Надежда — это фигня

В конце XIX в., в разгар мягкого, восхитительного лета в швейцарских Альпах философ-герметик, называвший себя динамитом мысли и духа, метафорически сошел с горы и за собственный счет опубликовал свою книгу. Эта книга была его даром человечеству — его детищем, смело ступившим на порог современного мира и произнесшим слова, благодаря которым философа будут помнить спустя долгие годы после его смерти.

Она провозгласила: «Бог умер!» — и еще много чего в таком духе. В ней утверждалось, что отголоски этой гибели предвещают нам новый, опасный век, в котором всем нам придется несладко.

Философ замышлял ее как предупреждение. Как крик дозорного. Он обращался ко всем нам.

Но не продал и сорока экземпляров.

Мета фон Салис проснулась до рассвета, чтобы разжечь очаг и вскипятить воды философу на чай. Она принесла лед, чтобы обернуть прохладными одеялами его больные суставы. Она собрала кости, оставшиеся после вчерашнего ужина, и поставила вариться бульон, чтобы успокоить его капризный желудок. Она вручную выстирала его грязное белье. Еще ему скоро надо будет постричь волосы и подровнять усы, а она только сейчас вспомнила, что не купила новую бритву.

Она заботилась о Фридрихе Ницше третье и, судя по всему, последнее лето. Она любила его — как брата. (Когда общий друг предложил им пожениться, они оба громко рассмеялись… а потом их обоих замутило.) Но, похоже, она уже почти дошла до предела своего милосердия.

Они познакомились с Ницше на званом ужине. Она слушала, как он играет на фортепиано, шутит и рассказывает в лицах истории о своих похождениях со старым другом, композитором Рихардом Вагнером. Вопреки своим текстам, в личном общении Ницше был вежлив и мил. Он был внимательным слушателем. Обожал поэзию и мог прочитать десятки стихотворений по памяти. Он готов был часами играть в игры, петь песни и подшучивать над окружающими.

Он был обезоруживающе великолепен. С таким острым умом, что мог несколькими словами рассечь весь зал. Афоризмы, которые позже прославили его на весь мир, вырывались из него, как пар дыхания на холодном воздухе. «Много говорить о себе — тоже способ себя скрывать», — порой как бы невзначай ронял он, из-за чего в зале тут же повисало молчание.

Мета часто теряла в его присутствии дар речи — не от каких-то зашкаливающих эмоций, а просто оттого, что ее разум как будто все время отставал от его на пару шагов и не сразу за ним успевал.

А ведь Мета не была тугодумом. Вообще-то, она была очень крута для своего времени. Она стала первой женщиной, получившей в Швейцарии докторскую степень. Она была одной из ведущих активисток феминизма в мире. Она свободно говорила на четырех языках и публиковала по всей Европе статьи в защиту прав женщин, что тогда было радикальной идеей. Она немало повидала мир, была умна и своевольна. И, столкнувшись с трудами Ницше, она решила, что наконец нашла человека, который подтолкнет идею женской независимости на мировую авансцену.

Вот он, человек, выступающий за самостоятельность каждого индивидуума, за радикальную личную ответственность. Вот он, человек, убежденный в том, что индивидуальные способности важнее всего и что каждая личность не только заслуживает реализации всего своего потенциала, но и обязана ее добиваться. Ницше высказал, как считала Мета, опорные идеи и задал концептуальные основы, которые помогут наделить женщин большей властью и вызволить их из того подневольного состояния, в котором они пребывали веками.

Правда, тут была одна проблема: Ницше не был феминистом. Более того, саму идею освобождения женщин он считал дурью.

Но Мету это не смущало. Он человек разумный, его можно убедить. Просто нужно, чтобы он осознал свое предубеждение и избавился от него. Она начала регулярно приходить к нему в гости, и вскоре они стали близкими друзьями и интеллектуальными компаньонами. Они вместе проводили лето в Швейцарии, а зиму — во Франции и Италии, делали набеги на Венецию, заскакивали ненадолго в Германию и снова возвращались в Швейцарию.

С годами Мета стала замечать, что за пронзительными глазами и гигантскими усами Ницше скрывается уйма противоречий. Он одержимо писал о силе, хотя сам был хрупок и слаб. Он проповедовал радикальную ответственность и самодостаточность, хотя был полностью зависим от друзей (по большей части женского пола) и родных, которые его обихаживали и обеспечивали. Он клял непоследовательных рецензентов и ученых, которые громили его труд или отказывались его читать, но при этом хвастался, что его неуспех у публики только подтверждает его гениальность, — как он однажды сказал: «Я и сам еще не своевременен, иные люди рождаются посмертно».

По сути, Ницше был всем тем, что он, по собственным словам, презирал: слабым, зависимым, полностью подчиненным и опекаемым сильными, самостоятельными женщинами. Однако в своих трудах он воспевал личную силу и самодостаточность и был жалким женоненавистником. Пожизненная зависимость от женщин, похоже, лишила его способности адекватно их воспринимать. Они стали огромным слепым пятном в поле зрения человека, который в остальном оказался удивительно прозорлив.

Если бы был Зал славы тех, кто «испытал в своей жизни больше всего боли», я бы номинировал Ницше как одного из первых претендентов на включение. Он постоянно болел в детстве: доктора ставили ему на шею и уши пиявок и велели ему лежать не двигаясь по нескольку часов. Он унаследовал неврологическое расстройство, из-за которого всю жизнь страдал изматывающими мигренями (и в итоге сошел с ума). Он был крайне чувствителен к свету, не мог выходить на улицу без очков с толстыми синими линзами и к тридцати годам почти ослеп.

В юности он служил в армии и, хоть и недолго, поучаствовал во Франко-прусской войне. Там он подхватил дифтерит и дизентерию, от которых чуть не умер. Лечили их в то время кислыми клизмами, которые убили его пищеварительный тракт. Всю оставшуюся жизнь он мучился от острых болей в животе, не мог много есть и временами страдал недержанием. Из-за травмы, полученной в кавалерии, некоторые части его тела плохо гнулись, а в самые худшие дни и вовсе не двигались. Он часто не мог встать без посторонней помощи и порой по нескольку месяцев подряд лежал один в кровати, не в силах разлепить глаза от боли. В 1880 г., который он позже называл «дурным годом», он был прикован к постели 260 из 365 дней. Большую часть жизни он мигрировал между французским побережьем, где проводил зиму, и швейцарскими Альпами, где оставался на лето, потому что его костям и суставам нужна была умеренная температура воздуха — иначе их начинало ломить.

Мета быстро поняла, что она не единственная умная женщина, подпавшая под обаяние этого мужчины. К нему выстраивалась очередь из женщин, которые приезжали ухаживать за ним по нескольку недель или месяцев кряду. Как и Мета, это были супергероини своего времени: преподавательницы, богатые землевладелицы и предпринимательницы. Они были прекрасно образованы, говорили на нескольких языках и отличались крайней независимостью.

И были феминистками — самыми первыми провозвестницами этого движения.

Они тоже увидели в сочинениях Ницше призыв к свободе. Он писал о социальных структурах, задавливающих личность, — феминистки утверждали, что социальные структуры их времени держат женщин в рабстве. Он осуждал церковь за поощрение слабости и заурядности — феминистки осуждали церковь за то, что она требует от женщин вступления в брак и покорности мужчинам. И он осмелился трактовать историю человечества не как историю освобождения из-под власти природы и взятия ее под контроль, а как историю растущего непонимания людьми своей природы. Он утверждал, что человек должен стать сильнее и выйти на еще куда более высокий уровень свободы и осознанности. А эти женщины считали феминизм шагом к тому самому более высокому уровню свободы.

Ницше внушил им всем надежду, и они поочередно заботились об этом угасающем, подорванном человеке, веря в то, что его следующая книга, следующее эссе, следующее полемическое сочинение сможет прорвать шлюз.

Но на протяжении почти всей его жизни мир игнорировал его труды.

Затем Ницше провозгласил смерть Бога — и превратился из вяло преподающего университетского профессора в изгоя. Он остался без работы и практически без дома. Никто не хотел иметь с ним дело: ни университеты, ни издатели, ни даже многие из его знакомых. Он кое-как наскребал на публикацию своих трудов и выживал на деньги, которые брал в долг у матери и сестры. Ему приходилось рассчитывать только на помощь друзей, которые так или иначе обустраивали его жизнь за него. А его книги едва ли продавались хотя бы в одном экземпляре.

Но, несмотря ни на что, эти женщины его не оставляли. Они мыли его, кормили и таскали на себе. Они верили, что в этом немощном человеке есть что-то, что потенциально может изменить историю. И были готовы подождать.

Краткая история мира по Ницше

Представим, что вы высаживаете группку людей на клочок земли с ограниченными ресурсами и велите им с нуля создавать цивилизацию. Вот что из этого получится.

Некоторые люди от природы одарены больше других. Одни умнее. Другие крупнее и сильнее. У кого-то больше харизмы. Кто-то общителен и легко сходится с другими людьми. Кому-то лучше дается работа и приходят в голову более удачные идеи.

Люди с естественными преимуществами получат больше ресурсов. А имея больше ресурсов, они также приобретут власть в этом обществе. И смогут использовать свою власть, чтобы получать больше и больше ресурсов и привилегий — ну вы поняли, вся эта история из разряда «богатые становятся богаче». Прокручиваем в этом режиме несколько поколений и получаем социальную иерархию с немногочисленной элитой наверху и кучей растоптанного народу внизу. Со времен зарождения сельского хозяйства такое расслоение существует во всех человеческих сообществах, и по сей день любое общество вынуждено преодолевать напряжение, которое возникает между привилегированной элитой и обездоленными массами.

Ницше называл элиты «господами» общества, потому что они почти полностью контролируют его богатства, производство и политическую власть. А рабочие массы он называл «рабами», потому что не видел большой разницы между пожизненным трудом за крохотную плату и собственно рабством.

А теперь самое интересное. Ницше утверждал, что господа воспринимают свои привилегии как вполне заслуженные. То есть они создают ценностные нарративы, которые оправдывают их элитарный статус. Награда нашла героев, разве нет? То, что они оказались наверху, правильно. Они это заслужили. Они самые умные, самые сильные и самые талантливые. А значит, самые достойные.

Ницше назвал такую систему убеждений, по которой на верхушке оказываются те, кто этого заслуживает, «моралью господ». Мораль господ — это вера в то, что каждый получает по заслугам. Это моральное убеждение в том, что «право на стороне сильного» и что если ты заработал нечто своим упорным трудом или находчивостью, оно твое по определению. Никто не может у тебя это отнять — и не должен даже пытаться. Ты — лучший, и раз уж ты продемонстрировал свое превосходство, то имеешь полное право на вознаграждение.

В свою очередь, «рабы», по утверждению Ницше, тоже создают собственный моральный кодекс. Но в то время как господа верят, что они достойны и добродетельны за счет своей силы, рабы верят, что они достойны и добродетельны за счет своей слабости. Мораль рабов предполагает, что те, кто больше всех страдает, те, кого больше всего притесняют и эксплуатируют, заслуживают самого лучшего из-за своих страданий. Мораль рабов предполагает, что самые бедные и несчастливые больше всех заслуживают сочувствия и уважения.

В то время как мораль господ признает добродетелью силу и превосходство, мораль рабов признает добродетелью жертвенность и покорность. В то время как мораль господ считает необходимой иерархию, мораль рабов считает необходимым равенство. В то время как мораль господ по большей части представлена политическими убеждениями правого толка, мораль рабов, как правило, находит выражение в политических убеждениях левого толка.

В каждом из нас присутствуют обе эти морали. Представьте, что вы учитесь в школе и сидите над учебниками, пока не отвалится задница, чтобы получить самый высокий балл за экзаменационный тест. Вы получаете самый высокий балл за тест, и вас за это всячески поощряют. И, конечно, вы чувствуете моральное удовлетворение от того, что вас поощряют, — ведь вы упорно трудились и заслужили все эти награды. Вы «хороший» ученик — а значит, и «хороший» человек. Это мораль господ.

Теперь представьте, что у вас есть одноклассница. У нее восемнадцать братьев и сестер, и всех их воспитывает мать-одиночка. Эта ваша одноклассница постоянно пропадает на каких-то подработках и не может нормально учиться, потому что буквально вынуждена кормить всю эту ораву. И она с треском проваливает экзамен, который вы так блестяще сдали. Это справедливо? Нет. Вероятно, вам будет казаться, что она заслуживает какого-то исключения в связи со своей ситуацией — например, возможности пересдать экзамен или сдать его позже, когда у нее появится время на подготовку. Она заслуживает этого, потому что ее жертвы и трудности делают ее «хорошим» человеком. Это мораль рабов.

В терминологии новых ньютоновских законов мораль господ — это свойственное нам желание провести моральное разграничение между собой и миром вокруг. Это стремление создать моральные разрывы, где мы бы оказались на выигрышной стороне. А тогда мораль рабов — это также свойственное нам желание восстановить баланс, преодолеть моральный разрыв и облегчить страдание. И обе они — базовые компоненты операционной системы нашего Чувствующего мозга. Обе генерируют и поддерживают в нас сильные эмоции. И обе дают нам надежду.

Ницше утверждал, что культуры древнего мира (греческая, римская, египетская, индийская и т.д.) строились на морали господ. Они были нацелены на демонстрацию силы и превосходства даже ценой жизней миллионов рабов и подданных. Это были цивилизации воинов — они превозносили отвагу, славу и кровавую резню. Ницше также полагал, что иудейско-христианская этика милосердия, сострадания и сочувствия выдвинула на первый план мораль рабов, которая продолжала доминировать в западном мире и в его время. По мнению Ницше, эти две ценностные иерархии находятся в постоянной борьбе. Напряжение между ними — причина всех политических и социальных конфликтов в истории.

И вскоре, предупреждал он, эти конфликты станут намного серьезнее.

Любая религия — это попытка, опираясь на веру, объяснить реальность таким образом, чтобы обеспечить людям постоянный источник надежды. И, как при дарвиновском естественном отборе, те религии, которые мобилизуют, координируют и вдохновляют своих последователей лучше других, в итоге побеждают конкурентов и распространяются по миру.

В древнем мире языческие религии, основанные на морали господ, оправдывали существование императоров и царей-воинов, которые маршировали по планете, расширяя и консолидируя владения и объединяя под своей властью народы. Затем, примерно две тысячи лет назад, возникли и начали потихоньку отвоевывать место под солнцем религии, основанные на морали рабов. Эти новые религии были (как правило) монотеистическими и не ограничивали себя одной нацией, расой или этнической группой. Они проповедовали свое учение всем, потому что в основе его была идея равенства: все люди либо рождались хорошими, а потом развращались, либо рождались грешниками и нуждались в спасении. Так или иначе, вывод был один. Всех, вне зависимости от нации, расы или вероисповедания, нужно было привести к Единому Истинному Богу.

Затем, в XVII в., в Европе начала зарождаться новая религия — религия, впустившая в мир прежде неизвестные человечеству силы.

Каждая религия сталкивается с непростой проблемой — отсутствием доказательств. Можно сколько угодно рассказывать людям о Боге, и духах, и ангелах, и всем прочем, но когда весь город погибает в пожаре или ваш ребенок теряет руку из-за несчастного случая на рыбалке, то… опаньки. И где ж ваш Бог?

На протяжении всей истории власти прикладывали массу усилий, чтобы скрыть отсутствие у их религии доказательной базы и/или наказать всех, кто осмеливался усомниться в обоснованности их ценностей. Именно поэтому Ницше, как и большинство атеистов, презирал духовные религии.

Натурфилософы — как во времена Исаака Ньютона называли ученых — пришли к выводу, что наиболее надежными из всех опирающихся на веру убеждений можно считать те, которые подкрепляются наибольшим числом фактов. Факты стали божественной ценностью, и каждое убеждение, которое не удавалось ими обосновать, должно было быть приведено в соответствие с той действительностью, которую мы наблюдаем. Так возникла новая религия — наука.

Наука — это, пожалуй, самая эффективная из всех религий, потому что она одна способна развиваться и меняться к лучшему. Она открыта для всех и каждого. Она не сводится к единственной книге или верованию. Она не привязана к какой-либо древней земле или народу. Она не строится вокруг сверхъестественного духа, чье существование невозможно ни доказать, ни опровергнуть. Это постоянно развивающаяся, постоянно меняющаяся совокупность основанных на фактах убеждений, способных мутировать, расти и преображаться под влиянием новых данных.

Научная революция изменила мир больше, чем любое другое событие до или после нее. Она преобразила планету, вытащила миллиарды людей из пропасти болезней и нищеты и улучшила все аспекты нашей жизни. Можно без преувеличения сказать, что наука, вероятно, единственное очевидное благо, которое человечество себе принесло. (Спасибо тебе, Фрэнсис Бэкон, спасибо тебе, Исаак Ньютон, — вы чертовы титаны.) Наука одна ответственна за все величайшие изобретения и достижения в истории человечества — от медицины и сельского хозяйства до образования и торговли.

И наука же подарила нам нечто еще более потрясающее: она привнесла в мир идею роста. На протяжении большей части истории человечества о «росте» никто и не думал. Изменения происходили так медленно, что все умирали примерно в тех же экономических условиях, в каких и рождались. Две тысячи лет назад среднестатистический обитатель Земли за всю жизнь наблюдал примерно такое экономическое развитие, какое мы наблюдаем за полгода. Люди проживали целую жизнь, не видя никаких изменений — ни тебе новых разработок, ни изобретений, ни технологий. Они жили и умирали на одной и той же земле, в окружении одних и тех же лиц, используя одни и те же инструменты — и ничто не менялось к лучшему. Более того, такие напасти, как чума, голод, война и больные на голову правители с большими армиями, нередко делали жизнь только хуже. Это было однообразное, тягостное, горестное существование.

И, не имея шансов на перемены или лучшую долю в этой жизни, люди черпали надежду в обещаниях лучшей доли в следующей, которые давала им религия. Духовные религии процветали и полностью определяли ход повседневной жизни. Все вращалось вокруг церкви (или синагоги, или мечети, или чего угодно еще). Священнослужители и другие духовные лица были третейскими судьями социальной жизни, потому что они были властителями надежды. Только они могли сказать, чего желает Бог, — а только Бог мог даровать вам спасение или лучшее будущее. Поэтому под контролем духовных лиц оказывались все ценности общества.

Но тут возникла наука — и понеслось. Микроскопы, печатные станки, двигатели внутреннего сгорания, хлопкоочистительные машины, термометры и — ну наконец-то! — лекарства, которые реально помогают. Внезапно жизнь стала лучше. И, что еще важнее, стало заметно, как она улучшается. Люди начали использовать более эффективные инструменты, получать больше еды, успешнее лечить болезни и зарабатывать больше денег. Теперь уже можно было оглянуться на десять лет назад и сказать: «Ого! Поверить не могу, что мы когда-то так жили!»

И эта возможность оглянуться назад и увидеть прогресс, увидеть перемены к лучшему, изменила отношение людей к будущему. Изменила их отношение к самим себе. Навсегда.

Теперь уже не надо было ждать смерти, чтобы изменить свой удел. Улучшить свою жизнь можно было здесь и сейчас. А это подразумевало массу замечательных вещей. Например, свободу: какой путь развития ты для себя выберешь? Но также и ответственность: раз ты теперь сам определяешь свою судьбу, ты и в ответе за нее. И, конечно, равенство: раз уж всесильный патриархальный Бог не определяет, кому что положено, тогда, значит, либо никому ничего не положено, либо всем положено всё.

Все это были концепции, которые никогда раньше не озвучивались. Имея перспективы на такой мощный рост и такие многочисленные перемены в этой жизни, люди уже могли не подпитывать свою надежду религиозной верой в другую жизнь. Вместо этого они стали придумывать и делать своим ориентиром идеологические религии.

Жизнь полностью изменилась. Церковные доктрины смягчились. Люди стали проводить воскресенья дома. Власть монархов стала переходить к их подданным. Философы начали в открытую ставить под сомнение существование Бога — и при этом уже не оказывались за это на кострах. Наступил золотой век человеческой мысли и прогресса. И, что удивительно, прогресс, начавшийся тогда, с годами только ускорялся и продолжает ускоряться в наши дни.

Научная революция подорвала авторитет духовных религий и проложила путь идеологическим. И Ницше это очень беспокоило. Потому что при всем прогрессе, богатстве и всех ощутимых преимуществах, которые обеспечивали идеологические религии, им не хватало кое-чего такого, что было у духовных религий: непогрешимости.

Единожды принятая, вера в сверхъестественное божество остается невосприимчивой ко всем мирским передрягам. Ваш город может сгореть дотла. Ваша мать может получить миллион долларов и тут же все их потерять. Вы можете стать свидетелем скольких угодно войн и эпидемий. Но никакое из этих событий напрямую не противоречит вашей вере в божественное, потому что сверхъестественные существа не поддаются фактологическому анализу. И хотя атеисты воспринимают это как баг, это может быть и фича. Благодаря такой непоколебимости духовных религий вы будете по-прежнему психологически стабильны, сколько бы метафорического дерьма на вас ни вылилось. Надежда сохраняется за счет того, что ваш Бог всегда с вами.

С идеологиями это не работает. Если на протяжении десяти лет своей жизни вы лоббируете какую-то правительственную реформу, а потом эта реформа приводит к гибели десятков тысяч людей, виноваты вы. Кусочек надежды, который поддерживал вас все эти годы, разлетается на куски. И все, ваша идентичность уничтожена. Здравствуй, тьма, друг старый мой.

Идеологии, которые постоянно испытываются на прочность, меняются, сначала доказывают свою состоятельность, а потом оказываются ошибочными, не могут обеспечить нам ту степень психологической стабильности, которая необходима для поддержания надежды. И каждый раз, когда идеологическая база нашей системы убеждений и ценностной иерархии начинает шататься, мы летим вниз головой прямо в пасть Неприятной правде.

Ницше понял это раньше всех остальных. И предупреждал нас о грядущей экзистенциальной хвори, которую принесет в мир технологический прогресс. По сути, в этом и был смысл его заявления о смерти Бога.

Его «Бог умер» было не каким-то дерзким атеистическим злорадством, как принято сегодня считать. Нет. Это было стенание, предостережение, крик о помощи. Кто мы такие, чтобы определять смысл и значение собственного бытия? Кто мы такие, чтобы решить, что в этом мире правильно и хорошо? Как мы можем взваливать на себя такую ношу?

Понимая, что бытие по природе своей хаотично и непознаваемо, Ницше пришел к выводу, что у нас нет таких психологических ресурсов, которые позволили бы нам объяснить собственное космологическое значение. В наплыве идеологических религий, которые с эпохи Просвещения появлялись, как грибы после дождя (демократия, национализм, коммунизм, социализм, колониализм и проч.), он видел лишь попытку задержать неизбежный экзистенциальный кризис человечества. Они все его бесили. Он считал демократию наивной, национализм — тупым, коммунизм — жутким, а колониализм — отвратительным.

Потому что, в каком-то противоположном буддизму смысле, Ницше воспринимал все земные привязки: к полу, расе, этносу, государству или истории — как мираж, надуманный, скрепляемый одной только верой конструкт, созданный лишь для того, чтобы удерживать нас над пропастью Неприятной правды на тоненькой ниточке смысла. И самое важное: он был убежден, что все эти конструкты обречены конфликтовать друг с другом и всегда будут больше провоцировать насилие, чем его гасить.

Ницше предсказал грядущие конфликты между идеологиями, построенными на морали господ и рабов. Он был уверен, что эти конфликты принесут в мир больше бед, чем за всю историю человечества. Он предсказал, что эти беды не будут ограничиваться пределами одной страны или нескольких этнических групп. Они преступят все границы, выйдут за рамки страны или народа. Потому что эти войны будут не за Бога. Это будут войны между богами.

И этими богами будем мы.

Ящик Пандоры

Согласно греческой мифологии, сначала мир населяли только мужчины. Все они целыми днями только и делали, что бухали и не работали. Один сплошной мальчишник. Древние греки считали это «раем». Но, по-моему, это больше похоже на какую-то особую версию ада.

Поняв, что на земле творится какая-то скукотища, боги решили добавить перца. Они задумали создать спутника мужскому роду — кого-то, к кому будут обращены мужские помыслы, кого-то, кто привнесет сложность и неоднозначность в их легкую жизнь. А то ведь только и делают, что палят по пустым пивным банкам да играют в настольный футбол ночи напролет.

В общем, они решили создать первую женщину.

В этом проекте поучаствовали все верховные боги. Афродита одарила женщину красотой. Афина — мудростью. Гера дала ей способность создавать семью. Гермес даровал ей красноречие. И так, по очереди, боги закачивали в нее способности, таланты и хитрости, как приложения на новый iPhone.

И получилась Пандора.

И отправили боги Пандору на землю, чтобы с ней пришли конкурентная борьба, секс, дети и ссоры из-за стульчака. Но отправили не с пустыми руками: ей дали ящик. Красивый ларец, отделанный золотом и украшенный замысловатыми, изящными узорами. Боги велели Пандоре отдать ящик мужчинам, но при этом строго запретили кому-либо его открывать.

А теперь спойлер: люди — идиоты. Кто-то открыл ящик Пандоры (какой сюрприз: мужчины дружно обвинили в этом женщину), — и из него в мир вылетело все зло: смерть, болезни, ненависть, зависть и Twitter. Буколическим пирушкам пришел конец. У мужчин появилось новое занятие: убивать друг друга. И, что еще важнее, у них появился повод убивать друг друга: женщины и ресурсы, которыми их можно привлечь. И так началось тупое писькомерство, иначе известное как история человечества.

Пошли войны. Возникли первые царства и первые междоусобицы. Появилось рабство. Императоры стали отвоевывать друг у друга земли, усеивая свой путь сотнями тысяч трупов. Города вырастали, а потом рушились до основания. А женщины воспринимались как собственность: мужчины торговали и обменивались ими, как породистыми козами или чем-то в таком духе.

В общем, люди начали вести себя как люди.

Казалось, наступила полная жопа. Но на самом дне этого ящика осталась одна сверкающая, красивая штучка.

Это была надежда.

У мифа о ящике Пандоры множество интерпретаций — согласно самой распространенной, боги наказали нас, наслав на наш мир всевозможные беды, но также снабдили нас единственным антидотом ко всем этим несчастьям: надеждой. Можно представить это как инь и ян в извечной человеческой борьбе: у нас всегда все погано, но чем поганее нам становится, тем активнее нужно мобилизовать надежду, чтобы выдержать и преодолеть дерьмовость окружающего мира. Потому нас и вдохновляют такие герои, как Витольд Пилецкий: их способность выработать в себе достаточно надежды, чтобы суметь противостоять злу, заставляет нас вспомнить, что и мы тоже в состоянии бороться со злом.

Болезнь, может, и распространяется, но с ней распространяется и лекарство, потому что надежда тоже заразительна. Надежда — вот что спасает мир.

Но есть и другая, менее популярная интерпретация мифа о ящике Пандоры: что, если надежда не антидот злу? Что, если она тоже одна из форм зла? И просто осталась в ящике, когда другие беды вылетели?

Ведь надежда вдохновила не только героизм Пилецкого. Она также вдохновляла коммунистические революции и нацистский геноцид. Гитлер надеялся, что, истребив евреев, поможет рождению эволюционно более развитой человеческой расы. Советы надеялись, что, раздув мировой пожар революции, объединят всю планету и приведут ее к истинному равенству под эгидой коммунизма. И, давайте честно, большинство злодеяний западных капиталистических обществ за последние сто лет тоже совершались во имя надежды — надежды на увеличение мировой экономической свободы и благосостояния.

Надежда, как скальпель хирурга, может и спасти, и убить. Она может вдохнуть в нас новую жизнь — а может нас уничтожить. Точно так же, как бывают здоровые и нездоровые формы уверенности в себе или здоровые и нездоровые формы любви, существуют и здоровые и нездоровые формы надежды. И разница между ними не всегда очевидна.

До сих пор я утверждал, что надежда — это основа нашего психологического благополучия и что нам нужно а) ждать чего-то от будущего, б) верить, что мы имеем достаточно власти над своей судьбой, чтобы добиться этого чего-то, и в) найти сообщество, которое будет добиваться этого вместе с нами. Если какой-то один или все три пункта из этого списка слишком долго отсутствуют в жизни, мы утрачиваем надежду и постепенно соскальзываем в бездну Неприятной правды.

Переживаемые события порождают эмоции. Эмоции порождают ценности. Ценности порождают нарратив-объяснение. А люди со схожими нарративами-объяснениями, собираясь вместе, порождают религии. Чем более религия эффективна (или аффективна), тем более усердны и дисциплинированны ее адепты. А чем более усердны и дисциплинированны ее адепты, тем больше у религии шансов распространиться на других людей, дать им чувство самоконтроля и надежды. Такие религии растут и ширятся и со временем начинают делить людей на тех, кто с нами, и тех, кто против нас, создавать ритуалы и табу и разжигать конфликты с носителями других ценностей. Такие конфликты необходимы, потому что они поддерживают в группе ощущение, что у ее ценностей есть смысл и цель.

Так что именно конфликты помогают людям сохранять надежду.

А теперь давайте перевернем все с головы на ноги: не жопа, в которой мы живем, требует, чтобы мы генерировали надежду, — нашей надежде нужно, чтобы вокруг была жопа.

Надежда, которая придает смысл всей нашей жизни, берет начало там же, где берут начало ненависть и разобщенность. Надежда, которая приносит нам самые большие радости, приносит и самые большие опасности. Надежда, которая больше всего сплачивает людей, зачастую и отвращает их друг от друга.

Получается, что надежда разрушительна. Она требует, чтобы мы отвергали то, что имеем сейчас.

Потому что надежде нужна какая-то проблема. Ей нужно, чтобы мы отказывались принять какую-то часть себя и/или внешнего мира. Ей нужно, чтобы мы были против чего-то.

Тогда перед нами возникает до ужаса безрадостная картина человеческого существования. Ведь получается, что наша психологическая организация предполагает лишь два возможных пути: либо бесконечный конфликт, либо нигилизм — племенной строй или изоляция, религиозные войны или Неприятная правда.

Ницше считал, что ни одна из идеологий, порожденных научной революцией, долго не продержится. Он считал, что они будут потихоньку отмирать одна за другой — либо уничтожая друг друга, либо сами разрушаясь изнутри. А затем, через пару столетий, начнется экзистенциальный кризис. Мораль господ к тому времени совсем извратится. Мораль рабов потерпит крах. Мы сами себя подведем к катастрофе. Ибо в этом главная человеческая слабость: все, что мы создаем, обречено быть ненадежным и недолговечным.

Поэтому Ницше полагал, что нужно быть выше надежды. Нужно быть выше ценностей. Нужно выйти на другой уровень и оказаться «по ту сторону добра и зла». По его мнению, мораль будущего должна начинаться с того, что он называл amor fati, или «любовь к судьбе»: «Моя формула для величия человека, — писал он, — есть amor fati: не хотеть ничего другого ни впереди, ни позади, ни во веки вечные. Не только переносить необходимость, но и не скрывать ее — всякий идеализм есть ложь перед необходимостью, — любить ее...».

Amor fati, по Ницше, значила безусловное принятие жизни и всех жизненных переживаний: взлетов и падений, осмысленности и бессмысленности. Она подразумевала любовь к собственной боли, принятие своего страдания. Она подразумевала преодоление разрыва между своими желаниями и реальностью не за счет исполнения желаний, а просто за счет довольства реальностью.

По сути, она подразумевала одно: надо ни на что не надеяться. Или надеяться лишь на то, что уже есть, — потому что надежды в основе своей пусты. Все, что ваш мозг способен осмыслить, по определению ошибочно и ограниченно, и, безусловно полагаясь на эти свои концепции, вы только сами себе вредите. Не надейтесь на счастье. Не надейтесь на уменьшение страдания. Не надейтесь улучшить свой характер. Не надейтесь избавиться от своих недостатков.

Надейтесь на это. Надейтесь на безграничные возможности и безграничное давление, которые присутствуют в каждом моменте времени. Надейтесь на страдание, которое приходит вместе со свободой. На боль, которая сопутствует счастью. На мудрость, которая проистекает из невежества. На силу, которую порождает беспомощность.

А затем действуйте, не принимая надежду в расчет.

В этом наша задача, наше призвание: действовать без надежды. Не надеяться на лучшее. Быть лучше. В этот момент и в следующий. И еще в следующий. И еще.

Жизнь — дерьмо. И надежда одновременно причина и следствие этого факта.

Это трудно принять, потому что оторвать себя от нектара надежды все равно что отобрать бутылку у алкоголика. Нам кажется, что без нее мы рухнем в пропасть и нас поглотит мгла. Неприятная правда пугает нас — и мы придумываем себе истории, ценности, нарративы, мифы и легенды о себе и мире вокруг, чтобы от этой правды отгородиться.

Но единственное, что может нас освободить, — как раз-таки эта правда: и вы, и я, и все, кого мы знаем, умрут, и вряд ли что-то из того, что мы делаем, будет иметь хоть какое-то значение в космическом масштабе. И хотя некоторые боятся, что эта правда освободит их от всякой ответственности и они станут нюхать кокаин и играть на проезжей части, в действительности их страшит совсем другое: что эта правда освободит их не «от», а для ответственности. Ведь она подразумевает, что у нас нет никаких причин не любить себя и друг друга. Нет никаких причин не относиться к себе и к нашей планете с уважением. Нет никаких причин не проживать каждую минуту своей жизни так, как будто нам предстоит переживать ее снова и снова в бесконечном повторе.

Вторая половина этой книги — попытка представить, какой была бы жизнь без надежды. Первое, что я вам скажу: она была бы не так плоха, как кажется. На самом деле я даже уверен, что она была бы лучше своей альтернативы.

А еще вторая половина этой книги — это трезвый взгляд на современный мир и все его дерьмо. Это обзор, сделанный не для того, чтобы что-то исправить, а для того, чтобы научиться любить все как есть.

Просто мы должны вырваться из порочного круга религиозных конфликтов. Мы должны выбраться из своих идеологических коконов. Мы должны дать Чувствующему мозгу возможность чувствовать, но лишить его историй о смысле и ценности, которых он так отчаянно требует. Мы должны выйти за пределы своей концепции добра и зла. Мы должны научиться любить то, что есть.

Amor fati

Настал последний день пребывания Меты в швейцарской деревушке Зильс-Мария, и она намеревалась провести бóльшую его часть вне дома.

Любимым местом для прогулок у Ницше был восточный берег озера Сильваплана в полукилометре от деревни. Озеро, которое в это время года казалось особенно искристым и прозрачным, было обрамлено на горизонте горной цепью с россыпью белых вершин. Как раз во время прогулок вдоль него четыре лета тому назад между Ницше и Метой завязалась дружба. Здесь же она хотела провести свой последний день с ним. Таким она хотела его запомнить.

Они вышли вскоре после завтрака. Светило безупречное солнце, и воздух был нежен, как шелк. Она шла впереди, он прихрамывал за ней, опираясь на трость. Они прошли мимо амбаров, пастбищ и маленькой фермы, где выращивали сахарную свеклу. Фридрих шутил, что после отъезда Меты его самыми интеллектуальными собеседниками будут коровы. По дороге они смеялись, пели и срывали грецкие орехи.

Около полудня они остановились на привал под лиственницей. Тут Мета забеспокоилась. Увлекшись, они зашли слишком далеко. Намного дальше, чем она думала. И теперь стало заметно, что Фридрих и физически, и морально выбился из сил.

Обратный путь был для него пыткой. Было видно, что он еле волочит ноги. Осознание того, что на следующее утро она уедет, накрыло их, как свет зловещей луны, и омрачало каждое сказанное слово.

Он выглядел хмурым и изможденным. Часто просил остановиться. И начал бормотать себе под нос.

Только не так, подумала Мета. Ей не хотелось оставлять его в таком состоянии, но выбора не было.

Когда они добрались до деревни, уже вечерело. Солнце убывало, и воздух стал казаться тяжелым. Фридрих отставал метров на двадцать, но Мета знала, что единственный способ довести его до дома — это не останавливаться и не ждать его.

Они прошли мимо той же фермы, того же амбара и тех же коров — его новых подруг.

— Что-что? — прокричал Фридрих. — Куда делся Бог, спрашиваете вы?

Мета обернулась, заранее зная, что именно увидит: как Ницше, размахивая в воздухе тростью, маниакально кричит на группку мирно пасущихся коров.

— Я хочу сказать вам это! — продолжал он с тяжелой одышкой. Он поднял трость и обвел ею горы: — Мы его убили — вы и я! Мы все его убийцы! Но как мы сделали это?

Коровы все так же спокойно жевали траву. Одна из них прихлопнула хвостом муху.

— Как удалось нам выпить море? Кто дал нам губку, чтобы стереть краску со всего горизонта? Что сделали мы, оторвав эту землю от ее солнца? Не падаем ли мы непрерывно? Назад, в сторону, вперед, во всех направлениях? Не блуждаем ли мы словно в бесконечном Ничто?

— Фридрих, это глупо, — сказала Мета, попытавшись схватить его за рукав и повести дальше. Но он отдернул руку — во взгляде его читалось безумие.

— Где Бог? Бог умер! Бог не воскреснет! И мы его убили! — провозгласил он.

— Пожалуйста, не паясничай, Фридрих. Хватит, пойдем домой.

— Как утешимся мы, убийцы из убийц! Самое святое и могущественное Существо, какое только было в мире, истекло кровью под нашими ножами — кто смоет с нас эту кровь?

Мета покачала головой. Бесполезно. Вот и все. Вот так все и закончится. Она пошла дальше.

— Какой водой можем мы очиститься? Какие искупительные празднества, какие священные игры нужно будет придумать? Разве величие этого дела не слишком велико для нас? Не должны ли мы сами обратиться в богов, чтобы оказаться достойными его?

Тишина. Только где-то вдалеке раздалось мычание.

— Человек — это канат, натянутый между животным и сверхчеловеком, — канат над пропастью. В человеке важно то, что он мост, а не цель: в человеке можно любить только то, что он переход [к чему-то большему].

Эти слова ее поразили. Она обернулась и встретилась с ним взглядом. Как раз идея Ницше о том, что человек представляет собой переход к чему-то большему, много лет назад привлекла ее к нему. Именно эта мысль когда-то интеллектуально соблазнила ее по той причине, что в ее представлении этим «чем-то большим» были феминизм и освобождение женщин (ее идеологическая религия). Но, как она теперь понимала, для Ницше это был просто очередной конструкт, очередной самообман, еще один человеческий промах, еще один мертвый бог.

Однако это ее не остановило — ей предстояло сделать много замечательных вещей. Она организует в Германии и Австрии демонстрации за наделение женщин правом голоса — и добьется своего. Она вдохновит тысячи женщин по всему миру выступить за собственное божественное предназначение, за собственное спасение, за свою свободу. Она тихо, анонимно изменит мир. Она эмансипирует и освободит больше людей, чем Ницше и большинство «великих» мужей, но сделает это, оставаясь в тени, за кулисами истории. Ведь и по сей день о ней знают больше как о подруге Фридриха Ницше — не как о звезде женской эмансипации, а как о второстепенном персонаже в пьесе о человеке, верно предсказавшем столетие идеологического разрушения. Словно потайная нить, она будет скреплять мир, но сама останется невидимой и вскоре будет забыта.

Все это ее не остановит. И она это знала. Она должна пойти дальше и попытаться пересечь эту пропасть, как пытаемся все мы, — она будет жить для других, не зная, как жить для себя.

— Мета, — сказал Ницше.

— Да?

— Я люблю тех, кто не умеет жить, — сказал он. — Ибо идут они по мосту.

Отправить