алюминиевую вилку. Я отжал ею ригель замка, открыл дверь, вошел внутрь. На столе у окна стоял новенький транзистор «ВЭФ», из него громко, на всю общагу, вещал Горбачев. Я открыл окно, схватил транзистор за ручку и хотел метнуть его на улицу, но сосед взмолился:

– Пожалуйста, не выбрасывай радио! Посмотри, у меня ничего нет: ни жены, ни детей, ни телевизора. Только один транзистор. Будь человеком, не лишай меня последней радости в жизни.

– Хорошо, – согласился я. – Оставлю я твой приемник в покое, но ты переключи его на другой канал. Песенки поставь или новости послушай, но Горбачева чтобы я больше не слышал!

– Ничего не получается! – признался сосед. – Я пробовал поискать другую волну, но везде только он.

Я покрутил ручку настройки. Действительно, по всем каналам был один Михаил Сергеевич.

– К утру он успокоится, – заверил сосед. – Он всегда перед рассветом спать уходит, и тогда развлекательные каналы начинают работать.

– Сделай его тише! – велел я. – Еще раз он меня разбудит, тогда пеняй на себя – приду и выброшу в окно и тебя, и его.

Сосед обрадовался, убавил на транзисторе громкость, достал из хлебницы черствый кусок хлеба.

– Прими от меня скромную благодарность, – сказал он, протягивая хлеб. – Больше ничем тебя угостить не могу, сам видишь, живу я голодно, как монастырская крыса.

Под продавленным диваном кто-то заскребся, завозился, и в щель между диваном и полом высунулась тощая крыса.

– Что ты мелешь! – воскликнула крыса человеческим голосом. – Ты видел, как монастырские крысы живут? Они жируют! Им паломники горы объедков оставляют, у них животы по полу волочатся, а ты – жрать нечего! Отдай Андрею пустые бутылки, а корку оставь мне.

– Ну, вы это, – засмущался я, – разбирайтесь тут без меня. Я пошел.

Я поднялся к себе в комнату, посмотрел на окно и чуть не завыл от отчаяния – посреди окна створки рамы сходились в переплет, делящий окно пополам.

«Я самый никудышный папаша на свете! – осознал я. – Створки сходятся в одну линию, в одну полоску. Одна полоска должна быть спереди, а две, полукругом, сзади. Я надел девочке колготки задом наперед, вот она и капризничала, а я-то поддать ей хотел! Это мне надо по заднице врезать, чтобы я на всю жизнь запомнил: на колготках один шов спереди, а два – сзади».

Я подошел к окну. На дереве сидела большая черная ворона или ворон – у них не понять, кто есть кто. У снегирей все ясно с первого взгляда: алая грудка – самец, серая, невзрачная птичка – его жена.

Я открыл окно, положил корку хлеба на подоконник.

– Ешь, товарищ!

Дверь в комнату распахнулась, и вошел ворон. Ростом он был метра полтора, коренастый, крепкий. Во рту ворон держал кусок сыра, под мышкой бутылку водки с сургучной головкой.

– Бог подал? – кивнул я на сыр.

– Подаст он, держи карман шире! – положив сыр на стол, ответил ворон. – В магазине спер, пока продавщицы о перестройке спорили. У тебя стаканы есть, из чего пить будем?

Я полез в посудный шкаф, а ворон, нарезая закуску, недовольно бурчал:

– Ты про какого бога спрашивал? Ваш, человеческий бог, воронами не интересуется, а у нашего своих забот полно. Умеешь такую бутылку открывать? Смотри и учись!

Ворон взболтнул водку, хлопнул крылом по донышку, пробка вылетела вместе с сургучом.

– Я еще в тридцать втором году у трактористов подсмотрел, как надо бутылки с сургучными головками открывать. Ну что, вздрогнем? Пей залпом, это водка довоенного разлива, она крепче, чем нынче делают.

Мы выпили, закусили твердым ноздреватым сыром.

– Тебе сколько лет? – спросил я собутыльника.

– Сто двадцать, я молодой еще. Мы, вороны, по триста лет живем.

– Прикинь, брат, как я опростоволосился: девочке колготки задом наперед надел.

– Мне бы твои заботы. У тебя сколько детей? Одна девочка?

– Утром еще мальчик был, но я не знаю, куда он делся.

– Может быть, ты его в другой детский сад отвел? Я как-то видел такую картину: мужик напился и перепутал детские сады. Пришел в чужой детсад ребенка забирать, а его нет! Воспитательницы бы и рады ему кого-нибудь подсунуть, а всех детей уже разобрали, некого отдавать. Но разве это заботы! – ворон вознес крылья к потолку. – Один, два ребенка – это так, для разминки. У меня их каждый год по шесть ртов вылупляется, все кушать требуют, а как их одному прокормить? Принесешь червяка, жена начинает скрипеть: «Почему одного принес? Где ты такую тощую мышь нашел? Размочи корку в луже, не сухарями же детей кормить!», а сама только и смотрит, как бы кусок пожирнее отхватить.

– Ты все триста лет с одной женой живешь или лет через пятьдесят меняешь?

– Каждый год с новой женой гнездо вью. Чем старше становлюсь, тем моложе подыскиваю. У нас обычай такой – молодежь на старухах тренируется, а солидные мужчины с молоденькими воронами крутят.

– Объясни мне, зачем надо девочке косички заплетать? У нее волосики жидкие, косички тонкие получаются, как мышиные хвостики. Разве нельзя ей модельную стрижку сделать?

– Нельзя. Обычай такой – пока девочка первый лифчик не примерит, она должна с косичками ходить. Ты думаешь, почему девчонки так любят себя в зеркало рассматривать? Ждут, когда грудь вырастет, чтобы от косичек избавиться.

– Я завтра же отведу ее к парикмахеру.

– Ничего не получится, – возразил ворон. – Первый раз к парикмахеру девочку должна отвести мать, с тобой даже никто разговаривать не станет.

Мы выпили еще, я захмелел.

– Ты знаешь, – откровенно сказал я ворону, – я уже внутренне смирился, что эта капризная девочка – моя дочь. Никуда я от нее не денусь: буду заплетать ей дурацкие косички, покупать говорящих кукол в «Детском мире», буду с ней в заброшенном парке белок кормить. Но я не пойму: как жить дальше? Я не люблю ее мать, а она не любит меня. Я не могу создать с ней семью, а жить вместе только ради общего ребенка – это условность, это путь в никуда. Я точно знаю – меня ждет встреча с другой женщиной, а тут ребенок встал на пути, и не объехать его, не обойти.

Здание задрожало, как при землетрясении.

– Что случилось? – встревоженно спросил ворон.

– Старуха Зульмат общагу трясет, – догадался я. – Хочет меня под обломками похоронить.

– Ты как хочешь, а я пошел!

Ворон открыл окно и вылетел на улицу.

Старухе не удалось разрушить общежитие, тогда она расплавила два первых этажа, и я опустился вниз до самой земли и оказался в своей комнате в Верх-Иланске. За окном по улице пастух гнал стадо, за моей спиной гремела посудой женщина, моя жена.

Стадо было огромное, тысяч сто голов, не меньше. Коров в него согнали со всей Сибири, и теперь они, мыча и звеня колокольчиками, шли бесконечным потоком по улице, а я боялся обернуться и посмотреть – на ком же я женился в конечном итоге? На Наташке, на Колосовой или на Светке? На ком из них?

Не только мне было тяжко этой ночью. Лене Меркушину тоже пришлось несладко. Он так и не оправился после удара, нанесенного беспощадной Натальей. Поняв, что зашел в жизненный тупик, Меркушин поднялся в туалет на пятый этаж, открыл окно и выбросился на асфальт. На его похороны никто из нашего отдела не пошел. Предательство у ментов не в чести, колдовство – не отговорка.