Такая смешная штука этот ваш так называемый «социальный успех». Ну, то есть, настолько жуткая, что я говорю: «смешная», я всегда так делаю, чтобы ослабить врага. Одной рукой кормит, второй – даже не убивает, а деформирует. Ну, то есть, деформирует не сам так называемый успех, а остро направленное чужое внимание. Очень много сил забирает ему противостоять – и это ещё мне повезло осознавать и ощущать подобные штуки, и сознательно тратить силы на противостояние, а то страшно подумать, во что можно было бы превратиться уже к сегодняшнему дню.

(Чужое внимание, на самом деле, всех деформирует, поэтому быть известным человеком не лучшее, что может случиться: слишком уж много его. Не замечать воздействия не означает его не претерпевать, так что не только я бедная кыса, все бедные кысы, просто не осознают.)

Больше всего на свете я жалею (и до конца дней наверное буду жалеть), что обстоятельства заставили меня (нас) в своё время открыть авторство книжек. Выбор был простой и понятный: или карты на стол, или чужие дяди и тёти угробят и загадят уже живое, но ещё хрупкое, неустойчивое всё. Никак нельзя было это позволять.

Я уже давно не испытываю к этим хитрованским дядям и тётям ненависти (не от святости, просто надоело столько лет чувствовать одно и то же). Только глубокую печаль.

Мне всегда хотелось (и чем дальше, тем больше хочется), чтобы обо мне и моих делах забыли ещё (лучше задолго) до того, как я умру. Но получилось, как получилось; скорее всего, забудут, но не так скоро, то есть, совсем нескоро, чтобы забыли до смерти, это как-то совсем дохрена придётся прожить и последние лет восемьдесят хотя бы вообще не трындеть в письменном виде (а вот это сложно, я и неделю-то не продержусь).

В одной моей книжке мельком упоминается персонаж, человек, воплотивший мою мечту, поэт, наложивший на свои стихи такое заклятие, что после его смерти все книги исчезли, и рукописи исчезли, и даже чужие письма, в которых цитировали его стихи, тоже исчезли. А люди, помнившие его стихи наизусть, стремительно их забыли. Правда, не забыли имя, но чувака это не парило, ему было важно, чтобы забыли стихи. Я ему очень завидую, но думаю, с именем он здорово промахнулся, надо было вообще всё из чужой памяти изымать.

Я на самом деле даже толком не знаю, почему забвение кажется мне такой прекрасной и полезной штукой. То есть, немножко знаю, вернее, вижу, как знания и представления о тебе опутывают словно бы паутиной и не дают развернуть невидимые крылья. Чтобы спалить паутину, надо столько сил, что даже не знаю, поместятся ли они в человека. У меня пока столько, пожалуй, нет.

Вот этого моего желания наверное вообще никто не поймёт, оно звучит, как кокетство, я это вполне осознаю. Борхес бы стопудов понял, но он давно умер. И его помнят – я, собственно, тоже помню, мои руки по локоть в памяти о нём. Надеюсь, ему не очень мешает. Может, и мне не будет мешать. Может, это вообще моё заблуждение (и даже скорее всего оно).

Но ёлки, как же это всё жмёт.