Полмира скрутить, полмира очаровать

Шофер поставил на пол ее чемоданы.

– Горький умер! – вместо приветствия сказал Уэллс.

– Умер, – эхом отозвалась Мура.

Это крайне редко случалось с Уэллсом, но тут его глаза захлестнула печаль, и они даже заблестели влагой.

– Я была последней, кто видел его живым, – сказала Мура.

– Мой бог! Вы мне расскажете…

– Герберт, я его очень любила. Как человека необыкновенного, удивительно доброго и крайне ранимого. Любила не так, как вас, но все же…

– Меня – больше? – Уэллс попробовал улыбнуться.

– Разумеется. Ведь я и тут должна подтвердить свой статус англоманки.

– Вы умеете найти парадоксальную формулу.

– Никаких парадоксов. Вы же помните, два великих писателя для одной бедной женщины – это слишком.

– О да, помню, еще как. – Уэллс улыбнулся смелее.

– А в нынешней Москве все это было очень грустно. Очень. И немного страшно.

– Страшно?

– Горький – трагический гений. Сложный, мощный, хрупкий, изломанный. И очень слабый. Челкаш, которого смяла машина. В чем-то он, конечно, был игрок. Порою сильный игрок. Но этот усатый злодей свободно переиграл его, а затем убил.

– Убил? Он его убил? Вы действительно так считаете? Или знаете что-то?

– Герберт, дорогой, не притворяйтесь.

– Да, – задумчиво сказал Уэллс и замолчал.

– Алексей последние годы томился. И был готов взорваться. Взрыв на весь мир. Горечью и гневом взрывается Горький! Сенсация облетела бы все страны. Сталин его упредил. Все просто.

– Ужели так? Простые и кровавые дважды два?

– Ага, вы этого не ждали? Послушайте, Герберт, и двух лет не прошло, как вы, посетив хозяина коммунистической империи, написали… да все газеты мира это повторили – Сталин мне понравился… Это же вы сказали? Тиран произвел благостное впечатление. Мудрый, простой… Для чего, для кого вы это писали? Понравился! Ха! Он просто элементарно вас перехитрил.

– Думаете?

– А чего мне думать? Я это знаю.

– Ну да. Возможно. Не исключаю.

– И я знаю вашу глубинную слабость. При всей могучей вашей силе.

– То есть?

– Вы, мужчины, порою чересчур самоуверенны, но при этом страшно наивны. Вы, вероятно, гордились тем, что говорили в Кремле смело, свободно, не трепетали, не лебезили… Ведь так?

– Ну…

– Сталин мог растереть вас как муху. Если бы вы случайно вякнули в беседе с ним или в газетах что-то не то. А дальше просто: знаменитый британский писатель скончался в Москве от инфаркта. Или попал под автомобиль на Охотном Ряду. В новой Москве такое движение! Или уже в Лондоне под поезд. Выбирайте, что вам по вкусу.

– Мура, вы говорите несусветные вещи.

– Я знаю, что говорю.

– Ну да, – повторил Уэллс и снова замолчал.

– Вы подсознательно благодарны тирану за то, что он вас не убил. Вот он вам и «понравился»! А сознание ваше раздвоено, оно протестует. И вы в растерянности.

– Красивая формула! – Уэллс улыбнулся свободно, словно бы с облегчением.

– Самое смешное, что я, баронесса Будберг, тоже этому деспоту признательна. Причем за то же самое. Исключительно за это. Что он не велел меня убить. Как свидетельницу, как будущую болтунью, как… Если хотите, как невольную участницу его темных схем. В какой-то момент я уже прощалась с жизнью. Ночью, в пустом номере отеля я лежала, оледенев от страха. А он не убил. Не бросил в подвал к палачам. В газетах сообщили бы: баронесса Будберг умерла от насморка. Но он отпустил меня. На прощание сказал теплые слова. Насквозь лицемерные, а все же теплые. Сама удивляюсь. А больше мне ничего от него не надо.

– Да, – сказал Уэллс и пожевал губами. Типаж! Может, мне книгу о нем написать?

– Не надо. Не получится. Даже и не беритесь. Вы не соизмеримы. Врать вы не сможете. А правды, всей правды – вы не знаете. И едва ли черную глубину ее чувствуете. Сегодня ее не знает никто. Когда-то в будущем… Может быть, что-то и откроется. И кто-то что-то поймет. Но даже в этом я не уверена.

– Это такой глубины дьявол?

– А вы как думали?

– Я? – Уэллс хотел широко улыбнуться, но получилась маска растерянности.

– И за что России такое наказание?

– А, вы так ставите вопрос?

– Именно. Что стряслось с душою нации? Вот скажите, где там в России затерялся сегодня ваш Марк Каренин, эта воплощенная совесть? В тюрьме сидит? Или давно расстрелян?

– Действительно, – пробормотал Уэллс.

– Посмотрите, как от нынешнего сатрапа удирает Троцкий, еще не так давно – самый великий и ужасный в русской революции. Помнится, вы обозвали этого великого-ужасного пацифистом, создавшим прекрасную, боеспособную армию. Нынче этот пацифист и военный герой скачет на манер зайца по островам и странам. Но он его достанет. Попомните мое слово…

– Ну, посмотрим. По-вашему, это вселенский демон?

– Полмира скрутить, полмира очаровать. Делать людей нищими и голодными – они радуются. Мучить в лагерях и застенках – они рукоплещут. Убивать – они поют песни. Пытаться накрыть своею дьявольской тенью весь мир… Не исключаю, что это у него получится. И мир ляжет, чертыхаясь и молясь.

– Посмотрим, – весело повторил Уэллс. – Это даже интересно. Игра с подобными ставками задевает даже меня. Посмотрим, кто кого…

Маргарита и гений

«Есенин… Каменский… Поленов… Боже, как давно это было, – думал Коненков, – вечность назад. Но словно вчера. И какие люди! Здесь таких нет. Впрочем, славных парней и тут навалом. Но все же они другие… Странно все на этом свете. Почему я тут задержался? Что я тут делаю? Где моя древесина – липа, дуб, да хоть самшит? Кто объяснит? Я даже у Маргаритки спросил – че это с нами? А она лишь смеется. Вот ведь баба! Действительно, – бой! Бой-скаут. Ха!

Интересный мужик этот профессор, – Коненков неторопливо помешивал в тазу глину, – говорит медленно, спокойно, зато каждая фраза словно пуд. Ну, лицо вдохновенное – для ученого портрета это азы. Глаза, морщины, затаенная мудрость… А вот как быть с волосами? У головастых парней лоб обычно крут, волос мало или совсем нет. А тут патлы торчат во все стороны, чисто метелка, или печально свисают за ушами. Ага, понял. Я пущу их вверх. Костер на голове. Пламя мысли». Да, презабавная личность. Всемирная знаменитость, и такой тихоня. Скромняга просто. Но обаятельный, ничего не скажешь…

Кажется, и Маргарите он приглянулся. Она молодец, быстро схватывает, кто чего стоит.

Надо бы поинтересоваться, как он понимает устройство космоса. Разделяет ли он космогонические идеи, которые близки мне? Едва ли! Ученые, как правило, – народ скучный, приземленный. Ужели и этот такой же?»

Русский дохристианский пантеон обошелся без женщин. Там ни Геры, ни Афины, ни Артемиды не сыщешь. Разве что Мать Сыра земля. Или Мокошь, покровительница ткачества. Но кто ее помнит?

В сказаниях народных во множестве встречались ведьмы, русалки, кикиморы и прочая нечисть мира низкого, болота топкого… Само собой, и поклоняться женскому образу никто не собирался. Но вот из Византии пришел культ Марии. Скромной, тихой девы, родившей Бога-человека. И постепенно появились… Василиса премудрая, Варвара-краса, Параскева-Пятница… А Елена прекрасная?

Княгиня Ольга.

Ярославна.

Марфа-посадница.

Елизавета и Екатерина пробили брешь в народном сознании.

Женщина может быть царицей.

Да еще какой.

Но истинный женский взрыв в высокой культуре случился позднее, в начале XIX века. Имя ему – Татьяна Ларина. Впрочем, до этого была бедная Лиза. А уже потом тургеневская Елена, подруга Инсарова. А затем эти типажи стали возникать в реальной жизни. Жены декабристов… Народоволки… Террористки… И понеслось. Возникло удивительное реальное явление – русская женщина. Подруга, защитница, помощница, любовница, жена… Муза, которая при случае коня на скаку остановит… Они наводнили Европу после большевистской революции. Сколько их было!

Мария, Вера, Ольга, Софья, Лариса, Ариадна. Галина-Гала…

Все красивы, умны, обольстительны… Каждая вторая – авантюристка. Да еще какая! Как они до сей поры потрясают наше воображение. Куда там Мата Хари, заурядная танцовщица, героиня водевилей! А скольких тайных муз мы не знаем. Маргарита Воронцова-Коненкова из их числа.

Нью-йоркское высшее общество, как в прежние годы московское, охотно ее признало. Ей по-прежнему удавалось обеспечить мужа дорогими заказами, она с блеском проводила выставки. Когда муж работал с очередной моделью, она нередко присутствовала. Во время сеанса она умела так увлечь приятной беседой позировавшего человека, что в нем исчезали всякие следы напряжения. В итоге в скульптурном портрете ощущалась необыкновенная естественность и живость… Понятно, она не упустила случая вовлечь в беседу и знаменитого на весь мир физика.

– Вы не поверите, профессор, – говорила Маргарита, – но я интересуюсь современной физикой. Как любительница, конечно. В смысле математической подготовки я полный ноль. Но в нынешней физике так много нового и необычного, что это любого затронет. Похлеще балета Дягилева или Новой венской школы в музыке. О вашей теории относительности у нас в России слышал каждый школьник. Но вот понять ее… Как бы мне хотелось хотя бы чуток прикоснуться… Ну, скажем, послушать ваши лекции. Конечно, в популярном изложении. Иначе я, неуч, так ничего и не пойму. Математики я побаиваюсь.

Эйнштейн смотрел на нее, и в глазах у него вспыхивали искорки. А она улыбалась в ответ – улыбкой строгой и словно бы слегка возвышенной.

– Что ж, думаю, мы найдем способ потолковать о физике. И о всяком прочем. В мире немало интересного. На лекции – пожалуйста. Вход свободный. Но есть и получше варианты. Вот, скажем, я иногда устраиваю у себя дома чаепития. Приходят несколько друзей. Народ веселый, шумный. Обстановка вольная. Разрешено говорить глупости. Нелепые фантазии тоже приветствуются. Так что можно говорить свободно.

– Я могу расценить это как приглашение?

– Несомненно.

– О, я признательна. Для меня это честь. И я, наверно, воспользуюсь. Но, скажу честно, мне страшновато. Достойно вмешаться в ваши разговоры я едва ли смогу.

– Голубушка, какие страхи? Вы столько знаете о своем мире, о вашей стране, которая вызывает и симпатии, и споры. Уж вам-то есть что нам рассказать. А нам здесь это тоже интересно.

– Ну, пожалуй, – сказала Маргарита.

– Прекрасно, – сказал Эйнштейн, – но мы устроим чаепитие не по физике, а по общим вопросам мироздания. Вам с вашим живым умом, надеюсь, будет не скучно.

– Да, звучит ободряюще. Я вам крайне признательна, профессор Эйнштейн. Мне рассказывали, что вы милый и доброжелательный человек. Но я не ожидала, что настолько.

– Да бросьте вы.

– Нет, нет.

Вот уж чего не мог вообразить Эйнштейн – при всем его могучем воображении, – что он начнет писать стихи. Стихи и он? Абсурд! Что с ним сделала эта женщина всего за пару встреч!

 

Голова гудит, как улей,

Обессилели сердце и руки.

Приезжай ко мне в Принстон,

Тебя ожидают покой и отдых.

Мы будем читать Толстого,

А когда тебе надоест, ты поднимешь

На меня глаза, полные нежности,

И я увижу в них отблеск Бога…

 

«Дорогой мастер, – написал Эйнштейн скульптору. – Я тут, недалеко от Принстона, встретил случайно Вашу очаровательную супругу и узнал с огорчением, что у нее проблемы. Я не стал вдаваться в подробности, но врачи рекомендуют ей какое-то время провести здесь, у воды. Воздух у нас тут, в Саранаке, особенный. Я могу помочь ей найти неплохой пансионат. Как Вы на это смотрите? На всякий случай шлю заключение ее лечащего доктора. Примите и прочее… Ваш А. Эйнштейн». О том, что медик, подписавший заключение, – его личный друг, Эйнштейн сообщать не стал.

«Очень хорошо, – подумал скульптор, – пусть подышит, подлечится…» Ему в последнее время хотелось остаться одному. Уйти в себя. Провалиться. Слишком много суеты вокруг. А художник… Он, в сущности, должен быть одиноким… Даже милая, нежная Маргарита порою бывает такой властной… Хо-хо! Было бы неплохо, если бы ее на время упекли в пансионат. Сама она никогда не соберется. Да и он не в силах ее прогнать. А тут помощь пришла со стороны. Славно! Пора разобраться в самом себе. Всех на время прогнать. Всех!