Обед у старого повара

Заканчивался сентябрь 1917 года. Семейство Бенкендорфов пряталось от революции в Янеде, своем поместье в Эстляндии. Иван Александрович был в растерянности и все откладывал отъезд в столицу. Мура долго вынести деревенской жизни не смогла. Ей не терпелось отправиться в Петроград – прежде всего проверить и уберечь прекрасную их квартиру. Иван отговаривал ее, но она, упрямая, к концу осени сбежала. Когда они прощались, она как-то излишне поспешно поцеловала его. В ту секунду что-то дрогнуло в ее душе. Но она сама придавила в себе это чувство. Ведь она сильная женщина! Да и время ли разводить сантименты?

Она попала в город, где еще витала слава Керенского. И хотя хлеба стало еще меньше и был он сырой, больше похожий на оконную замазку, а солдаты осмелели и перестали отдавать честь офицерам, еще слышались кругом фразы о войне до победного конца. Еще маршировали красавцы юнкера, и лица их были вдохновенны.

Созыв Учредительного собрания был первоочередной задачей Временного правительства. Потому-то, кстати, оно и называлось Временным – создать парламент и уйти в небытие. Но оно медлило с этим созывом (словно бы не торопясь расставаться с властью, «уходить в небытие»). Это оказалось трагической ошибкой. Группа политических бандитов, вооруженных мутной идеей «диктатуры пролетариата», поздней осенью смела их, словно пылинку сдула. Но не было еще к тому моменту народного собрания как признанной второй силы, которая могла бы их защитить.

Ленин (фанатичный сторонник идеи исторического насилия) выкинул лозунг «Превратить войну империалистическую в войну гражданскую!». Он знал, что хаос и разор войны всех против всех – это прямой путь к захвату власти. И народ не сразу поймет, кто сел ему на шею. Впрочем, сам Ленин продолжает прятаться (вместе с Григорием Зиновьевым) в шалаше. Не то чтобы он был трусоват, но лучше быть подальше от властных сил Временного правительства. В Петрограде переворот готовит другой человек – председатель Петросовета Лев Троцкий. Он проще, смелее, он человек прямого действия. Тремя пламенными речами за три дня он не просто разложил петроградский гарнизон, он склонил его на сторону большевиков.

Большой зал переполнен. Троцкий выходит на сцену. Голос у него звонкий. Или даже зычный: «Советская власть уничтожит окопную страду. Она даст землю и уврачует внутреннюю разруху. Советская власть отдаст все, что есть в стране, бедноте и окопникам. У тебя, буржуй, две шубы – отдай одну солдату. У тебя есть теплые сапоги? Посиди дома. Твои сапоги нужны рабочему».

Зал в экстазе. Казалось, он запоет сейчас «Варшавянку».

«Я, председатель Совета рабочих и солдатских депутатов, предлагаю резолюцию: За рабоче-крестьянское дело стоять до последней капли крови… Кто за?»

Зал, как один человек, вздернул руки.

«Пусть ваш голос будет вашей клятвой поддерживать всеми силами и со всей самоотверженностью Совет, который взял на себя великое бремя довести победу революции до конца и дать людям землю, хлеб и мир».

Тысячная толпа ревет от восторга.

Троцкий отдает приказ Петросовету: выдать красногвардейцам пять тысяч винтовок. Винтовки загадочным образом находятся мгновенно. Откуда они у Петросовета?

Октябрьский большевистский переворот оказался куда круче, чем можно было ожидать. По улицам слонялись группы вооруженных матросов и солдат, нередко пьяных. А также группы людей в рабочих блузах с красными повязками на рукавах. Одни из них были бесшабашными революционерами, другие прикидывались таковыми. Разобрать, где кто, было невозможно. Они вламывались в любую квартиру с обыском и реквизировали все, что привлекало их взгляд. То там, то тут трещали выстрелы. Люди в офицерской или полицейской форме прятались в подвалах и на чердаках. Кто мог, тот из города бежал.

Однако, после того как в конце октября большевики свергли и арестовали «министров-капиталистов», вопрос об Учредительном собрании никуда не исчез. Сама идея созыва этого собрания была очень популярна. Большевики только-только зацепились за власть. Опасаясь недовольства народа, они решили эти выборы провести. 12 ноября 1917 года всеобщие выборы в Учредительное собрание состоялись. С самого начала большевистские вожди хотели эти выборы подтасовать, но опыта в этом у них еще не было. Они еще не успели воспитать достаточное количество людей, тупо готовых к нечестным поступкам. В итоге большевики эти выборы проиграли. Они получили менее четверти всех голосов. Большевики сразу затаили к избранному собранию лютую ненависть. Они хотели быть вершителями судеб страны. Сейчас, немедленно! А в скором времени – и всего мира. Не они ли со страстью говорили о мировой революции? Не они ли утверждали, что она не за горами? А им кто-то пытается втолковать, что интересы молодой демократической республики России требуют смирения и дисциплины. Что необходима постепенность. Иначе потекут реки крови. Что? Кто это сказал? Какая, к черту, Россия? И кого пугает кровь? Большевиков она не пугает. Их интересует власть. Полная! Беспрекословная! И скорая будущая переделка всего мира – «в интересах рабочего класса Земли». На самом деле это была бредовая, воспаленная и насквозь ложная мечта. Да, это было помешательство почище фантазий Мора и Кампанеллы. Но это не помешало им готовиться к уже окончательному захвату власти в потерявшей разум России.

В середине января 1918 года Учредительное собрание все-таки собралось. Депутаты приступили к обсуждению вопросов о будущем великой России и о постоянном парламенте свободной страны. История отвела им на эти бесплодные дебаты всего несколько часов. Большевики, видя, что слабый голос их депутатов тонет в бестолковом шуме собрания, беззастенчиво его разогнали. У них были под командой люди с оружием. Немного, но были. А у собрания таких людей не было вовсе. Вот эта, казалось бы, не слишком крупная деталь и предопределила ход истории. Пришел матрос с винтовкой и сказал: «Караул устал!» Удивительно, но большинство участников собрания верили большевикам и рассчитывали на их элементарную порядочность. Вот уж слепота! Разгоняющей их наглой силе они молча покорились. Зачарованным взором смотрели они на эту винтовку. О том, что можно и нужно сопротивляться, они даже не подумали.

Страна оказалась лицом к лицу с безжалостной диктатурой.

Ленин громко объявил: «Мир – народам! Землю – крестьянам! Фабрики – рабочим!»

Многомиллионная масса поверила.

Кому-то из доверенных лиц Ленин негромко сказал: наживка вовсе не обязательна, иногда достаточно кинуть голый крючок. Сказал и дробно рассмеялся.

Землю крестьяне не получили. И впредь не получат никогда.

Фабрик рабочие не получили. И впредь не получат никогда.

Что касается мирной жизни… Сначала страна была втянута в чудовищную братоубийственную бойню. А как только она с грехом пополам закончилась, победители-большевики судорожно начали готовиться к захвату всего мира (на их языке это звучало так: освобождение земного шара от цепей). Тоталитарная страна была превращена в военный лагерь. Очень многим людям в стране это почему-то понравилось.

Генерал Людендорф, выделяя большевикам миллионы марок, написал у себя в тетради, что Россия должна рухнуть в пропасть. И она рухнула.

Но из зелено-черной ряски, в тине, копоти и крови, обливаясь слюной, слизью и мочой, вылез совсем другой зверь. Слово «Россия» ему было чуждо. Он искал другое имя и для начала остановился на слове – Совдепия. Впрочем, не он его придумал. Оно как-то само сложилось – якобы из депутатских советов, которые на деле власти не имели. И даже враги его этим словом пользовались, хотя их каждый раз передергивало.

Стояло мутное утро. Где-то ближе к полудню в квартиру Бенкендорфов позвонили. Мура открыла дверь. В прихожую довольно бесцеремонно ввалилась целая толпа, человек шесть или семь. Видом своим и одеждой эти люди сразу напомнили Муре репинских «Бурлаков» – высокие, тощие, низенькие, толстые, и все в разных головных уборах. Снимать их они не стали.

– Мария Игнатьевна? – спросил самый средний из этой толпы. Двумя руками он держал портфель, словно прикрывал им живот, как щитом.

– Да, – сдержанно сказала Мура. – Чем обязана?

– Вот, – сказал средний. Приоткрыв портфель, он вытащил сложенный вчетверо лист бумаги и стал его разворачивать. – Постановление Домкома и местного Совета об уплотнении. Нам сказали, что вы живете одна. Шесть комнат для одного человека многовато, согласитесь.

– Почему одна? – возразила Мура. – Я живу здесь с семьей.

– Простите, а где ваша семья?

– Сейчас они в отъезде.

Про дачу, точнее, про эстляндское поместье, говорить она не стала.

– В отъезде! – фыркнул высокий и тощий. – Драпанули уже. Буржуи!

– Нам же лучше, – пробормотал кто-то сзади.

– Вот, – продолжил средний, развернув бумагу. – В этой квартире будет располагаться Комитет бедноты нашего округа. Вам мы оставляем одну комнату, даже с правом выбора. В остальных расположится комитет.

– Вы полагаете, что это честно – вот так врываться?

– Да ладно вам кочевряжиться! – Высокий-тощий скривил губу. – Как будто не понимаете момента.

– А то вступайте в наш комитет, – улыбнулся низенький с одутловатым багровым лицом. – Заживем дружно, одной коммуной.

– Погоди, – раздался голос сзади, – она что – беднота?

– Сейчас нет, – радостно сказал высокий. – Но скоро будет.

– Негодяи! – сказала Мура.

– Ну да, а вы, буржуи, нашу кровь пили.

– Да, пили, – неожиданно и предельно холодно сказала Мура. – Я пила вашу кровь по утрам. Регулярно.

Высокий на секунду растерялся и вытаращил глаза.

– И могу доложить вам, – продолжила Мура, – что пила с отвращением. У вас очень невкусная кровь.

– Смотри-ка, – послышался голос сзади. – Она еще издевается.

– Гнать ее вообще отсюда, – сказал еще кто-то.

– Не надо меня гнать, я уйду сама. Как вы догадываетесь, ваши лица удовольствия мне не доставляют. Едва ли мы с вами вынесем друг друга.

– Так что же? – Средний засопел, пытаясь застегнуть портфель.

– Договоримся так. – Мура окинула взором делегацию. Наступила тишина, почти звенящая. – Сейчас вы все покинете этот дом. Послезавтра в это же время можете являться всем комитетом. Меня уже здесь не будет.

– Смотри-ка! – воскликнул голос сзади.

Мура невольно взглянула в его сторону, но человек был так сер, словно вообще не имел фигуры.

– Ваши условия принимаются, – неожиданно миролюбиво сказал средний и в доказательство приподнял портфель. – Послезавтра мы придем. А вы не обижайтесь. Революция! Новая жизнь. Надо понимать.

– А сейчас – прочь! – сказала Мура.

Пришедшие попятились и стали исчезать в створке открытой двери.

Багроволицый приблизился к Муре, заговорщицки подмигнул и сказал шепотом:

– Скажите спасибо, что вас не пристрелили.

Мура попыталась присесть и прийти в себя, но поняла, что ей хочется на воздух. Она кое-как оделась, вышла из дому и пошла наугад. Через полчаса она совершенно успокоилась. Ничтожные люди эти нисколько ее не задели. Она поняла другое – произошел гигантский сдвиг. Огромные пласты небес треснули и переместились. Огромные кирпичи жизнеустройства наклонились и готовы посыпаться. Ну и что? Разве так не бывает? Но почему это случилось в наше время? Почему это бьет именно по нашим головам?

Еще минут через десять она наткнулась на знакомую, немного согбенную фигуру в старой шинели и меховой шапке.

– Прохор Степаныч, вы ли это? – окликнула она.

Человек обернулся. Да, она не ошиблась. Это был он, старый повар Закревских.

– Мария Игнатьевна? – не поверил он своим глазам. – Голубушка! Какими судьбами?

– Да я уже давно здесь, – сказала Мура. – Два месяца почти.

– Ай-яй! – сказал повар. – Видите, что делается?

– Вижу, – сказала Мура.

– Такие вот дела. – Повар извлек из кармана шинели большой замусоленный платок и принялся вытирать заслезившиеся глаза.

– Прохор Степаныч, вы все там же обитаете?

– Я-то? Там же, голубушка, там же. Куды же мне деться?

– Я помню, сбоку от вашей комнаты была еще одна малюсенькая, просто каморка такая.

– Ну да. А что?

– Она свободна?

– Ну да. Мои все в деревне, сейчас не приезжают. Да и куда там!

– А можно я в ней поживу немного? Несколько дней. Или недель. Сама не знаю.

– Спрятаться нужно? – спросил повар шепотом заговорщика.

– Нет, – спокойно сказала Мура. – Просто у меня отобрали квартиру.

– Матерь Божия! – Старик перекрестился. – Что же это делается?

– Так пустите?

– Машенька, дорогая, неужто откажу я вам? Для меня это честь. И я вас так всегда любил.

– Хорошо. Тогда я завтра приду. Ждите.

– Эх, сейчас ничего не достать. Но все равно, обед я сварганю. Специально для вас.

– Тогда приду точно к обеду. – Мура улыбнулась. Наверное, первый раз за месяц.

Она пришла домой и стала собирать чемодан. Она знала, что много брать не надо, это бессмысленно и постыдно. Только самое необходимое. Простую одежду, семейные фотографии, набор серебряных ложек. Хорошо, что драгоценности, впрочем, очень скромные, она увезла в Янеду. Здесь их едва ли сохранишь. Две любимых книжки – томик прозы Пушкина и томик стихов Лермонтова. Подумала и добавила Оскара Уайльда, лондонское издание. С одеждой на самом деле оказалось непросто. Блузки, кофты, чулки, и то нужно, и это. Сверх того она положила болотно-коричневый костюм полувоенного вида, английского пошива. Прямая юбка почти до лодыжек и удлиненный, слегка в талию, жакет, скорее похожий на китель – накладные карманы, погончики и золоченые пуговицы. Она знала, что этот костюм ей очень идет. Но к нему пришлось взять темно-вишневые туфли на небольшом каблуке. В итоге помимо чемодана пришлось заполнить еще большую сумку, точнее, мешок с лямками.

На следующий день, подтащив к дверям чемодан и мешок, она решила последний раз пройтись по квартире. Она посмотрела в высокие зеркала. Оттуда на нее невидяще глянула совсем незнакомая женщина с потемневшим лицом и полубезумными глазами. «Ладно тебе! – сказала она своему отражению низким, хриплым голосом. – Успокойся. Обойдется. Все обойдется». Подошла к пианино, подняла крышку, ударила по пожелтевшей костяной клавише. Звук ей показался печальным. На этом инструменте фирмы «Зейлер», которым еще ее отец гордился, мрачно-черном, с фигурными позолоченными канделябрами, никто не играл. Она только собиралась учить детей.

Когда она запирала двери, то злорадно подумала о том, что не оставляет этой «бедноте» ключи. Пусть взламывают. На то они и бандиты.

Стол Прохор Степанович накрыл сказочный. На старинной сверкающей скатерти он запалил две свечи. А далее предполагалась настоящая смена блюд – зимний салат оливье, расстегаи, рыбная солянка, фрикасе из курицы в белом соусе, маленький шоколадный кекс. Была даже бутылка вина, высокая и темная. Где он только все это раздобыл?

– Прохор Степаныч, дорогой, вы – волшебник, – только и сказала Мура.

– Ну да, – сказал он. – Есть еще у старика связи. Остатки. Все пропадает. Для себя не стал бы… Но… Короче, прошу к столу! – Он картинно повел рукой, и глаза его на секунду блеснули, как когда-то.

Трапезничали они обстоятельно, торопиться было некуда. Говорили они о прошлом, Мура расспрашивала, старик охотно рассказывал о своей жизни, о горестях, но больше о веселом, поварская жизнь ведь по-своему хитра. Дело ведь не только в пригоревших кашах, за ними целый мир – и падения, и восторги. Некоторыми историями он насмешил ее до слез. После обеда она расцеловала старого повара, а когда он затянул грустную народную песню, даже ему подпела.

Она понимала, что зацепка у чудесного старика – это ненадолго, и начала обдумывать дальнейшие шаги. Самое естественное, что диктовала жизнь, это возвращение в Янеду, чтобы потом всей семьей бежать в Европу. У них столько знакомых в Берлине, столько в Лондоне. Неужели они дадут им пропасть? Она даже прикидывала, в каком районе Лондона они организуют себе жилье. Ивана, весьма вероятно, удастся пристроить при Форин-Офис, она начнет переводить, а может, заодно преподавать русский. Он у англичан сейчас войдет в моду, это ясно. Детей отдадут в приличную школу. Летом будут ездить в Италию.

Но встреченный как раз в эти дни на Невском знакомый из Ревеля, только что с трудом выбравшийся из Эстляндии, все эти прекрасные планы перечеркнул разом. Он, путаясь, бледнея и с трудом подбирая слова, рассказал ей ужасную новость. В их округе начались волнения, какие-то мужики напали на поместье Бенкендорфов, убили ее мужа и подожгли дом.

– Как убили? – мгновенно севшим голосом прошептала Мура.

– Кольями забили, – простодушно ответил знакомый. – Дикари!

– А дети? – в ужасе спросила Мура.

– Ваша служанка…

– Гувернантка, – механически поправила Мура.

– Да, гувернантка… Так вот, она спряталась с детьми у надежных соседей. У кого точно, не скажу. Но она молодец и в обиду, мне кажется, малышей не даст.

Знакомый ушел, а Мура все стояла, прислонившись спиной к стене и держась за каменный выступ. «Надо лететь к детям… мчаться… срочно… Боже мой, боже мой, как они там? Обнять, прижать…» Но какой-то голос властно сказал: «Стоп! Что угодно, только не глупые порывы. Ехать в разоренное поместье, на пепелище? Чем ты можешь там помочь? Затеять новый вой и плач? Разбередить рану? Смутить Мисси, которая начнет ревновать ее к детям. Стать еще одной нахлебницей у неизвестных соседей?»

Да и как ехать? Деньги есть? Денег нет. Впрочем, к чему они, когда поезда уже не ходят. Зато ходят слухи. Германские войска наступают, они заняли большую часть Эстляндии, вот-вот они окажутся у ворот Петрограда. Лететь? Мчаться? Смешно. Даже пешком в Янеду не пробраться. Какое жуткое, в сущности, положение. Оставалось надеяться, что Мисси управится с детьми лучше, чем она. В смысле еды и денег многочисленные родственники Ивана, люди не бедные, помогут, в этом она не сомневалась. А вот ей самой что делать? Чем заняться, чтобы вытащить себя из той ямы, куда ее так грубо и страшно кто-то швырнул?

Медленно она шла назад, в свою каморку. И думала про Ивана. Она вспоминала бедного своего муженька-дипломата, изнутри ее жег странный, сине-ледяной огонь. На минуту прислонялась она к какой-нибудь стене, готова была разреветься. Как он был строен, как красив. Как мог умно и ясно сказать мысль. Как хорошо знал и понимал историю войн и сражений. Как цилиндр носил. Фрак, сюртук, галстук… Как на лошадь садился. Улан! Гусар! Кавалергард! Как его уважали коллеги-дипломаты. И как он умел презрительно скривить губу, когда слушатель или проситель не стоил его, почти графа, внимания. Но одновременно она понимала, что никогда по-настоящему его не любила. Она не вспомнила ни объятия его, ни ласки, ни горячего ночного шепота. Ни доброй шутки в ясный разгар дня. В этой забывчивости не было ничего хорошего. Но внутри себя она неправды не терпела. Внешне? Для людей? Притвориться? Это другое дело. Смех, слезы, приврать со вкусом – это пожалуйста. Сколько угодно. Но внутри, в самой глубине? Там должно быть чисто и светло. Только всегда ли это достижимо?

И все же, как сложится дальше?

Уже в каморке, бессильно лежа на кушетке и глядя в низкий темный потолок, где по углам висела вялая паутина, но не было видно пауков, Мура вдруг с какой-то пронзительной ясностью поняла: все старое ушло, возврата нет. И еще она поняла что-то важное, тяжелое, странно-огромное: то, что случилось с русским немцем Иваном Бенкендорфом, непременно случится с другим русским немцем – Николаем Романовым, которого многие продолжают называть царем. Только то, что случится со вторым немцем, будет страшнее и масштабнее. Почему это пришло в ее голову, она объяснить не сумела бы.