22

Запах смерти не давал Фродоину рассуждать ясно. Он стоял на площадке одной из полукруглых башен ворот Бисбаль. И над главным въездом для повозок, и над двумя боковыми проходами Дрого де Борр подвесил головы казненных готских патрициев – как предупреждение для всякого, кто осмелится штурмовать город. От этого зрелища волосы вставали дыбом.

Барселона затаила дыхание, почувствовав на себе жестокость человека, который называл себя виконтом и восседал на старинном троне в графском дворце. Ни викарий, ни судья, ни совет boni homines не посмели жаловаться, когда самые богатые дома подверглись разграблению и в городе воцарился хаос. Хозяева домов, хранившие у себя оружие, раздали его своим рабам, и вот, как обычно и бывает, первое возмущение повлекло за собой суровые репрессии. Дрого был неумолим и деспотичен; он возвращал старый долг чести, он помнил, что ему был закрыт вход в Коронованный город. Властелин нарушил свое обещание, и Барселона обагрилась кровью, а Дрого оправдывал себя тем, что карает лишь мятежников, противящихся его власти.

У Фродоина сердце сжималось всякий раз, когда он получал известия о новых бесчинствах. И все-таки он вел себя осмотрительно. Он был епископом Барселонским, единственным представителем законной власти. Фродоин пытался влиять на жизнь в городе, но наемники Дрого были повсюду. Чтобы злодей не так свирепо буйствовал, Фродоин позволил ему опустошить городскую казну и поселиться в графском дворце, где он держал и маленькую Арженсию. Фродоин боялся за дочку Годы и часто посылал своих гвардейцев проверить, насколько достойно ее содержат. Он знал, что девочка живет в подвальном этаже, что ей прислуживают две юные рабыни, и все-таки она беспрестанно плачет, и все сочувствуют ее судьбе.

Желая очистить душу и обелить свою репутацию в бурлящем городе, узурпатор пожертвовал либру серебра на работы в соборе. Такова была мера, которую использовали на монетном дворе: хватило на двести сорок денариев. Строительные работы на площади шли полным ходом. Возчики доставляли камень с древних развалин и кирпич, который обжигали на озере Кагалель. На скругленных деревянных лесах собирались полукруглые арки – они будут поддерживать своды. И уже различимы были очертания трех нефов – центральный вдвое шире боковых. Город завороженно следил за чудесной работой.

С другой стороны, суд в Барселоне стоял закрытым, да и от рынка почти ничего не осталось. Голод уже выпустил когти, и Дрого был вынужден реквизировать запасы зерна из кувшинов возле графского дворца, чтобы кормить бедняков, готовых поднять бунт. Несколько готских семей перебрались в Уржель и Жирону, бросив на произвол судьбы свои поля и сервов. Перед советом boni homines Дрого оправдывал все злоключения происками предателей-готов и заверял, что дела пойдут по-другому, когда король назначит его графом. И все-таки от Барселоны разило нищетой и отчаянием.

В тот третий день марта, на святого Селедония, Фродоин выехал из дворца без стражи, одевшись в простую сутану Сервусдеи. Ему хотелось подышать свежим воздухом и успокоиться, а еще узнать, как там Года. Хотя епископ и понимал, что за ним следят, он был не в силах удержаться от нового свидания – с момента их последней встречи прошло уже много дней. Элизия и другие горожанки носили изгнаннице еду и одежду, однако в ответ на распросы Фродоина они только хмурились и качали головой.

Фродоин немного успокоился, когда выбрался за городские стены. Приближалась весна, миндальные деревья стояли в цвету. Рабы чистили каналы, чтобы приступить к орошению садов, разбитых вблизи озера Кагалель. Фродоин навестил аббата монастыря Сан-Пере-де-лес-Пуэльес и, удостоверившись, что никто не увязался за ним следом, прикрыл голову монашеским клобуком и пешком направился к склону Монс-Иовис. В старом порту было пусто, не считая лодчонок нищих рыбаков. Их голые голодные дети побежали за монахом, но в этот день Фродоину нечего было им дать.

С тяжелым чувством поднимался он по тропе – боялся того, что ожидало его в маленькой башенке. И когда он вошел, сердце его сжалось. На Годе было все то же черное шерстяное платье, теперь совсем заношенное, голову она укрывала платком. А под платком его встретило бледное лицо с запавшими глазами. Изгнание и тревога за Арженсию подтачивали женские силы. Года очень похудела, на полу лежали нетронутые припасы. Не прикасалась она и к одеялам, и к чистой одежде, которую доставили ей из города.

– Зачем ты пришел, епископ? – спросила Года без прежнего высокомерия. – Со мной все в порядке, если тебя это интересует. Я научилась обходиться без моего дворца, моих сервов и украшений.

Года позволила епископу себя обнять. Ее увядшая кожа пахла не розами, а грязью предместья. Фродоин ощутил, насколько глубока ее скорбь.

– Барселона уже на последнем издыхании, – произнес он. Бодриться сейчас не имело смысла. – Теперь я понимаю, почему виконт Сунифред и вы, готы, запрещали Дрого появляться в городе… Но я как-нибудь со всем этим справлюсь, и твоя дочь снова будет с тобой.

– Как она, что с ней? Женщины говорят, что она ни в чем не нуждается… кроме меня.

– Дрого не осмеливается обходиться с ней плохо. Ни я, ни город ему этого не простят.

Года сжала губы, сдерживая слезы. И высвободилась из объятий Фродоина.

– Все идет не так, как мы ожидали, – тоскливо признал епископ.

– Кто-то нас предал. И я говорю не об этом трусливом Гали.

– Я не знаю, кто это мог быть! Стража моя мне верна.

Года молчала, и Фродоин не знал, что еще сказать. Его любимая угасала в одиночку. Он хотел ее обнять, но Года выскользнула наружу и обратила взгляд на сверкающее море.

– Почему ты не ушла в Ампурьяс? – спросил он из-за спины. – Я знаю, граф Суньер Второй и его брат Дела – твои давние друзья. Капитан Ориоль мог бы тебя сопроводить.

Года, уйдя в свои мысли, смотрела на берег и на голодных рыбаков в лодках.

– Ты думаешь, я уйду от моей дочери?

– Тебя изгнали. Ты одна, и тебе грозит опасность. Когда наступит зима…

Женщина печально вздохнула. Именно в этом месте они любили друг друга со страстью и вместе рисовали радужное будущее. Они грешили и обманывали, но были счастливы и чувствовали себя живыми. Теперь она изгнана и проклята. Он должен действовать в одиночку, но ему необходима ее поддержка. Это было все, что Года могла ему дать, и вот она посмотрела на него, сильная как прежде.

– Не сдавайся, Фродоин. Барселона нуждается в тебе. К тому же ты мне обещал.

Фродоин грустно склонил голову. Даже теперь Года сохранила в душе былую гордость и благородство.

– Я могу думать только о тебе, – признался он, держа ее за руки. – Как мне вернуть тебя в город, чтобы мы снова были вместе.

Года надолго замолчала, а потом указала на рыбаков.

– Ссылка заставила меня посмотреть на жизнь по-иному. Я никогда не принимала в расчет бедняков, всегда верила, что Бог поместил их сюда нам в услужение. Теперь я вижу, как они день за днем, не опуская рук, бьются за жизнь своих близких. Возможно, всех заговоров власть имущих не хватит, чтобы спасти Барселону…

– Что ты задумала?

Года покачала головой. Это было только ощущение, но от него переменялся и ход ее мыслей.

– Правда, что Гисанд и его люди погибли?

– Аббат из Сан-Пере говорил с Пау, отшельником из Бенвьюра. Никто не вернулся назад. Впрочем, Пау сказал бы то же самое, если бы кто-то и выжил, – чтобы уберечь последних.

– Изембард тоже погиб? – вопросил женский голос у них за спиной.

Элизия подходила к ним со слезами на глазах. Она застала епископа с Годой в тот момент, когда они держались за руки, и хотя Года когда-то намекала на их особую связь, девушка растерялась. Не зная толком, как поступить, Элизия поцеловала кольцо епископа. Фродоин смотрел на нее с сочувствием. А Элизия ждала ответа на свой вопрос.

– Изембард спасся, но он знает, что Дрого жаждет получить его жизнь. Если у парня есть голова на плечах, он уйдет подальше от Марки, чтобы начать все на новом месте. Молись за него, Элизия.

Фродоин вспомнил, что юный рыцарь сам рвался переговорить с хозяйкой таверны. За тоской Элизии крылось нечто большее, чем давняя приязнь между колонами. И не ему было осуждать этих двоих, и сердце его исполнилось сострадания.

С тех пор как Дрого разгромил «Миракль», от Элизии осталась только тень – без цели в жизни, без веселого блеска в глазах, без открытой улыбки. Гали, напротив, ушел в разгул с наемниками Дрого, они опустошали погреб таверны, щадя лишь закрытые бочонки. Разорение «Миракля» обернулось нищетой для семей, снабжавших его припасами, и даже барселонские монастыри ощутили на себе этот удар.

– Мы будем молиться за него, Элизия, – это единственное, что мы сейчас можем сделать.

– Фродоин! – твердо заговорила Года. Ей было важно произнести вслух то, о чем она раздумывала неделями. – Да, у города есть надежда, и все зависит от тебя: убеди короля сместить Дрого!

– Это будет очень трудно, – печально ответил он. – Были отправлены дюжины писем в поддержку его прихода к власти. Я сам написан Гинкмару в Реймс и архиепископу в Нарбонну.

– Фродоин, ты епископ. Я знаю тебя и знаю, что это в твоих силах, – произнесла Года с неожиданной теплотой. Женщина была уверена, что это семя упадет на подготовленную почву. – Твоя хитрость – единственная наша надежда.

Взгляд Фродоина был полон тоски. Он хотел наградить Году нежным прозвищем, но сдержал себя в присутствии Элизии и побрел вниз. Несмотря на свое привилегированное положение, епископ чувствовал себя таким же покинутым, как и она.

– Прости меня, Года, – смущенно пробормотала Элизия. – Мне не следовало приходить.

Знатная дама взяла ее за руку, они пошли по тропинке вокруг башни.

– Все идет из рук вон плохо! – вздохнула Элизия.

Девушка несколько недель ненавидела Году, обвиняла ее в потере таверны, но ведь она сама согласилась доставить в город оружие, и обе женщины сполна расплатились за свое геройство. Несчастье только еще больше их сблизило.

– Что еще не так? Снова Гали?

Элизия разразилась плачем.

– У меня не было кровей, а еще меня тошнит! – сокрушенно призналась она. – Я думаю, все случилось в ту проклятую ночь…

Года порывисто прижала подругу к себе. Она знала, что произошло в таверне, когда туда вломился Дрого со своими людьми, и проклинала этих мужчин.

– Ты уверена? – Элизия горестно молчала, и Года пришла ей на помощь. – В городе живет повитуха-еврейка, она может выяснить наверняка. Ее дом стоит рядом с воротами Бисбаль.

– Что мне делать? У меня никого нет, мы живем, проедая то, что еще осталось в таверне. Что с нами будет? А что будет с Гальдериком? А если родится ребенок, как я смогу его прокормить?

Побежденная нахлынувшими вопросами, Элизия разрыдалась на груди у Годы, а та молча ее обнимала. Слова пришли много позже.

– Никогда не сдавайся, Элизия, только не ты! – заговорила изгнанница с такой пылкостью, что сама удивилась своим словам. – Ты поднялась, когда Гали потерял все деньги, и ты поднимешься снова. Ты ценна сама по себе, в тебе есть сила, которой нет во мне.

– Мне так хочется уйти… – Девушка вздохнула. – Если бы я могла увидеть его еще раз!

Года крепче прижала ее к себе. Она единственная знала о встрече с Изембардом в монастырском сарае. В безутешных слезах этой девушки она видела слезы своего города, слезы Арженсии и даже слезы Фродоина. И тогда в душе ее что-то сдвинулось с места, она словно проснулась, услышала зов тысячи голосов, взывающих к ней из тайного убежища. Она – Года из Барселоны, гордо несущая в своих жилах самую древнюю кровь этой земли, и она не собирается предаваться тоске, когда нужно действовать.

– Давай-ка присядем, Элизия, – предложила она, повинуясь неслышной команде. – Однажды вечером в храме при моем саде ты рассказывала о своей жизни в Каркассоне. Расскажи мне еще раз.

– Я только и делала, что работала, с тех пор как себя помню. До меня так жили мои родители, мои деды и бабки. В этом и состоит наша жизнь. Для этого Господь и населил мир простолюдинами. – Элизия ехидно улыбнулась. – Разве не этому учат нас священники?

Года задумчиво кивнула, побуждая подругу рассказывать дальше, но в этот раз она слушала очень внимательно. Несмотря на уныние, Элизия крепка как дуб. Сама же она, наоборот, умирает медленной смертью, пожираемая тщеславием. Кровь в ней благородная, но слабость для нее губительна. Года хотела понять, где простой люд черпает силы, чтобы выживать под натиском невзгод и притеснений. Быть может, в своем изгнании она отыщет новый путь и справится с увяданием? Ее город стоит и живет, потому что умеет приспосабливаться к переменам; тому же предстоит выучиться и ей самой.