Маргарита и мастер

В начале 1914 года писатель Герберт Уэллс осуществил наконец давно задуманное путешествие – отправился в Россию, в ее столицу Санкт-Петербург. Его поразила гармония города, его архитектурная музыка, отблески солнца на золотых куполах и шпилях, роскошь магазинов на Невском, беспечность весьма прилично одетой толпы. Он отстоял службу в Исаакиевском соборе, его глубоко задел своей загадочной красотой храм Спаса на Крови. Ему рассказали о бомбе, которая разорвала императора Александра II, прямо тут, на набережной Екатерининского канала. Император ехал в скромной карете, практически без охраны. Первый взрыв не задел царя. Вместо того чтобы крикнуть кучеру «Гони!», он остановил его и вышел посмотреть, не пострадал ли кто. И тогда юноша по фамилии Гриневицкий кинул вторую бомбу прямо под ноги императору.

За что убили царя, который отменил рабство и даже учредил суд присяжных? По мнению террористов, он делал это слишком медленно. К тому же они ненавидели самодержавие, даже в его мягкой форме. Эти странные молодые люди были уверены, что мстят за народ. Знали ли они народ? Понимали ли его? Себя, во всяком случае, они называли то ли народниками, то ли народовольцами. Скорее всего, им хотелось власти. Они желали сами сесть на место царя и начать преобразования. Какие? Тут у них в голове был туман. Бессмысленный розовый туман. И, к сожалению, с кровавым оттенком.

Уэллс внимательно слушал и кивал. Серьезное его лицо иногда оживляла чуть грустная улыбка. В его родной Англии тоже убивали королей. В историческом плане ему это было и знакомо, и понятно. Впрочем, в Англии этого не случалось давно. Соединенное Королевство примирилось со своей монархией, умело ограничило ее и даже видит в ней некий смысл и красоту. Люди буквально подружились с королями и королевами. Это не мешает стране процветать. И писатель не мог вообразить, что должно произойти, дабы на его родине подобные убийства повторились. А вот Россия? Сейчас страна выглядит на подъеме. Но что будет завтра? Про себя он держал одно определение Российской империи, но вслух его не произносил – «страна с полуазиатским населением». А это, как он понимал, довольно тягостный фактор. Отсталый народ, темный. Поверья его диковинные. А может, и просто дикие. Что там закипает на дне его жизни? Кто знает?

Зато высокая культура поражает блеском, выдумкой и силой! Он побывал в опере, слушал несравненного Шаляпина в роли царя Бориса, на другой день с интересом рассматривал коллекции Императорского Эрмитажа. В дружеской обстановке прошли встречи с местными литераторами. Они были на редкость предупредительны и не скупились на похвалы. А Уэллс цепко присматривался: кто из них хотя бы отдаленно был способен на духовный подвиг Марка Каренина, героя его последнего романа?

Примерно в эти же дни в Северную столицу впервые прибыла девятнадцатилетняя девушка Маргарита Воронцова. Петербург ее тоже поразил, но интересовали ее в первую очередь не здания, а люди. Крупные, знаменитые, творческие. Ей хотелось вращаться в их кругу. Приехала она в тайной надежде ближе познакомиться с Александром Блоком, с которым у нее были две мимолетных встречи в Москве. Она жадно перечитала все сборники его стихов, многое запомнила наизусть. «Никогда не забуду (он был или не был – этот вечер): пожаром зари сожжено и раздвинуто бледное небо, а на желтой заре – фонари. Я сидел у окна в переполненном зале. Где-то пели смычки о любви. Я послал тебе черную розу в бокале золотого, как небо, Аи». Черная роза в бокале вина! Пронзительный образ. До дрожи. А вдруг он и ей пошлет что-нибудь такое! Не розу, так орхидею. Вот это было бы да! В своих мечтах она читала эти строки, читала выразительно, страстно, в каком-нибудь потайном, романтическом уголке, может быть, и на желтой заре, но главное – самому автору. А он, разумеется, от этого приходил в восторг.

В Питере, однако, не нашлось знакомых, которые могли бы свести ее с Блоком. Более того, ей сказали, что не стоит и пытаться. Блок женат, и вообще, он очень странный человек. Не подходите к нему близко, не надо. Это непредсказуемо и даже опасно. К чему вам разочарования? Один питерский знакомый приглашал ее на сходку молодых поэтов, называющих себя акмеистами. Он уверял, что это необычно и талантливо. Но непонятное слово не привлекло ее, да и поэты еще молоды, не слишком известны, и она отказалась. Погуляв несколько дней по центральным проспектам и вдоль Невы, она сочла за благо вернуться в старую столицу, где ей так уютно жилось на Поварской улице, в квартире дружески к ней относившейся семьи доктора Ивана Бунина, давнего знакомца ее отца. В Москве она продолжила учебу на юридических курсах мадам Полторацкой.

Еще с начала своей московской жизни Маргарита познакомилась в доме Буниных и подружилась с дочерью Федора Шаляпина Ириной и стала иногда бывать у Шаляпиных, где в нее влюбился сын певца Борис. Дело шло уже к помолвке, но однажды Борис, вернувшись не вовремя, услыхал странные звуки. Он заглянул в спальню отца и увидел в постели у него свою невесту. Он как-то даже не очень изумился или обиделся. Куда ему с отцом тягаться? Свадьба расстроилась, ну и бог с нею. Примерно так же к этому отнеслась и Маргарита.

Дело в том, что к тому времени у нее, помимо Блока, была короткая любовная связь с Рахманиновым. Композитора она встретила все там же, у Шаляпиных. Он бесподобно играл на рояле какую-то из своих пьес. В его игре было много сдержанной силы, напористого рокота и столько магии, что она, словно в гипнозе, подошла к роялю и даже прислонилась к его полированному боку, словно боялась упасть. Композитор ударил заключительный аккорд, встал и посмотрел на нее сурово сузившимися глазами. И вдруг в них заплясали чертовски веселые искры. Маргарита хорошо знала уже эту свою особенность. Какой-нибудь мужчина (из приличного общества, разумеется) случайно останавливал на ней взгляд, а спустя минуту уже не мог его отвести. Она научилась пользоваться этим. Но лишь изредка, очень осторожно и очень продуманно. Но с Федором Шаляпиным, Блоком или Сергеем Рахманиновым – когда они на тебя так смотрят – какие тут размышления? Какая осторожность? Смешно. Но если думать о замужестве всерьез, то это должен быть человек с именем. Это ей было ясно.

Сама она была провинциалка, родилась на краю света в небогатой дворянской семье, в уездном городишке на высоком берегу полноводной Камы. Отец ее Иван Тимофеевич Воронцов служил адвокатом Сарапульского окружного суда. Сам Сарапул был городок уютный, немного сонный, немного сказочный. Колорит ему придавали вотяки, потомки местных племен, с их пестрыми одеждами, загадочными напевами, языческими поверьями и даже – о чем шепотом поговаривали – с человеческими жертвоприношениями. В момент появления Маргариты на свет божий как раз завершился один из судебных процессов на эту тему. К счастью, десять обвиняемых крестьян-вотяков, будто бы ритуально отрезавших голову у нищего бродяги, суд присяжных, несмотря на громовую речь прокурора, оправдал. И правильно сделал, потому что позже нашли двух настоящих убийц, намеренно замаскировавших преступление под древний ритуал с целью подставить несчастных вотяков и оттяпать у них часть земли. Оправдательный вердикт был оглашен в день рождения Маргариты, и она всю жизнь считала это добрым знаком. Но было и другое знамение, казалось бы, более звучное, – она родилась в дни коронации молодого императора Николая Второго, обаятельного красавца и любимца народа. Впрочем, над этим последним обстоятельством Маргарита слегка посмеивалась, поскольку частицей простого народа себя никак не считала. Любить венценосных особ? С какой стати? Она получила приличное домашнее образование, неплохо владела английским, немецким и французским, могла на рояле с листа сыграть Бетховена или Шопена. Она с блеском окончила гимназию и мечтала о большом мире. Ей мнились театры, концертные залы, музеи и библиотеки, фонтаны летом и огромные ледовые катки зимой. В Сарапуле каток заливали, он был очень милый (иногда даже с музыкой, когда оркестранты располагались в отапливаемом сарае), но разве это было то? Маргарита понимала, что путь ее лежит в Москву. В точности как у чеховских сестер.

Вскоре после размолвки с Борисом у Маргариты появился очередной жених, молодой скульптор и художник, ученик Врубеля Петр Бромирский. Желая показать свои связи в художественных кругах, он повел свою новую подругу в мастерскую самого Сергея Коненкова, только что избранного членом Академии художеств.

Дом Коненкова на Пресне был в те годы одним из заметных центров богемной московской жизни. Тут много пили, пели и спорили. Здесь любили бывать тот же Шаляпин, певица Нежданова, режиссер Мейерхольд, издатель художественного журнала миллионер Рябушинский, знаменитая американка Айседора Дункан. Друг танцовщицы молодой поэт Есенин вообще считал мастерскую Коненкова своим вторым домом.

– И что, – спросила по дороге Маргарита, – этот Коненков действительно хороший скульптор?

– Что ты! – пылко отвечал Бромирский. – Это сложившийся мастер. Кое-кто уже говорит – русский Роден.

Звучное имя Родена Маргарита, разумеется, знала. Возможно, какие-то его работы она видала в журналах, но в память они не врезались. Ее представление о скульптуре остановилось на уровне античных изваяний, о которых достаточно подробно и с нескрываемым пафосом ей рассказывали в гимназии учителя истории и рисования. Вот и сейчас ей казалось, что она вновь увидит строгую Афину Палладу в коринфском шлеме, кудрявого красавца Аполлона, а то даже и Артемиду с луком в руке и колчаном за плечами.

– А, это ты, Петя? – произнес хозяин мастерской, открывая дверь.

– Я не один, я с дамой, – отвечал Бромирский. – Это ничего? Можно?

– Отчего ж нельзя? Заходите.

– Вот, – сказал Бромирский, протискиваясь мимо коренастой фигуры бородатого скульптора. – Это Сергей Тимофеевич. А это Маргарита. Она давно хотела посмотреть ваши работы. Входи, Марго, не стесняйся.

– Милости прошу! – Скульптор сделал шаг назад.

Поначалу Маргарите показалось, что «Русский Роден» суров и даже хмур. Но впечатление оказалось обманчивым. Когда она сказала, что ее и вправду интересуют работы мастера, он трогательно улыбнулся и широко повел рукой. Они миновали прихожую, короткий коридор и попали в залу. Скульптур разного размера было множество, и стояли они, как показалось Маргарите, беспорядочно. Ее античные ожидания мгновенно рассеялись без следа. Увиденное не столько поразило, сколько удивило ее. Поначалу даже неприятно удивило. Какие-то кряжистые мужики с невероятно тяжелыми натруженными ногами, какие-то диковинные старухи со взглядом хитрых птиц, и лишь изредка юные девы с маленькими округлыми грудями. При этом большая часть скульптур была из дерева. Некоторые работы выглядели забавно, как будто они вырезаны из замшелого пня или обломанного бурей ствола. И похожи эти вещицы были то на лесных гномов, а то и на болотных кикимор.

– Да, – невольно прошептала Маргарита. – Это удивительно.

– Нравится? – оживленно-весело спросил Бромирский.

– Безусловно, Петя, – все так же тихо и не до конца искренно отвечала Маргарита. – Спасибо, что привел сюда.

Но она поняла и другое – ей хочется разобраться в этом. Понять, что все это значит. У некоторых работ она застревала, задавала случайно пришедшие на ум вопросы. Скульптор терпеливо и даже охотно отвечал.

А потом они пили чай, усевшись у столика с самоваром. Наливая чай, скульптор засучил до локтей рукава просторной своей блузы, и Маргарита обратила внимание, какие у него сильные руки.

– Сергей Тимофеич, – спросила Маргарита, осторожно поднимая горячую чашку, – расскажите, с чего вы начинали свой творческий путь?

Скульптор взглянул на нее с любопытством.

– Да-да, – поддержал свою спутницу Бромирский. – Это нам интересно.

– Резал по дереву я с детства, – начал свой короткий рассказ скульптор. – А учиться пришел с запозданием. Кончал я академический курс уже великовозрастным оболтусом.

– Ну уж? – воскликнул Бромирский. – Ладно вам!

– Именно так, друзья, – усмехнулся Коненков. – Как-то наивно, почти по-детски любил свободу. И на дипломную работу представил Самсона, разрывающего цепи. Примерно в стиле вон того парня, видите в дальнем углу?

Бромирский, завсегдатай студии, лишь слегка повернул голову и понимающе кивнул. А Маргарита оглянулась и посмотрела внимательно. Ближе стоящие скульптуры мешали взору, но она все же разглядела фигуру мускулистого мужчины, которого вроде и видела мельком, но внимания не обратила. На его поднятых и широко разведенных руках болтались наручники с обрывками тяжелых цепей.

– Я потом этот мотив не раз повторял. Но в те поры Совет Академии был возмущен. «Бунт!» Им эта моя поделка показалась слишком революционной. Чинуши тут же распорядились ее уничтожить. Так что первый вариант не сохранился.

– Неужели? – ахнул Бромирский. – Я этого не знал.

– Ну да, они привыкли к вылизанным формам. А моя штуковина была экспрессивна, гневна, корява… – Скульптор внимательно посмотрел на гостью и больше взгляда не отводил. – Такой, знаете ли, особой корявостью. Которую я люблю. Это можно и в мраморе, но лучше всего выходит в дереве. Академистов тогда смутило, что я нарушил обычные пропорции. Они ползали, вершками измеряли фигуру, а в смысл вникать не хотели. Он их пугал. А пропорции? Анатомию, разумеется, я знал, и если нарушал ее, то делал это по праву творца на художественную гиперболу. Не повторять же зады омертвевшего академизма.

– Дерево, – сказала Маргарита. – Как это неожиданно, как здорово. Великолепно. Прежде я такого не видела.

– Постойте, а в деревнях? Особенно где-нибудь в Мордовии или на Урале. Как там крестьяне режут!

– Да, – отвечала Маргарита, – истуканов я видала во множестве. Но не придавала им значения, считая такое искусство примитивным.

– Примитивным? – Скульптор заметно повеселел. – Именно! Ладно, милая барышня, как-нибудь мы с вами потолкуем об этом примитивизме основательно. Без дураков.

Маргарита очаровала Коненкова довольно быстро и уверенно. Петя Бромирский столь же уверенно был отставлен.

«Какой у вас дивный поворот головы, – говорил Маргарите маститый скульптор. – А руки? Необыкновенны. Рук с такими тонкими изящными пальцами прежде я не видал. Я непременно буду вас лепить. Соглашайтесь». Творческий союз модели и мастера как-то незаметно перерос в гражданский брак. На полноценное венчание ее родители согласия не дали. Ведь жених был старше на двадцать лет.

Вскоре выяснилось, что Маргарита просто незаменима. Она легко освоила художественное пространство скульптуры, почувствовала себя в нем свободно. Бесконечно влюбленная в поэзию, она открыла для себя еще один мир образов – объемных, трехмерных. Художественный вкус ее в этом направлении проснулся и быстро достиг высот изысканности. Но у нее еще обнаружилась и деловая хватка. Благодаря ее энергии и обаянию заказы просто посыпались на скульптора. При этом она оказалась прекрасной моделью. Коненков, зачарованный ее пластикой, даже позволил себе несколько шагов в сторону классики. Многочисленные посетители студии с заметным интересом разглядывали последние работы мастера – «Струя воды», «Бабочка», «Вакханка», для которых Маргарита позировала обнаженной. Все восхищались, все говорили «Ах!» или «Шик!». И посматривали на Маргариту лукаво.

В погожие летние дни скульптор частенько увозил свою «вакханку» за город. Он любил Абрамцево, усадьбу Саввы Мамонтова, маленькую речку Воря, которая прорыла на своем извилистом пути целое ущелье. А если позволяло время, они уезжали подальше, на Оку, бродили под Тарусой, заглядывали в окруженную соснами усадьбу Борок, в гости к художнику Поленову. Василий Дмитриевич был очарователен. Он охотно водил их по дому, показывая работы свои и своих друзей. Особенно поразил Маргариту рисунок углем на холсте немыслимого размера. Главные герои были почти в рост человека. Разъяренная толпа притащила на суд к молодому проповеднику девицу, уличенную в грехе. По негласному закону ее следовало забить камнями. «Кто из вас без греха, – казалось, прямо с холста звучал голос сидящего на невысокой каменной приступке человека, – тот пусть первый бросит в нее камень». Маргарита потрясенно смотрела на эту сцену. Ей казалось, что она в Иерусалиме. Вокруг люди, которые жили две тысячи лет назад. Стоят, сидят, некоторые на осликах. Все возбуждены. Солнце уже близится к закату, но еще играет вечерним теплом на белокаменной стене храма, на уходящих вверх ступенях. Он один неколебимо спокоен. И необыкновенно красив. Сомнений у нее не было – и она там, с ними, с Ним. Если она протянет руку, то коснется складки Его белого хитона.

– Знаете, с кого я писал Христа? – спросил Поленов.

– Нет, откуда же? – недоуменно ответила Маргарита.

Но и ее Сергей растерянно молчал.

– С моего ученика и друга Исаака Левитана, – с затаенной грустью улыбнулся Василий Дмитриевич. – Хорош?

– Не то слово, – пробормотал Коненков.

Маргарита была приятно удивлена. Волшебные пейзажи Левитана она любила, многие из них стояли в ее памяти. Но в следующий миг, когда она вновь взглянула на холст, на испуганно сжавшуюся девицу, которую крепко держали несколько мужских рук, Маргариту тронула другая мысль.

– Да, кто из нас без греха? – неслышно прошептала она.

Коненков любил гулять по ночам. Он обожал звездное небо. В августе оно доводило его до дрожи, почти до исступления.

– Нет ничего лучше звездного неба, – говорил скульптор. – В Москве оно тусклое, серое, разве чего увидишь! Нет, бежать из городов, бежать! Небо нужно созерцать за городом. Здесь оно живое, оно кипит, оно полно страсти. Оно полно тайны. Взгляни на него спокойно, глубоко, но не отринув изумления. И тогда придет вдохновение, почувствуешь Бога, Его дыхание, Его любовь. Знаешь ли, милая, в созвездиях спрятана вся история человечества. Только научись смотреть. Я поражаюсь древним звездочетам. Нынешние астрономы, да даже и астрологи, заметно потускнели. Считают, измеряют, а красоты неба не ухватывают.

Маргарита узнала вдруг, что Сергея, как и Поленова, занимает тема Христа. Нет, даже шире – тема Бога Отца, тема вращения планет и звездных систем, тема рождения мира, его неизреченной тайны. Он связывал все это с идеями гармонии и красоты, причем очень по-своему, с какими-то одному ему понятными символами и схемами. На многочисленных листах он рисовал круги, соединял их лучами, возникали загадочные чертежи. Почему-то никому он их не показывал, да и саму тему эту ни с кем не обсуждал. Даже с любимой Маргаритой редко, скупо, отрывками. А в Москве, в мастерской, когда никого не было, он уединялся и часами читал Библию, задумчиво водил пальцем по ее страницам, а потом что-то помечал на своих рисунках. Маргарита знала, что в эти минуты и часы беспокоить его не следует.