Тетрадь двадцать первая

Последние крошки каменного мёда я засунул между десной и щекой, и его горячая горечь начала как будто бы выжигать рот, а потом и голову изнутри, так искра выжигает сухой трухлявый пень; я попробовал отогнать этот унизительный образ, но он упрямо возвращался. Я понимал, что брежу, это был лёгкий контролируемый бред, сейчас пройдёт.

И точно, бред прошёл, когда меня охватила дрожь. Лицо внезапно оказалось замёрзшим до потери чувствительности, я ощупывал его, как свинцовую маску, под пальцами вмятины образовывались и уже не исчезали. Не знаю, на какую высоту я забрался, альтиметр – как, впрочем, и спидометр, – зашкалил. Судя по тому, что по часам уже давно наступила ночь, а мне всё ещё прямо в глаза светило похожее на вишенку маленькое багровое солнце, высота была приличная.

Внизу расстилалась абсолютная чернота. Не представляю, где я находился, над таигой ли или уже над Срединным, – никакие ориентиры, никакие огни не смущали моё воображение. Там могла быть бездна, тянущий в себя провал до центра планеты…

Нет, надо аккуратно спускаться. Мои мысли меня пугали. Пугал меня и звон в голове, где-то в районе темени, слева. Там вроде бы ничто не могло звенеть…

Я убрал газ и толкнул ручку вперёд. Солнце переползло с кончика штыря приёмника воздушного давления на давнюю щербину на козырьке: лет восемь назад какой-то растяпа-фермер, проплывая в километре над стоянкой, уронил молоток. (Я уже говорил, что Собака – не совсем обычный вертолёт? Да, она такой же, как и я, секретный ветеран просранной войны, и все наши скрытые возможности так и остались невостребованными… Ну и ладно. Может, оно и к лучшему.) Звук воздуха, обтекающего самолёт, переменился, но я не мог сказать, лечу я теперь быстрее или медленнее.

Или же я вообще стоял на месте, вплавившись, вмёрзнув в ледяной, твёрдый, абсолютно прозрачный чёрный воздух?

Опровергнуть это было невозможно.

Внимание моё привлекла лиловато-белая вспышка слева внизу. Это была сигнальная ракета, но пущенная не вверх, а по пологой дуге, она медленно ползла над чёрной пустотой, сыпя искрами. Я присмотрелся. Вернее, постарался присмотреться. Когда я сильно устаю, то уже не могу понимать и принимать то, что видят глаза. Только потом, прокручивая в памяти…

На этот раз я просто не успел присмотреться, не успел навести резкость и достаточно приблизить изображение. Ракета подлетела к чему-то большому и бесформенному – и я не могу утверждать наверное, а могу только догадываться, что это были три или четыре сцепившихся дирижабля, в том резком контровом свете различить подробности было нельзя, – и тут же их всех охватило прозрачное пламя, такое впечатление, что баллоны не только были наполнены чистым водородом (это не слишком характерно для дирижаблей, где обычно используется водородно-гелиевая смесь или даже просто гелий), но и находились в каком-то водородном облаке… Я безотчётно свернул в ту сторону – и через минуту пролетел над падающими вниз обломками, над огненным водоворотом.

(Пылающий остов фермы рушится вниз, увлекая за собой дирижабль. Тот, наверное, наполнен гелием, поскольку не вспыхивает, но страшный жар обгладывает его, обшивка сгорает, проступают рёбра…

Всё это будет падать вниз ещё долго.)

Сколько раз я видел такое. Сколько ещё увижу.

А кто стрелял?

Долго шарю взглядом по темноте. А, вот он, наверное. Ночным зрением вижу лишь силуэт: это узкий, удлинённый, приплюснутый по бокам баллон не только с оперением, но и с небольшими крылышками, то есть либо «Аскольд», либо «Астрид», и тех и других мало, их начали выпускать в позапрошлом году. Это всё братья Титовы со своими новыми идеями…

Не снижаюсь и лечу дальше. Потом, может быть, я найду тех, кто стрелял… или не найду. А может, стреляли не они. А может, я просто не понял того, что видел.

Забегая вперёд, скажу: не понял. Всё было намного сложнее и страшнее того, что мне тогда представилось. Может быть, когда-нибудь я расскажу и об этом… Не знаю. Если честно, мне не хочется об этом рассказывать.

Разве что…