Глава 9
Морг
Утром, после развода, меня и Зыбина вызвал к себе начальник райотдела.
— Областное управление запросило от нас одного человека в группу по раскрытию убийства гражданки Лебедевой. — Вьюгин выудил из пачки сигарету, щелкнул зажигалкой. — Я решил, что мы направим к ним Лаптева.
Идя к начальнику, я морально приготовился к различному развитию событий. Услышав, что мне вновь придется заняться делом Лебедевой, я, стараясь сохранить безразличное выражение лица, согласно кивнул. Мол, понятно. Я — самый молодой в уголовном розыске. Участь моя — быть на побегушках у ожиревших инспекторов областного УВД.
— Не скрою, у меня в деле Лебедевой есть свой интерес, — спокойным, ровным голосом продолжил Вьюгин.
Чтобы не выглядеть как молодой отец, встретивший у дверей роддома соседа с цветами, я стал рассматривать портрет Дзержинского на стене. Если Вьюгин сейчас спросит меня, какого черта я дернулся, услышав о его личной заинтересованности, я повторю заезженную песенку об однокласснице, которая мне в седьмом классе помогала уроки по математике делать.
— Моя жена и Лебедева когда-то вместе работали в областном совете профсоюзов, — разъяснил Сергей Сергеевич. — Не скажу, чтобы они были подругами, но, сами понимаете, женское любопытство!
«Как он интересно повернул! — подумал я, не спуская глаз с Железного Феликса. — Не удивлюсь, если для его жены мне придется каждый вечер справки о проделанной работе писать».
— Ты, Андрей, по мере развития событий держи меня в курсе расследования. Подробностей мне никаких не надо. Так, в общих чертах: какие рабочие версии, кто подозреваемый.
— Я все понял, Сергей Сергеевич. Как только появится что-то новое, я приду к вам с докладом.
От Вьюгина мы вернулись к Зыбину.
— Вот что я тебе скажу, Лаптев, — мой начальник был мрачен, словно Вьюгин только что диагностировал у него застарелый простатит, — не нравится мне эта история! Ох, как не нравится!
После его слов планета Земля слегка замедлила свой бег, дала мне очухаться и продолжила вращаться с прежней скоростью.
— Ты по воле Сергея Сергеевича будешь прохлаждаться в областном УВД, а кто за тебя преступления раскрывать будет, не подскажешь?
— Александр Петрович, мои преступления пусть за мной останутся. Я вам процент не уроню, обещаю.
— При чем здесь процент? — разозлился Зыбин. — Ты как замполит прекращай разговаривать! Мы не ради процента работаем, а для людей. Проценты без тебя есть кому считать.
— Александр Петрович, у меня на участке самое тяжкое нераскрытое преступление — это кража детской коляски в общежитии у гражданки Мякиной. Остальное так, мелочовка.
— А что, кражу детской коляски мне за тебя раскрывать? И что это за выражение — «мелочовка»? В нашем деле мелочей не бывает. Сегодня ты не поймал вора, похитившего мокрое белье с веревки во дворе, а завтра этот вор квартиру взломает. Что ты уставился на меня? Иди, работай!
Для раскрытия дерзкого убийства гражданки Лебедевой Е.К. в областном управлении был создан межведомственный штаб в составе представителей уголовного розыска, участковых инспекторов милиции и следователя прокуратуры. Руководил штабом полковник Николаенко.
К моему приходу все инспектора уже получили задание и разъехались отрабатывать связи покойной. Меня следователь послал в морг, забрать акт предварительного исследования трупа потерпевшей.
Вскрытие тела Лебедевой проводил судебно-медицинский эксперт Самуил Поклевский, тридцатидвухлетний кудрявый весельчак, с которым я поддерживал приятельские отношения. О себе Поклевский говорил: «Я — оптимист, меломан и еврей». Я никогда в жизни не встречал евреев, но если судить по Самуилу, то евреи — это смышленые ребята, раскованные в суждениях о женщинах и советской власти.
Поклевского я нашел в пропахшей формалином прозекторской. Он рассказывал своим помощникам, санитарам, похабный анекдот.
— Привет, Самуил! Где моя покойница?
— Твоя — это какая, с двумя огнестрелами? Посмотри в углу на каталке, там должна быть.
— Он про кого спрашивает? — Один из санитаров кивнул в мою сторону. — Про эту, с шестью пальцами? Вот ужас-то где! Как вспомнишь, так вздрогнешь.
Я пропустил его слова мимо ушей. В морге у ребят специфическое отношение к покойникам. Я лично был свидетелем, как санитары с невозмутимыми лицами складывали на столе в единое целое человека, разорванного на куски взрывом баллона с бытовым газом. И эти же самые санитары брезгливо морщились при виде найденного на пустыре младенца с «заячьей губой».
— Чего ты встал посреди зала, Андрей Николаевич? Тебе показать, куда идти? — Закончив веселить санитаров, Поклевский подошел ко мне.
— Самуил, я учился с ней в одном классе. У меня нет ни малейшего желания рассматривать ее мертвой. Пусть в моей памяти она останется такой, какой я ее знал много-много лет назад.
— Как сентиментально, однако! Тебе бы, Андрей Николаевич, не в уголовном розыске работать, а некрологи на заказ писать.
— Самуил, — я не хотел развивать неприятную тему, — скажи, почему ей в детстве не удалили лишний палец?
— Все бы вам, живодерам, резать да удалять! — Доктор подошел к Лебедевой, приподнял над каталкой ее шестипалую руку. — А если у девчонки при операции какой-нибудь важный нерв защемит и она на всю жизнь останется с парализованной рукой, тогда как? Человеческий организм — штука сложная. Никто не знает, как он отреагирует на хирургическое вмешательство.
— Кстати, — доктор вернулся ко мне, — особенности строения ее левой конечности не мешали девушке жить полноценной жизнью. В момент гибели она была на третьем месяце беременности.
«Час от часу не легче! Только-только я выстроил логически выверенную версию, как она вся пошла трещинами сверху донизу».
— Самуил, — тщательно подбирая слова, спросил я, — а по зародышу нельзя установить, кто отец ребенка?
— Зародыши бывают у пшеницы. Человеческий плод называется эмбрион.
— Согласен. У эмбриона можно определить группу крови?
— Поздно, батенька! Мы его утилизировали.
— И в акте вскрытия про него ничего не будет?
— Андрей Николаевич! Она, эта твоя знакомая, не от криминального аборта померла. На кой черт нам эмбрион исследовать, если он не состоит в причинной связи со смертью?
Я хотел возразить, но не успел. К нам подошел санитар.
— Там это, — он кивнул на вход в траурный зал, — ее родня приехала, вещи привезли. Гроб. Мы как работаем, со скидкой или как обычно?
Поклевский вопросительно посмотрел на меня.
— Самуил, — ладонями я отгородился от зала скорби, — я тут не при делах. Я за актом приехал.
— Работаем как обычно, — распорядился доктор. — Омовение — чирик, макияж — пятерка, укладка в гроб — еще пятерка. За реставрацию головы отдельная плата.
Самуил посмотрел на потолок, прикидывая, сколько бы запросить с родственников Лебедевой за приведение ее головы в товарный вид.
— Я им двадцатку выставлю, нормально будет? — предложил санитар.
— В самый раз! Они как, без претензий?
— Что ты! Сами разговор про деньги начали.
— Пошли за актом? — предложил Поклевский.
Я посмотрел в угол, где лежала Лебедева.
«Ну вот и все, Леночка! Прощай. Больше не свидимся».
— Пока, Ленуся! — Я помахал Лебедевой рукой и вышел из прозекторской.
Напрасно я считал себя человеком со стальными нервами. В коридоре я почувствовал, как нечаянные слезы подступили к глазам. Воспоминания, и хорошие, и плохие, комом встали в горле: ни вздохнуть, ни сглотнуть. Лучше бы мне не приезжать сюда, не видеть ее посеревшее обнаженное тело, обезображенное синюшными трупными пятнами.
Чтобы как-то отвлечься, я, откашлявшись, спросил у Поклевского:
— Самуил, а бывают случаи, что родственники отказываются платить?
— Здесь же не похоронное бюро, Андрей Николаевич! Здесь морг, государственное экспертное учреждение. Если родственники не желают отблагодарить нас за услуги, то мы не настаиваем. Выкатим покойника в чем мать родила, и уматывайте с ним на все четыре стороны!
Получив акт вскрытия, я через служебный вход вышел на крыльцо. На улице опять шел дождь. Спешить мне было некуда. Я достал сигареты, закурил. Стал прикидывать, с какой еще стороны ждать подвоха.
Итак, моя первая и основная версия была такова: Лебедева стала шантажировать свою нелегальную организацию. Она выдвинула им условия, которые руководство организации сочло неприемлемыми. Уладить конфликт к ней направили Вьюгина. Переговоры не увенчались успехом, и Сергей Сергеевич застрелил Лебедеву.
Вариант: непосредственным убийцей является человек в коричневой куртке с капюшоном. Выйдя из подъезда, Вьюгин подал ему сигнал: «Действуй!» — а сам с чистой совестью укатил в райотдел. При такой расстановке сил становится понятно, почему Вьюгин спокоен, как айсберг в океане.
Визит в морг добавил вторую версию, бытовую: Лебедева забеременела от Вьюгина и потребовала, чтобы он на ней женился. Или признал отцовство и платил алименты последующие восемнадцать лет.
Дождь потихоньку стал затихать. По лужам пошли пузыри, верный признак сырой погоды на весь оставшийся день. Мимо ограды судебно-медицинского бюро прошла молодая мамаша с коляской. Точно такую же коляску, голубую, с закрывающимся верхом, украли у меня на участке.
«Зачем я вообще лезу в это дело? — подумал я. — Кто бы ни убил Лебедеву, это не какой-то Ванька-проходимец со стороны. Это либо Вьюгин, которому я обязан жильем и работой, либо сообщники Лебедевой по тайному обществу. Постою-ка я пока в стороне, понаблюдаю за развитием событий с расстояния».
До того, как появиться в областном УВД, я заскочил в редакцию еженедельной газеты «Панорама» и дал частное объявление: «Продаю щенков австрийского пуделя». Для всех моих агентов это объявление означало приказ выйти со мной на связь в четверг, в день выхода газеты. Чтобы меня не донимали звонками собаководы-любители, в редакции «Панорамы» я оставил телефон городского шахматно-шашечного клуба. Клуб работал только по выходным, так что особых неудобств я им не доставлю.
В областном управлении работы для меня не было. Проболтавшись без дела пару часов, я встретил Стадниченко.
— Виктор, — доверительно обратился я, — ты можешь проконсультировать меня по одному щекотливому вопросу?
Инспектор расплылся в довольной улыбке. Попросить «проконсультировать», да еще по «щекотливому вопросу», это все равно что обратиться к человеку со словами: «О наимудрейший, наиопытнейший сыщик нашего управления!»
— Смотри, Виктор, со мной парень в Омской школе учился, сейчас работает в Свердловской области. У них начальник розыска влетел с молодой и не знает, что делать: разводиться с законной женой и жениться на любовнице или признать ребенка и платить алименты. Скажи, когда вся эта история выплывет наружу, ему что за это может быть?
— Начальник розыска в райотделе — фигура мелкая. Для острастки ему влупят выговор по партийной линии за морально-бытовое разложение да звание на год-два тормознут. Естественно, о повышении или переводе на хорошую должность, пока все не уляжется, может позабыть. Вот раньше, говорят, за развод могли в должности понизить, а за рождение ребенка на стороне и вовсе из милиции выгнать.
— А чего так строго?
— Чтобы подчиненным дурной пример не подавал. Сейчас времена в этом плане либеральные. Но опять-таки смотря для кого. Если с такой фигней начальник райотдела влетит или замполит, то тут разбор строже будет. За ребеночка вне брака партия по головке не погладит. Особенно если его мамаша начнет жалобы во все инстанции строчить. Так, мол, и так, соблазнил меня ваш сотрудник, жениться обещал, а теперь морду воротит: ни меня, ни младенчика не признает!
Мимо нас, не поздоровавшись, прошел Мелкумян, сосредоточенный и мрачный, как отец двоечника после родительского собрания.
— Видал, — кивнул в его сторону Стадниченко, — готовится к кадровой комиссии. Чую, пройдут праздники, и покатит Эдик куда-нибудь в провинцию. Крепко за него Николаенко взялся. Теперь, пока не добьет, не отстанет.
— Николаенко со всеми такой строгий или только с пьяницами? — спросил я, намереваясь перевести разговор с Мелкумяна на более интересную для меня тему.
— Николаенко — характерный человек. Если кого невзлюбит, то это навсегда. Кстати, ты знаешь, что он и Вьюгин друг друга на дух не переносят?
— Я Николаенко в день убийства в первый раз увидел. Откуда мне про него что-то знать? Или ты думаешь, меня Вьюгин в свои дела посвящает?
— Ну да, тут ты прав! Начальнику РОВД с нашим братом говорить не о чем.
— Давно они в контрах?
— Давно. С рождения. — Стадниченко засмеялся собственной шутке, похлопал меня по плечу и пошел по своим делам.
После семи вечера я приехал к себе на работу. Выбрал время, когда Вьюгин остался один, рассказал ему про беременность Лебедевой. Сергей Сергеевич никак не отреагировал на эту новость. Все время, пока я докладывал ему, он безучастно рассматривал дверной проем у меня за спиной.
— Сергей Сергеевич, — закончив доклад, я поднялся с места, вышел из-за стола, — разрешите мне на завтра взять отгул. В областном управлении я уже отпросился.
— Ты хорошо знал ее? — оторвавшись от созерцания двери, спросил Вьюгин.
Я, глядя ему в глаза, спокойно ответил:
— Когда-то, в школьные годы, мы сидели за одной партой и я был уверен, что люблю ее и буду любить вечно. Потом наши пути разошлись, и я до прошлого воскресенья ничего не знал о ней.
— Во сколько состоится вынос тела, в два часа? — Вьюгин сделал пометку в настольном календаре. — Если завтра не случится вселенской катастрофы — можешь отдыхать.
В общежитии на проходной дежурила тетя Наташа, дородная добродушная женщина лет пятидесяти пяти. Абсолютно все на заводе звали ее не по имени-отчеству, как других вахтерш, а по-соседски — «тетя Наташа». Я — не исключение.
— Андрей, — увидев меня на входе, позвала вахтерша, — тут тебе послание оставили.
— Кто оставил? — Я невольно вспомнил записку от Лебедевой.
— Лариса Калмыкова, — смущенно ответила тетя Наташа и протянула мне сложенный вдвое тетрадный листок.
— Что пишет? — не задумываясь, спросил я.
— Андрей Николаевич, да как же ты такое подумать мог! Я чужие письма никогда не читала. — Щеки у вахтерши порозовели. Засмущалась. Видать, есть причина.
— Тетя Наташа, да я не про письмо! Она ничего на словах передать не просила?
— Ничего не просила, — обиженно пробурчала вахтерша.
По уму, чтобы не портить отношения, мне следовало бы успокоить ее, сказать что-то типа: «Тетя Наташа, ты на меня не обижайся. Я же не с подвохом говорю. Это у меня профессиональная деформация так проявляется. Я еще от работы не отошел и всех людей сужу по себе. Вот если бы мне в руки чужое письмо попалось, то я бы его обязательно прочитал, до последней буковки бы изучил. Работа такая, ничего не могу с собой поделать».
Но я ничего не стал ей говорить. Мне не за что оправдываться. Я ее чужие письма читать не заставлял.
Поднявшись к себе в комнату, я развернул листок.
«Андрей! Нам надо встретиться и серьезно поговорить. Лариса».
Ставлю рубль против червонца — вся общага уже знает содержание этого послания. Оставить записку на проходной — это все равно что пришпилить ее на доску объявлений: «Читайте, дорогие товарищи! У меня от общественности секретов нет».
Я понюхал письмо. Бумага пахла сливочным кремом, ромовой пропиткой и жареными орехами.
— Какой же ты настырный человек, Лариса! — сказал я записке, скомкал ее и бросил в коробку для мусора.
Говорила мне Калмыкова, что ноги ее в общежитии не будет — и слово свое держит. Знает ведь, что вахтерша обязательно прочитает послание и потом растрезвонит на всю общагу: «А у Ларисы-то с кондитерского цеха с Лаптевым все, любовь закончилась. Она его на выяснение отношений вызывает, а он ее сторонится, видать, уже другую нашел».
Поднялась бы Калмыкова ко мне на этаж, подсунула записку под дверь — все бы осталось в тайне. А так сама вынесла наши отношения на публичное обсуждение. И зачем после этого вообще встречаться, если все и так понятно. Оставить ей ответное послание, что ли?
«Лариса! Встретиться с тобой в ближайшее время не могу. Напиши, как у тебя дела, как мама? Андрей».
В размышлениях о неизбежном выяснении отношений я стал переодеваться, но не успел сменить брюки на домашнее трико, как в дверь осторожно постучали. Парикмахерша! Вот кого не ждал так не ждал.
— С чем на сей раз? — сухо спросил я, демонстративно застегивая молнию на ширинке.
— Андрей Николаевич, я пришла извиниться за вчерашнее.
— Да ладно тебе, что я, шуток не понимаю, что ли? — Я не знал, что мне делать, впустить ее в комнату или продолжать разговор с ней через порог.
— Андрей Николаевич, у нас у одной девочки день рождения. Пойдемте к нам, мы вас тортиком угостим.
Как здорово вновь оказаться свободным человеком! Не успели чернила высохнуть на Ларискином письме, как меня уже чаевничать зовут. Что-то раньше дни рождения без меня отмечали. Пошла, пошла вверх синусоида! Только не вовремя.
— Галя, я бы с удовольствием принял приглашение, но у меня завтра траурные мероприятия, так что мне не до веселья. Хочется побыть одному.
— У вас кто-то умер? — сочувственно спросила она.
— Одноклассница.
— Такая молодая и уже умерла? — искренне удивилась парикмахерша.
— Она не умерла. Ее застрелили два дня назад.
— Извините, я не знала.
После ухода парикмахерши я обнаружил, что дома совершенно нечего есть.
«Вот черт, звала же меня Галька торт есть, зачем я отказался? Наверняка к торту колбаса полагалась, торт без колбасы не едят. Теперь придется идти на завод, питаться подножным кормом: масло, яйца, хлеб. Жалко, на хлебозаводе колбасу не выпускают. От хорошего куска колбасы я бы не отказался».
По существующему на заводе этикету хождения на территорию завода в вечернее время без особой нужды не приветствовались. В душ — это другое дело.
Перекинув через шею полотенце, я спустился на проходную.
— Пойду в душ, сполоснусь, — сказал я вахтерше.
Тетя Наташа неприязненно кивнула. Она все еще обижалась на меня из-за письма.
В вечернюю смену работала бригада пекаря Тимохина, в которую, как специально, подобрались страстные любители футбола. Пока они обсуждали какие-то футбольные премудрости, я неспешно поужинал, размышляя о своем.
«На месте убийцы я бы пришел на ее похороны. Послушал, какие версии обсуждает народ, какие слухи породило ее убийство, какие вопросы задавал следователь ее родственникам и знакомым. На похоронах ведь только члены семьи Лебедевой будут скорбеть по ее кончине. Остальные придут на вынос тела и гражданскую панихиду как на информационно-развлекательное мероприятие: знакомых повидать, обсудить последние криминальные и житейские новости, оценить стоимость и организацию похорон. Мне тоже на похоронах будет чем заняться: я посмотрю, кто придет в коричневой японской куртке с капюшоном».
